ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АНАСТАСИЯ

Из темноты голос МАРАТОВА (читает). Из «Записки Якова Юровского о расстреле Романовых": „... Тут и обнаружилось, что на трех дочерях были надеты какие-то особые корсеты. В корсете, местами разорванном пулями, в отверстиях были видны бриллианты... На шее у каждой из девиц оказался портрет Распутина. Мы хотели сжечь Алексея и Александру Федоровну, но по ошибке вместо последней сожгли служанку... Тем временем вырыли братскую могилу для остальных. Часам к семи утра яма глубиной аршина два с половиной была готова“...

Та же палата в Кремлевской больнице.

ЮРОВСКИЙ. Что ты от меня хочешь?

МАРАТОВ. Опять сбил меня. Трудно держать мысль. Они говорят... говорят... Старая парочка.

ЮРОВСКИЙ. Сумасшедший.

МАРАТОВ. Убивал, а не видишь. А я вижу... В его усах, бороде уже седые волосы. И голова — уже с ровной проседью... Лицо погрубело от июльского солнца. И под глазами — мешки. Желто-табачная бородка... Глаза... только потом я понял загадку его взгляда.

ЮРОВСКИЙ. Что ты хочешь?

МАРАТОВ. Я хочу, чтоб перед смертью ты все узнал. И я тоже — все узнал от тебя перед твоей смертью.

ЮРОВСКИЙ. Мне больно.

МАРАТОВ. Я начну сначала. Первая попытка убить их. Ты помнишь?

ЮРОВСКИЙ. Когда должны были везти...

МАРАТОВ. Ага. Будто в Москву...

ЮРОВСКИЙ. И по дороге ликвидировать.

МАРАТОВ. А я отменил убийство. И придумал писать письма от «заговорщиков». (Шепчет.) На самом деле я затеял все ради одного: отменить расстрел. Хотел выиграть время.

ЮРОВСКИЙ. Я чувствовал... всегда! Предатель!

Маратов дает ему таблетку. Юровский швыряет ее на пол.

МАРАТОВ. И каждый раз, читая его дневник, я оставлял его на другом месте — чтобы он заметил... И письма я писал чудовищным французским языком. Делал все, чтобы он понял.

ЮРОВСКИЙ. Но простодушный коронованный дурачок не понял предательства. И записал в дневник то, что мы хотели.

МАРАТОВ. Да, он дал повод его расстрелять... Но я опять пытался... Уже в день казни уговорил Белобородова — и мы послали телеграмму Ленину. Просили подтвердить решение о расстреле. В те дни Революция казалась конченой. И я надеялся...

ЮРОВСКИЙ. Поэтому не приходил грузовик!

МАРАТОВ. Вожди Урала ждали ответ Москвы. И, как ты помнишь, его долго не было.

ЮРОВСКИЙ. Но пришел! Пришел!

МАРАТОВ. Да, Ленин сказал: «Нельзя оставлять живого знамени им — нашим врагам».

ЮРОВСКИЙ. Мы были непреклонны — и победили.

МАРАТОВ. И где сейчас победители? С красавицей Риммой за колючей проволокой? Или уже получили «пинок под зад"?

ЮРОВСКИЙ. Предателю не понять Революции... Уходя в тюрьму, моя дочь Римма сказала мне: «Два великих революционера Нечаев и Ткачев еще в XIX веке думали: сколько людей придется уничтожить после победы революции? И Нечаев сказал: „Надо думать о том, сколько оставить“. Сталин велик потому, что он пошел дальше. Он понял: никого нельзя оставлять — весь старый мир должен погибнуть. И мы, старые революционеры, — тоже, потому что мы — его часть. Мы более не нужны партии. Мы выполнили свою задачу — мы создали Первое Государство Нового мира. И теперь с нашими привычками к дискуссиям, спорам, к свободе. И с нашей жалостью...

МАРАТОВ. С жалостью?

