Поди прочь, Сифоныч, диаволово отродье, приспешник лукавого и его верный соратник! Нет тебе покоя на земле, не будет и услады на небе. Будешь проклят ты, кладбищенский вор и осквернитель могил, во веки бесконечных веков!

Не верьте ему, молодой человек, не поддавайтесь на льстивые посулы и увещевания. Он цветы с могил на рынок за полцены сдает, венки по похоронным конторам разносит, а траурные ленты школьницам на плетение кос дарит. И даже более того: присматривает богатые захоронения с целью дальнейшего использования. Я с ним уже полгода борюсь, все безрезультатно. Уже и в ФСБ, и президенту писала — да все без толку, никого наши покойнички не интересуют. А они же беспомощные, как дети, за ними глаз да глаз нужен.

Вы, молодой человек, наверное, баночку для цветочков ищете? Вам, наверное, невмоготу, так хотите своей почившей в бозе супруге приятный сюрприз сделать?

Что, не ваша супруга? Жаль. А то бы мы с вами вместе на этого проклятущего Сифоныча напустились… Обороли бы его в четыре руки!

Я тут кажный день бываю, к своему мужу наведываюсь. Общаемся мы с ним по мере возможности, обсуждаем погоду и настроение в природе. Я ему вкусного приношу и портрет его мыльным раствором обмываю. Все время мимо вашей родственницы прохожу, и, надо сказать, мне удивительно видеть ее персону в таком заброшенном состоянии. Или у вас денег нет на приличный памятник? Или вы только недавно из мест не столь отдаленных вышедши?

А, понятно… Значит, дальний родственник в кратковременной командировке… Стесненный в средствах и во времени… То-то я вас на похоронах не видела — верно, поспеть не смогли по всеобщей занятости?

Конечно, помню ее похороны! И мужа упокойницы тоже помню, но смутно — такой, кажется, упитанный господин средних лет. А еще детишек припоминаю и пожилую даму в бигудях. И так все организовано было — просто прелесть! Даже позавидовать можно. Я даже подумала, что теперь эту новенькую памятниками и венками засыплют, будут ее могилку содержать в образцовой показательности, устроят ей кованую оградку, скульптуры ангелов и прочий кладбищенский «от кутюр».

Да только не так оно на поверку вышло. Никто к упокойнице в гости не заглядывал. Лишь однажды какая-то дамочка прибегала, по виду — сестра. Только она маникюр марать не стала, букетик скромный в изголовье положила — и все. А еще фотографию хотела из рамочки достать, все копошилась да пыхтела возле памятника.

Плакала ли? Да мне по слабости глаз и дальности расстояния плохо видно было. А вот портретом, конечно, сильно интересовалась, наверное, хотела сохранить его для пущей памяти, только чего там сохранять, — глаза, пожалуй, различить еще можно, тогда как подбородок дождями смыло.

Да, вот такая судьба человеческая, как подумаешь — прослезиться хочется. Покуда жив ты, человече, землю топчешь, под кустом гадишь, след свой по мере возможности на земле оставляешь, а помер — даже портрета от тебя не останется. И ладно еще, коли в первозданной целостности тебя в гробок положат, а то как вашу родную родственницу в землю положили — тут, прямо скажем, радостного мало.

Даже и много ей было полных двух метров и маленькой ямки хватило бы. И то сказать, соскребли после нее — младенец в пеленку больше нагадит. Родственникам тоже удовольствия никакого: ни поцеловать любимого упокойника на прощание, ни порыдать в жилетную пуговицу. Не очень это интересно — в пепел рыдать. Опять же нет полной уверенности в том, что похоронили именно то, что требовалось, не посторонний какой-нибудь предмет — кусочек костюма или там левая кроссовка…

Какая кроссовка? Обнаковенная, на завязочках. Местами розовая. Ее вроде неподалеку от места, так сказать, кремации нашли. Значит, так ее, сердешную, опрокинуло, что аж кроссовка перекувырнулась и отлетела на удивительное расстояние — километра на два или даже три — на поминках болтали.

