ГЛАВА 17

Стефан Чарский был певцом женских ног. Он пел их неустанно, не зная выходных, презирая нормированные дни и статьи КЗоТ. Он пел их зимой, когда женские ноги облачались в копытообразные сапоги, не оставлявшие надежды опытному ценителю, пел весной и осенью, когда, сбросив черные копыта, как цепи рабства, женщины поголовно обряжались в кокетливые туфельки, позволявшие любоваться изящным подъемом, изгибом плюсны, но еще не ослеплявшие придирчивый взгляд ценителя наглой летней босоножестью.

Он пел их и жарким летом, когда ступни были, с одной стороны, всемерно открыты для обозрения, что, конечно, не могло не радовать искреннего поклонника, однако, с другой стороны, были изрядно подпорчены натоптышами, мозолями, омозолелостями, вросшими ногтями, пяточными шпорами и другими нелицеприятными проблемами ортопедического характера.

Только, обсуждая ступнепомешанность Чарского, не нужно, господа, высказывать скабрезные предположения и озвучивать пошлые домыслы. Вовсе не вся нога целиком, от кончика носка до самого ее неудобосказуемого основания, интересовала исследователя, — нет, он был приверженцем одной ступни, ну, в крайней случае, голеностопа, хотя порой не брезговал и коленной чашечкой и редко, в совершенно исключительных случаях, поднимался выше, к бедренным костям, интересуясь ими в основном как любопытным придатком к их фундаментальному основанию.

При этом Чарский был художник и отчасти поэт. Он писал женские ноги акварелью и маслом, темперой и гуашью, не гнушался грифельного карандаша и цветных мелков. К тому же он сочинял стихи на «подножную» тему и однажды даже произвел на свет кантату для тромбона с оркестром под названием «Ода одной ноге», впрочем, ни разу не исполнявшуюся и даже не покинувшую пределы письменного стола творца, который, скажем честно, не смыслил ни аза ни в музыке, ни в тромбонах с оркестрами.

Посвящая всю жизнь любимому делу, Чарский коллекционировал женские ножки, как иные коллекционируют спичечные коробки или любовные приключения. Идя по улице, он никогда не поднимал свой взыскующий взгляд выше колен, боясь пропустить ценный экспонат. Приглянувшейся обладательнице коллекционного экземпляра Чарский подпускал дежурный комплимент насчет прекрасных глаз (при этом алчно посматривая на ступни своей жертвы), а потом завлекал несчастную в свою холостяцкую берлогу. А там…

Там он рисовал ее нижние конечности, снимал с них гипсовые слепки и, удовлетворив таким образом нездоровое влечение, отправлял использованную особу восвояси, не беспокоя ее дальнейшими глупостями вроде ухаживаний, свиданий или постельной борьбы.

Поначалу, в беззаботной молодости, он занимался только банальным собирательством дамских ног, еще не помышляя о великом. Он лишь бесстрастно фиксировал высоту подъема, длину фаланг, форму плюсневых костей, сухость голеностопа, на глаз определяя степень изящества малой берцовой и большой берцовой костей и фиксируя форму коленной чашечки — но не более! Он не претендовал на высокое, удовлетворяясь лишь скромным созерцанием.

Но по мере его духовного взросления росли требования к предмету его познавательных устремлений. Чарского уже не удовлетворяла сухая констатация факта, ему обрыдло тупое бесцельное коллекционирование — и он озаботился поиском самой прекрасной, самой совершенной формы, когда-либо рожденной под небом!

В поисках идеала он рисковал и собственной жизнью и, что особенно важно, собственными ногами, которые хоть и были не столь прекрасны, как женские, но на них можно было худо-бедно передвигаться по земной поверхности, они болели и чесались, на них вскакивали волдыри и заводился грибок, и, следовательно, их нужно было беречь как зеницу ока (хотя Чарскому не очень нравилось это выражение).

Однако он не уберег их.

