Глава 1

— Вы спрашиваете, знаю ли я Рыбасова? Вам повезло, молодой человек, вы обратились по адресу: я его знаю, как никто, хорошо. Надо сказать, что с тех пор, как меня выставили с завода на пенсию, семья нашего обожаемого Санечки стала мне второй семьей.

О, это прелестный, прелестный молодой человек! И жена у него такая чудная! Такая душечка, такая красавица! Мы всегда с ней раскланиваемся, когда случайно сталкиваемся у ихней двери.

Дверь у них… Вы видели их входную дверь? Нет, вы не видели их двери! Это какой-то ужас бронебойный! Можно подумать, по ней из пушек стрелять должны, хозяева к обороне готовятся… К замку ухо приложишь — ничего не слышно! Ничего — ни шороха, ни вздоха. Представляете?!

А раньше ведь по-другому было, молодой человек. Я имею в виду, в давешние времена. Раньше-то каждый на виду, раньше было — от соседского глаза не скроешься! Стоишь перед людями, как сосенка в чистом поле, открытый для обозрения со всех сторон. В прежние времена уж все про всех известно было: кто лишнюю гайку из цеха унес, кто клиентов частным образом на дому обшивает, кто жену бьет, а кто к зеленому змию неравнодушен. Но ведь и боролись тогда за людей, сообща, всем коллективом одолевали жизненные напряжения! А теперь…

Теперь, знаете ли, каждый за себя… Каждый опосля работы юркнет в свою норушку, затаится там навроде мыши и под одеялом только тонюсенько так — пш-пш-пш, пш-пш-пш… Отвратительно, я так считаю! Даже пьют теперь тихо. Пока общественность в моем лице узнает про его нездоровые пристрастия, он уже и спиться успеет!

Даже жен бьют и то исподтишка, будто и не бьют, а только щиплют по злобе или от душевной неуспокоенности. Вот в ранешные времена, помнится мне, Васька Моторный с пятого этажа как начнет жену гонять, так вся улица на ейные крики сбегается, точно на праздничный концерт… А как раньше праздники праздновали? Ходили друг к другу в гости и до глубокой ночи хором пролетарские песни пели… У кого какая радость в семействе, ну там поминки или похороны, опять же все как один спешат посочувствовать… Вот жизнь была! Жизнь, а не сосуществование, как нынче!

А теперь? Только на пороге постучишься, чтобы соли, к примеру, занять или спичек (хотя и плита у меня электрическая, однако надо ж каким-то образом поддерживать добрососедские отношения), они, эти Рыбасовы, щелку в двери приоткроют, а дальше половичка не пускают. Спасибо, если еще дадут, что просишь… А то просипят что-то в лицо и дверь перед самым носом захлопнут. Как будто стыдятся чего или преступное укрывают! Как будто у них по всей квартире трупы незаконно валяются!

Но мне все-таки однажды удалось заскочить. Без остроумия и житейской хитрости дело не обошлось.

Что-то, знаешь, нездоровилось мне тогда с утра. Какая-то тяжесть странная в груди образовалась. Чувствую, как-то под ложечкой тошно, а в грудях будто железной рукой кто сжимает. И скучно тоже вообще. Потому как сижу целый день одна, кукую перед телевизором, все смотрю, как заморские Родриги со своими Люсиями ужиться не могут. Печалью душа полнится. Дай, думаю, к соседям зайду, покалякаю о том о сем, опять же хочется обсудить международное положение и всеобщее подорожание жизни…

Ведь из нас, из старых жильцов, в подъезде почти никого не осталось. Дом у нас такой проклятущий, что ли?.. Кто спился и помер по доброй воле, а детишки квартирку продали, а кто сам скоропостижно бежал в провинциальное Митино, не желая в родные пенаты мимо чужих «мерседесов» бочком протискиваться. А кто решил добровольно свою выгоду соблюсти и нелишнюю копейку на продаже заработать. Наш ведь дом, почитай, у самого Садового кольца. «Тихий центр» район называется, по престижности из первых будет.

Одна я еще держусь на прежнем месте, одна-одинешенька, как перст в ноздре. Сдохну лучше, а из своего дома никуда. Потому как эти хозяева новой жизни не купят меня, Варвару Ферапонтовну, честную гражданку и порядочную вдову, ни с потрохами, ни в розницу, ни оптом! Денег у них не хватит! Как сидела между этими жирными мордами, так и буду сидеть! До скончания века. Вот как, понял?

Сидеть-то я, конечно, сижу, да только скучно мне, мил-человек, в одиночку скамейки протирать. Спустишься утром на лавочку, думаешь: все у народа перед глазами легче будет. Кому из соседей «здрасте» скажешь, кому поклонишься, какого ребенка шуганешь, на какую собачку палкой замахнешься, когда эта мерзопакость в неположенном месте ножку задерет, — все ж веселей!

