Глава 7
Уже давно никто не сравнивал снег с арбузом, траву с покрывалом, а солнце с янтарем. Запахи превратились в устойчивые ароматы, оттенки — в тенденции моды, а блуждающие улыбки — в свидетельства глубокого психического расстройства. А Тошкин по-прежнему ненавидел половых извращенцев. Вскормленный в неволе молодой орел Гена вызывал у Тошкина крайнюю степень раздражения. И беспомощности, которая в их большой семье считалась огромным преступлением. Евгения Сергеевна ясно дала понять: клан будет стоять насмерть с тем, чтобы потом разорвать жертву половых излишеств на семейном совете. И Тошкин вообще-то не знал, что для Гены будет хуже: скромная камера, набитая такими же страдальцами, или праведный стерильный гнев Аглаиды Карповны.
— Мама, наш Гена, видимо, болен, — сказал Тошкин устало, докладывая семье о результатах спасения Кривенцова. — Он убивает своих женщин от страсти.
— Это несерьезно, — отрезала Евгения Сергеевна. — Хотя я всегда считала, что Людочка ему не пара. Такая косенькая…
— Мама, наш родственник — убийца. И я ничего не могу для него сделать. Кроме того, что уже сделал.
Тошкин поморщился, вспоминая, как определял для Кривенцова меру пресечения. Его надо было задерживать. По всем правилам, понятиям и формулировкам. Следователь городской прокуратуры настоял на подписке о невыезде. С каким лицом теперь работать с оперативной группой, криминалистом и экспертом, он просто не знал.
— Но это наш родственник, — тоном не терпящим возражений заметила Евгения Сергеевна. — Ты только представь себе, сколько анкет он испортит! Мы можем стать невыездными.
Как будто кто-то из их семьи служил по дипломатической части! Мамино авось переходило всякие границы. И что интересно, время от времени срабатывало. Женился же он, Дмитрий Савельевич, на Наде Крыловой. Этот сюжет покруче любой заграницы.
— Ты хочешь расстрелять его собственноручно? — спросил Дима, нащупывая выход из щекотливой ситуации.
— Я хочу, чтобы ты во всем разобрался. Мы с сестрами собрали сведения. Начиная со школы. Экстрасенс сказал, что он никого не убивал. А директор подтвердил, что он ни одну девочку никогда за косу не дернул.
— Роста не хватало, — огрызнулся Тошкин, уже уставший удивляться последовательности материнских суждений. Какой экстрасенс, какие справки, какие косички? — Он мог измениться, мама, и, видимо, так и случилось.
— Гена будет у тебя на работе через полчаса. Ты должен его принять по-родственному. И если надо — помочь. Хотя бы выслушать. Дима, у тебя есть диктофон? Мы бы просто прослушали и сделали выводы!
— Мама, я работаю. Не надо на меня давить. Будет только хуже. Слышишь? — Дима рассердился не на шутку. Он не позволит сесть себе на голову, потому что носить эту семейку на шее гораздо удобнее.
— Надо быть вежливым и послушным, — назидательно сообщила Евгения Сергеевна.
— И мыть руки перед едой, — пробурчал Тошкин, нахально обрывая разговор на воспитательную тему. — Мама, только пусть Генка приходит без группы поддержки. Иначе я его арестую. Это ясно?
— Не груби. — Мама бросила трубку, обозначив тем самым свое понимание проблемы.
Сейчас ей предстояло дать отбой такому количеству родственников, что в полчаса можно и не уложиться.