ЮРОВСКИЙ. С остатками буржуазной жалости — мы непригодны для новых задач. Мы должны уйти. И бывшие партийные вожди это поняли. И потому они согласились объявить себя шпионами и врагами. Ибо начинается новый этап: завоевание остального мира. Великая мечта пролетариата: Всемирная Революция! Ты помнишь, бывший товарищ Маратов, как мы о ней мечтали тогда — в 1918-м году? Мы ждали, что весь мир тотчас последует за нами. Мы ошиблись. Ты помнишь наш лозунг: «Железной рукой загоним человечество в счастье"? Но для этого нужны уже не мы, но новые люди — нерассуждающие, дисциплинированные — муравьи, послушные воле Вождя. Готовые безропотно терпеть невзгоды и лишения. И главное — быть беспощадными. Маркс прав: насилие — повивальная бабка истории. Но Маркс ошибся: революция на Западе не смогла бы стать всемирной — западные люди не смогут стать муравьями. Мы сможем. Мы — Азия. И мы победим.

МАРАТОВ. Забавно! Про Нечаева — ведь это мои слова! Это я рассказывал когда-то красавице Римме. Правда, я не сказал ей: великий революционер Нечаев был героем самого страшного романа. Он назывался «Бесы»... И вся наша горькая революция — это спор с автором, Федором Достоевским... Он нас предвидел, мучительно думал о нас. И, ожидая нас, задал нам такой вопросик: «Если для возведения здания счастливого человечества необходимо замучить всего лишь ребеночка, согласишься ли ты на слезе его основать это здание?» И в той комнате — мы согласились.

ЮРОВСКИЙ. Я не читал Достоевского.

МАРАТОВ. Ты строил Новый мир, как памятник — ему: «Федору Достоевскому от благодарных бесов».

ЮРОВСКИЙ. Маленький человек! Мы жили для счастья человечества, ты — для женщины. Всю свою жалкую жизнь ты любил женщину, с которой толком не сказал ни слова...

МАРАТОВ. Да, это была всего лишь мечта, в поруганном, залитом нами кровью мире... Когда я видел прелестное, радостное, чистое личико... Как она смеялась... Сколько раз, стоя за дверью, я слушал ее смех. И когда, краснея, потупя глаза, она встречала меня в коридоре... я шептал ночью пушкинские стихи в подушку... Прав: с нее все и началось. А потом уже случилось иное... Я расскажу. Это стоит узнать перед смертью. Однажды я пришел читать его дневник...

ЮРОВСКИЙ (усмехнулся.) Проверять дневник.

МАРАТОВ. Сверху лежало стихотворение... С надписью его рукой: «Для Анастасии». И я прочел. И всю жизнь оно — со мной... Я прочту и тебе. Его следует знать перед смертью:

Молчание.

И я вспомнил детство... икону над кроваткой... отца. И вдруг подумал: отца тоже звали Николай... Убить отца... На следующий день я опять пришел читать дневник... и опять нашел поверх него... написанные его рукой слова Евангелия: «И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга». И на следующий день меня опять ждали новые, так нужные мне тогда слова Евангелия: «И лжепророки восстанут и прельстят многих. И по причине умножения беззакония во многих ослабеет любовь». Ослабеет любовь... И я понял: он оставлял их для меня. Так он беседовал со мною.

ЮРОВСКИЙ. Ты что? Ты что?!

МАРАТОВ. Да! Он все знал.

ЮРОВСКИЙ. Нет! Он не мог! Тогда почему же он... записал?

МАРАТОВ. Он понял: его смерть — благо... Человек XIX века, он был уверен: убив его, мы, конечно же, отпустим его семью на волю... И еще. Страна ненавидела Романовых. Обычная история: народ, кричавший вчера: «Осанна!", так же дружно кричит: „Распни!“ И оттого не было ни одного заговора освободить его, кроме нашего, созданного в ЧК. В тот страшный год он осознал: живым он никому не нужен. Но мертвый? Жертва! Во искупление за все, что совершилось в его правление! И в этом была истинная загадка его взгляда — взгляда тельца на заклание. Мудрый Ленин боялся: царь сможет стать живым знаменем. Глупый царь понял: знаменем он сможет стать только мертвый. И он предложил нам свою смерть. Смертью смерть поправ. Тогда за дверью я услышал: „В моем конце мое начало“. (Шепчет.) Убитым он задумал вернуться в Россию...

Молчание.

И знаешь, о чем просил он перед этим убийством?