Однако разве от них дождешься? Требуемое «здрасте» только через четыре раза на пятый получишь, а поругаться вообще не с кем. Детишки во дворе больше не гуляют, только и шастают из подъезда в машину со своими боннами. Учатся, должно быть, с пеленок. Набираются опыта, как с честных пенсионеров три шкуры драть и выживать их из центральных районов за Окружную дорогу. Только на собачках и отдохнешь истерзанной душой.

Ну да я уж тоже, знаете ли, на скамеечке даром не сижу. Не растекаюсь мыслию по древу. Кто вошел, кто вышел, кто на машине подъехал, у кого портфель в руках, у кого карман подозрительно оттопыривается — я все это в уме записала, запротоколировала, запомнила. Что случится, приедет милиция — кого спросить? Спросить-то некого, окромя меня. Я всех знаю, всё видела, всё у меня записано. Когда коммерсанта Барбузякина с шестого этажа успокоили, кто, как не я, соответствующие органы на след навела? То-то же!

Только напрасно ждала, что за это благодарность мне объявят, матпомощь выпишут или, на крайний случай, к ордену приставят. Как же, дождешься! Повертелись, покрутились, все у меня вызнали, а потом ищи их свищи. Ни спасиба тебе, ни пожалуйста… Вот и ты там чего-то в блокнотик свой строчишь, а узнаешь, чего надо, так и нету тебя, как водопроводом смыло. Кстати, а чё это ты, мил-человек, все ходишь да разнюхиваешь?..

Книжку пишешь? А, я так и поняла с первого разу. Очень уж у тебя внешность выразительная. Как у убивца. Развелось тут вас, писателей, как собак нерезаных. Вот давеча один такой писатель нам всю дверь в подъезде некрасивыми словами исчирикал. Хотела я его, гаденыша, за руку поймать, костылем от души поучить, да только куда мне за ним, выродком легконогим, угнаться! В мои-то годы. Охохонюшки…

Так что я туточки последняя, кто еще за порядком смотрит. Мне наш охранник из подъезда так и говорит: «Вы у нас, уважаемая Ферапонтовна, осколок прежнего режима, вас в музей надо определить». — «Не дождетесь!» — отвечаю ему. Не на ту напали! Я еще поживу, повоюю. Я кого надо еще и на чистую воду-то выведу…

Недаром дружок-то твой из тридцать девятой квартиры, этот самый распрекрасный господин Рыбасов, теперь передо мной заискивает. То вечно проплывал мимо скамейки, нос в облака, а теперь «здрасте-досвидания» и улыбочку свою мерзкую под носом приклеивает. Боится, гаденыш! Недобиток буржуйский…

А все потому, что ихнюю квартирку на заметку давно уж взяла. Почему, спрашиваешь? Отвечу, милый. Дети у них невоспитанные — это раз, собака ихняя мне половичок три года назад сжевала — это два, сам он уже два раза своим бронетанком на газон колесом заехал — это три. Не отвертятся, если что! У меня все записано. Дайте только кому пожаловаться.

Что, мало тебе? Эх, да сама знаю, что мало. А что делать?..

После того случая, когда я вроде как за валокордином к ним домой заскочила, ни разочка не удалось к ним проникнуть. Правда, мне и одного раза во как впечатлениев хватило. Под завязку. У меня глаз наметанный, набитый, я жильцов, как рентгеном, насквозь просвечиваю.

Ну, что тебе сказать про ихнее жилище… До их вселения на четвертом этаже две квартиры было — в давешние, боголюбимые времена. В одной, площадью поменее, Глоксиния-портниха жила, а в другой еврейчик Циперович, сапожник, с многочисленным семейством ютился. У Циперовича жена Фира базедовой болезнью страдала. Душевная была женщина, лучшей соседки и не надо, хотя мы с ней частенько цапались по молодости лет. Мне тогда всего-то полвека стукнуло, можно сказать, младенческий возраст… А потом Фира благополучно скончалась, а Циперович с дитя-ми на свою землю обетованную уехал, в Израиль. Портниха Глоксиния с мужем расплевалась, квартиру через знакомую маклершу из Банного переулка разменяла на две комнатки в разных районах. Так, через четвертые руки на пятые, этот подозрительный Рыбасов и вселился сюда. Аккурат в разгаре перестройки и всеобщего падения уровня жизни.

А переселились когда, боже!.. Я только головой качала. Что за, думаю, отребье к нам понаехало! На ней — драное пальтишко из бабушкиного драпа, сама крошечная, носик пуговкой, глаза как серые английские булавки — не женщина, а чистое недоразумение. А супруг еще задрипаннее нашего алкоголика Витюхи показался. Долговязый, тощий — ну чисто Дуремар. Это уж потом он в тело вошел, как клоп, насосавшись трудовой рабоче-крестьянской крови.