Тошкин угрюмо посмотрел на свой старый, исцарапанный стол, стиснул ладонями уже седеющие виски и еще раз мысленно прокрутил в голове ясную как Божий день картину преступления. Все, что сделал бедный Гена, он совершил для усиления оргазма. Такой статьи в кодексе нет, а вот убийство по неосторожности по второму эпизоду и доведение до… тоже по неосторожности по первому вполне могло подойти. Осталось только убедить Кривенцова признаться в этом и не мучить родственников, а там уже спокойно закрывай дело. В конечном итоге, скоро выборы — Генка запросто может попасть под амнистию. Государству нужны свежие сексуальные силы. Но как же все это противно… Мерзко. И главное, надоело! Привыкший жить в миру с собой и в конфронтации с Надей, старший следователь городской прокуратуры устало вздохнул. Ни утро, ни день, ни вечер не обещали быть легкими. Но завтра — завтра он будет свободен. И пусть родственники лишат его квартиры на Патриарших, отлучат от семьи и больше никогда не пригласят ни на день рождения, ни на свадьбу, он, Тошкин, не позволит делать из себя дурака.
— Это не я.
В дверях стоял Геннадий Петрович Кривенцов. Он источал миазмы страха и Пако Раббана, был неплохо причесан и гладко выбрит. Из большой спортивной сумки, висевшей у него на плече, доносились ароматы чесночной колбасы.
— Ты собрался в бега? — строго спросил Тошкин, подавляя в себе тошнотворное чувство брезгливости.
— Люда сказала, если посадят, чтобы на первый случай было что есть, — смутился Гена, не зная, садиться ему прямо сейчас или подождать прокурорской санкции. — Но это не я.
— А кто? Я? Тень отца Гамлета?
Кривенцов вздрогнул и опасливо покосился на дверь. Дима насупился: если Кривенцову посоветовали имитировать приступ шизофрении, то он сейчас же, сию минуту вызовет «скорую помощь». И пусть его лечат!
— Сядь, — сквозь зубы бросил Тошкин. — Сядь и давай по порядку! Будешь признаваться? Или по каждому эпизоду отдельно, с доказательствами и свидетелями? А у тебя сын, между прочим…
— Вот именно. — Кривенцов расправил плечи и отчетливо выговорил: — Это не я! Не я!
— Тогда давай под протокол. Смерть Ларисы Косенко наступила между восемью и половиной девятого вечера. Ты где был в это время?
— У Красовской, — сказал Гена и облегченно вздохнул. — Ларису Косенко тоже кто-то другой и эту…
— Красовская может подтвердить, что в это время ты был у нее?
— Так она же умерла, Дима, ты что-то путаешь, — ласково, доходчиво так проговорил Геннадий Петрович и открыто улыбнулся.
— Еще один труп? Отлично. Значит, по тому адресу, где был я, Косенко, по другому, куда ты успел заскочить, — Красовская. И тоже умерла. Подожди минуточку. — Дима нырнул в ящик и достал справку о пропавших без вести. — А вот в феврале в селе Вильковском ты не был? Так, еще подожди. — На стол легли бумаги по неопознанным трупам. — А в марте по Гремучке не гулял? Давай, Геночка, у тебя хорошо получается, рассказывай, маньяк чертов.
— Так ее фамилия, значит, была Косенко? — изумился Геннадий Петрович, и если честно, то у Тошкина немного отлегло от сердца. — Какой ужас! Если бы я знал, если бы я только знал… Мне косых и дома хватает. Обманула меня Ларочка… Выступала-то она как Красовская. А полвосьмого я был у нее и уже никуда не отлучался. Так что… — Он развел руками и чуть вздрогнул. — Но это не я!
— Почему позвонил так поздно, если это не ты? — Тошкин когда-то занимался в кружке художественного слова. Пиком его артистической карьеры были вечера в кинотеатрах, когда перед началом сеанса молодые таланты развлекали публику чтением известных произведений. Тошкин декламировал пушкинское стихотворение «Анчар». Руководитель кружка говорил, что Диме не хватало патетики и что это придет, к сожалению, только с годами. И вот оно пришло. — И кто ее убил, если не ты?!