ЮРОВСКИЙ. Я не хочу знать о тиране.

МАРАТОВ. Ну почему же? Это важно — чего просят перед смертью... даже тираны.

Молчание

За два дня до расстрела я нашел на его столе письмо. Он оставил мне ее письмо... Младшенькой. Она писала подруге... Девичье письмо... Помню, были вложены засушенные цветы... нет, не горькие цветы нашей екатеринбургской земли... но те, что привезли они с собой из Царского Села, где были так счастливы. И первая строчка в письме была. «Отец просил передать, чтобы не мстили за него...» Не мстили! Но он знал — мстить будут. Знал: со злом будут бороться злом. И оттого далее там было предсказание: о зле, которое непременно умножится в мире... и еще о Любви, которая одна сможет победить зло. Как просты и возвышенны были все эти слова накануне страдания. И их писала... маленькая, в общем, не видевшая жизни девочка... И потом, когда пришел грузовик... и ты держал свою речь — безумную речь перед безумными... я должен был выйти к вам... и сказать вам, сумасшедшим... то, что поняла эта маленькая девочка... Но я не вышел... Я не сказал.

ЮРОВСКИЙ. Ты сбежал.

МАРАТОВ. Ты первый раз прав. Я предпочел умыть руки. С тех пор я ощущаю себя мертвым и зачем-то живым. Галлюцинации мучают. И я все жду... увидеть ее... чтобы она повторила те прекрасные слова. Но она не приходит... Приходят только они... Старая парочка... И я все мучаюсь — думаю: почему она не приходит? И только ты мне можешь помочь. Я рассказал тебе все... Твоя очередь...

ЮРОВСКИЙ. Я понимаю — ты сумасшедший. И все-таки? Говори яснее. Что ты хочешь услышать?

МАРАТОВ. Я начал понимать это уже в начале двадцатых... когда... во всем мире заговорили... об этой странной женщине. Ты помнишь?

ЮРОВСКИЙ. О какой женщине?

МАРАТОВ. Не лукавь. Ты понимаешь... Именно тогда появилась в Берлине эта... женщина, которая объявила себя...

Молчание.

... Анастасией. И потом я увидел ее лицо на газетных фотографиях... Это было лицо Младшенькой! Абсолютно ее лицо. Только радостная прелесть ушла... Будто мертвое.

ЮРОВСКИЙ. Глупость! Мы всех их убили!

МАРАТОВ. И тогда я разыскал в Коминтерне товарища Надя... Помнишь — венгра, которого я прислал...

ЮРОВСКИЙ. Когда сбежал.

МАРАТОВ. Он сказал, как и ты...

ЮРОВСКИЙ. Мы всех убили.

МАРАТОВ. Да. Но добавил: он не стрелял. Не стрелял он в нее.

ЮРОВСКИЙ. Это ты уговорил его?

МАРАТОВ. Если бы... Нет, я просто сбежал — как ты точно выразился. Он сам не смог — оказалось, трудно стрелять в безоружную маленькую девочку. Он предпочел царя.

ЮРОВСКИЙ. Ее другие убили... Хаос был — и непрерывная стрельба. И всех... Всех — убили!

МАРАТОВ. Но ее лицо не давало покоя. В минуты тоски и ужаса... какая же это тоска и ужас... я думал: а вдруг?

ЮРОВСКИЙ. Всех, всех...

МАРАТОВ. Я знал, что ты составил секретный отчет о расстреле.

Юровский (небрежно). Да, написал Записку в правительство.

МАРАТОВ. Сначала я думал с тобой встретиться. Ты тогда работал в Хранилище ценностей.

Юровский (усмехнулся). Сторожил драгоценности, отнятые у эксплуататоров. Кстати, тогда в двадцатых мы помогали немецким товарищам организовать Революцию в Германии. И я отправил им некоторые ценности... И среди прочего — бриллиантовую брошь... Эту брошь я лично снял с царицы после расстрела... Видать, какая-то была особая... на груди у ней висела. С крестом. И я придумал: передать брошь царицы-немки на организацию немецкой пролетарской Революции.

МАРАТОВ. Да, я был прав, когда не стал с тобой встречаться, но я сумел... достал твою Записку — твой «совершенно секретный отчет».

