Глава 18

Все мужья собираются на измену одинаково. Они прописывают на лице дурацкую улыбку, натягивают лучшие, по их мнению, шаровары, обливаются одеколоном и на прощанье нежно, как в последний раз, целуют своих жен. Мой Дима пошел по этому пути в самые дебри: «Ты меня любишь?» Вот что значит отсутствие опыта. Он бы еще табличку на грудь привесил: адрес измены такой-то. И главное, никаких изысков. Общий, местами затасканный сценарий, который в детстве использовался для бегства от материнского ока, а теперь немного модифицированный — для перелета в чужое гнездо. А романтика где? И дрожь в коленях? Дима зажрался. Если ему скучно со мной, то весело ему может быть только среди женщин племени амазонок. Неужели опять развод? Мужья-недельки легким движением руки превращаются, превращаются, превращаются наконец в мужей «две недельки». Окинув грустным мысленным взором пространство, заполненное мужчинами, я поняла, что почва для героизма еще есть, но на чужих континентах она как-то черноземнее. А впрочем… Да, мне не семнадцать лет. И зеркало в модном пять лет назад итальянском трюмо не уставало подтверждать сей прискорбный факт. Да, глаза уже обременены морщинками, губы — едва заметным притяжением вниз, брови не выщипаны, ногти не накрашены, носить нечего. Бедность это, а не возраст. Вот что. Я грациозно пробежалась по спальне, чтобы почувствовать наполненность собственного тела. Прыжок в длину обнаружил два лишних килограмма, попытка сесть на шпагат была приостановлена из-за жалости к соседям снизу. Что еще? А ничего. Мне не семнадцать лет. Без ложной скромности — в два раза больше, но тот, кто скажет мне об этом, глядя прямо в глаза, и дня не проживет. Я — гордость, ум, честь и совесть нашего провинциального города. Я — на третьем месте после милицейско-бандитской группировки Ахмета и балетной труппы, что недавно довела до слез Америку. Я — звезда, в конце концов. И не потерплю этих жутких белых штанишек, которые мой муж нацепил для того, чтобы достойно провести допрос. Может, написать на него анонимку? В лучших традициях моих советских подруг? Как же я опустилась, если довела супруга до открытой попытки измены? Я, никогда не простившая мужчине даже чиха в сторону чужой женщины, спокойно отпустила дорогого Тошкина в свободное плавание по хищницам города. Завтра во всех газетах, во всех рубриках «Светская хроника» будет информация о моем моральном падении. Ну а что другое там может быть написано, если куратор СМИ спит с женой куратора службы безопасности, а сам депутат Сливятин весьма недвусмысленно запретил рассказывать в прессе о количестве комнат для прислуги в загородных дачах наших законников? Только я! Только одна сплошная я — царица, халява и дура набитая. Неужели опять развод?

— Надя, возьми трубку, потому что из нее мне сильно молчат! — Возмущенный Яша заглянул в спальню и счел за лучшее удалиться. Он никогда не мешал мне думать по системе йогов.

Я встала с пола и подошла к телефону, который приторно, издевательски молчал. Сегодня все было против меня, даже ехидная Аглаида Карповна, с которой мы вроде бы нашли общий язык, тихо посмеивалась в своем кабинете. Так, мало того, что полковнику никто не пишет, ему еще и не звонят. Раньше для выходов из кризиса у меня было одиночество, небывалый трудовой подъем и возможность испортить кому-то жизнь. Сейчас нас было слишком много для того, чтобы я взяла веник и начала генеральную уборку по типу великой культурной революции в Китае.

— Да! — звонко выкрикнула я, когда телефон назло всем обитателям моей квартиры снова зазвонил. — Да! Я слушаю.

— Надя. — Голос мамы был строг и сух. — Мне сказали, что ты учинила незаконную расправу с учительницей. Где твое чувство корпоративной солидарности? На нее что, не действовали обычные методы внушения?

— Это не я. Это кто-то другой, кто-то посторонний.

— Ну и хорошо, — ласково согласилась мама.