Как подумать, — грустно это все. Мало радостного — особенно родственникам. Очень им неприятно, наверно, думать возле могилы, что там одна кроссовка лежит. И значит, желания не возникает этой кроссовке памятник ставить… Вот я как думаю-рассуждаю…

Насчет той дамы, что недавно приходила?.. Нет, на похоронах ее не было. И значица, не должно быть у нее такого барьера перед кроссовкой. Но с другой стороны, может, она и не родственница вовсе, а, к примеру, нежная подруга? Может, они с первого класса дружили? Кто знает… Хотя если она подруга той погорелице — тогда понятно. Тогда претензий до нее нет, потому что памятники ставить — дело сугубо родственное, чужому соваться не с руки.

Какая дамочка из себя была? Так, мил-человек, как я ее опишу, когда от нее одна кроссовка в наличности и осталась?

Ах, та, которая приходила?.. Красивая такая, сравнительно молодая еще. Фигуристая и одета хорошо, не в старье. А лица не опишу, потому как очки на ней темные были. Да, еще бородавка под носом шевелилась…

Да вот, я гляжу, у тебя из-под мышки плакатик высовывается… Ну-ка, покажи!

Вот примерно такая дамочка и приходила. Прям будто с нее сей портрет писан. Только эта будто красивше будет и более цветная. Опять же краска не так сильно в глаза бросается, и бородавка небось закрашена.

Ладно, если еще зайдет, я тебе свистну. Я ведь здесь целые дни колготюсь, когда погода хорошая стоит. Потому, милый человек, что мне в обыкновенном мире интересу больше нету, я теперь всей душой туточки, рядом со своим обожаемым супругом обитаю.

А с Сифонычем ты дел никаких не имей, потому как человек он пропащий, пропойца и отпетый бандит. Он у меня давеча лопату чуть не унес — последней честности человек!

Ну как ему после такого родных покойников доверять?

— Значит, говоришь, посетительница на Кукушкину похожа? — задумчиво протянул Вениамин Прокофьевич.

— Вроде бы, если бабка не врет. Опять же — в очках. А может, она приходится родней погибшей мухановской жене? Или бывшей подругой? — предположил Веня. — Потому и на могилку захаживает…

— Знаешь, что я тебе, внучек, скажу, — хмыкнул старик. — В тамбовской банде тоже один бандит все на могилу к жене захаживал. Думали — очень по супружнице убивается, даже слегка сочувствовали человеку, а оказалось — у него там награбленное зарыто. И ходил он туда не для того, чтоб горевать в непосредственной близости от любимого тела, а чтоб добро свое проведать. И потом, еще неизвестно, — рассудил дед, — может, та, которая ходит, никакая и не Кукушкина. Или не ходит. Или ходит, но не по тому вопросу. Проверить надо, говорю!

— А может, Кукушкина самолично компромат на своего конкурента Муханова добывает, не желая оплачивать труд компетентного специалиста, то есть мой? — взъершился Веня. — Это ж безобразие. Я считаю, не должна она мухановской жены касаться, когда для этого есть я!

Дед ответил, как всегда, иносказательно:

— Помню, узнали мы в шестнадцатом году… один из тамбовской банды вроде как помер. Обрадовались, естественно: баба с возу — кобыле легче. Да только, думаем, как он мог помереть, не предупредив об этом свою верную полюбовницу, которая исчезла и на похороны, паскуда такая, не явилась? Открыли могилу: оказалось, что он вместо себя свою подругу положил, а сам, имечком ее прикрывшись, безбедно существовал на манер женщины. Так оно и было примерно-приблизительно.

— Что же, теперь могилу вскрывать? — поморщился внук.

Глаза деда загорелись беспощадным милицейским огнем.

— А то как же! Первейшее дело в сомнительных случаях. Очень рекомендую. Часто помогает.

— Ну уж нет, — фыркнул Веня. — Мало в этом удовольствия, а законных оснований и того меньше. Тем более, со слов старушки, ничего такого там нет, кроме розовой кроссовки. А зачем она мне, эта кроссовка?

— Это улика, — заявил дед безапелляционно. — Может, на ней отыщутся следы крови, автограф убийцы или кольцо, внутри спрятанное.