Юровский усмехнулся.

Меня поразила дата: ты написал эту Записку тотчас после того, как в Берлине появилась она.

ЮРОВСКИЙ. Мне надоело повторять: мы всех убили.

МАРАТОВ. Да, именно. В этом и был смысл твоей Записки: всех убили! Да и как уцелеть: одиннадцать жертв, двенадцать расстрельщиков и узкая комнатушка...

ЮРОВСКИЙ. Никто не мог...

МАРАТОВ. Но... оказалось, не ты один писал. Еще четверо расстрельщиков в подробностях описали казнь. И я достал их... И один из писавших, пулеметчик Стрекотин... ты его помнишь — рябой, бритый... пишет: «Когда мы начали выносить трупы, одна из великих княжон... закрыла лицо руками и заплакала». И добавляет: «И другие Романовы были живы!»

ЮРОВСКИЙ. Послушай! Что ты хочешь от меня?

МАРАТОВ. Только вспомнить.

ЮРОВСКИЙ. Даже если ты сумасшедший — постарайся понять: она... все они — мертвы, чудес не бывает.

МАРАТОВ. Конечно... Конечно... А я ничего не прошу... Только ответь мне по порядку на вопросы... и все! И все.

ЮРОВСКИЙ. Как ты жалок, бывший товарищ

МАРАТОВ. ...Ну хорошо. Только найди таблетку — мне очень больно!

МАРАТОВ надевает очки, нелепо ползает по полу — находит, отдает ЮРОВСКОМУ. Торопливо наливает воду в стакан. ЮРОВСКИЙ глотает таблетку, жадно пьет.

МАРАТОВ. Итак, по порядку. Я услышал электрические звонки и вышел на улицу. Там стоял приехавший грузовик со включенным мотором. А звонки все звенели... Звонки! Электрические звонки! Я сел в автомобиль и отправился на вокзал. Ты?

ЮРОВСКИЙ. Я пошел будить доктора. Он не спал — писал письмо... Так оно недописанным и осталось.

МАРАТОВ. Пожалуйста, дальше. Юровский (начинает нехотя, но с каждым словом все более воодушевляется. Видно, он рассказывал это много раз, но рассказ и сейчас вдохновляет его). Я сказал Боткину: ночь будет опасная, город обстреливает артиллерия — надо спуститься в подвал... Он пошел их будить. Я по-прежнему не выключал электрические звонки.

МАРАТОВ. Для атмосферы — для ужаса, да? Я и сейчас их слышу — звонки! Звонки!

ЮРОВСКИЙ. Доктор, видимо, легко их поднял. Прошло не более получаса — они появились одетые. Я думаю, радостно одевались: белые освободители совсем рядом. Мы с заместителем моим Никулиным их повели...

МАРАТОВ. В ту комнату.

ЮРОВСКИЙ. В ту комнату. Длинная была процессия: семья, слуги, доктор. Николай нес отпрыска. Помню, оба были в гимнастерках и в военных фуражках. Ты помнишь — комната совершенно пустая была... Только стул мы поставили для царицы — у нее ноги больные. Царица села и для мальчика стул потребовала. Что ж, говорю, принесите — видно, умереть он хочет на стуле... Красивый был мальчик... Остальных я выстроил

МАРАТОВ. Как... выстроил?

ЮРОВСКИЙ (усмехнулся). В ряд. Спокойным голосом говорю: «Пожалуйста, вы станьте сюда, а вы сюда... вот так». Помню, служанка — высокого роста женщина... с ней рядом встала Анастасия. (Усмехнулся.) У служанки была в руках подушка Маленькие подушечки были принесены дочерьми, одну положили на сиденье стула Алексею... другую — на стул самой... Николай сначала встал за сыном, но я перевел его в первый ряд рядом с мальчиком. Потом их подравнял — все так же спокойным голосом.

МАРАТОВ. А почему... Зачем они согласились строиться?