— Федя, — пробормотал Геннадий Петрович. — Федя…
Дмитрий Савельевич грустно усмехнулся. Братские чувства переживали глубокий инфляционный процесс, эмиссия любви со стороны старшего поколения его только приумножала. Впрочем, младшие — они все такие. Безнаказанно подлые. Они легко прячутся за чужие спины, чтобы оттуда крутить фиги всем окружающим. Хорошо, что Евгения Сергеевна не решилась рожать второго ребенка. Еще в детстве Димочка содрогался при одной мысли, что кто-то будет оттягивать на себя родительскую любовь. Тошкин хорошо помнил Федора — он был не подарок, но Гена по праву младшего часто оставлял его в дураках, сваливая на старшего брата свои грехи.
Это Федя ел конфеты, потихоньку крал гривенники и прогуливал уроки. Это Федя мешал младшему брату спать, делать домашние задания и заниматься музыкой. Это Федя научил Гену курить, матерно ругаться и сплевывать сквозь зубы на купленный в кредит ковер. Теперь вот Федя убил — исключительно ради реализации детского комплекса старшего сына.
— Он слишком долго ждал, тебе не кажется? — Тошкин нахмурился и в который раз проверил себя на отсутствие родственных чувств к подозреваемому.
— Не надо мне не верить. Ты сам подумай… Эта квартира… Это странное поздравление по радио… Если Федя вернулся, то он самый прямой претендент на имущество. Только я помеха… Тем более, что он никогда меня не любил.
Геннадий Петрович глубоко вздохнул и опечалился. То ли припомнил, как пытался увести у Феди очередную пассию, то ли восстановил в памяти картину превращения Фединых презервативов «фантазия» в контрацептив «иллюзия» посредством прокалывания простой швейной иглой.
— Понимаю, — насмешливо проговорил Тошкин. — Квартира — это серьезно. Так может быть, это я? Я ведь тоже претендент, и возможностей бегать за девчонками с чулком хоть отбавляй.
— Возможно, и ты. Но мы с тобой не так близки, — вздохнул Кривенцов.
Да, близость, она вообще обязывает — на мышьяк, коньяк и мировую революцию. Если бы люди так сильно не сближались по случаю собственных интересов, то убивали бы друг друга гораздо реже. Тошкин это знал как профессионал.
— Ты просто проверь, а? — попросил Гена жалобно. — Я-то никуда не денусь. Я-то тут. Но я точно тебе говорю — не убивал. Просто проверь.
— Угу, иди пока, Гена, считай, что разговор был неофициальным, — буркнул Тошкин и отвернулся к окну.
На стекле хозяйничали пыль, темные потеки зимы и заснувшие в ожидании принца мухи. Этой весной царевич Елисей проехал мимо. Или ему просто не хватило сил обслужить всех заколдованных особей женского пола. Старший следователь городской прокуратуры не собирался заниматься делом собственных родственников. У него не было личной заинтересованности в судьбе Кривенцова — просто неприятно прыгать в будущее с клеймом зачинателя гражданской войны. Сейчас он встанет и сдаст полномочия. Есть в этой организации какой-нибудь приличный барон Врангель? Тошкин взял материалы дела, несколько чистых листов бумаги и со спокойной душой поднялся к шефу, человеку осторожному, исполнительному и преуспевающему. О последнем свидетельствовал ремонт, проведенный в кабинете. Кроме приевшейся уже офисной мебели, кондиционера, трехкамерного холодильника (здесь можно было передерживать от одного до четырех, но небольших трупов), видеодвойки, пластикового окна и арабских неживых цветов, в комнате появились две небольшие двери, оформленные как встроенные шкафы. Одна вела на черную лестницу и была заготовлена на случай возможной смены власти, другая в туалетно-ванную комнату — не бегать же городскому прокурору по этажам, отрываясь от серьезной работы. Туалетно-ванный дизайн свидетельствовал о высокой чистоплотности блюстителя закона — помимо душевой кабинки и унитаза, тут были представлены ванна-джакузи и биде. Последнее — в честь будущих феминистских перемен в обществе. Городской прокурор и в этом смысле был человеком дальновидным. И к Тошкину относился, в сущности, очень и очень хорошо — два раза разрешил помыть руки над новой раковиной…
— Входите, — сказал Старков, снимая очки в тонкой золотой оправе. Без них он казался домашним демократическим павианом, это подкупало и сотрудников, и преступный мир.