Тогда никакой в нем солидности не наблюдалось, лысины тоже, и детей ни одной штуки. Потом уж, через несколько лет, гляжу, развернулись, прочухали, что к чему. Вторую, смежную квартирку у Циперовича прикупили, соединили их в одну, ремонт забабахали такой, что полгода стены ходуном ходили, так что я уж и спать без молитвы не ложилась, каждую секунду ждала неминуемого свержения с третьего этажа на первый.

И вскоре все у них образовалось самым приятным образом. Мебелишку приобрели всю золоченую, в виньетках, гобелены со сценами из пейзанской жизни. А портьеры — не просто тряпка какая на окне висит, а с бахромой и кистями и с красивым изгибом материала, как в сериале. Все это я разглядела в тот единственный раз, когда к ним в гости заскочить удалось.

— «Скорую», — прошу, — вызовите, не ровен час, помру от стеснения дыхания в сердечной области.

Та стрикулистка мигом кинулась телефон накручивать.

— Присаживайтесь, — говорит, — пока… — И так нервно на часики посматривает.

— Что это, милочка моя, у вас какая-то кудрявость у мебели повышенная? — спрашиваю слабым голосом, возвышаясь на креслице в прихожей в обнимку с валокордином.

А она мне елейным голоском:

— А это стиль рококо, Варвара Ферапонтовна, называется. Ныне очень модно.

Я аж чуть валокордином не захлебнулась. Модно, ишь ты! Раньше за такие «кококо» пятнадцать лет с конфискацией давали!

— А сколько, милочка, ваш камин дров жрет? — спрашиваю слабо, как бы постепенно кончаясь.

— Нисколько, — отвечает, — он электрический, для релаксации сделан. Что-то «скорая» долго едет…

В санузел ихний мне тоже удалось проникнуть. Как она на меня зло ни зыркала, как ни старалась поскорее выпроводить восвояси, я будто по слабости пальцев на себя валокордин расплескала и попросила дозволения руки сполоснуть.

Пустили и в ванную. Мамочки мои! Все блестит, все переливается, как на борту космического корабля! Не знаешь, какую ручку крутануть, чтоб не взлететь куда-нибудь на внеземную орбиту.

Ну, я там все подробнейшим образом обсмотрела. Все баночки с кремом проверила, духи иноземные нюхнула, шампуньку взболтала. Даже одно мыльце крошечное в карман пихнула. У них этого добра невпроворот, а мне позарез надо, у меня нету. Правда, потом оказалось, мыльце-то для собак, чтоб, значит, блох выводить, но пахнет ничего, как в рекламе. А мне-то что, мне это даже безразлично. После этого блохи до-олго меня кусать опасались.

Короче, очень тогда мне у них понравилось! Только собака ихняя меня на прощанье так облаяла, что даже левое ухо заложило. Хотела я за это на них в суд подать, но потом само по себе отлегло, а добрососедские отношения иногда дороже здоровья, я так считаю. Да и собака их вскорости добровольно отправилась в мир иной, лучший.

Потому, когда слух-то пронесся, что этот самый Рыбасов отправился в мир иной в белых тапочках, я, честно говоря, даже слегка обрадовалась. Ага, думаю, вот и твоя очередь, голубчик, дошла! Все там будете, один за другим, как по цепочке. Потому что есть мировая справедливость, есть! Это еще не то Карл Маркс, не то Лев Троцкий сказал.

Слухи, конечно, в нашем доме просто так, сами по себе не распространяются. Как же, дождешься от них, этих нынешних жильцов, чтобы они когда своей бедой с простым народом поделились. С милицией и то не всегда делятся, а тут что уж говорить…

Только гляжу это я, что-то мой соседушка запропал. Нету его что-то нынче утром. То каждый божий день под моим окном своим бронетанком — «др-др-др, др-др-др», а то все тихо. Другие — те по-прежнему «др-др», а этот — нет. Взволновалась я.

Подождала Ирочку Рыбасову, когда она с детишками домой возвращалась, и спрашиваю так ласково:

— А что же наш Александр Юрьевич не появляется? Никак опять в командировку уехамши?

— В командировку, — отвечает.

А глаза пу-устые, душемотательные…

А потом он уж сам появился. Видно, досталось ему крепко в этой «командировке». Так досталось, что его прямо как подменили. Понял, что не все коту масленица. Теперь он передо мной заискивает. Каждое утро, проходя мимо лавочки, остановится и обязательно спросит:

— Как здоровьечко, Варвара Ферапонтовна, ничего?

— Ничего, — отвечаю, — плоховато. По вечерам в правом боку точно иголкой колет, а под утро левую руку как схватит, как закрутит, прямо спасу нет. Хоть в гроб ложись добровольно-принудительно.

— Берегите себя, Варвара Ферапонтовна, — улыбается тот в усишки.