ЮРОВСКИЙ (задыхается от беззвучного смеха.) Моя выдумка! Помнишь последнюю обедницу... Я тогда все и придумал... И когда они вошли в подвал, сказал Николаю: «После бегства вашего брата из Перми»... как у него глазки-то загорелись... не знал, что их императорское высочество, братец его, засыпанный ветками, с месяц как в яме пребывает... «слухи, говорю, в Москве нехорошие, что сбежала вся ваша семья. Посему я хочу всех сфотографировать. И отослать снимки в Москву, чтоб успокоить» А накануне как бы невзначай, я сказал, что фотографом работал до революции. Так что они поверили.

МАРАТОВ. Ты действительно был очень хороший фотограф. Наверное, и фотоаппарат вынес для убедительности?

ЮРОВСКИЙ. Вместо фотоаппарата... как только они построились — вошла команда.

МАРАТОВ. И что же — фотоаппарат не выносил?

ЮРОВСКИЙ. Да, откуда ему взяться?

МАРАТОВ. Ну зачем — неправду... Ведь мы договорились! Ну не надо! Помнишь, тетрадь, в которую караул записывал все происшествия во время дежурств? Тебе каждый вечер ее приносили. Ты надевал очки и с важностью читал. Она сохранилась, и я ее прочел. Там есть запись. «20 июня. Просьба Николая Романова, бывшего царя, дать ему работы — вычистить мусор из сада, пилить или колоть дрова...»

ЮРОВСКИЙ. Удовлетворили. И при чем тут фотоаппарат?

Маратов (будто не слыша). Действительно, забавная запись Он погибал взаперти, он обожал прогулки... и еще — у него был вульгарный геморрой. Хорошо, что эту запись ты помнишь, потому что прямо под ней я прочел другую: «II июля... (всего за пять дней — до) Татьяна и Мария просили фотографический аппарат, в чем, конечно же, им было отказано комендантом».

ЮРОВСКИЙ. Да... забыл.

МАРАТОВ. Уж ты не забывай — очень прошу. В доме был фотоаппарат «Кодак». Тот самый, конфискованный у царицы, когда впервые она вошла в Ипатьевский дом. При мне его конфисковали. А потом я видел его у тебя в комендантской — в столе лежал у бывшего фотографа Якова Юровского.

ЮРОВСКИЙ. Ну и что?

МАРАТОВ. И вот я думаю: мог ли бывший фотограф в «величайший миг Революции» — так ты называл этот день — им не воспользоваться?

ЮРОВСКИЙ. Грешным делом была мысль... «щелкнуть» их перед... Но ситуация была нервная.

МАРАТОВ. Нет, понимаю, почему ты не снял их — перед... Но после?

ЮРОВСКИЙ. Я не снял и после.

МАРАТОВ. Но почему? Ведь было важно снять расстрелянную семью... На случай самозванства хотя бы. Вот сейчас, когда появилась эта Анастасия...

Юровский (кричит.) Послушай, идиот, погибли все!

МАРАТОВ. А ты бы фотографию и предъявил вместо глупого крика.

ЮРОВСКИЙ. Там света было мало, когда постреляли. И обстановка была близкой к сумасшествию...

МАРАТОВ. Ну хорошо... ну ладно.

ЮРОВСКИЙ. Когда они приготовились фотографироваться, я позвал команду. Команда толпилась в широких двустворчатых дверях. Мы с Никулиным стояли по обе стороны двери. Стало вдруг тихо... только во дворе шумела машина... работал мотор.

МАРАТОВ. Да... да...

ЮРОВСКИЙ. Я потерял Постановление о расстреле... вынул просто пустую бумажку и прочел: «Ввиду того, что ваши родственники продолжают наступление на Советскую Россию, мы постановили вас расстрелять». И вновь была тишина — но какая! Николай переспросил: «Что? Что?»

МАРАТОВ. Пожалуйста, дальше.

ЮРОВСКИЙ. Читаю вторично... Я хотел посмотреть, как он встретит смерть. И как эта гордая самодовольная немка...

МАРАТОВ. Как же он встретил смерть?

ЮРОВСКИЙ. Он больше ничего не произнес, молча повернулся к семье, другие произнесли несколько бессвязных восклицаний, все это длилось несколько секунд.

МАРАТОВ. Второй раз — неправда... А ведь — таблеточку съел. Ермаков рассказал...

ЮРОВСКИЙ. И с ним ты поговорил!