Совсем недавно, буквально пятнадцать лет назад, она проводила со мной тренировки по выдаче набора правды, какой бы страшной она ни была. Умолчание также причислялось к жутким ликам лжи. Что угодно — только не вранье. Теперь жить стало значительно легче: нужно всего лишь удержаться от немотивированного убийства, и ты уже прослывешь порядочным человеком. Хорошим гражданином. Потому что мотивированное убийство, как выяснилось, может стать единственным оплотом справедливости в одной отдельно взятой стране. Чтобы философия не взорвала мою скучную голову, я принялась совершенствовать свое тело: качать пресс, приседать, подпрыгивать и наклоняться. Первыми сдались позвоночные диски, они стали подозрительно хрустеть и заваливаться набок, потом треснула и замерла в положении налево шея, в довершение всего я подвернула ногу и тихо выругалась.

— Надя, это я, Миша.

— Как ты вовремя! — Я обрадовалась телефонному звонку от чужого мужа по причине отсутствия звонков от собственного. Ну и вообще — свято место пусто не бывает. А Яша не считается. Он слишком порядочный семьянин, чтобы заменить собой предателя Тошкина.

— Я оторвал тебя от чего-то важного? — Голос Миши звенел ревностью.

Надо же, какое узкомыслие: по его мнению, запыхаться я могла только от сексуального марафона.

— Уже нет, — отрапортовала я.

— Поздравляю, — сухо обронил Миша. — Ну тогда ладно.

О, какой регресс. Ему уже можно подавать на инвалидность. Только в глубоком маразме и от любви к себе можно так дурно думать о самой лучшей женщине города. Он считает, что я стану его уговаривать! В последний раз такой эксперимент я проводила в школе с Филиппом Соколатым. Но во-первых, это был Филипп, а во-вторых, ничего хорошего для него из этого всего не вышло.

— Ладно, — легко согласилась я. — Пока.

— Не пока, Надя, не пока. Ты обещала прийти ко мне в гости. Мои уехали. — Он понизил голос до шепота, оружия всех страдающих манией преследования. — Когда мне прислать машину? — так же тихо спросил он.

Какая прелесть! Этот барин уже прислал за одной машину. И где она теперь? Чулком задушенная? Невзирая на обычный сумбур в голове, я еще могла мыслить здраво, а потому подозревала всех. Лучше ошибиться в хорошем, чем безошибочно поддаться преступному обаянию: красивый Миша убил маляра, чтобы ему не платить, Ларису от зависти к Кривенцову, Валентину, потому что она была свидетелем убийства маляра, а учительницу — выполняя свой гражданский долг перед партнером. Примерно с той же логикой действовала и Людочка. Только маляра она убила, чтобы ухудшить жилищные условия Миши, а всех остальных — назло собственному мужу. Катя же руководствовалась простой идеей дискредитации и действовала при попустительстве нашего общего Лойолы. А бабушка убила всех, чтобы они не обижали Федора. А Федор…

— Так во сколько? — снова спросил Миша.

— Я приду пешком. Если приду…

Мама с самого глубокого детства запрещала мне таскаться по хаткам. «Хочешь встретиться с ухажером — я помою лестничную площадку, и стой с ним хоть до самого утра. Но рядом с нашей квартирой. Порядочные девушки на дом не ходят». Папа однажды попытался усомниться в этой истине и неосторожно провякал что-то о вокзальных проститутках. Клеймо бешеного самца пристало к нему на долгие годы, до тех пор, пока вокзальная проституция не стала эндемичным очагом по распространению гонореи.

— Давай встретимся в городе.

Миша наконец очнулся, простил мне сбившееся дыхание и снова полюбил за возможность совращения.

— Перезвони мне минут черед тридцать, — попросила я, оставляя своему мужу последний шанс не присоединяться к вымершему племени единорогов.

Я быстро набрала его рабочий номер. Тихо. Тихо кругом, мертво… На трупы в белых штанах не ездят. Значит, гуд-бай, верность присяге и брачным обетам. Прости, папа, но хранить чистоту супружеской постели в восьмой раз, чтобы снова быть обманутой, мне надоело. Даю честное благородное слово без команды не стрелять, а без крайней необходимости не опускаться ниже уровня Тошкина. Как будет, так и будет.

— Встретишь меня у подъезда, — скомандовала я и на глазах удивленной общественности превратилась из гусеницы в бабочку.

— Хорошо выглядишь, — заметила Аглаида Карповна, когда я сунула ноги в туфли на шпильках и на всякий случай забинтовала голеностоп.