— Да я и так берегусь, прямо сил моих больше нет, — отвечаю.

Вот так и беседуем… Хоть и не богатый разговор, а все на душе светлей.

Да и женушка его тоже ко мне будто оттаяла. И тоже здоровьем интересуется. Раньше у нее в глазенках все какая-то подспудная тревога шебутилась, будто тайная грызь ее поедом ела, а тут она такая спокойная стала. Странно даже, с чего это такая метаморфозность с ней приключилась? Вся прямо светится изнутри, точно за глазами стосвечовую лампочку вкрутили. Или, может, это к старости зрение у меня совсем ослабело? И то, мил-человек, вот уже и в телевизоре Лусию от Фелисии с трудом отличаю…

Ну, думаю-гадаю, что ж такое? Никак у них все на лад пошло? Уж я к ихней двери и так, и эдак, и ухом приложусь, а все — тихо!

То ли, милый мой, слух меня совсем подводит, то ли они дверь еще одной звукоизоляцией обили. Тут, прямо скажем, есть об чем задуматься.

Хоть и стара я стала, дружок, однако ж много чего интересного еще вспомнить способна. Да ты заходи, заходи на досуге ко мне покалякать. Я, может, еще чего припомню. Заходи почаще. А то больно скучно одной-то целыми днями сидеть. Так скучно, что даже в боку колет и во всем теле точно онемение какое образовывается. Не знаешь, к чему это?..

Вот и я не знаю…

Тот день, когда началась эта история, помню прекрасно. Помню место, где произошла та самая историческая встреча. Помню костюм из тонкой итальянской шерсти, сидевший на мне как влитой, но в котором неожиданно стало томительно душно, несмотря на октябрьскую затяжную морось и влажное мигание слабого солнца в серо-жемчужном небе.

Вас интересует точное место действия? Извольте, Таганская площадь, Воронцовская улица, тот самый перекресток, где томится, нервно взрыкивая, поток мокрых машин, готовых очертя голову ринуться в толкучку вечной пробки. Застывший светофор однообразно льет поток красного света, ленивые пешеходы неторопливо волочат подагрические ноги по серо-белой асфальтовой зебре… Время действия — обычное субботнее утро, скучное, мглистое, серое. Туман испуганно отползает в подворотни и проходные дворы, гонимый слабым ветром. Дворовый сквозняк решительно срывает золоченые пятаки листвы и приклеивает их к ветровому стеклу, словно ржавые медали неизвестной державы.

Я сижу на переднем сиденье автомобиля. Скучаю. Повернув голову в сторону, в который раз изучаю табличку на унылой стене, возвещающую мирянам, что возле данного дома, на этом самом месте, в 1917 году наемниками капитала был зверски убит рабочий завода «Динамо» Астахов. Лениво представляю, кто таков был этот зацепившийся в истории Астахов и отчего его расстреляли в таком неинтересном, архитектурно не оправданном месте. Вот расстреляли бы его где-нибудь у Большого театра — совсем другой коленкор был бы, а здесь, на Воронцовской, в окраинном тогда рабочем районе, аккурат возле входа в кожно-венерический диспансер… Кажется, закопченные дома ничуть не изменились за целый век: они все так же подслеповато глядятся в стылое небо, а их заляпанные жиром окна напоминают бельма уличного христарадника. Скучно, господа, когда тебя расстреливают в таком месте! Скучно!

А зеленого сигнала все нет…

Воображаю стертый десятилетиями облик Астахова. Жил себе небось дюжий детина с вымазанными в саже руками, с трехдневной рыжеватой щетиной, с заводской пылью, безнадежно въевшейся в поры. Ходил в грязноватой поддевке и рассохлых сапогах, хлеб ломал ломтями и смачно чавкал за едой, когда жена наливала ему в щербатую тарелку жирного супа на сальных шкварках. По воскресеньям в кабаке напивался и, крякая, заходился вприсядку под переборы трехрядки. Жил он себе, не тужил, пока, задурманенный красным словцом заезжего агитатора, не полез, распахнув грудь, под казачьи шашки и не упал, обагряя скучной красной кровью булыжную мостовую… И вот скупой итог: табличка на скучной, зачерненной московским смогом стене и — недоумение случайного наблюдателя…

Чуть скашиваю глаза. Светофор все запрещающе краснеет алым подосиновиком. Иришка за рулем. Она получила права совсем недавно, и для нее каждая поездка в качестве водителя — огромное испытание, хотя она хорохорится изо всех сил и напускает на себя бывалый автомобильный вид. Но на самом деле в глубине души она страшно боится слишком резко тронуться с места, неминуемо заглохнуть и тут же подвергнуться нещадному наказанию: быть облитой клаксонным гневом от сзади стоящих машин.