МАРАТОВ. Со всеми поговорил. Ты — последний. Царь тихо сказал: «Не ведают, что творят... прости их, Господи». Не придумать Ермакову эту фразу — убийца он и безбожник. Дальше, пожалуйста, дальше, товарищ Яков.

ЮРОВСКИЙ. Ну и сразу — я рывком свой кольт. Царица и Ольга попытались осенить себя крестным знамением, но не успели. Началась стрельба.

МАРАТОВ. И как же вы не перестреляли друг друга в крошечной комнатке?

ЮРОВСКИЙ. И это я придумал: команда толпилась в раскрытой двери, три ряда стреляющих из револьверов. Причем второй и третий ряды стреляли через плечи впереди стоящих. Руки, руки с палящими револьверами — вот и все, что видели Романовы...

МАРАТОВ. И метались в этой клетке...

ЮРОВСКИЙ. А команда все палила из двустворчатой двери, обжигая огнем выстрелов стоящих впереди... Царя пристрелили сразу.

МАРАТОВ. Еще бы! Стреляли в него все!

ЮРОВСКИЙ. Но надеюсь, я был первый. Он с силой грохнулся навзничь — и фуражка в угол покатилась... Александру, лакея, повара, доктора тоже сразу — первым залпом. Но с дочерьми пришлось повозиться. Да ты ведь знаешь!

МАРАТОВ (кричит). Прошу! Дальше!

ЮРОВСКИЙ. Пули отскакивали от них. И как град прыгали по комнате. Мы тогда не знали почему... Отскакивают — и все! Помню, две младшие, прижавшись к стенке, сидят на корточках, закрыв головы руками. И пули отлетают от них... И — по комнате. А тут еще горничная мечется с визгом. И закрывается подушкой, и пуля за пулей мы всаживали в эту подушку... И Алексей получил одиннадцать пуль и все жил... И Никулин палил в него, палил... Он израсходовал целую обойму патронов.

МАРАТОВ. А почему... почему так?

ЮРОВСКИЙ. Ты же знаешь! На девушках были корсеты с бриллиантами... Она вшила туда драгоценности, видимо, на случай побега. Это было как броня. Бронированные девицы.

МАРАТОВ. Я не про девушек — про мальчика.

ЮРОВСКИЙ. Тоже странная живучесть.

МАРАТОВ. И как ее объяснишь?

ЮРОВСКИЙ. Слабое владение оружием моим помощником Никулиным. И, наверное, нервность... эта возня с дочерями.

МАРАТОВ. Да, не сбился. Это твое объяснение я прочел в Музее Революции... куда ты передал свое историческое оружие.

ЮРОВСКИЙ. И это читал?

МАРАТОВ. Но мне так объяснять нельзя. Ведь Никулин у меня работал — в ЧК. И отлично владел оружием. Впрочем, застрелить с трех метров сидящего на стуле мальчика — для этого не надо умения... И нервность тут вряд ли помешает. Так почему же?

ЮРОВСКИЙ. Не знаю! Помню, я шагнул в дым и двумя выстрелами покончил с живучестью Алексея... Наконец все одиннадцать на полу лежали — еле видные в пороховом дыму. Я велел прекратить стрельбу... Дым заслонял электрический свет. Раскрыли двери комнаты, чтобы дым рассеялся... Начали забирать трупы. Переворачивали, проверяли пульсы. Надо было побыстрее выносить. Пока над городом ночь. Несли в грузовик на носилках, сделанных из простынь, натянутых на оглобли... Их взяли, помню, от стоящих во дворе саней. (Замолчал.)

МАРАТОВ. И все?

Молчание.

Я за тебя расскажу. Начали выносить. В широкой супружеской простыне первым выносили царя. Отца семейства выносили. Потом понесли дочерей. Когда положили на носилки одну из них — она вдруг села. Закрыла лицо руками, зарыдала. Она была живой. Очнулся на стуле и Алексей... с которым ты покончил! Оказался только ранен... И когда зашевелились остальные сестры, ужас охватил команду. Вам показалось: само небо против вас.

ЮРОВСКИЙ. Ты прав — было страшно. Мы еще тогда не знали, что они бронированные. Но Ермаков не сплоховал: взял штык. Правда, когда он начал колоть первую из девиц, штык долго не мог пробить корсаж. И тут даже он испугался. Но победил страх.