— В этом костюме ты уже ходила, — вздохнула Анюта и предложила надеть джинсы.

— Да, и кроссовки, — возбужденно добавила бабушка. — Ноге будет удобнее.

А мне будет удобнее? Как они вообще себе это представляют? Красиво сбросить туфли на каблуке, спустить по километровым ногам юбку, тревожными движениями расстегивать мелкие пуговицы — это одно. А кряхтя развязывать шнурки, лежа (потому что сидя мешает живот) расстегивать молнию на джинсах и через голову, через прическу — волосок к волоску — и макияж (прощай помада и румяна!), стаскивать свитер? Очень сексуальная картинка. Я же не на картошку и не на водные соревнования иду, я же на свидание с возможным эротическим продолжением! Не хватало только, чтобы я решилась, а джинсы стали между нами стеной. Ведь обе невесты — и обе не понимают элементарных вещей. Что стар, что млад. И я еще раз, на всякий случай, позвонила мужу на работу…

Миша стоял в тени липы в больших темных очках, которые делали его похожим на черепаху, что лежала на солнышке в известном мультфильме. Он был смелым. Суббота — праздник огородника. И даже бабульки-дежурантки в такие дни покидали наблюдательные посты, чтобы присоединиться к семействам, вскапывающим грядки.

— Пойдем. — Он взял меня за руку и буквально втащил в подъезд.

Ему не терпелось. А мне было смешно. В минуты глубокого душевного волнения со мной всегда приключаются странные вещи — я начинаю вспоминать поход Степана Разина за зипунами, битву на Чудском озере и особенности применения буквы «ять» в лозунгах революции. У меня у самой практически нет опыта супружеской измены, но из пособий на эту тему я почерпнула главное правило: «Чтобы лечь в постель с мужчиной, женщина должна его хоть немного любить». Я отбросила ненужные мысли и принялась усердно взращивать в себе нежность и страсть. На выходе из моей души обе они имели сомнительное качество.

— Выпьем? — спросил Миша хрипло. — Ты пока присаживайся. Я быстро…

Ага, значит, все последующие мероприятия он собирается проводить стоя. Я решила потренироваться и тихонько прошлась по квартире. Здесь пахло детьми, дешевой эстетикой нуворишей и прогорклым постным маслом — гарантом режима жесточайшей экономии. Я сморщила нос и заглянула на кухню.

— Сейчас, сейчас, — быстро проговорил Миша и отвернулся к пластмассовым стаканчикам. Как предусмотрительно — кинул в мусоропровод, и никаких отпечатков!

— Чем у вас тут так воняет? — поинтересовалась я. — Ужас. Вы пирожки на продажу жарите? Не пойму.

— Нет, мы собираем масло в банку. Оно ведь продукт многоразового использования, — гордо ответил Миша. — Знаешь, деньги на ветер — это ужасно. Мы с Ирой в этом вопросе абсолютно солидарны. А потому мы так и живем.

Мой потенциальный любовник победоносно взглянул на занавески с люрексовой нитью и лепнину на потолке. И то и другое мне приходилось видеть в богатых цыганских домах, которые производили на свет наркотики, детей и колоссальные по размаху свадьбы. Если в цыганском доме не было амурчика, он считался неполноценным убежищем полукровок. Но с учетом того, что и при царе цыгане в нашей стране жили неплохо, они и стали законодателями богатого вкуса для многих своих последователей.

— Ты торгуешь наркотиками? — нежно спросила я, представляя, как Миша и в дождь и в зной стоит на пятачке возле автобусной станции и предлагает всем желающим плохо сваренную ширу.

Мое сердце учащенно забилось, большими дозами в крови разлилась жалость к бедному маленькому богатею. Чтобы сохранить рабочее настроение, я снова пошла гулять по квартире. Нет, его определенно было за что полюбить. Мы выросли в одно время, знали, что Петр первый прорубил окно в Европу не только для того, чтобы поставить на нем цветок для профессора Плейшнера, и одинаково страдали по колбасе за два двадцать. Его тапочки напоминали изгрызенных плюшевых мишек, его домашние штаны были сделаны на местной трикотажной фабрике, а гамма его одеколона напоминала растертую в ладони траву. Я трогала его вещи, пытаясь взрастить в себе умиление. Я прошлась по его автоматической беговой дорожке, чуть повредив ее каблуком, тронула корешки книг, среди которых узнала Пушкина и Чехова, порадовалась горе газет на маленьком журнальном столе, улыбнулась бумажному самолету и на пике врастания в образ была заключена в объятия.