Великовозрастный внук только пренебрежительно хмыкнул на это замечание. Но, как потом выяснилось, зря.

— Привет, недоумок, — дружески приветствовал Веню гражданин в мышиного цвета форме, восседавший верхом на мотоциклетке яичного с синими разводами цвета.

Надо здесь заметить, что у данного гражданина кроме кителя, словно украденного у опереточного короля мышей, имелась такого же цвета фуражка, чудом державшаяся на макушке, как будто на затылке для нее был вбит специальный гвоздик. Подобная манера носить головной убор, безусловно, выдавала в его обладателе натуру оптимистического склада.

Венин приятель принадлежал к когорте доблестной дорожной милиции, денно и нощно несущей службу на обочинах бесконечных российских дорог. Это был его одноклассник, бывший коллега и практически друг по фамилии Цыпляев.

Несмотря на вечернее томительное время, когда всем сколько-нибудь вменяемым гражданам неохота торчать на обочине, а хочется семейного уюта, приправленного пивом, соленой воблой, тишиной и спокойствием, обладатель мини-шлагбаума был весел, бодр и скор на расправу.

То и дело возле него тормозили видавшие виды иномарки, потрепанные «жигуленки» и «убитые» бездорожьем «Запорожцы», спорившие возрастом с динозаврами. Их владельцы заученно принимали обладателя полосатого жезла под локоток, отводили в сторону, интимно шушукались, будто подговаривали его на ночное любовное свидание, после чего расставались — мирно, но без сожаления.

Цыпляев, хранивший на лице надменно-брезгливое выражение, возвращался к своему трехногому коню. Его китель во время движения издавал характерный бумажный хруст, источником которого некоторые эксперты могли бы признать правый карман милиционера.

— Как работа? — сочувственно поинтересовался Веня. Сочувствие в его голосе объяснялось тем, что для целей его запутанного, неизвестно куда ведущего следствия была совершенно необходима сторонняя, желательно гаишная помощь. И у Цыпляева он надеялся эту помощь обрести.

— Не очень, — признался страж дорожной безопасности. — Народ в последнее время пошел ушлый, наглый. Законы читает, как будто они для них писаны, права качает… А того не понимает народ, что человеку, даже если он в милицейской форме, тоже жить надо, а не одним чистым воздухом питаться.

— Это уж как водится, — подхалимски поддакнул Веня.

— Но того не понимает народ, — распалился Цыпляев, — что, не будь нас, гаишников, движение на дорогах замрет, наступит всеобщий коллапс, застой производства и человечество в нашей стране неминуемо вымрет. Потому что прекратится круговорот взяток в природе, который только и способствует жизнедеятельности и мало-мальскому процветанию нашей державы и продвижению ее в мировые лидеры.

— Как это? — удивился Веня.

Он никогда не придавал такого всемирного значения взяткам и, воспитанный дедушкой в идеалах бессребреничества и нестяжательства, в глубине души полагал, что взятки давать, конечно, необходимо, но брать их, в принципе, стыдно. И насколько дача взятки морально возвышает человека дающего, то, с другой стороны, прием ее ровно настолько же унижает человека берущего. И насколько свят человек, дающий взятку, насколько он благороден, высок челом и доблестен и достоин уважения, то настолько же берущий оную низок, мелок, черен душой и достоин презрения. Однако у его приятеля на этот счет было совершенно иное мнение.

Обретя благодарного слушателя, Цыпляев развернул такую философию, которой хватило бы на полное собрание сочинений одного отечественного классика да еще осталось бы на двух писателей-середнячков, пробавляющихся остросюжетными романами.

— Отвлечемся от конкретного случая и возьмем случай обобщенный, типический… — начал он.

…Предположим, вы — бедный фельдшер на «скорой», и зарплата у вас ниже разумного предела раз в тридцать. Вы работаете, бережете каждую копейку и, наконец, путем лишений и отказа от естественных радостей бытия сэкономили целых сто рублей. Вы уже мечтаете купить на них шубу, отдохнуть в деревне у дедушки или приобрести сотовый телефон для форсу и пущего удобства жизни.