— У меня проблема, — с места в карьер начал Тошкин, по привычке вытягиваясь в струнку.
— Садись, не стой, — бросил Старков немного раздраженно: кто же любит проблемы в первой половине дня?
— Я состою в дальнем родстве с подозреваемым Кривенцовым Геннадием Петровичем, — сказал Дмитрий Савельевич, предлагая Старкову самому заполнить паузу отстранением Тошкина от этого дела.
— Ну? — Старков недоуменно поднял бровь. — И?.. Нашел что-то?
— Я не могу работать по этому делу. Это неэтично и непрофессионально. Прошу передать материалы другому следователю.
— Неэтично, говоришь? — Бровь шефа сломалась в прямой угол, лицо приобрело оттенок свежескошенной травы. — Значит, если сын начальника областной налоговой полиции содержит сеть магазинов, заметь, продуктовых и со спиртным, это тоже неэтично? Дочь мэра, домашняя хозяйка, получает премию Сороса — непрофессионально? Племянник покойного Усатого, — тут шеф благоговейно наклонил голову, — пестует кадры восточных единоборств — тоже не по тебе? Жена заведующего облздравотделом возглавляет центр материнства и детства, имея диплом зубного техника, — неправильно? Ты на кого голос поднял? Ты против системы пошел? Ты что, Тошкин, не учитываешь текущий момент? Кто ты и кто они? Работают себе люди — под пристальным вниманием завистников, не без этого. Но работают. А ты, подумаешь, в родственной связи. Да тут у нас все в родственной связи… Через третьи руки — так и с английской королевой. — Старков явно подумал о себе и своих предках и чуть приосанился. — Короче, иди и давай работай.
— Но любой адвокат… — начал было Дмитрий Савельевич, еще не вполне понимая, каким образом кухонные интересы дочери мэра могли заинтересовать большой души спекулянта Сороса.
— Он тоже окажется твоим родственником. Или твоей жены. — Старков весело подмигнул, намекая на старую, почти забытую историю. — Ну? И что плохого? Не морочь мне голову. Об исполнении доложить.
— Слушаюсь, — уныло ответил Тошкин, понимая, что в этом кабинете он еще не скоро будет допущен до душевой кабинки.
Он вышел в коридор, вдохнул родной, пропитанный запахом вонючей половой тряпки воздух и твердо решил во что бы то ни стало избежать участия в этом деле. Для реализации плана открывались достаточно широкие перспективы — можно было сломать ногу, руку и пару ребер, для этого стоило только пойти на дискотеку «Мистик», где все мероприятия заканчивались обязательной дракой. Можно было тривиально простудиться — потерять голос и слух, но закаленный организм Тошкина не так-то легко было отравить вирусом. Хорошее дело похмелье, если усугубить, тянется долго, но грозит грядущей безработицей, во всяком случае по специальности… Вскрыть вены, выпрыгнуть со второго этажа или попасть под машину Тошкин себе позволить не мог. Не хотелось обременять коллег лишними нераскрытыми уголовными делами.
Оставалось самое простое: притвориться… Стыдно, конечно, но если для дела надо… Дмитрий Савельевич сладко зажмурился, представляя себе, как вся его новая большая семья станет ухаживать за приболевшим героем. Кроме Нади, конечно… Которая с пеной у рта усугубляет и так препротивнейшее положение Дмитрия Савельевича на муниципальной должности, расследуя дело об убийстве маляра.
Стоп! Квартира, Кривенцов, несчастные женщины… Неужели Федя? Неужели все-таки Федя? Эти нелепые поздравления по радио? Угроза? Предупреждение? Шантаж? Тошкин решительно двинулся в кабинет, чтобы все обдумать. И пока — в приватном порядке.
