Алло! Алло!

Слушай, зачем так громко кричишь? Думаешь, я глухой? Нет, я не совсем глухой. Ты из какой газеты?

Ах, ты родственница? Но у нее нет родственников, я точно знаю!

Подруга? Не смеши меня, какие могут быть подруги у Вики, с ее-то характером!

Домработница?

Знаешь что, домработница, иди работай в другом месте. Вика сейчас занята записью нового альбома, ей не до тебя.

Говорят, я самолично похитил ее, чтобы спровоцировать ажиотаж в прессе и возбудить интерес к ее гаснущему таланту? Бред! Мне до такого в жизни не додуматься. Хотя идейка, честно говоря, неплоха. Похитить, спрятать, подержать взаперти, потом вдруг найти — по незначительной обмолвке случайного свидетеля. Гм-м… Но сначала создать фонд пожертвований для освобождения звезды, потом собранные средства перевести куда надо, для видимости организовав спасательную или карательную операцию… Гм-м! Что-то в этом есть…

Представляю себе эту операцию… Камеры, фотографы, спецназ в касках. Одиночные выстрелы, трассирующие пули… Похититель угрожает убить заложницу. Перед штурмом он даже присылает прядь ее длинных волос, чтобы развеялись последние сомнения в его кровожадности. А я, освещенный голубоватым светом, категорично объявляю в громкоговоритель: «Сдавайтесь, вы окружены!» В ответ слышен сухой щелчок выстрела, я прячусь в укрытие… Нет, лучше мне там и оставаться, в укрытии, а с бандитами будет разговаривать Сева Юркий — восходящая звезда эстрады, которую я вот уже полгода безуспешно пытаюсь раскрутить.

Итак, вспыхивают прожектора, начинается штурм. Сцена подсвечивается закатно-красным, вызывая самые что ни на есть кровавые ассоциации… Дым от выстрелов заволакивает все вокруг… Сева Юркий в белом костюме с искрой, красиво отливающем в переменном свете, поднимается на штурм цитадели. Ветер шевелит его длинные волнистые волосы, на челе — решимость и отвага.

Вдруг распахивается дверь — и на сцене возникает белокурая Вика Шторм, в красном обтягивающем платье с голой спиной. Она, перешагнув через труп смертельно раненного похитителя, корчащегося в предсмертной агонии, поет что-то вроде: «Меня спасет любимый мой, он отвезет меня домой! Скорее от яранги прочь! Умчимся в ночь! Умчимся в ночь! Тра-ла-ла-ла!» Сева кидается навстречу любимой.

Объятия, слезы, дуэт влюбленных…

На следующий день заголовки в газетах: «Вика Шторм взята штурмом!», «Любовь побеждает все!».

Последняя сногсшибательная новость таблоидов — сумасшедший роман между звездой эстрады Викой и восходящим дарованием Севой Юрким!

Мой телефон раскаляется от звонков — администраторы провинциальных концертных залов умоляют о гастролях влюбленной парочки. Я ломлю бешеные суммы — они без звука соглашаются. Чес по стране под лозунгом «Все на штурм концертов Шторм!». Бесконечные телеинтервью, демонстративное нежелание Вики делиться пережитым… «Мне так туго пришлось в плену. Если бы не мой продюсер Оганезов, я непременно погибла бы… Это он спас меня! Ну и, конечно, спасла моя неумирающая любовь к Севе». Надо будет сказать Юркому, чтобы он уже начинал твердить репортерам о своей трагической страсти — пока еще намеками, мимоходом. Вдруг да сгодится…

А потом песня «Меня спасет любимый мой» входит во все чарты, поднимается на первое место в топах! Ее берет в ротацию «Русское радио», крутит канал MTV. Выходит CD-диск, тираж разлетается в три дня! На обложке — целующаяся взасос парочка. На заднем плане — заснеженная тундра, олени, пальмы или что там растет… Полярное сияние.

Вскоре романтическая история становится известной в Европе. Гастрольный тур по Америке… Эмигранты рыдают взахлеб. Я кладу в банк очередной миллион…

На этой истории Вика Шторм может поработать еще года два. За эти два года я выжму из нее все соки до последнего стакана!..

Ах, пардон, кажется, я слишком размечтался…

Как видите, если бы ее действительно похитили, было бы чудесно. Лучшего и пожелать нельзя!

Но к сожалению, ее не похитили. Вика жива и здорова, к моему величайшему прискорбию. И капризна, как всякая звезда. Она заявила мне: «Пусть публика отдохнет от меня, а я пока отдохну от публики!» — и сбежала на Багамы. В ночь перед похищением я лично слышал от нее вот эти самые слова… Тьфу, пропасть, — не перед похищением, а перед бегством. На Багамы.

Или на Сейшелы. Или на Мальдивы. Или на Канары. Или на Гавайи. Не знаю точно куда — телеграмма о ее благополучном прибытии что-то подзадержалась…

Откуда я знаю?.. Кому же знать, как не мне! Я про Вику все наизусть знаю — дура, каких мало, она еще не то может учудить!