Не оттого ли глаза ее так напряженно всматриваются в серое полотно асфальта перед капотом? Не оттого ли так нервно закушена припухшая губа, чуть заметная испарина предательски выступила на тонких крыльях чуть вздернутого носа? Не оттого ли?..

Зеленого все нет…

— Отдай моего тираннозавра из «Хэппи милс»! — Семилетний Пашка зло толкает в бок пятилетнюю Леночку, оторопевшую на миг от агрессивного напора старшего братца. — Ты своего птеродактиля сломала, а теперь моего хочешь?!

— Ма-а! Па-а. — Леночка плаксиво распускает губы, готовясь ввести в бой тяжелую артиллерию — родителей.

Иришка чуть поворачивается в сердитой сосредоточенности:

— Дети, прекратите!

— А пусть сама не лезет! — канючливый голос Пашки.

Но я не слышу их, ошеломленно глядя прямо перед собой: в просвете между машин из автомобильных выхлопов внезапно соткался кошмарный призрак. Жуткий человек неминуемо, отвратительно медленно приближается ко мне. Он входит в мою жизнь, нагло врывается в нее — со своей болезненной хромотой, с нервным тиком на лице. Отталкивающий мираж, фантом в прожженной, засаленной телогрейке и лыжной шапочке на одно ухо…

Омерзительный призрак распускает рот, шамкает, поддает подбородком, судорожно подергивается, как курица, которой секунду назад отрубили голову. Кривляясь, дергаясь, хромая на все ноги, он протягивает заскорузлую ладонь с желтыми прокуренными пальцами, тычет ею в автомобильное стекло в считанных сантиметрах от моего лица. Он пристально глядит прямо в глаза своим пронзительным беззрачковым взглядом и жалобно мычит, силясь разомкнуть непослушные губы.

Я в ужасе вжимаюсь в сиденье.

Это обыкновенный нищий идиот, заурядный экземпляр из хорошо известной обывателю когорты автомобильных нищих. Эти люди спозаранку выползают на закупоренные столичные улицы, чтобы, натужно хромая и достоверно (по Станиславскому) корчась в фальшивых припадках, выудить из сердобольного водителя несколько лишних монет. Бродя в толпе машин, попрошайки патетично демонстрируют свои язвы и культи, волочат за руки сопливых детей (которые, скорее всего, не их дети, а взяты напрокат у многодетной алкоголички), чтобы вечером минимум половину заработка отдать самоуверенному красномордому субчику, который держит под контролем всю эту перекресточную братию и имеет от этого верный кусок хлеба с икрой плюс мелочишку для разных жизненных развлечений.

Но дело было вовсе не в этом. А дело было в том, что…

— Ма-а, па-а… А зачем дядя так кривляется?

— Павлик, дядя не кривляется, он просто больной.

— А я тоже так могу! — Пашка на заднем сиденье резко мотает головой, выпучивает глаза и мелко трясет подбородком, высунув розовый толстый язык. Леночка заливисто хохочет, глядя на физиономию брата.

— Павел, прекрати!

А этот человек все приближается, вперив в меня свой страшный назойливый взгляд, он уже заслонил полнеба своей худосочной фигурой, он…

Павлик прилепляет искореженное лицо к автомобильному стеклу, расплющивает об него рот и нос и превращается в чудовищного уродца с раздутыми губами и диковатым взглядом.

— Павел, сядь нормально, прекрати!

Наконец-то зеленый! Иришка резко бросает сцепление, и машина, истерично дернувшись, глохнет. Как назло! Как будто специально! В ту же секунду нас накрывает автомобильный разъяренный вой.

Ну, давай же, давай, скорей, мысленно умоляю я ее, не в силах произнести ни звука… Не в силах отвести потрясенный взгляд.

А он, этот мычащий призрак, фантом, гоблин, горгулья, кобольд, инкубус, зародившийся из смеси осеннего тумана с городским смогом, худосочный выкормыш Гойи и Босха, единоутробный близнец уродцев Шемякина и Дали, — он все ближе и ближе. Он тянет костлявую, заскорузлую руку, точно собираясь вцепиться мне в горло…

Он наклоняется и просительно заглядывает в сумрак теплого салона.

Дыхание перехватывает, точно кто-то сдавливает глотку мускулистой, безжалостной рукой. Я сейчас выскочу, ударю его. Я его уничтожу! Чтобы он не смел существовать, такой отвратительный, такой безобразный, такой… Такой похожий на меня!

Наконец машина трогается и вскоре плавно вклинивается в поток заворачивающих на Земляной Вал автомобилей. Я обмякаю на сиденье — опустошенный, выжатый, как лимон, обессиленный. Сердце ритмично и вязко вспухает в груди, как будто кто-то вбивает гвозди влажно тукающим молоточком.