Способ обнаружения тени Федора был до обидного очевидным. Никакой дедукции, никакой индукции, никакой юридической подготовки не требовалось для того, чтобы просто узнать, кто заказал на радио «Класс» позавчерашнюю дразнилку. Для этого даже не стоило ехать через весь город, достаточно было лишь набрать номер…
На радио «Класс» звонили все. Каждую минуту, даже секунду их телефон вздрагивал от волнения, чтобы получить приятный голос, идиотскую историю или ответ на викторину. Пожалуй, мини-АТС это радио еще не обзавелось. От двухчасового кручения диска вспухли оба указательных и правый средний палец старшего следователя городской прокуратуры. Он обиженно засопел, надел плащ и отправился на охоту. На улице была уже совсем-совсем весна. Раньше она вызывала у Дмитрия Савельевича радостное томление духа и ощущение, что суета сует и есть смысл настоящей жизни. Теперь в своем новом семейном состоянии он чувствовал присущую людям среднего возраста усталость, сонливость, общую вялость, вызванную авитаминозом. Короткие юбки навевали мысли об изнасилованиях, высокие шпильки — о переломах щиколоток, расставшиеся с беретами головы — о менингитах с последующими маниакальными состояниями. До центра радиомоды Тошкин добрался скучнейшим, почти спящим троллейбусом и был очень разочарован, когда обнаружил, что по адресу Щорса, 10 располагается такое количество фирм и фирмочек, что список их мог бы украсить статистический отчет о развитии малого и среднего бизнеса в какой-нибудь небольшой стране — Швейцарии, например. Уверенно миновав комнату по продаже обуви, Тошкин задержался в аптечном киоске, нотариальной конторе, клубе авиамоделистов-любителей, магазине по продаже видеотехники, салоне секонд-хэнд, туристическом агентстве, в кабинете врача-ветеринара и наконец отворил дверь небольшого подсобного помещения в надежде немного там передохнуть.
— Вы попали на радио «Класс», — сообщил усталый женский голос, раздавшийся из несгораемого шкафа. — Мы принимаем заказы с десяти до одиннадцати, но можем пойти вам навстречу…
В кромешной тьме Тошкин принял женский голос за слуховую галлюцинацию и тотчас сделал дыхательную гимнастику по системе йогов. Но несгораемый шкаф не унимался:
— Давайте скоренько, у нас тут сейчас будет прямой эфир с представителем сексуальных меньшинств, который приехал из Зимбабве получить у нас высшее образование. Я ухожу!
— Можно включить свет? — спросил Тошкин, надеясь на сознательность говорящей.
— Позже. Мы потребляем столько энергии, что не в состоянии за нее платить. Режим строжайшей экономии. Ваша фамилия?
— Вы можете потерять гостя. Трудно искать черного человека в темной комнате, особенно если его там нет. Я из прокуратуры.
Под потолком вспыхнула лампочка, комната, которую Тошкин принял за подсобное помещение, осветилась тусклым равномерно желтым светом. Девушка, подававшая голос из большого то ли холодильника, то ли оружейного сейфа, приятно, но немного натянуто улыбалась.
— Моя фамилия Тошкин. Вот удостоверение. Будьте любезны, посмотрите по своему кондуиту…
— Не надо ругаться, — попросила приемщица, чуть краснея и наклоняя вперед голову с чудными сливовыми глазами.
— По журналу. Позавчера для Федора Кривенцова прозвучала песня. Это было в передаче «Наши поздравления». Мне нужны сведения о человеке, который эту песню заказал и оплатил. Пожалуйста.
Тошкин деликатно отвернулся — он же не налоговый инспектор — и скользнул взглядом по комнате, которая будоражила воображение всего города. Ничего особенного — два приличных стула, много аппаратуры, компакт-диски, выстроенные в алфавитном порядке и разбросанные по полу, электрический чайник, несколько пустых бутылок и разбитая кроватка, оставшаяся в наследство от времен общежития.