Но тут грядет обмен паспортов, очереди и прочие прелести российской жизни. Предположим, истомившись по очередям, вы плюнули и решили избавиться от ста рублей, так и не купив на них телефонов, шуб и на деревню к дедушке не съездив. Вы пришли и дали паспортистке взятку, чтобы скорее кончились предназначенные персонально для вас девять кругов паспортного ада.

Вы думаете, что этим самым все и закончилось, но на самом деле своей сотней вы раскрутили маховик гигантской машины, которая пошла-поехала от начального импульса, так сказать, толчка. Ведь паспортистка тоже ходить умеет! И она, конечно, тоже пошла и тоже дала сто рублей — в поликлинике, чтобы ей сделали укол без очереди, проволочек и лишних формальностей. А уколовшая ее медсестра пошла и дала сотню главврачу за любовь, понимание и дополнительный заработок у его знакомых. Главврач пешком ходить не стал, а сел в машину и поехал и, конечно, нарвался на гаишника при исполнении (то есть на рядовое звено гигантской машины — на его винтик, на его болт, важный и совершенно необходимый элемент — на самого Цыпляева). Гаишник тактично избавил его от сотни рублей и, в свою очередь, отдал эти деньги своему начальству, которое тоже, как известно, хочет есть и по своему органическому составу предпочитает скромной еде нескромные деликатесы. Конечно, он отдал начальству не только эти сто рублей, но и другие, и третьи, и еще много всяких рублей отдал, но не в этом суть.

Как говорится, могущий вместить пузо в персональный автомобиль да вместит. Гаишный начальник, вместив свое пузо, а потом, после прибытия домой, выместив его обратно, вручил взятку своей жене, чтобы она его не пилила за вечный перегар и подозрительное невнимание к своей особе.

Жена начальника пошла и дала взятку косметичке за массаж, но не обыкновенный массаж с маслом жожоба (не жожобы ей хотелось, а хотелось излучать аромат сексуальности и бешеной страсти), а за массаж со спермой диких китов. После ухода клиентки массажистка мигом избавилась от только что полученной сотни: к ней прибежал ее ребенок и стал требовать от матери взятку за пятерки, непрерывное послушание и еще на школьные завтраки.

После экспроприации указанной сотни сын массажистки отправился в магазин, лелея в душе образ сникерса или «Макдоналдса», как вдруг дорогу ему преградил бугай из шестого «В» и потребовал мзду за беспрепятственный проход по своей территории. Ребенок, посчитав требования бугая законными, добровольно освободился от финансовых излишков в виде ста рублей. Обрадованный бугай из шестого «В» отправился было в ларек за сигаретами, как вдруг путь ему преградил другой бугай, из одиннадцатого «Е», и потребовал плату за то же самое, за что давеча требовал деньги бугай из шестого «В», который на фоне данного одиннадцатиклассника казался уже не бугаем, а голодным недомерком.

Вытребовав мзду, одиннадцатиклассник отправился в магазин за выпивкой, но тут его подловили дембеля и потребовали у него деньги за право жить, дышать и ходить по земле. Одиннадцатикласснику очень хотелось обладать этим правом и во имя его пришлось расстаться с заветной купюрой. Обрадованные дембеля хотели было купить водки и нажраться до поросячьего визга и непроизвольного мочеиспускания, но тут, как на грех, их подловил военный патруль, от внимания которого им пришлось избавиться при помощи заветной бумажки. Патруль был тоже живым человеком, то есть даже тремя человеками. Опоздав на построение в часть, он осыпал дежурного золотым дождем, состоящим из сотенной бумажки и какой-то небольшой, не имеющей значения для данного исследования, мелочи.

Дежурный лейтенант, тоже будучи иногда, в неслужебное время, живым человеком, пошел к знакомой поварихе Клаве и за сто рублей выманил у той толику живого женского участия. Повариха Клава, с трудом избавившись от лейтенанта, набрала полную сумку пшенки, тушенки и сгущенки и понесла передачу в тюрьму, где сидел ее суженый, упрятанный под замок за совершенно пустяковое преступление в виде убийства некоего хачика в пьяной драке. Клава надеялась избавиться от тяжелых сумок за посильную мзду в виде ста рублей, сунув деньги приемщице передач, и ей удалось это сделать. С чувством честно выполненного долга она отправилась домой, а приемщица тут же передала означенную сумму своему знакомому сантехнику за некоторую толику мужского участия по отношению к текущему крану.