— Сними, пожалуйста, туфли, — жарко прошептал мне в самое ухо Миша. — Ты испортишь ковер…

— Да, я умею приносить неприятности.

— Что ты. — Он развернул меня к себе лицом и припал к губам. А я думала о Тошкине и о том, что курсы поцелуев Миша проходил заочно — через газету для начинающих. Из всех возможных вариантов соприкосновения этих частей человеческого тела он выбрал помпу. Когда вся нижняя часть моего лица, включая кончик носа и чуть отвисший подбородок, попала ему в рот, я опомнилась и попыталась вырваться. Меня посетила мысль. И от нее стало как-то не по себе…

— Ты еще не готова? — огорченно спросил Миша.

— Да, я бы почитала что-нибудь.

Не говорить же ему, красивому, удачливому, экономному и восхищенному мною, что нет в нем ничего такого, ради чего стоило бы нарушать папин запрет. Случилось, что из всех мужчин, способных подвигнуть меня на грех, один был моим мужем, другой жил по ту сторону мира, а третий стал мне другом. Да, я все еще верю в дружбу между мужчиной и женщиной. Но не до, а после всего… Прибитый любовью ко мне Миша все время толкал меня в объятия к Соколатому. У меня даже руки зачесались. Кому, как не ему, я могла бы рассказать о своем новом, кажется, уже несостоявшемся подвиге.

— Почитаешь? — удивился Миша. — Ты знаешь, я с тобой дурею… Я не знаю, как себя вести, что говорить, что делать. У меня было мало женщин…

Нашел, чем хвастаться! Прямо скажем, удивил. У меня тоже было мало мужчин в полном смысле этого слова, но я же не кричу об этом на каждом шагу. Я же сохраняю им лицо.

— Вот журналы. Вот газеты. — Миша обреченно сел в кресло. — Я на тебя посмотрю. Только все, что возьмешь, на листик запиши. Ира ведет строгий учет и контроль.

— Жадная? — сочувственно спросила я, разбирая завалы рваной продукции, годной только для макулатуры.

— Это дети играли, — объяснил Миша. — Все обрисовали. Но они маленькие. А ты веришь в любовь?

— Да, я сейчас верну тебе это кольцо, успокойся.

Я вышла за сумкой, и сердце мое билось уже не в предчувствии хорошего, а в предчувствии плохого. Мысль, испорченная Мишиным поцелуем, никак не давалась мне в руки.

Но зачем я ему? Зачем? Каждый нормальный мужчина нашего города знает, что увеселительная прогулка со мной может закончиться если не разорением, то позором на всю оставшуюся жизнь. Что нужно этому странному фотокнязю в хороший субботний день? Тоже алиби? Они что, все — банда? Я тихонько огляделась. Способности этого семейства мне были уже хорошо известны — сейчас из спальни выползет Людочка, из ванной мой муж Тошкин, а в дверь позвонит бабушка Аглаида Карповна. Нет, в такую любовь я не верю. Я, кстати, не верю в нее вообще. Когда-то наша преподавательница зарубежной литературы, на старости лет отхватившая в мужья своего любовника, не могла прийти в себя от восторга и посвятила лекцию о Мопассане своему видению отношений между полами. Она сказала: «Когда трескается асфальт, когда шумит в ушах, когда пыль становится ароматной, как степь весной, — это страсть. Когда нет дня, нет воздуха, нет жизни, нет ничего, кроме стука собственного сердца, — это любовь! Но от нее не рождаются дети, от нее вообще ничего не рождается. Только пустыня». Я хотела схватить пятерку «автоматом» и сделала сногсшибательный вывод в духе этнического детерминизма: «Значит, по площади любовных проявлений первое место в мире занимают жители Сахары?» — «Ничего, вы еще все поймете», — зловеще пообещала мне преподавательница. Но о ужас, сколько лет — и никак. Видно, она меня здорово напугала. Нет жизни, нет воздуха. А я привыкла спать с открытой форточкой.