Неужели мне все это привиделось? Неужели распоясавшееся, больное воображение вызвало из подсознания, истрепанного перегрузками, жуткое видение, представило его во всей красе, во всем фантасмагорическом ужасе, во всем величии чудовищного замысла?

Но привычный вид знакомых улиц, успокоительная картина городского муравейника действуют на меня расслабляюще. Нет, показалось… Конечно, показалось!

— Па-а! А почему мы должны давать этому дяде денежку? — Это любопытная Леночка.

Нервно откашливаюсь, собираю для связного ответа разбегающиеся, как тараканы, мысли. Меня выручает жена.

— Этот дядя больной. И если нам его жалко, если хочется помочь ему, можно дать немного мелочи, — назидательно объясняет она.

Машина осторожно лавирует в автомобильном потоке.

— А зачем ему деньги? — не отстает Леночка. Она настырна и очень любопытна.

— Чтобы купить водки! — Павлик с вызовом выжимает из себя демонстративное «ха-ха-ха».

— Чтобы купить хлеба! — сердито обрывает неуместный смех жена. — Ему не хватает денег на хлеб.

— А почему ему не хватает… — продолжает Леночка по инерции. Подобные диалоги она может длить бесконечно, выдавая на-гора без малейшего напряжения цепочки виртуозных головоломок.

Стоп! Неужели мне не показалось? Да, значит, не показалось. Если еще кто-то, кроме меня, наблюдал это отвратительное видение, значит, оно вовсе не порождено моей больной фантазией. Но неужели из моих близких и присных никто не заметил, что я и он… Я и он…

— Приехали!

Раздается тикающий звук поворотного устройства. Иришка удачно вписывается в ряд припаркованных автомобилей и, выключив двигатель, облегченно выдыхает застоявшийся в легких воздух. Она довольна своими успехами: всего один раз заглохла на светофоре и даже вполне прилично припарковалась. Что ж, пора приступать к разграблению магазина…

Мы выгружаемся и дружной стайкой направляемся ко входу огромного, недавно открытого универмага, чьей рекламой полнятся все модные женские журналы. Иришка уже посетила его с разведцелями и теперь ждет одного моего знака, чтобы ринуться и скупить все подряд.

— Там есть такая кофточка… Ну я тебе говорила о ней вчера… Рюши и меланж, очень нежный цвет… К моей коже очень хорошо. Елена, не отставай! Павел, несносный мальчишка, не толкайся, немедленно дай руку папе… Так вот, к ней чудесно подойдут те брючки с пояском, если их немного переделать сбоку…

Привычная легковесная болтовня. Она самодостаточна, и, слава богу, нет необходимости вникать в ее смысл. Довольно лишь изредка кивать и мычать что-нибудь одобрительное: «гм», «да», «ага», «точно», а самому окунуться в хаос раздраженных мыслей…

Ну конечно, показалось! Дурь, блажь, фантазия — и только. Нервы, нервы распоясались. Пожалуй, стоит поведать об инциденте Виктору Ефимовичу, моему психоаналитику. Упомянуть с легким смешком, точно о незначительном анекдотце, который не только не вызвал приступ болезненно сильного сердцебиения, а даже наоборот — породил желание посмеяться над случившимся.

Конечно, показалось! Уж мое-то семейство непременно заметило бы наше сходство. Иришка непременно воскликнула бы что-то вроде: «Ах, как забавно, Саня, посмотри на этого типа!» Правда, в тот момент она глядела на светофор, а не на попрошайку. Или наше сходство не показалось ей столь уж разительным? Или ничего вообще не было, я его придумал?

А дети? Смогли бы они уловить то расплывчатое, ужасное в чертах грязного побирушки, что делает родство между мной и ним бесспорным и еще более ужасным по своей сути?

Но дети уже забыли и странного субъекта, и недавнюю потасовку в машине. Леночка требовала купить ей какую-нибудь вещичку поновее, а Пашка с тоской ждал момента, когда расстояние между ним и отделом электронных игрушек станет минимальным и можно будет ринуться туда, несмотря на грозные оклики осипших предков.

— Как ты считаешь, этот пиджак меня не сильно полнит? — заинтересованно осведомилась Иришка и, услышав в ответ неразборчивое бурчание, которое можно толковать в любом смысле, кивнула: — Так я и думала…

Как и все современные женщины, даже страдающие дистрофией, жена ужасно боится поправиться. Она постоянно сидит на диетах, добровольно превращая свою жизнь в ад заточения в клетке ненавистного тела. И это при весе меньше половины центнера!

Мысли вновь, как привязанные, возвращаются к утреннему инциденту. Нет, определенно показалось, размышляю я. Смотрю на вышколенных продавщиц в соблазнительной униформе, на шаркающий вдоль витрин народ, выуживаю из своей зрительной памяти прочно впечатанный облик незнакомца и понимаю наконец: абсолютно ничего общего! Просто показалось! Удивительно, как могут разыграться нервы! Смешно, как можно распсиховаться из-за пустяка!