МАРАТОВ. Доколол! Ожидание счастья... Царское Село... девичьи мечты — все кончалось в нестерпимой боли под пьяное пыхтенье бывшего каторжника Петьки Ермакова.

ЮРОВСКИЙ. Всех, всех доколол. Потом наверх пошел в их комнату и кровь их наволочкой с рук вытер.

МАРАТОВ. Итак, живы оказались? И Ермакову пришлось докалывать... А ведь ты сказал: проверяли пульсы?

ЮРОВСКИЙ. Да, тогда маленько ошиблись.

МАРАТОВ. Конечно! И какая могла быть проверка в этом ужасе — в дыму, среди лужиц крови, после отскакивающих пуль... Вы только одного хотели: закончить и похоронить.

ЮРОВСКИЙ. К чему клонишь?

МАРАТОВ. Так что и Ермаков мог добить не всех в этом безумии. А если к тому же кто-то был без сознания? И вы его уложили в грузовик вместе с мертвецами?

Юровский молчит.

Я давно мучаюсь и думаю: в грузовике могли быть недострелянные.

ЮРОВСКИЙ. Ты сумасшедший.

МАРАТОВ. Справедливо. Жаль только, что единственно нормальный — это сумасшедший я. Прошу тебя — дальше.

ЮРОВСКИЙ. Потом мы привезли трупы к безымянной шахте... Когда-то там искали золото... Это была наполненная водой яма посреди непроходимого леса. Здесь решили хоронить.

МАРАТОВ. Много пропускаешь... но я согласен. Привезли. Солнышко вышло — Романовы у шахты лежат. Ты уже совсем успокоился, наверное, даже позавтракал на пенечке яйцами, которые накануне для мальчика из монастыря привезли. Любили их в монастыре, еду носили. Помню, как ты обрадовался этой еде и тотчас позаботился с собой ее взять. И вот я думаю: мог ли фотограф Юровский не позаботиться — и не взять с собой царицыну камеру?

Молчание.

Конечно, не мог. И потому, не скрою, долго искал эту фотографию. Она мне по ночам снилась!

ЮРОВСКИЙ. Но не нашел. Ее нет.

МАРАТОВ. Совершенная правда. И мне оставалось только понять: почему ее нет. И вот тут помогла твоя Записка.

Молчание.

Ты пишешь: «Хотели сжечь Алексея и Александру Федоровну, но по ошибке вместо последней сожгли служанку... Тем временем вырыли братскую могилу для остальных девяти... И здесь начинается главная непонятность. Ведь от тебя требовалось совсем другое: тело Николая должно было исчезнуть! Останки царя могли стать священной реликвией для наших врагов. Так почему же ты не сжигаешь его? А вместо этого — Алексея и служанку? Ведь у тебя нет времени для экспериментов — и нет в достатке ни дров, ни бензина... Почему?

ЮРОВСКИЙ. Не помню... Уже не помню. И мне больно.

МАРАТОВ. Тоже ответ... И интересно: двое других свидетелей, твоих друзей, описавших захоронение, пишут: один — «сожгли Анастасию и Алексея", другой — „доктора Боткина“...

ЮРОВСКИЙ. Забыли они.

МАРАТОВ. Странно, правда? Казалось, после этой ужасной процедуры до смертного часа все запомнишь. И страшный запах горящего мяса. Если только...

ЮРОВСКИЙ. Ты что?

МАРАТОВ (засмеялся). Оно на самом деле было — это сожжение!

Молчание

Ты пишешь. «Все дочери имели на шее ладанки с изображением Распутина и его молитвой». А Алексей — мог ли он не иметь?

ЮРОВСКИЙ. Я просто забыл.

МАРАТОВ. Опять — забыл. Хорошо. Но вот то чего ты забыть ну никак не мог. Ты пишешь: «На трех дочерях были надеты особые корсеты с бриллиантами». А четвертая дочь — что ж не имела? Ведь царица каждой дала — на случай побега. И, наконец, Алексей. Ты сам описал его странную живучесть... Неумение чекиста Никулина владеть оружием мы с тобой уже исключили. Значит? Да, конечно, — мальчик тоже был защищен бриллиантами! Где они? Тут забыть ты не мог. Ошибки могут быть по любому поводу — но не насчет драгоценностей, столь нужных мировой Революции! Итак, где бриллианты Алексея и одной из княжон?