— Вот. Держи. — Я протянула Мише кольцо, и он сжал коробочку в большой теплой руке.

— Я, пожалуй, пойду.

— Нет. — Миша решительно дернулся, оставил в покое кресло и потянул на себя складной диванчик.

Через минуту моему взору представился полигон любви, убранный по последнему слову индийской техники: белье на диване оказалось хлопчатобумажным и вульгарно розовым.

— Не уходи, — сказал Миша, красноречиво поглядывая на подушки.

В замочной скважине задребезжали хозяйские ключи. Не успел Миша собрать ложе разврата, как в комнате объявилась разъяренная Ира. Что и требовалась доказать. Я слегка кивнула ей и выглянула в коридор — других родственников за ее спиной не было.

— Это что? — Она окинула взором место преступления и очень побледнела, как я думаю, при виде моих туфель: они были действительно хороши, тем более что в нашем городе ничего подобного по качеству, изяществу и исполнению купить просто невозможно. Яша привез мне их в подарок и, как выяснилось, в качестве платы за проживание.

— Это что? — Голос Иры дрогнул.

— Ничего, — уныло сказал Миша. — Это учительница для детей. Вместо Луизианы Федоровны.

— Что? — возмутились мы с Ирой вместе. Она — из-за наглой лжи и грубо использованных пластмассовых стаканчиков, а я из-за нелепого сравнения с покойницей.

— Ничего. — Миша пожал плечами. — Как родственница и специалист она могла бы лучше подготовить наших детей к школе. И практически бесплатно. Ира, ты сама подумай. Ты же просила, а я сделал.

— И сколько это — бесплатно? — Ира плюхнулась в нагретое Мишей кресло и выразительно посмотрела мне в глаза.

Я сочла за лучшее пожать плечами. В моей практике не было опыта разговоров с женами чужих мужей. В такой ситуации лучше сойти за учительницу, чем удалиться лысой. В способностях Иры нанести значительный урон моей внешности я не сомневалась. Она была намного моложе, сидела дома и, судя по количеству сэкономленных денег, была личностью очень и очень целеустремленной.

— Мы только начали разговор, — сказал Миша. — Давайте обсудим это все вместе…

— Ну-ну. — Ира покачала головой и достала сигарету. — Слушаю.

Бурные чувства уже нагрелись во мне до точки кипения. Пар вот-вот собирался вырваться наружу. Это все Тошкин. Тошкин — сволочь. Пусть с ним и его пассией случится то, что случилось со мной.

Я изобразила на лице гримасу крайнего отвращения и с достоинством надела туфли.

— Я так и знала, — сообщила Ира. — Это был просто разврат. Придется позвонить Кате и узнать ваш домашний телефон. Или у тебя, Мишенька, он где-то записан? Ребята, поскольку все так удачно совпало, то в наших же интересах не выносить сор из избы. Двадцать долларов в месяц тебя устроит? Или будем делать вселенский скандал?

Вот это хватка! Если бы я так умела, то на плантациях любви, оставшихся от всех моих мужей, уже трудилась бы целая бригада коммунистического труда. Оставалось только понять, что мне дороже — изменщик Тошкин или работа, репутация и в целом — внешняя свобода. Но Миша-то, как хорош Миша! Просто фальшивый доллар, а не мужик. Получается, что он загнал меня в ловушку. Приятно! Надо было слушать старших и надевать джинсы. В них я бы им и окошки помыла, и полы протерла, и кафель. Представив себя подвергшейся шантажу Золушкой, я едва не расплакалась.

— Так что? — грозно спросила Ира.

— Ничего, я посоветуюсь с мужем.

— Понимаю, — сказал она, нехорошо усмехнувшись. — Проводи женщину, не стой. Миша, я кому говорю?!

Нет, мы, пожалуй, выросли с ним в разное время. И читали разные книги. Ему нравилась Салтычиха, а мне — Спартак в золотистой фольге. Миша угрюмо открыл дверь и, не разжимая губ, спросил:

— Когда мы увидимся в следующий раз? Я могу приезжать домой на перерыв. Ира в это время посещает тренажерный зал.

Я не помню, как очутилась возле городской прокуратуры; ноги сами несли меня на второй этаж. Тошкина надо было срочно уличить в супружеской измене и заодно покаяться в своей. Со счетом полтора на пол-очка я готова была проиграть и начать все сначала.