Один турист видел ее на островах, скажу вам по секрету. На каких? А вот этого не скажу, еще проболтаетесь репортерам. Пусть все пока думают, что она в лапах страстного оленевода, может, в конце концов мне удастся раскрутить эту романтическую историйку…

Что-то вы излишне любопытны для домработницы!

Ах, вы все-таки подруга! Знаете что, подруга… Если Вика вам будет звонить, скажите ей знаете что…

Пусть она катится к черту, эта безголосая хористка!

На Багамы! На Канары! На Сейшелы!

А я умываю руки.

В моем распоряжении были следующие варианты — уехать на курорт и там в теплом комфортном климате потихоньку проедать заработанные деньги, пока не закончатся. Но надолго ли мне их хватит?

А что делать, когда они все-таки закончатся?

Самое ужасное, что я ничего не умею делать, только мыть пол поперек половиц и закручивать баклажаны с уксусом. Как права была Луиза Пална, когда говорила, что я никчемное, беззаботное и безработное существо, совершенно не приспособленное к жизни!

Я возвращаюсь в свой родной город — подавленная, потерянная, угнетенная.

Поселяюсь в крошечной квартирке-тараканнике на окраине города. Первые дни только ем, сплю и смотрю телевизор. И толстею от расстройства. Потом решаюсь найти работу. Любую, только бы не сойти с ума! Правда, мне светит только та должность, где требуется мытье пола поперек половиц. Но мне такая должность не нужна.

— Диплом? Он потерян. Трудовая книжка? Тоже потеряна. Но у меня высшее образование, я инженер. Работала по специальности три месяца, пока не ушла в декрет. Спасибо, до свидания…

И такая петрушка в любой конторе, куда я обращаюсь. И из каждой конторы меня отправляют, даже не помахав на прощание рукой.

От легкого раздвоения личности у меня съезжает крыша. Понятное дело, приходится на белом глазу утверждать, что я Елена Кукушкина, сорока четырех лет, разведенная, с двумя детьми и медицинским образованием (Вовик рассказал), а потом приплетать биографию Лили Мухановой, тридцати трех лет, вовсе не разведенной, а погибшей, с инженерным образованием и с полным отсутствием подтверждающих этот факт документов.

Конечно, я могла бы тайком заявиться к себе домой, раздобыть дипломы и справки, но… Но вдруг дознаются, что Муханова покоится в могиле, — тогда, значит, особа, предъявившая ее документы, — аферистка, мошенница и подложная Муханова? Но с другой стороны, вдруг кто узнает, что Кукушкина жива, здорова, воспитывает детей и работает в больнице? И кто тогда такая особа, прикрывающаяся ее паспортом? Тоже аферистка, мошенница и подложная Кукушкина.

Короче, куда ни кинь, всюду клин… Но отчего-то в шкуре Кукушкиной я чувствовала себя лучше, чем в шкуре отжившей свое, забитой, затурканной Мухановой. Прошлое исчезло, полгода назад оно тихо сгорело в адском пламени взрыва. И я решила начать новую жизнь в образе Кукушкиной, а Муханову усилием воли выдавить из себя по капле — она отжила свое, доказав полную никчемность.

Приняв это решение, я села и написала на листке качества, которые были присущи мне прежней. Вот что получилось: скромная, застенчивая, забитая, робкая, стеснительная, доверчивая.

А потом зачеркнула все это решительным движением (бумага жалобно жвакнула, вспоротая пером) и написала, какой я должна стать: знающая себе цену, наглая, решительная, смелая, бесстыдная.

И вот, знающая себе цену, наглая, решительная, смелая, бесстыдная, я прихожу на кладбище, на свою собственную могилку и изымаю свою фотографию, намертво приклеенную к постаменту. А потом пробираюсь в родной дом (хорошо, что после моей смерти Вадик не удосужился сменить замки), когда там никого нет, немного плачу от родного, слегка подзабытого запаха, изымаю все свои снимки, начиная с пятнадцатилетнего возраста, — чтоб нельзя было сличить с оригиналом.

Дома все по-прежнему — во всем чувствуется властная длань Луизы Палны. Пролистываю дневники собственных детишек — мои отпрыски не блещут успехами. Эх, видно, пороть их некому… Равно как и некому выполнять за них домашние задания.

Ничего, я еще за них возьмусь… Когда-нибудь потом… Но уже очень скоро! Как только встану на ноги.

А потом, знающая себе цену, наглая, решительная, смелая и даже бесстыдная, я шатаюсь по городу, прилипая к заборам, на которых трепещут листочки самодельных объявлений: «Продам, продам, продам». Но покупать я ничего не хочу, мне тоже нужно кое-что продать — саму себя, но только в хорошем смысле.

И вот я срываю объявление следующего содержания: «Филиалу международной компании «Супер-Утенок» требуется уборщица. Оплата по договоренности».

Я оживаю: филиал компании «Супер-Утенок» — это контора Бульбенко, давнишнего конкурента Вадика на рынке моющих средств. А не податься ли мне туда?

А куда еще? Не могу же я наняться к собственному бывшему мужу, условно-досрочно похоронившему меня!