В тот ответственный момент, когда он, пробираясь по узкому карнизу третьего этажа, уже навострил лыжи за одной особенно приглянувшейся ему обладательницей ортопедического сокровища, его конечность, внезапно потеряв опору, вдруг опасно зашаталась, заерзала и поехала вниз. Одержимый лицезрением чужих ног Чарский упал и сломал свою собственную, что вынудило его три месяца провести в гипсе, удовлетворяя свою изысканную страсть перебиранием коллекции и мечтами о новых приобретениях.

В ту зиму ходила к нему одна знакомая… Фаланги у нее были ничего, изящной вытянутой формы с аккуратными подушечками, ногти розовые и приятной конфигурации, пятка была совсем хороша — розовая и чуть морщинистая, подъем красив, голень изысканна… Все было бы ничего, к тому же она еще и хорошо готовила и была не слишком требовательна к ответным знакам внимания.

Чарский все более увлекался ею и чуть было даже не поверг к ее стопам свое многолюбивое сердце, вдруг в один прекрасный день его чувство безвозвратно погибло. В этот день дама пришла навестить возлюбленного, страдавшего в оковах гипса и ограниченной подвижности. Она сняла туфли, и Чарский — о ужас! — узрел нечто такое, что навсегда отвратило его сердце (уже наполовину склонившееся к брачной жизни) от вышеуказанной особы.

То, что он увидал, было столь отвратительно, что мы даже не решаемся поведать об этом любопытному читателю… Однако, памятуя, сколь значительную рану указанные ступни нанесли смиренному созерцателю, мы не можем отмолчаться, тем более что, возможно, найдется еще немало особ женского пола, которые вознамерятся увлечь художника Чарского в брачные сети. Имея в виду этих отважных обладательниц совершенных ног, мы хотим сказать им в назидание: дорогие женщины, никогда не красьте ногти черным лаком! Ибо даже детям грудного возраста известно, что черный лак вызывает в созерцателе чудовищное по своей достоверности впечатление застарелых трупных пятен и отвращает ценителя женских прелестей от их обворожительного объекта.

Итак, когда с девицей было покончено, расстроенный Чарский поклялся самому себе никогда не обольщаться ничем иным, как только научной тщательностью в изучении предмета. Отныне он ограничится исключительно нижеколенной областью, не; позволяя объекту своих изысканий претендовать на область сердечную.

На досуге он даже написал небольшое исследование о зависимости характера обладательницы ступни от анатомических особенностей плюсно-лодыжечной зоны. Нанесенная поклонницей черного лака рана была еще слишком глубока, — наверное, именно этим объясняется язвительный тон его научной работы.

В предисловии к своему труду Чарский поначалу замечает, что не ногою единой жив человек, но уже семью строками ниже опровергает эту мысль, уверенно утверждая, что «нога — основа всего миропорядка, ибо что на ней стоит, то упасть не может». А также приводит народные пословицы: «какова нога — такова и яга», «как у нашей у ноги мыши съели сапоги», «кто к нам с ногой придет, тот от нее и погибнет» и т. д.

Научному труду Чарского предшествует небольшой рукотворный эпиграф. С пушкинской легкостью он восклицает: «Я ногу бледную твою,/ Омозолелости пою/ И обожаю, как свою/ Многострадальную ступню», «Ты, босоногая наяда,/ Играть ступней, ступая, рада,/ А я, смиренный чародей твоих лодыжек и ступней…» и т. д.

Далее Чарский высказывает радикальную мысль о том, что по стопе (за кою принимается область нижней части ноги от мыщелок, берца, до подошвы) можно с достоверностью определить характер исследуемой особы, даже не прибегая к углубленным исследованиям психологического характера. Как известно всем, стопа состоит из стопы, заперстья (опалков) и перстов. По ширине стопы, ее своду и кривизне ее радиуса и форме перехода стопы в голенно-лодыжечную область можно многое вывести о характере и наклонности ее обладательницы.

Далее. Если дама обладает мосластой голенью и лодыжкой, своей основательностью напоминающей колонну древнегреческого портика, она непременно окажется строптивой, не склонной к сантиментам и до омерзения практичной. Тогда как всем известно, что обладательница голеней, по форме напоминающих тонкошеюю кеглю, наоборот, покладиста характером, возвышенна и несколько сентиментальна.