— Это Дина Соломина. Моя знакомая. Это она попросила. Срочно. Я и не оформляла через журнал. Для своих… — Девушка еще больше потупилась и начала разминать мочку собственного уха. — Вы знаете?
— Что? — насторожился Тошкин, опасаясь получить еще одну жертву сексуальной гигантомании Геночки. — Что? — повторил он очень настойчиво.
— Они так любили друг друга. Она и сейчас его ждет. Вы не подумайте плохого. А если надо, то я и через журнал проведу.
— Федора, Гену, Джейка, Яна, студента из Зимбабве? Кого она ждет?
— Сейчас? — испугалась девица. — Вы же сами все знаете! А что, это преступление?
Тошкин осторожно попятился. Спорить с женщинами, когда трава натужно пробивает мокрую землю, перелетные птицы забронировали обратные билеты, а общегородской гормональный фон зашкаливает? Тошкин сделал еще один шаг назад и с безопасного расстояния потребовал координаты Дины Соломиной. Домашний адрес и телефон приемщица отказалась давать наотрез — только под протокол и только через повестку. Но назвала номер школы, где Соломина преподавала русский язык и литературу. Для того чтобы разрушить стройную версию о кровной мести Федора Кривенцова и выбросить из головы эти глупости, Дмитрий Савельевич решил посетить общеобразовательный храм, тем более что в нем училась Аня — единственное, после Яши, светлое пятно его семейной жизни.
Дина Ивановна Соломина оказалась интересной женщиной тридцати с небольшим лет. Ярко-рыжие волосы, темные круглые глаза, вздернутый нос, тонкие, подозрительно поджатые губы — все в ней свидетельствовало о врожденной склонности к педагогике и о неудачной личной жизни. Тошкин застал Дину Ивановну в учительской и был немало удивлен ее решительным напором, хорошей фигурой и грудным вкрадчиво-доверительным голосом, которым и было сказано:
— Ничего не получится!
— Почему? — удивленно спросил Тошкин.
— Я не собираюсь натягивать ей оценку. Шесть пятерок, три четверки — но по контрольным! Если я даже успею ее опросить в течение месяца, — а у меня в классе тридцать пять учеников, — то еще две пятерки, которые она может получить, а может и нет, для меня лично ничего не решат. Так что я слушаю вас внимательно.
Тошкин это любил. А кто не любил бы, если все мимоходом, поспешно и мельком. Он вообще был склонен к обстоятельным разговорам, размеренности, спокойствию, местами переходящему в занудство. Рядом с Диной Ивановной, однако, никакого спокойствия не ощущалось. Напротив, обстановка была напряженной, позиция Соломиной была почему-то выжидательной. Казалось, что Дмитрий Савельевич что-то должен этой красивой подтянутой женщине, претендующей на то, чтобы ее в магазине еще называли девушкой…
— Позавчера вы…
— Позавчера у меня не было урока в классе вашей приемной дочери. Пусть она не врет. Они вообще сейчас находятся в таком возрасте, что врут постоянно, — назидательно сообщила Соломина, а Дмитрий Савельевич обиделся. Во-первых, за Аньку, во-вторых, за всех женщин вообще. Ему всегда казалось, что постоянная ложь — одна из обязательных характеристик всей прекрасной половины человечества. — Так что я слушаю вас внимательно.
Нет, определенно Надя права, когда критикует его некоторую толстокожесть. По сути права, но не в формулировках. Потому что нет повода считать человека идиотом только за то, что он не отличает легкий флирт от тривиального траханья, а колготки фирмы «Леванте» от чулок «Красной швеи». Да, он такой — медлительный, упрямый, флегматичный и честный. Поэтому только спустя пятнадцать минут он догадался, что фраза «я слушаю вас внимательно» является протокольно-школьным вариантом для получения взятки.
— Сначала о Кривенцове, — жестко проговорил Тошкин.
— Так вы по поводу Сережи? — удивилась Дина.