В конце концов, я столько слышала про продажу моющих средств, что пора бы на практике попробовать, что это такое.

Для начала пришлось посетить парикмахера, постижера, косметичку и еще пару специалистов, включая театрального гримера. Гримерша сказала, что мне ничего менять не надо. «Цвет волос, — сказала она, — и очки. И еще я советую вам бородавку — притягивает внимание и запоминается при встрече. Бородавка — вот ваш уникальный шанс».

Я приберегла ее совет на потом. Мало ли как сложатся обстоятельства…

Итак, знающая себе цену, наглая, решительная, смелая (и даже слегка бесстыдная), я пришла к Бульбенко и потребовала на голубом глазу:

— Покажите мне статистику личных продаж ваших сотрудников.

А когда он предъявил мне эту статистику, фыркнула:

— Что это? Что это за графики? Где тут Эльбрусы, Памиры, Эвересты и пики Коммунизма? Где взлеты межконтинентальных баллистических ракет, ушедших в стратосферу? Что я вижу? Горное плато, стабильную посредственность, кратеры и впадины! Где прирост продаж, где многопроцентные прибыли? Где они, я вас спрашиваю?

Съежившись на стуле, Бульбенко испуганно дернул кадыком и сглотнул слюну.

— Ну, знаете, — пролепетал он. — Вообще-то мы только хотели нанять уборщицу…

— Уборщицу? — рявкнула я. — Думаете, уборщица вытащит вас из задницы, в которой вы валандаетесь в последнее время? Даже самый мощный вантуз здесь бесполезен! И это при том, что на рынке подъем, маркетинговый прогноз, как никогда, благоприятен, а покупательная способность населения зашкаливает! — Сама не знаю, откуда я знаю эти слова, может, услышала по телевизору? — Если и дальше ничего не делать, через месяц ваши продажи пойдут вниз, как вода, выливающаяся из раковины! Муханов вас выдавит из города! Он пустит вас по миру!

— Э-э-э… — пробормотал Бульбенко. — Но вообще-то мы хотели только нанять уборщицу…

— Не о чистке пола, а о чистке мозгов вам нужно думать, уважаемый…

На меня снизошло вдохновение. Я вскакивала со стула, трясла кулаками, подпрыгивала на месте, а потом так низко наклонялась к Бульбенко, что тот вжимался в спинку кресла, как будто на приеме у стоматолога, который собирался удалить ему все зубы без наркоза.

Сначала я нарисовала бездну, куда неумолимо катится «Супер-Утенок», а потом пригрозила адовыми муками, Дантовым адом и биржей труда. Я живописала финансовый крах, который ждет Бульбенко лично, если он сию секунду не возьмется за ум и не примет меня на работу. Я насмехалась над его методами управления и хохотала над мотивациями его персонала. Я рассказала, что так давно уже никто не работает, а если и работает, то недолго, а если и долго работает, то безрезультатно, а если и с результатами, то не с теми, каких следует ожидать при разумной организации труда.

А потом я нарисовала перед ним вершины, которых мы вскоре достигнем, — сияющие вершины с зеленоватой долларовой шапкой, цветными фантиками евро и строгими картинками паундов, то бишь фунтов стерлингов.

— Мы откроем десять филиалов в городе! А потом двадцать по стране! Сотни в Европе! Тысячи по всему миру!

— Неужто и по миру возможно? — лепетал Бульбенко, постепенно теряя естественный помидорный цвет лица.

— Ха! — восклицала я и продолжала в том роде, что я уже не одну компанию не то вывела в мир, не то пустила по миру.

Я описывала транснациональные корпорации, которыми он будет владеть, и миллиардные прибыли, которые его ждут. Я описывала уважение окружающих, заискивания международных финансовых воротил, благодарность президента и медаль «За заслуги перед Отечеством» на лацкане его черного смокинга, которого у него пока нет.

Я была уверена в себе. В конце концов, вести за собой тысячи верующих и исцелять наложением рук не сложнее, чем продать тысячу коробок со стиральным порошком! И если я легко справлялась с первым, отчего бы мне не справиться со вторым?

К концу моей речи у Бульбенко выросли крылья, открылось второе дыхание, а над затылком появился характерный не столько для лысины, сколько для ореола святости оптический нимб.

— Когда вы можете начать? — спросил он. Хотел, чтобы я осчастливила его сию секунду.

— Завтра, — бросила я. И предупредила: — Учтите, за свои услуги я потребую достойной оплаты!

— Какой?

Что поделать, в этот момент новорожденная Елена Кукушкина дала сбой, а вместо нее вылезла на свет божий невинноубиенная Лиля Муханова. Она что-то мямлила, называла смешные цифры и не знала, куда девать глаза. Вместо того чтобы смело и решительно потребовать тысяч и тысяч, она застенчиво просила назначить ей сколько не жалко.

Лицо Бульбенко вдруг обмякло (он ожидал заоблачных сумм и запредельных требований, а вместо этого услышал невразумительное блеянье), и на нем проявилась некстати проснувшаяся бдительность, похожая на некстати заснувшую осторожность.