Сразу делается легко и как-то пусто внутри. Точно из тела высосали всю кровь, оставили лишь одну оболочку — надутый гелием резиновый шарик, слабо трепыхающийся на ветру.

Я обращаю внимание жены на весьма симпатичный костюм в талию и даже предлагаю его примерить. Ей приятна моя заинтересованность, давненько я ее не проявлял. Наш брак уже лет сто назад превратился в сосуществование (увы, не всегда мирное) двух каторжников на цепи, причем каждый из них втайне мечтает отправиться в диаметрально противоположные стороны. Чем диаметральнее — тем лучше.

Иришка критически оглядывает костюм и негодующе произносит:

— В нем я буду выглядеть дохлой селедкой! — Подведенные глаза обидчиво округляются.

Все женщины делятся на две глобальные категории: «ужас какая дура» и «прелесть какая глупенькая». Моя супруга принадлежит, безусловно, ко второй. Она не слишком-то умна, но мила на диво. Прекрасная женщина, чудесная мать, добросовестная супруга и все такое, только очень уж недалекая. Очень незамысловатая. Никакой тайны, никаких душевных терзаний, никакой загадки.

Дом, семья, дети, новый костюм, новая диета, новые рецепты, проблемы что надеть и как накраситься — вот круг ее интересов. Этот круг аккурат вмещается в формат среднего женского журнала. Иных забот, кажется, у нее нет. А рецепты разрешения тех, что есть, подробно расписаны на глянцевых страницах. Они перемежаются яркой рекламой, где томные красотки сладострастно изгибаются, как кошки, а мускулистые красавцы с интимным прищуром навязчиво предлагают дамам свой тиражированный образ.

«Как привязать его навсегда», «Как быть всегда желанной», «Подруга-разлучница», «Он требует от тебя это, а ты не хочешь соответствовать его желаниям», «Секс в первый день знакомства» — и тут же наготове расплывчатая статья известной психологини, суть которой сводится к одному: «Стань такой, как мы говорим, или притворись ею. Не будь дурой — и проблем не будет!» Жизнь в женских журналах творится по шаблону, высосанному из пальца досужими журналистками, тоскующими от собственной ущербности. Затем свою ущербность они переваливают с больной головы на здоровую, объявляя шаблон единственно верным способом выживания.

Живи так, как мы тебе говорим, — и ты будешь «супер»! Читай то, что мы тебе говорим! Кушай то, что мы тебе говорим! Одевайся так, как мы тебе говорим! Занимайся сексом так, как мы тебе говорим, и так часто, как мы тебе говорим! Думай так, как мы тебе говорим думать! И тогда ты — лучшая!

Штампованные мысли влекут за собой штампованный образ действий. Штамп — мерило истинности. Модная книжка — такая прелесть! Модный певец — такой душка! Собачка модной породы — срочно нужно такую же! В этом магазине бывать не престижно, это знают все! Расклешенные брюки в этом сезоне уже не носят. Каблук должен быть расширен книзу. Лучшее место для отдыха в этом сезоне — Кипр. Детей нужно воспитывать ласково, но строго (?!). Естественный спутник Земли — Луна. Хорошее — это хорошо, плохое — плохо. Черное — это черное, белое — белое. Волга впадает в Каспийское море. Дважды два — четыре.

Нет, это не просто образ жизни, это — целая философия, агрессивная, бронебойная философия, главный постулат которой гласит: будь как все!

Что, быть посредственностью? Нет, ни в коем случае! Быть лучшей из посредственностей! Быть как все, но не как все те, которые ездят в метро. Ее «все» — это каста избранных. Каста освященных Богом и денежным благополучием (более или менее) читательниц. «Все» — это не та серая масса, одинаково одетая в безвкусные турецкие тряпки с рынка. «Все» имеют хорошие машины. «Все» имеют дачи в «старых дачных местах». «Все» слушают одинаковую музыку. «Все» читают одну и ту же модную книгу. «Все» отдыхают в одних и тех же местах за границей. «Все»!

Быть как «все» — это значит быть такой, как в глянцевом журнале. Быть не хуже рекламного образа. Быть овеществленной рекламой. Носить такую же одежду и краситься так же, как те плоскогрудые вешалки с хищным прищуром агрессивных стерв, что решительно шагают прямо на вас с цветных страниц. Пахнуть так же, как они, выглядеть бестелесными образами костлявых мучениц, запакованных в последние разработки престижных упаковщиков «от-кутюр». Говорить как они, думать как они, быть как они. Смело выражать вычитанные из журнала сентенции, для удобства потребления заботливо подобранные журналистами. Не нужно быть умной, нужно умной казаться. Нужно гордо заявлять: «Я так считаю» — и цитировать банальные истины, обрыдшие трюизмы, заботливо вложенные в красиво уложенную головку. «Кто ваш любимый автор?» — «Пелевин». — «Почему?» Криминальная морщинка на переносице. Робкий выдох: «Он такой стильный!»