— Можно? — Я осторожно заглянула в кабинет и обнаружила в нем Тошкина без всяких видимых последствий сексуальной жизни. Его шея была белой, дыхание ровным, свитер чистым. Успел, наверное, принять душ.

— Нельзя! — грубо ответил Дмитрий Савельевич, и я услышала сдавленные женские рыдания. Похоже, что у него сегодня тоже не все складывалось. — Закройте дверь. Мы работаем! — выкрикнул он, не желая даже узнавать меня.

Мои друзья выслали гонца с компроматом? Пластиковые стаканы сданы на экспертизу? В чем все-таки дело? Я по привычке присела возле замочной скважины и, немного напрягая уставшие от блеска новых русских глаза, увидела знакомую синюю юбку из магазина забытых вещей. Мой муж — злодей. Он пытал бабушку — единственного человека, который дал мне утром дельный совет. Я прислушалась.

— Этого не может быть… Я знаю, что он… Федор… здесь у него много… Кольцо… Круг замкнулся.

Так всегда. Круг замкнулся, а я за дверью. Когда на столе у Тошкина зазвенел телефон с большим советским прошлым, я не выдержала, потерла ухо и сочла за лучшее предстать перед публикой во всей красе. Мне никогда не нравилась информация, переданная без моего участия.

— Да. Тошкин на проводе. — Дима сделал мне страшные глаза и махнул рукой. Жест можно было истолковать по-разному: уходи, чтоб ты пропала, проходи, мне не до тебя, прощай навсегда. — Да, у меня. Обе. Пока.

Судя по всему, звонил Яша. У него остывал обед, и он волновался. Я возблагодарила судьбу, воткнула руки в бока, прищурила глаза и процедила презрительно:

— Где ты шлялся? Где ты был утром?

— По делам.

Дима отвел глаза, чтобы его признание было не только публичным, но и красноречивым.

— У женщины? — тихо, но грозно спросила я и схватилась за стул, чтобы не пасть неотмщенной.

Мой муж прикрыл голову руками и кивнул.

— Это письмо не от Феди, — грустно сказала бабушка. — Это дети баловались.

— Да? — Я так удивилась, что забыла о своих намерениях уничтожить всех предателей.

— Да.

Аглаида Карповна промокнула глаза батистовым платочком и отвернулась.

— Ну и как?

— Плохо, — сокрушенно сказал Тошкин.

— У меня тоже плохо, — призналась я и наконец поняла, что мы созданы друг для друга.

Аглаида Карповна вежливо кашлянула.

— Надя, ты не могла бы съездить на Демьяна Бедного и поговорить с вахтером? — вдруг совершенно серьезно спросил Тошкин. — Мы никак не можем его допросить. Он все время пьяный.

— А днем в субботу должен быть трезвым? — удивилась я.

— Но может быть, в неофициальной обстановке? — Дима полез в стол и достал деньги на оперативные расходы. — Он не мог не видеть тех, кто въезжает в поселок. У него работа такая.

— Все время пьяным быть, — сказала я.

С другой стороны, хватит думать о плохом, поскандалить и развестись мы с ним всегда успеем.

— Только возвращайся скорее. Сюда, — трагическим голосом в тональности «Прощания славянки» напутствовал меня муж.

Бедный Демьян Бедный. Если бы он только знал, как будут трепать его честное пролетарское имя, он никогда бы не пошел на расстрел Фанни Каплан! С другой стороны, именно в интересах революции было придумано такое густое поселение капиталистического завтра в городе. При победе коммунистического вчера здесь можно будет сделать отдельно стоящее гетто. При поражении — запустить героического красного петуха.

Вахтер был не просто пьян. Он был пьян вдрызг. И чтобы попасть с ним в одну фазу, я пригубила заботливо прикупленную в ларьке дешевую водку.

— Кто там? — икнул он, слабо различая мой силуэт.

— Свои. — На всякий случай я дыхнула на него что есть силы.

— И с собой? Или только внутри? — Он стоял, покачиваясь и щурясь на солнце. Он был мне рад. Я годилась для компании и душевного разговора.

— Садись, все равно. Будем? — Он хитро прищурился и показал на пустой стаканчик.

— Обязательно. Надя. — Я протянула руку.