— Надо подумать, — промычал он, и я поняла, что он колеблется.

Тогда Лилия Муханова была безжалостно отброшена в сторону и из-за ее плеча явилась Елена Кукушкина — терминатор с хищным блеском в глазах и ухватками умелого укротителя директоров.

— В день! — ухмыльнулась эта грымза, сияя горгоньей улыбкой.

Бульбенко потух и сдался.

Из кабинета я вышла так, будто шагала не по пыльному ковролину, а по трупам. На кончике моего копья развевался свежий скальп, а к поясу были приторочены охотничьи трофеи. Не поручусь, что на моих губах не было крови.

А про диплом меня никто не спрашивал.

Таким образом, милые граждане, я заполучила в свое полновластное распоряжение целую контору во главе с начальником-болваном и с кучей бестолковых сотрудников, ни черта не умеющих делать. Даже с баклажанами они вряд ли справились бы!

Теперь я должна вести их к сверкающим вершинам, месторасположение которых я сама плохо представляла. Я должна была звать их на подвиг и поднимать в бой.

И я звала и поднимала. И каждый день начинался кровавым закатом и заканчивался кровоточащим рассветом. И было так, пока сияющие вершины не оказались совсем рядом, пока от Эверестов, пиков Ленина, Эльбрусов стало не протолкнуться и статистика продаж оказалась самой благоприятной — как прогноз погоды на Сейшельских островах в разгар сезона.

Бульбенко был управляющим городского филиала некоей крупной фирмы по продаже чистящих средств. Надо сказать, Степан Игнатович был начальником строгим, но несправедливым. Своим подчиненным он всегда говорил, что предпочитает видеть возле себя добросовестных людей, которые вкалывают не за страх, а за совесть, которых хлебом не корми — дай выполнить поставленную задачу и которые не держат за пазухой камня, в кармане — фиги, а в душе — обиды.

Еще Степан Игнатович был скор на расправу, любил рубить сплеча и раздавать всем сестрам по серьгам. Он держал при себе лизоблюдов и подхалимов. При этом подхалимам он платил большие премии, отправлял в долговременные командировки в дом отдыха, а честных людей, плохо умевших подхалимничать и лизоблюдничать, держал в черном теле, на сухпайке и без премий, заваливая работой по самое «не хочу». При этом Бульбенко частенько вызывал сотрудников на ковер, песочил, пенял, раздраконивал, снимал стружку и устраивал головомойки.

Пропесоченные, со снятой стружкой и взмыленные сотрудники из его кабинета прямиком отправлялись в курилку, чтобы там нервно мять в потной руке изломанную сигарету, отмалчиваться на соболезнующие вопросы коллег, смотреть долгим взглядом в окно на примелькавшуюся летнюю зелень и надпись масляной краской «х… тебе!», адресованную неизвестному гражданину, но такую актуальную, и думать: «Уволюсь к чертовой матери! Пойду в райотдел на полставки, у меня там двоюродная сестра замзавом», но никуда не уходить, потому что уходить по большому счету некуда — кругом сидят свои Степаны Игнатовичи, которые могут оказаться даже хуже текущего и нынешнего Степана Игнатовича, к которому все как-то притерпелись и его головомойки даже за обиду не почитают.

При этом Степан Игнатович на разных внутриколлективных празднованиях, юбилеях, днях умственного работника и совместных выездах на природу любил рассказывать, как он любит и ценит прекрасный коллектив, причем коллектив благодарно внимал ему, подхалимски голубея преданными глазами.

Порученный ведению Бульбенко коллектив был не слишком велик, но не так уж мал. И каждый его член был не то чтобы очень подл, но и не то чтобы очень благороден и смел. И всяк в нем преследовал свою выгоду и плевал на выгоды коллеги. И всяк в нем дрожал за свою задницу и был глубоко равнодушен к аналогичному органу соседа. Однако мы не говорим, что это плохо, признавая сей факт естественным законом бытия, по которому «жук ел траву, жука клевала птица, орел пил мозг из птичьей головы». При этом в роли орла, конечно, выступал сам сиятельный Бульбенко.

Так было всегда. И все признавали этот закон природы и неукоснительно следовали его начальственному диктату: и бухгалтер Лариса Ивановна Гулящая, и заместитель Бульбенко Антон Францевич Полубог, и местный ловелас Альфред Зинин, и местная вамп, секретарша Нина Бесова, и тихушечные подружки Оля и Поля, и многосемейная мадам Болдянская, и правдолюб и громослов Язвицкий, и робкие середнячки Сухих, Глухих и Косых, и томная Пенкина, и темный Марыщев, и интеллектуальный Штернберг, и наивная Саша Лесова, и грубиян Женкин, и даже бессловесный пенсионер, дрожащий за свое рабочее место, Семен Бенцианович Свищенко-Гоев.

И все они денно молились на Степана Игнатовича, били ему земные поклоны, благословляли, пели осанну, сулили долгие лета (денно), а нощно скрипели в подушку от безысходной ненависти (что, конечно, не может быть запротоколировано, задокументировано и представлено на суд общественности из-за полного отсутствия свидетелей).