Сантехник, обрадованный дарованной ему свыше сотней, отправился обрести на эту сотню немного жизненных удовольствий, как вдруг был остановлен инспектрисой ДЭЗа, которая ничтоже сумняшеся экспроприировала у него эту сотню в счет давнего долга.

Инспектриса ДЭЗа строила особняк, небольшой, метров на триста, и поэтому отдала сто рублей молдаванам-шабашникам, которые строили долго, плохо и неохотно, вымогая у беззащитной женщины непосильные для ее скромного бюджета суммы. Обрадованные молдаване, получив сто рублей, побежали на почту, чтобы отослать их на свою молдаванскую родину, но были остановлены в своем несвоевременном порыве стражем справедливости и охранителем устоев миропорядка, обладавшим сержантскими погонами. Проверив регистрацию у обидчиков слабой инспектрисы, сержант с полувзгляда определил им меру наказания в виде лишения ста рублей без права обжалования или замены меньшей суммой.

Опустив «меру наказания» в свой карман, сержант отправился в магазин, где путем дачи взятки должностному лицу при исполнении, то есть продавщице, стал обладателем выпивки и закуски, которую тут же возжелал разделить с упомянутой продавщицей. Продавщица недолго радовалась полученным ста рублям. Она небрежно бросила их в кассу и пошла делить выпивку, закуску и, заодно, любовное ложе с ниспосланным ей кавалером, но внезапно в магазин заявилась с проверкой налоговая инспекция. Инспекция забрала и выпивку, и закуску, и даже сто рублей, оставив бедной женщине только мало интересовавшее ее, инспекцию, любовное ложе.

Но и налоговая инспекция тоже недолго радовалась полученной взятке. Пришли некие проверяющие органы, чет не сошелся с нечетом, приход с расходом, интересы совести с интересами государства, и от полученных ста рублей пришлось избавиться путем вручения их (в числе многих других ста рублей) некой проверяющей инстанции. Некая проверяющая инстанция тоже, в свою очередь, напортачила с четом и нечетом, приходом и расходом, с совестью и государством, отчего ей пришлось отдать полученное, приплюсовав к нему еще многое, многое и многое, наверх, в ведомство, которое держало эту проверяющую инстанцию, образно говоря, на крючке.

Потом начальник ведомства, получившего взятку, сделал честные глаза и, умилительно улыбаясь, пришел к министру, который курировал это ведомство. При этом он имел в кармане приготовленные к передаче деньги. Нахмурясь, министр принял взятку, которая теперь уже называлась не взятка, а как-нибудь красиво — «бакшиш», или «барашек в бумажке», или «хабар», и тут же передал ее «своему человеку».

«Свой человек» отправился к другому человеку — но уже не своему, а чужому, но «своему» для другого министра — и отдал ему полученного «барашка» за лояльность, преданность, терпимость и доброе к себе отношение. А потом чужой человек, который тоже «свой», пошел к депутату и отдал полученное, чтобы этот депутат проголосовал за закон, который упростил бы круговорот взяток в природе, до сих пор протекающий с досадными затруднениями в виде Уголовного кодекса.

Депутат, получив взятку, обрадовался, однако вскоре ему пришлось избавиться от денег, чтобы поменять полученную квартиру на другую, в сто раз большей площади и в сто раз лучшего качества. Лицо, способствующее депутату в этом благородном начинании, избавилось от полученной суммы, передав ее другому способствующему лицу, которое передало третьему способствующему лицу, которое, в свою очередь, передало четвертому.

Это четвертое лицо передало взятку директору рыбзавода, а тот всучил ее начальнику очистной станции, который не хотел иметь дела с рыбзаводом без веских на то материальных оснований, на одном только голом энтузиазме.