— Да, и особенно по поводу старших Кривенцовых и ваших с ними отношений. И не надо спрашивать, на каком основании. — Дмитрий Савельевич протянул свое удостоверение, чем лишил Соломину дара речи. Правда, ненадолго.
— Ах, вот как вы ставите вопрос! — сказала Дина Ивановна, и Тошкин понял, что Анна не получит пятерку ни по русскому языку, ни по каким-то другим смежно-заменяемым предметам. Причем ни в четверти, ни в году. Никогда. — Ах, вот, значит, как? — Дина подбоченилась и пошла грудью на врага. — Да будет вам известно, что я — невеста Федора Кривенцова! И как бы вам ни было это противно слышать, но имею права если не на бабушкину квартиру, то хотя бы на участие в конкурсе. Вы думали, что меня теперь можно использовать и выкинуть из жизни? Обнадежить и оболгать? Выбросить и растереть? Я буду разговаривать с бабкой сама — и уж изложу подробности вашей жизни. Вовек не отмоетесь! Никогда!
К Тошкину наконец пришло удивление, быстро сменившееся пониманием. Откуда она меня знает? Впрочем, не важно. В качестве свидетеля, она, конечно, будет незаменима. Тошкин безжалостно вписал Дину в число подозреваемых с твердым намерением отдать ее в руки оперативникам — пусть роют.
— Вам ясно? Вам теперь все ясно?
Она гневно сверкала глазами и была необыкновенно хороша. Между ненавистью и презрением металась страсть и где-то даже призыв. Но Тошкин его не принял. Он подумал о том, что его почему-то никто не боится…
— Похоже, вы со мной заочно знакомы, — уныло проговорил Тошкин, не желая далее продолжать дискуссию в подобном тоне. — Хорошо, пусть вами занимается оперативная группа.
— Это непорядочно! — взвизгнула Дина. — Из-за несчастной оценки в четверти вы подымаете такую бучу… Дмитрий, будьте мужчиной.
Тошкин приосанился и провел рукою по волосам. Остальные мужские движения он предпочитал производить дома. Здесь все было ясно как белый день: тупик имени большой любви. С кем не бывает?
— Постойте, — хрипло проговорила Дина Ивановна, демонстрируя широкие возможности своего женского обаяния и маневренность голосовых связок. — Постойте. Я действительно заказала это поздравление. Я хотела обратить на себя внимание.
— Когда вы в последний раз видели Кривенцова? — спросил Тошкин, понимая, что если сейчас он не выбьет для Аньки оценку, то Яша не будет разговаривать с ним до конца дней. Мозг засверлила непрофессиональная мысль: «Дожать!»
— Какого? — тихо спросила Дина и опустила красивые бесстыжие глаза, которые все же успели сказать многое.
— Давайте начнем с Федора…
— В тот день, когда он пропал. Почти восемь лет назад. Но я…
— Геннадия?
— Я… Мы… Он… Иногда… Но я…
— Не очень верно. Не очень честно. И не очень-то вы сильно ждете, — поморщился Тошкин, находя, что склонность к патетике со временем может сделать из него Цицерона. — Тогда я хочу вас сразу же и предупредить. Вы ведь внимательно меня слушаете? Вы по-прежнему внимательно меня слушаете? Так вот Геннадий Петрович Кривенцов ныне перешел многие разумные границы, и я советую вам быть с ним поосторожнее.
Настоящий испуг. На лице у Соломиной застыл настоящий испуг — хороший фирменный страх, который бывает у новичков в морге и у детей после фильма ужасов. Дина Ивановна застыла и мыслила всеми мимическими мышцами: она что-то вспоминала, анализировала, казалось, даже нюхала, прикидывала и оценивала. Выводы, к которым она приходила, судя по помертвевшим глазам, были неутешительными. Похоже, теперь они наконец поняли друг друга. Тошкин все-таки умел быть убедительным.