И долго было так. И было так всегда, а кому сей естественный ход событий не нравился, те увольнялись после первой получки.

И как всегда, прежде, чем показаться перед сиятельным зраком Бульбенко, Нина Бесова, прихорошившись перед зеркалом, до зубов вооружалась чаем и свежими печенюшками. И всегда Антон Францевич подтверждал, одобрял и восхищался решениями начальства, подхалимка Гулящая восторгалась его мудростью и прозорливостью, сердцеед Альфред Зинин хлопал в ладоши, правдолюб и громослов Язвицкий ответственно заявлял, положа руку на сердце, что такого прекрасного руководителя, как наш Степан Игнатович, еще поискать, середнячки Глухих, Немых и Косых молча кивали в знак своего вечного нерушимого согласия, тихушечные подружки Оля и Поля по очереди доносили друг на друга и на всех, на кого могли донести, темный Марыщев, как всегда, удивлялся, кто донес о том, что он на полчаса опоздал на работу, грубиян Женкин с солдафонской прямолинейностью кричал: «Да здравствует наш Степан Игнатович, самый справедливый человек в нашей конторе и, следовательно, во всем мире!», а наивная Саша Лесова удивлялась: «Правда? В самом деле?» — и потрясенно хваталась за собственные щеки. И только пенсионер Свищенко-Гоев благоразумно отмалчивался, тщетно стараясь слиться со стулом.

А Степан Игнатович карал и миловал как ему заблагорассудится.

Грубияну Женкину за постоянные перекуры срезал зарплату на тридцать процентов, Марыщева из-за его извечной темноты отправил в отпуск в ноябре. Олю поставил начальницей над Полей, но после снял ее с должности и поставил Полю над Олей. А потом вообще выкинул их обеих из начальниц и срезал должностную клетку. Сашу Лесову уволил за прогул (в тот день у нее кто-то умер), но потом принял на работу обратно, демонстративно проявив христианское милосердие. Язвицкого за его радикальные высказывания отправил в командировку по обмену опытом в Читу, тогда как бухгалтершу Гулящую отправил на юг Франции по обмену валюты, а секретаршу Нину Бесову отправил в районную больницу на аборт.

Потом он отнял работу у Косых и отдал ее Глухих, отчего Косых почувствовал себя неуверенно и запил в предчувствии неминуемого увольнения. Затем Бульбенко забрал работу у Глухих и всучил ее Сухих. Сухих работу блестяще провалил, за что и получил повышение в окладе и всеобщее уважение. Многодетную Болдянскую сделал своим заместителем, а зарвавшегося Полубога понизил в должности и долго склонял на совещаниях как несправившегося, неоправдавшего и недостойного. Однако, когда мадам Болдянская после упорной работы на ниве продаж вдруг ощутила в себе хорошо известные ей признаки скорого прибавления семейства, Бульбенко неделикатно избавился от нее, бросив на низовку и пригрозив увольнением. И только Семен Бенцианович Свищенко-Гоев, мало отличаясь от обивки собственного стула, все еще сохранял свой «статус-кво».

И от этого сотрудники любили своего начальника все больше и больше. В день рождения они преподносили ему маленькие милые подарочки — недорогие безделушки стоимостью в ползарплаты, читали прочувствованные стихи, с экзальтированной пылкостью благодаря его «за все и даже больше».

И каждый старался помочь своему начальнику, движимый искренней любовью к нему. Альфред Зинин предлагал познакомить его с некоей дамой, Марыщев предлагал закурить, бухгалтер Гулящая предлагала мухлеж, а Нина Бесова предлагала самое себя, потому что ничего больше не могла предложить. Полубог ездил с ним на рыбалку, хотя рыбалку ненавидел, потому что там от сырости и неподвижной позы обострялся его радикулит. Марыщев с пионерским энтузиазмом перекапывал огород на его дачке, мадам Болдянская вышивала ему крестиком косоворотку, Оля и Поля мыли чашки, подкладывали под начальственное седалище подушечки и, как поисковые собаки, искали пылинки на пиджаке, интеллектуальный Штернберг возил его домой на собственной машине, наивная Саша Лесова наивно соглашалась поехать с ним вдвоем в командировку, грубиян Женкин грубо и неумело доносил на коллег, а Язвицкий дважды в день гулял с его собакой, за что та немилосердно кусала его. Сухих за свой счет чинил его автомобиль, Глухих за свой счет чинил водопроводный кран, а Косых за свой счет делал ремонт в квартире его второй, нелюбимой тещи. И только вечнодрожащий пенсионер Свищенко-Гоев ничем не мог помочь любимому начальству, потому что был стар, немощен, нерасторопен и несообразителен.

И все текло по однажды заведенному, ненарушаемому распорядку, все были в принципе довольны и счастливы, пока у Степана Игнатовича не обнаружилось какое-то редкостное заболевание и он не отправился в санаторий для поправки драгоценного здоровья.