Вследствие различной манеры ходьбы характер дам также отличается весьма существенно. Так, если особа ступает на подошву с одинаковой тяжестью, но в то же время легко, она энергична и деятельна, успешлива в коммерции, уравновешенна, любит точность и селедку на ужин. Кроме того, есть основания подозревать ее в великодушии и благородстве. Свод стопы у нее обычно красиво прочерчен, не слишком высок, но и не плоский. Такие никогда не позволят себе шершавых пяток и лохматой кутикулы, а также белого налета по краю ногтя.

Если исследуемая особа наступает на внешний край ступни — характер у нее прямой, самолюбивый, решительный, но излишне увлекающийся. Вкус у таких дам изысканный, они не позволяют себе красить ногти черным лаком или надеть (о ужас, о кошмар предутренних снов Чарского!) подследники, тогда как другие, нисколько не опирающиеся на подошвы снаружи, а, напротив, склонные к ступанию по их внутренней стороне, время от времени могут позволить себе подобную вольность. Последние дамы обычно физически слабы, хоть и развиты умственно, но замкнуты, необщительны и сдержанны. Хотя они чрезвычайно талантливы, однако более склонны к отвлеченному созерцанию предмета, чем к реальной деятельности. Они не обладают тонким вкусом и позволяют себе порой отступления от правил хорошего тона, надевая для комфорта растоптанные туфли и даже (к величайшему прискорбию исследователя) обклеивая пластырем сбитые в кровь пятки.

Дамы, сильно ступающие на большой палец и обладающие развитой первой фалангой, с крупным рисунком кости и массивным ороговелым ногтем, как правило, решительны до крайней степени, твердо идут к поставленной цели, для них нет непреодолимых преград. Обычно, несмотря на грандиозность фронтальной зоны ступни, пятка у них узка и невыразительна, хотя свод и лодыжка часто бывают достойны внимания, однако гармоническое совершенство конечностей напрочь нивелируется чрезмерно развитым большим пальцем.

Дамы, шагающие словно на двух точках, сильно опираясь на носок и на пятку, — особы влюбчивые и непостоянные, мечтательные, но обладающие нездоровым скептицизмом. Реализма в них мало, зато много сомнений и тревожной неуверенности. Они хороши обычно голенью, а вот свод стопы у них часто хромает, хотя автору исследования и встречались единичные экземпляры с такими дивными сводами, что даже скулы сводило от их немыслимой красоты.

Столь же информативны формы пальцев, их длина, ширина, форма ногтя, а также распределение участков чувствительной кожи по области стопы. Например, известно, что особы, имеющие высокий подъем, любят манго, тогда как носительницы удлиненного большого пальца сходят с ума от жареного лука. Те, у кого второй палец правой ноги значительно выступает вперед, кровожадны и непоследовательны в желаниях, предпочитают в одежде розовый цвет, любят коктейль «Отвертка» и спать на левом боку. А если второй палец у дамы укорочен — она сластолюбива, непостоянна, склонна к вранью и обожает мужчин с густой растительностью по всему телу. Обладательницы искривленного мизинца скандальны и влюбчивы, предпочитают брак свободным отношениям полов, но в сексе ортодоксальны, к тому же вечно забывают стирать пыль с телевизора, мотивируя забывчивость боязнью электрического разряда.

Дамы, чья вторая фаланга среднего пальца длиннее нормы, любят поэзию и клубничное мороженое, пушистых кошек и закрывать глаза при поцелуе. Дамы с удлиненной концевой фалангой безымянного пальца раскатисто храпят во сне, а чрезвычайно малая длина фаланги достоверно свидетельствует о нечистоплотности ее хозяйки. Кроме того, как утверждает исследователь, существует корреляция между сексуальной активностью испытуемых и распределением мозолей по области всей стопы, а не только пяточно-лодыжечной зоны, как доказывают некоторые псевдознатоки. Впрочем, эта зависимость пока еще мало изучена, и автор обещает подробно осветить проблему в будущих трудах.

Завершив трактат, Чарский вздумал опубликовать свою нетленку и отнес рукопись (все еще хромая и опираясь на палку) в некое издательство, где от него потребовали рецензию, подписанную каким-нибудь авторитетным ученым.