Надо пояснить, что начальник очистной станции выбрасывал свои неочищенные очистные воды в знакомый ему водоем, который находился достаточно далеко от его персональной дачи и поэтому представлялся ему достаточно приспособленным для сбросов и стоков. Но другие органы экологической охраны, как на грех, имели персональные дачи в непосредственной близости от упомянутого водоема и отнюдь не считали его самым лучшим местом на земле для неочищенных промышленных стоков и сбросов. И даже денег не хотели брать, подлецы…

Но зато их взял лаборант передвижной лаборатории, который путем несложных манипуляций с результатами анализов сделал из очистной водички нарзан, ессентуки и боржоми в одном флаконе.

Лаборант, получивший взятку, тут же отдал ее директрисе средней школы с углубленным изучением тунгусского языка за прием его сына в первый класс, чтобы директриса отдала полученную сумму выше, в районо, чтобы ее школе присвоили звание главной тунгусской школы, что неизбежно влекло за собой прибавки к зарплате, повышенный ажиотаж при приеме детей в первый класс и, следовательно, новые взятки.

Районо дало взятку гороно, чтобы оно закрыло глаза на то, что директор районо однажды ездил в Сочи с женой, двоими детьми, тещей и ее персональным врачом за казенный кошт, пропустив поездку по ведомости как конференцию по обмену опытом изучения тунгусского языка с местными адыгами и шапсугами.

Гороно передало полученные взятки в облоно за то же самое, только в Турции, и конференция была не по тунгусскому языку, а по Тунгусскому метеориту. Облоно нашло кого надо в вышестоящем министерстве и избавилось от полученной суммы, выговорив себе за это повышенные ставки денежных окладов и места в столичных вузах для детей работников этого самого облоно.

Министерство же, закупив за границей нерастаможенные автомобили, поделилось с таможенниками от щедрот своих, чтобы те закрыли глаза, на что нужно закрыть глаза. Таможенники с закрытыми глазами поделились от щедрот своих с теми, кто эти автомобили в далеком заграничье для них угонял и перегонял.

Эти, которые угоняли и перегоняли, поделились от щедрот своих с так называемой «крышей», но «крыше» этих щедрот показалось мало, и они расстреляли кого могли, а кого не могли — попросту, без затей взорвали.

И пошла «крыша» в банк и поделилась полученным с банкирами, чтобы те переправили полученное в горы Швейцарии и на пляжи Норвегии. И те сделали это, переложив взятку в свой карман.

Но вот однажды заболели банкиры… Предположим, попали в ДТП, или обуял их неукротимый понос, или прихватило сердце. Или жена стала рожать посреди ночи, а с машины во дворе сняли колеса… И вызвали они «скорую», запамятовав по горячке про персонального врача, выезжавшего по звонку на вызов.

А на этой «скорой» приехали именно вы, тот самый фельдшер, с которого все и началось. И, взглянув на их банкирскую жену, вы заметили с легкой улыбкой, что поскольку в городской больнице местов нет и в ближайшие полгода не предвидится, то придется вам везти банкирскую супругу по проселку в деревенскую лечебницу, где электричество бывает только раз в неделю, когда в клубе крутят кино, а горячая вода стремится температурой к абсолютному нулю. А если не хотите, сказали вы, то рожайте через полгода, когда места освободятся. И посмотрели нагло банкиру в глаза, всем своим видом демонстрируя, что, несмотря на ваш непреклонный вид, вы не так уж и непреклонны, даже, наоборот, готовы посочувствовать банкиру в его неотложной нужде. И банкир это понял и выдал вам требуемые сто рублей, а может, даже больше…

Таким образом, банкирская жена спасена! Она избегла проселка, распутицы, отсутствия электричества, без которого рожать невозможно, и даже горячей воды, температурой стремящейся к абсолютному нулю.

И вот вы, фельдшер со «скорой», берете эти сто рублей и опять мечтаете купить шубу, телефон и съездить на деревню к дедушке. Вы уже в воображении своем осыпаны шубами, телефонами и дедушками. Вы смеетесь и лепечете, как ребенок, совершенно запамятовав про неумолимость круговорота взяток в природе. На радостях вы забываете о нем и смело идете по улицам, глядя по сторонам открытым честным взглядом.

Вопрос: как долго вы будете обладать полученной суммой и кто первый изымет ее у вас?