ЮРОВСКИЙ. Жалкий предатель! Ты думаешь, я мог...

МАРАТОВ. Никогда! Ты воистину предан Революции. Нашей горькой Революции. Ты скорее бы умер, чем взял. Нет, нет... твоя корысть тут исключается... Но тогда почему? Не можешь ответить. Нету ответа. Точнее, есть — только один. Ты попросту их не видел.

ЮРОВСКИЙ. Кого?

МАРАТОВ. Двух тел. Они исчезли. Вместе с бриллиантами

ЮРОВСКИЙ. Мне больно

МАРАТОВ. Они исчезли из грузовика по дороге. Мальчик и девочка, да? Оттого ты не смог сфотографировать мертвых Романовых у шахты, да? Хотя взял с собой камеру. И оттого драгоценностей с двух тел не хватает. И оттого ты придумал написать, два тела сожгли.

Молчание

Но самое интересное: как они исчезли по дороге... Я долго искал шофера грузовика.

ЮРОВСКИЙ. Он умер.

МАРАТОВ. Он жив. Жив угреватый маленький Сергей Люханов. Только всю жизнь отчего-то меняет города. Старый член партии, он живет в нищете, почему-то без пенсии... Будто страшно боится чего-то. Нет, он мне ничего не рассказал — просто тотчас исчез из города. И вот тебе моя версия: ты услышал стоны из-под брезента. Так? Стоны двух недострелянных — мальчика и девочки... После луж крови... после долгого убийства девушек... ты был не в себе. Устал от зверства и ужаса. И пережиток старого мира — жалость — тебя подвела. У тебя не хватило революционной стойкости, да? Ты не смог их добить... во второй раз. Так? Я думаю, попросту сбросил их с грузовика... Потом уже у шахты, когда раздел трупы и увидел бриллианты, ты, конечно, вернулся... Но недострелянные исчезли. Прибрал кто-то. Может, даже люди из монастыря... Они, конечно же, следили за домом. И всю жизнь ты не можешь простить себе этой жалости — этого преступления человека нового мира. Ты не сумел стать до конца муравьем. Ну отвечай же, товарищ?

Молчание

Неужели я понял? И это не просто история об убийстве? Но о прощении... и даже о твоей жалости? Я прав? Она жива! И потому она не является в моем бреду? Отвечай! Ну хочешь — на колени встану! Ну отвечай же!

МАРАТОВ вдруг замолкает, прислушивается. Потом бросается в темноту палаты и прячется за шторой огромного окна. Входит МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК с чемоданчиком.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Доброе утро. (Вынимает шприц из чемоданчика.)

ЮРОВСКИЙ. Нет, нет, не надо! Нельзя сейчас!

Но молодой человек молча схватил его руку.

ЮРОВСКИЙ. Нет! Нет! Немедленно — к начальству! Здесь предатель! Пинок ему под зад!

Но молодой человек все так же молча всаживает шприц. Юровский тотчас затихает. Входит СЕСТРА.

СЕСТРА. Готово! (Кокетливо прижалась к молодому человеку.)

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Уймись. У меня еще два укола.

Уходят

Тишина. ЮРОВСКИЙ недвижно лежит в постели. Из-за оконной шторы появляется МАРАТОВ. Постоял у кровати.

МАРАТОВ (Юровскому.) Прощай, товарищ. (Целует его.)

Гасит свет — остается только ночник. Тихо смеется, глядя в темноту.

Все по-прежнему, Ваши Величества. Она осталась мечтой... И я не знаю, живет ли она теперь в Берлине. Или — как раньше: в воздухе, в траве и листьях... (Останавливается.) Да... да, слышу звонки (лихорадочно) и помню. «И тогда соблазнятся многие и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга. И многие лжепророки восстанут и прельстят многих... И по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь. Претерпевший же до конца спасется». Я все думаю, что это значит: «Претерпевший же до конца спасется"?

Звонки, бесконечные электрические звонки. Затемнение.