И все сотрудники очень беспокоились за его самочувствие. Полубог предлагал лично отыскать медицинского академика, бухгалтер Гулящая предлагала оплатить номер люкс в заграничном пансионате, секретарша Бесова предлагала отправиться в санаторий вместе, чтобы там собственным телом излечить любимого начальника, Язвицкий предлагал плюнуть на все, Марыщев предлагал свои услуги, Пенкина предлагала знакомую медсестру. Болдянская приносила народные рецепты, а Штернберг приносил научные статьи. Ловелас Зинин авторитетно заявлял, что все и вся лечится любовью, даже и триппер, грубиян Женкин крыл почем зря безответных докторов.

Потом Сухих, Глухих и Косых доставили вещи начальника в аэропорт, Оля и Поля довели его под руки до посадки, Саша Лесова обтерла своим платком бисерный пот с начальственного чела. И даже Свищенко-Гоев всплакнул без повода, глядя вслед Бульбенко своими водянистыми, выцветшими от времени и вечного страха глазами.

Итак, Бульбенко уехал, оставив начальствовать вместо себя своего заместителя, Антона Францевича Полубога, и сделав его полновластным и полноправным руководителем с чрезвычайными полномочиями.

Первые три дня жизнь в конторе протекала по ранее заведенному распорядку. Полубог руководил, Гулящая мухлевала, Зинин блядствовал, Бесова крутила попой, Оля и Поля доносили друг другу и друг на друга, Язвицкий язвил, Штернберг умничал, Болдянская всех песочила, Лесова наивничала, Женкин грубил — как всегда. Марыщев был темен, Сухих был сух, Глухих глух, Косых косоглаз, а Свищенко-Гоев все еще не отличался от обивки собственного стула.

А потом что-то разладилось в отлично налаженном механизме. Изменения копились постепенно и незаметно. Точный, годами выверенный ход застопорился, дал сбой, шестеренки сложного агрегата забуксовали, заскрипели, засбоили, заскрежетали. Вдохнув воздух внезапно обретенной свободы, сотрудники вдруг пошли вразнос.

Кто был тому виной? Полубог, который не столько руководил, сколько мечтал, развалясь на начальственном месте, покуривая одну сигарету за другой и время от времени щупая Нину Бесову за особо выдающиеся места? Который плевал не только в потолок, но и на свои должностные обязанности? Который был почти как Бог, но только не всемогущ и не всеведущ? Который был слаб как человек и человечен, как всякий слабак? Который тоже вдыхал полной грудью воздух свободы и дал этому воздуху полное право пьянить не только себя самое, но и своих подчиненных?

Возможно, виноват был именно он, однако мы не станем его осуждать. Может быть, мы сами на его месте курили бы и щупали, развалившись. И тоже плевали бы на все, и тоже были бы слабы и человечны. И сами дышали бы воздухом и дали подышать другим. И прощали бы опоздания Марыщеву, прогулы Лесовой, вороватость Гулящей, умничанье Штернбергу, тихушество Оле и Поле, безделье Сухих, Глухих и Косых, женолюбие Зинину, многосемейность Болдянской, язвительность Язвицкому, грубость Женкину и трусость Свищенко-Гоеву…

Но вскоре в конторе стали происходить небывалые вещи!

Марыщев притащил на работу коньяк, Полубог единолично выпил всю бутылку и объявил без повода праздник в рабочее время, а не после него, как бывало раньше. Марыщев еще раз сбегал в магазин за коньяком, а Язвицкий уговорил его прикупить еще водки и «сухенького» для дам. Гулящая как бухгалтер выделила на это деньги из внебюджетного фонда. А Оля и Поля намекнули, что к водке нужна закуска, а к «сухенькому» — сладкое. Сухих, Глухих и Косых сбегали в магазин за продуктами, а Женкин сгонял на рынок. Болдянская как опытная хозяйка строгала, резала, крошила и кромсала, и под ее руководством строгали, резали, крошили и кромсали остальные конторские дамы. А Полубог, находясь под разлагающим влиянием коньяка, играл со Свищенко-Гоевым в преферанс и пенсионер благоразумно проигрывал ему, не желая конфронтировать даже с временным начальством даже в карточной игре. Марыщев дымил прямо в комнате, а не в курилке, хотя некурящие страшно ругались на него и гнали его вон. Но он не уходил, потому что грубый Женкин рассказывал в это время матерные анекдоты, а потом Зинин рассказывал пошлые анекдоты, затем Саша Лесова рассказала наивный анекдот, которому никто не смеялся.

А потом сдвинули столы и сели праздновать.

Воздух свободы кружил голову и пьянил сердца, а водка добавляла эффекта, и «сухенькое» тоже. И говорили все громко, не по существу. Гулящая жаловалась на дебет и кредит, Марыщев жаловался на придирки, Штернберг жаловался на Гегеля и Гоголя, Болдянская жаловалась на мужа, Оля и Поля жаловались друг на друга, Язвицкий жаловался на то, что правдолюбов никто не любит, Бесова жаловалась на подорванное начальством здоровье. И только Свищенко-Гоев ни на что не жаловался, потому что благоразумно спал, уронив голову в салат.