Стиль — это их пунктик, это их любимый бзик. Нужно быть стильным, посещать стильные места, стильно выглядеть, стильно говорить, стильно вести себя, изрекать стильные мысли. «Какая стильная кофточка!», «Фу, какой он не стильный», «Стильная штука!», «Обожаю гольф — жутко стильная игра!». Птичий разговор, легковесный офранцузившийся щебет бывших инженерш, недоучившихся студенток, волею случая примкнувших к касте «всех» или (чаще) больше жизни стремящихся проникнуть в таковую.

Впрочем, даже сантехник выглядит стильно (у него стиль сантехника), да и сама посредственность стильна, как никто в целом мире. Это тот самый особый волшебный стиль усредненности, который узнается по первым же произнесенным звукам в сопровождении закаченных глаз: «Метро» — такой стильный перфоманс!»

Словечки, почерпнутые из болезненных голливудских вымыслов, по недоразумению именуемых художественными фильмами, — это тоже признак стильной посредственности. Поделки голливудских режиссеров снабдили их нафабренные головки отличнейшим набором изысканных штампов. Любовь должна быть как у Джулии Робертс с Ричардом Гиром в «Красотке». Секс — как у Ким Бейсингер с Микки Рурком в «Девять с половиной недель». Бандит обязан быть как благородный дон Корлеоне в «Крестном отце». Жизнь — как в Голливуде, полная фантазий и снов наяву.

Всегда, каждую секунду своей жизни моя жена поступает согласно вырезанной и помещенной под стекло инструкции из любимого журнала. Есть у нее инструкция и касательно нормативов семейной жизни. Первое — не позволяйте ему помыкать вами, ведь вы — Личность. Второе — уступите ему, если он очень настойчив, но потом обязательно поставьте на своем. Выясните, в чем суть его ожиданий. Третье — если вы чувствуете разлад, попробуйте заняться сексом. Это вновь сблизит вас. Четвертое — вот уже у вас все наконец налаживается, благодаря любимому журналу…

Что ж, они действительно сотворили из нее Личность. Серую потасканную личность со средним характером, стандартной внешностью и усредненными желаниями. Она не способна ни любить до потери разума, ни убить от той же потери. Ведь даже во время страстных объятий краешком мозга она будет мучительно размышлять: достаточно ли стильно она выглядит в этот момент, а во время убийства станет теряться в догадках, стильно ли убивать, ведь глянцевые журналы по чьему-то чудовищному недосмотру не выдали рекомендаций на этот крайний случай. Возможно, они просто забыли сообщить своим читательницам, что убивать — нехорошо. Просто забыли…

Впрочем, зря я так раскипятился. Меня лично Иришка устраивает. Она не лучше и не хуже других. Конечно, то, что было между нами давным-давно, до брака, уже выродилось и постепенно превратилось в утомительную повседневность. Однако она, эта повседневность, не так уж плоха. «Привычка свыше нам дана, замена счастию она». Итак, мы полностью и абсолютно счастливы. Принудительно счастливы. Оба!

Усилием воли отказавшись от рассуждений на отвлеченную тему, возвращаюсь к событиям того памятного дня.

Только вечером, тихим субботним вечером, когда напряжение истекшей и погибающей недели уже достигло своего безболезненного минимума, а напряжение недели следующей еще не успело запустить в мозг свои цепкие щупальца, я наконец-то расслабился и, одолеваемый веселым и благополучным расположением духа, внутренне принялся даже подхихикивать над достопамятным эпизодом.

В это время жена (она сидела, уютно поджав колени, абсолютно довольная и покупками, и своим уютным, декорированным дизайнером домом, и, вообще, воздвигнутым персонально для нее окружающим мирозданием без явных дефектов) произнесла, задумчиво листая журнал:

— Саня, помнишь того утреннего попрошайку?

— Не помню, — против воли выдавил я, внутренне сжимаясь в одну болезненно скрученную пружину. — А что?

— Если его отмыть и переодеть во что-нибудь приличное…

Иришка замолчала, бдительно оттопырив губу над красочным разворотом, на котором манекенщица с шаблонным лицом шаблонно кокетливо изгибалась в шаблонно стильной одежде.

— «Отмыть и переодеть» — а что дальше?

— А? Что? Ничего… — равнодушно отмахнулась Иришка. Ее мысли уже ускользнули в абсолютно недоступную мне область глянцевого бытия. — Я просто подумала… Наверное, он был бы похож на Брэда Питта…

Я потрясенно молчал. Еще каких-нибудь три месяца назад она изо всех сил уверяла меня, что на Брэда Питта похож я!