— Так когда в последний раз? Не припомните? Может быть, вы и будете его алиби по делу Онуфриевой Валентины Сидоровны? — Дмитрий Савельевич вдохновенно и беззастенчиво пользовался своим служебным положением. Еще немного — и медаль для Анны у него в кармане!
— Что? — вскрикнула Дина и нелепо, излишне театрально взмахнула руками. — Вы все знаете?
— Служба, — скромно пожал плечами Тошкин. — Так когда?
— В этом смысле — давно… Я ведь жду Федора, я действительно жду его. — Дина Ивановна всхлипнула. — Можно я к вам приду? Мне нужно собраться с мыслями и обязательно с вами поговорить. Я боюсь, что это не то, что вы думаете. Вернее, не совсем то…
— Давайте прямо сейчас, — предложил Тошкин, не терпящий женских слез.
Она мотнула головой, и красивые рыжие волосы непринужденно рассыпались по плечам.
Тошкин почувствовал, что у него поднимается температура. Это было так неожиданно и приятно, что он хотел тотчас бежать в школьный медпункт и по старинке получить там освобождение от уроков… «Я заболеваю!» — счастливая мысль праздновала в голове именины сердца. «Я уже заболел». Бурно расчихавшись у порога школы, Тошкин поставил себе окончательный диагноз: пневмония — и чуть не вприпрыжку побежал расставаться с делами.
Дина Ивановна Соломина курила в женском туалете во время уроков, попирая всякую педагогическую этику. Правда, погоды стояли хорошие, теплые — девицы предпочитали сигареты на свежем воздухе. Так что особого риска не было. Она жадно затягивалась и выпускала тугие, почти спрессованные струи дыма в чуть приоткрытую форточку. Она зло и испуганно глядела в танцующую тошкинскую спину и старалась не распускаться. Сейчас от ее решения зависело не только светлое будущее ее самой, Федора, Гены, но и на минуточку, на секундочку просто жизнь…
Смутное ощущение причастности к чему-то странному, страшному, неправдоподобному преследовало ее всю последнюю неделю, может, даже месяц. Она не могла точно объяснить, что это было… Но после исчезновения Федора, после года безумного и безрезультатного ожидания она больше никогда не была так близка к панике, как сегодня, как вчера, как три дня назад.
— Дина, что случилось? — Ласковые мягкие женские руки обняли за плечи и подтянули напряженную спину к толстой груди. — Дина? Кто-то узнал твою маленькую женскую тайну?
— Что? — Соломина резко развернулась и угодила взглядом в хитро сощуренные глаза Луизианы Федоровны. — Что ты сказала? Какую тайну?
— Не надо так нервничать, мы же свои люди, сочтемся… Сигарету дай. — Луизиана скривила рот и поправила Дине челку. — Такая красивая, а такая глупая, и что ты нашла в этих иностранцах? Мне говорили, что наши женщины продаются туда как секс-рабыни. Мне даже книжку об этом читали…
— Мама? — уточнила Дина, на миг приостанавливая собственные скорбные мысли.
— Ну да, она такая чтица… За ужином — у нас так принято. Ну, ты хоть познакомь, а?
— Не выдумывай.
Дина стряхнула с себя наваждение от дурацких вопросов коллеги и сумрачно улыбнулась. Она способна на многое. Да, буквально на все… Она, Дина, еще посражается и за место под солнцем, и…
— И все-таки будь осторожнее. У нас коллектив женский, знаешь, как слухи распространяются, — улыбнулась Луизиана Федоровна, разворачивая свой выдающийся зад к дверям. — Будь осторожнее. А главное, — Луизиана чуть наклонила голову на короткой толстой шее и лучезарно улыбнулась. — А главное… не ошибись в выборе следующей жертвы…
— О’кей, — радужно согласилась преподавательница русского языка и литературы, напевая про себя модную несколько сезонов назад песенку «Я убью тебя, лодочник…».
— Я убью, — твердо пообещала Дина Ивановна и красивым босяцким жестом выбросила окурок в открытую форточку.