А потом начались танцы. И грубый Женкин грубо щипал Бесову, а та грубо отпихивалась от него, а Зинин, начав танец с наивной Лесовой, закончил его с опытной Болдянской. Сухих щупал Глухих, а Косых ревниво наблюдал за непристойными играми своих товарищей.

И все было хорошо.

Кончился день, потом кончился вечер, потом кончилась ночь. И кто-то не сберег в ту ночь остатков невинности, а кто-то не сохранил в ту ночь остатков человеколюбия. Кто-то благословлял утро, а кто-то проклинал его, мучимый головной болью и запоздалым раскаянием.

Утром те, кто пришел на работу вовремя, были единодушны в том, что праздник удался, а те, кто не пришел, полностью поддержали это мнение, опоздав на пару часиков. И все, вспоминая вечер накануне, подшучивали друг над другом, смеялись над грубостью Женкина, скабрезностью Зинина, скромностью Лесовой, темнотой Марыщева и над тем, как пенсионер Семен Бенцианович заснул в салате. А на Полубога вообще никто не обращал внимания, забыв, что он какое-никакое, а все ж начальство. Впрочем, Полубог сам забыл об этом, очарованный коньяком и податливостью Нины Бесовой. И все сотрудники были едины, как пальцы руки, и великодушны друг к другу, как ланселоты. Оля простила Поле и, соответственно, наоборот, и все простили Гулящей недоплату в зарплату, и все простили Язвицкому его наушничанье, Штернбергу — что он такой умный, Зинину — его женолюбивость, а Женкину — грубость. И только пенсионеру Свищенко-Гоеву никто ничего не простил, потому что прощать ему было нечего.

А работать никто не работал, потому что глупо работать, когда ноздри и грудь забивает пьянящий воздух свободы, когда есть много более актуальных и интересных дел, чем продажи туалетных утят, — например, обсуждение матча «Алания» — «Спартак», или изменения в женской моде на бюстгальтеры, или любовные похождения Зинина, или странные отношения Сухих, Глухих и примкнувшего к ним Косых.

А потом стали обсуждать начальство. Поинтересовались риторически, как здоровье, понадеялись, что в высшей степени хреново. Полубог сказал, что Бульбенко — сложный человек и работать с ним очень непросто. Он лично еле сдерживает себя, чтобы не высказать все, что о нем думает. А думает он такое…

Гулящая сообщила, что Бульбенко заставляет ее мухлевать себе на пользу, а ее могут за это посадить. Но если что, она молчать не будет, сдаст его со всеми потрохами, ей его жизнь не дорога.

Секретарша Бесова сказала, что в постели он — никто. И что она с ним только потому, что надо же где-то работать в ее одиноком положении.

Зинин заявил, что та девица, с которой он его познакомил недавно, заразила Бульбенко хламидиозом, только он еще об этом не знает. Пусть ему будет приятный сюрприз. А еще он через знакомых девиц может заразить его сифилисом, ему это раз плюнуть.

— А СПИДом? — с надеждой спросила Болдянская.

— Надо постараться, — обнадежил ее Зинин и взял на себя повышенные обязательства на текущий квартал.

А томная Пенкина сказала, что она никогда не видела такого мерзкого человека, как Степан Игнатович, который считает, что его конечности созданы для того, чтобы находиться у нее под юбкой, а Женкин грубо сказал, что видел его в гробу в белых тапочках. А Марыщев сказал, что Бульбенко — темный неграмотный идиот, неразвитый и отсталый.

Оля и Поля заверили, что они всегда ненавидели начальника и не намерены и дальше терпеть его хамство, грубость и начальственный идиотизм, на что наивная Лесова наивно удивилась, почему же они это так долго терпели — до сих пор. Оля и Поля взвились, но зарождавшийся скандал был подавлен Язвицким, который правдиво рассказал, будто он собственноглазно видел, как Самый Главный Начальник вызывал Бульбенко на ковер и песочил его почем зря. И как Бульбенко стоял на ковре будто оплеванный, а лицо у него было как облеванное. И как Самый Главный Начальник плевал Бульбенко в лицо, называл его «тупой скотиной» и тушил об его лысину сигареты. И как потом Бульбенко плакал на груди Язвицкого и грозил покончить с собой путем повешения, на что сам Язвицкий говорил, что это, конечно, для Степана Игнатовича самый правильный выход, и что лично он, Язвицкий, может ему в этом помочь, и что у него есть в запасе превосходная веревка и детское мыло.

— Вот было бы здорово! — поддержал его Полубог.

— Отлично! — захлопала в ладоши Гулящая.

— Я была бы счастлива! — Бесова схватилась за грудь.

— И я! — бурно поддержал Зинин, схватившись за грудь Бесовой.

— И я! И я! — поддержали ораторов остальные сотрудники.

Только Свищенко-Гоев молчал, все еще не пытаясь отличаться от обивки стула.