— Иван Иванович, — важно ответил он. — Так чего?

— Валя из семнадцатого…

— На чулках повесилась. Моя в них лук хранит, — доложил Иван Иванович, ожидая, когда я наконец поделюсь с ним хорошими новостями в виде бутылки водки.

— А кто был у нее в тот день?

— Девушка. — Взгляд вахтера стал осмысленным, серьезным и почти трезвым — именно в таком состоянии во мне и можно было разглядеть девушку. — Мне тут за что деньги платят? За слепоту, глухоту и паралич всех конечностей. Работа вредная. Секретная. — Он крякнул в кулак и деликатно вытащил из моих рук лекарство от любопытства. — Ну, будем. А был у ней мужик. Хахаль ейный, другой мужик. И баба, и баба. А может, и те были — в другой день. Ночью, — завершил логическое построение вахтер.

Я не знаю, какой вопрос задал бы здесь профессионал Тошкин, но у меня картина сложилась совершенно отчетливая. Дети баловались, всем отправили письма и Вале тоже. Людочка приехала проверить информацию, полученную от Федора, и в порыве страсти разделалась с любовницей мужа. А приспособил Онуфриеву в агентство сам Гена — за женой следить. Он же, мало того что кобель, еще и семьянин. Обидно такую цацу, как Людочка, бесплатно отправлять на Запад.

— Косая? — тихо, но внятно спросила я.

— Пока нет. — Иван Иванович приблизился к моему лицу и отрицательно покачал головой. — Ни в одном глазу. Хоть на свадьбу, хоть в музей.

— Да нет, та баба была косая? Та, что приходила?

— Ну чего косая? Трезвая, только я не помню, когда это было. Но трезвая точно.

— Я спрашиваю, глаза у нее косые? А вторая какая? — Я уже не находила слов, чтобы передать вахтеру свое душевное волнение.

— Да не знаю я, какие у ней глаза. Шустрая — это точно. Мужик был с пузом.

«Лойола, не иначе», — радостно подумала я.

— А вторая? Была она, вторая-то?

— Я на них жениться не собирался! А записей не веду. Потому что на работе. Мое дело маленькое — по дорожкам метлой махать. А когда я в запое, то вообще ничего не вижу. А в запое я, когда у начальника милиции гости. Там такого насмотришься, что только в пруду и успокоишься. Ясно тебе? А хахаль ее — мужик хороший. Правильный, ко мне с полным уважением. Я на него лишнего говорить не буду. И двигай давай отсюда…

Очень обидно, но от Миши с Ирой отвлекло. На душе стало легче, а в мозгах просторнее. Преисполненная гордости за новую, очень похожую на правду версию происшедшего, я влетела в тошкинский кабинет:

— Мужчина и две женщины. Наверное, Лойола.

— Или Федя, — глухо сказала бабушка.

— Да, или Федя, или Миша, но кто-то с пузом. И две женщины. По моему внутреннему чувству, вторая — это Людочка. Они вместе ходили в агентство, а первой женщины, может, и не было вовсе, но я думаю…

— Надя, все это уже старые новости. Как и тот факт, что Кривенцов напоил вахтера за молчание и фантазии по поводу посетителей. Больше ничего? Тогда выйди.

Я просто окаменела. Муж гнал меня от себя как последнюю шавку, а на столе у него лежал пистолет в специальном пакете.

— Выйди, Надя, — тихо попросила бабушка. — Это вещественные доказательства, и мне необходимо сделать признание под протокол.

— Тогда я буду понятая. И не выйду ни за что!

— Оставайся, — разрешил Тошкин и сурово нахмурил брови. — Госпожа Алексеева, вы признаете, что пистолет системы «Вальтер», из которого был убит Пономарев, принадлежал вам и вашему мужу?

— Да. — Аглаида Карповна низко опустила голову и добавила: — Это трофейное оружие. Мы его не сдавали. Муж научил меня за ним ухаживать. На нем есть царапина. Я хотела написать на нем свое имя.

— Когда в последний раз вы видели принадлежащий вам пистолет?

— Восемь лет назад, в середине июля я отдала его своему внучатому племяннику по мужу Федору Кривенцову.

— Кто может подтвердить этот факт передачи оружия?

— Никто, — сказала Аглаида Карповна и еще ниже опустила голову. — Никто.