Войдя в научные круги ступневедов, Чарский передал свой опус одному профессору в надежде на положительный отклик, однако профессор не оценил подвижнической деятельности ученого. При этом рецензент оказался лыс, бритоус, мелкоглаз и плюгаворост. К тому же он шепелявил.

— Как вы можете утверждать, что форма подушечки второго пальца явно указывает на характерологические особенности ее обладательницы, — дребезжащим голосом произнес ученый, — ведь еще профессор Норбертштейн в своем фундаментальном исследовании показал, что плюсневые кости указывают не на характерологические особенности, а на темперамент обладательницы. И с этим утверждением не приходится спорить!

Услышав подобную глупость, Чарский взъярился и стал некрасиво пререкаться с кандидатом ноговедческих наук. Он клялся предоставить не менее десятка особ, своим темпераментом напрочь опровергающих выводы профессора Норбертштейна, может быть, и передовые для своего времени, но нынче устаревшие и нуждающиеся в пересмотре.

Великий труд Чарского так и остался неопубликованным…

Однако он не пропал для истории. Рукопись хранится в серванте рядом со слепками ног, зарисовками ступней и моделями фаланг. Чарский уверен, что когда-нибудь настанут времена и дело всей его жизни окажется востребованным, тогда возопят виновные и восплачут невинные, восстанут из праха праведные и неправедные обратятся в прах, и всевышний судия прострит руку к заветной тетрадке в клеенчатом переплете и произнесет: «Вот она, истина, внимайте ей!» Аминь.

И вот настал день, когда дело Чарского оказалось востребованным…

Теперь, конечно, понятно, зачем понадобилось Вене коллекционировать сильно поношенную женскую обувь, притворяться замерзшим призраком, вступать в конфликт с законом и рисковать своим здоровьем, лоб в лоб сталкиваясь с Луизой Палной. Нет, он не был фетишистом и вовсе не боготворил предметы женского гардероба, весьма мало обращая на них внимание в обычные дни. Цели, преследуемые Веней, были совершенно иными.

Певец женских ног обитал в убогой пятиэтажке с окнами на оранжево пыхтевший кирпичный завод. Чарский с энтузиазмом отозвался на предложение поработать.

— Ноги, — заявил он, — только ноги раскроют перед вами душевный мир женщины. Вы можете прожить с ней тридцать лет и так и не узнать, что она красит волосы или что на самом деле ей не нравится миссионерская поза, которой вы обыкновенно отдаете предпочтение. И лишь от одного взгляда на ее ступни становится ясно все, что она хотела бы скрыть.

— А кроссовки? — спросил специалист по белому и черному пиару. — Как насчет кроссовок, лодочек и туфель? Ноги, признаться, сгорели. Не по моей вине, — спешно добавил он.

Чарский выразительно поморщился.

— Что ж, — с горечью произнес он. — В любой науке мы хотели бы избежать профанации, но… Что ж, давайте свою обувку, раз такое дело… Однако учтите, из-за неполноценности предоставленного материала я могу ошибиться в цифрах, датах и мелких деталях. Обычно я работаю со ступнями, а не с тем, во что их облачают.

— Но в целом заключение останется верным?

— В целом — да. Давайте сюда вашу обувку, — согласился исследователь, настраивая микроскоп и вооружаясь штангенциркулем.

Веня водрузил на стол красные туфли Кукушкиной, растоптанные лодочки Мухановой и одну розовую кроссовку, геройски добытую Сифонычем из недр земли.

— Второй не имею, — признался Веня.

Стефан Чарский горестно поднял к небу глаза, как бы умоляя Всевышнего удостовериться, в каких невыносимых условиях приходится работать.

Через три дня неутомимый естествоиспытатель оторвался наконец от лупы и микроскопа, от компьютера и пишущей машинки и выдал заказчику результаты своего труда, еле уместившиеся на тридцати страницах убористого текста.

— Практически одно лицо, — сказал Чарский, удовлетворенно потирая руки. — Ручаюсь своим званием ученого.

— Так я и думал, — произнес Веня, пряча в портфель две с половиной пары женской обуви и заключение высокочтимого эксперта.