Потом сотрудники стали грозить начальнику и заверять всех остальных, что они лично всегда, и так далее… Гулящая сказала, что у нее есть сведения о махинациях Бульбенко, Полубог сказал, что эти сведения он берется довести до Самого Главного Начальника, Штернберг посоветовал на всякий случай послать дубликат в прокуратуру, а грубый Женкин предложил просто звездарахнуть Степана Игнатовича по голове, когда он вернется, и дело с концом. Бесова и Болдянская понадеялись, что после суда его кастрируют, Сухих, Глухих и Косых предположили, что в тюрьме ему придется несладко — в известном смысле, конечно. Наивная Лесова наивно спросила, в каком именно смысле, а бессловесный Свищенко-Гоев задрожал так сильно, что стул под ним затрясся.

— А я, а я, — сказал темный Марыщев, — да я ему, я…

И все с удовольствием приготовились выслушать, какую кару обрушит на голову Бульбенко темный Марыщев, как тут…

Дверь общей комнаты отворилась, и на пороге возник…

Возник виновник разговора, которому в недалеком будущем предстояло сесть в тюрьму, быть кастрированным или опущенным — на выбор. Но сейчас, еще не догадываясь о грядущих бедствиях, он выглядел прекрасно. Лицо его лоснилось здоровым потом, лысина (об которую, по версии Язвицкого, Самый Главный Начальник недавно тушил сигареты) блестела как полированная, а сам он являл вид нерушимого здоровья и последствий хорошего отдыха.

— А что такое? Почему не работаем? — не слишком строго спросил Бульбенко, еще пребывая в послеотпускном душевном размягчении.

Гробовая тишина была ему ответом. Пауза, тяжелая, железобетонная пауза висела в воздухе, грозя каждую секунду обрушиться вниз.

— Ой! — первой нашлась мадам Болдянская. — Степан Игнатович, садитесь, вот стульчик, что же вы стоите! С вашим здоровьем нельзя стоять!

— Чайку, Степан Игнатович? — вступила Бесова.

— Сигаретку? — Марыщев.

— Как отдохнули? — Штернберг.

— Вылечились? — грубый Женкин.

— Понравилось? — Язвицкий.

— А мы без вас измаялись! — Полубог.

— Соскучились! — Гулящая.

— Чуть не умерли! — Оля и Поля.

— Ночи не спали одни! — Зинин.

— … — пенсионер Свищенко-Гоев.

Воздух свободы кончился внезапно и без предупреждения, как кислород в водолазном баллоне. Гранитная плита мрачного предчувствия сдавила сердца коллег.

Бульбенко обвел присутствующих благодушным взглядом сытого хищника и попрочней утвердил на стуле раздавшееся на санаторных харчах седалище.

— Надоело отдыхать, — произнес он. — Еле вырвался. А здоровье — отличное. Как у призового бульдога. Ну, как у нас дела?

И все разрушилось в один миг. Единство коллектива оказалось фикцией и фата-морганой, сплоченность — временной, разобщенность — постоянной.

Подхватив начальство под локоток, Полубог повлек его в кабинет докладывать, как дела. Гулящая зашелестела бумагами, жаждавшими начальственной подписи. Бесова поправила бюстгальтер и отправилась заваривать чай в любимой кружке Степана Игнатовича. Зинин схватил телефон и принялся звонить знакомой проверенной даме, чтобы в выходные она была готова — но не для него лично. Оля и Поля, подкараулив Бульбенко на лестнице, принялись, как всегда, докладывать, доносить и наушничать.

Болдянская затосковала, чуя беду неминучую, Марыщев отправился в курилку и там подавился дымом, Саша Лесова наивно захлопала глазами, Женкин невнятно выругался, Язвицкий язвительно побледнел, Штернберг утешительно подумал, что он всегда может устроиться грузчиком в ближайший овощной магазин, у него там связи. Середнячки Сухих, Глухих и Косых углубились в бумаги, надеясь, что пронесет, а Свищенко-Гоев предынфарктно сполз со стула, хотя ничего более криминального, чем физиономия в салате, ему нельзя было предъявить.

После возвращения Степана Игнатовича многие изменения произошли в достославной конторе. Оля стала на место Поли, Полубес стал бухгалтером, а Гулящая гульнула в заместители. Зинин через ту самую проверенную знакомую заразился постыдной болезнью, которую Бульбенко привез из санатория, Язвицкий чуть было не умер в больнице от прободения язвы, Болдянская от испуга ушла в декрет и на ее место поставили наивную Лесову. Томная Пенкина от ужаса чуть было не вышла замуж за Сухих, Глухих и Косых одновременно, но вовремя одумалась и пошла на попятный. Марыщев бросил курить, а Сухих бросил Глухих. Косых с горя бросился со второго этажа, но его спас куст сортовой сирени «пламя коммунизма».

Штернберг между делом открыл закон увеличения подлости в природе, а потом закрыл его за ненадобностью. Этот закон гласил: «Количество подлости во Вселенной бесконечно, глубина ее безгранична, причем интеграл от подлости по переменной времени увеличивается перманентно, не зная исключений и прерываний».

А бессловесного пенсионера Свищенко-Гоева чуть было не уволили без выходного пособия, хотя он лично ни в чем не был замешан и всегда старался не отличаться от собственного стула.