Анна Ивановна и Галина Николаевна были стайерами на дистанции пенсия — небеса. Они обе разменяли шестой десяток и в самом расцвете творческих сил были спроважены на заслуженный отдых с почетом, уважением и подарками от родных коллективов. Анна Ивановна получила на память переходящее Красное знамя, которое однажды выиграл их отдел мясной и колбасной продукции за перевыполнение плана. В те славные дни, когда у социалистического соревнования закончилось второе дыхание и лопнула кислородная подушка, Анна Ивановна оставалась гордостью гастронома, славой городского отдела торговли и, как водится, грозой покупателей. Ах, это были славные денечки, о которых дама послебальзаковского возраста не уставала рассказывать своей соседке-приятельнице, женщине низкого социального происхождения Галине Николаевне. Той, скромной работнице жилищно-коммунальной конторы, и в сладких снах не могло привидеться былое могущество Анны Ивановны. И провожали Галину с работы как-то вяло, сухо — ни подарка, ни речей. Ах, Анна Ивановна запросто могла бы еще остаться — ведь так просили… Но менять суровое революционное «гастроном» на неясное капиталистическое «супермаркет», да еще во главе с дочерью вечно пьяного грузчика — на это она была несогласная.

В тени нетронутых временем кленов, на лавочках у подъезда старого, ныне престижного дома сталинской постройки Анна Ивановна долго и упоительно ссорилась с Галиной Николаевной. Той, дурехе, было совершенно непонятно, с кем свела ее судьба и как нужно благодарить случай, подаривший ей возможность общения с персоной, равной по масштабам разве что первым пятилеткам. Когда тема «что ты знаешь о докторской колбасе», вяло перебиваемая воспоминаниями о сантехнике дяде Пете, была полностью исчерпана, пенсионерки загрустили. Причем настолько, что Анна Ивановна, наконец, вступила в коммунистическую партию, которая ранее отказывалась принимать ее по причине обвесов и обсчетов, а Галина Николаевна, не иначе как назло, подалась к баптистам. Такого коварства Анна Ивановна стерпеть не могла — она устраивала антирелигиозные стирки на Пасху и показательные мясные экзерсисы в Великий пост; наиболее удачной акцией по перевоспитанию религиозных фанатиков она считала сожжение молитвенника в мусорном баке, что стоял в глубине двора. Правда, там же сгорел и «Капитал» Маркса, подброшенный в огонь разъяренной и обиженной Галиной. Когда коммунисты города на последних выборах сомкнули свои ряды со всеми «истинно верующими», Анна Ивановна и Галина Николаевна помирились, признав высшую целесообразность этого объединения.

На брифинге, устроенном в честь объединения двух любящих сердец, было решено: подрывную работу не вести, политической и духовной литературой по месту жительства не обмениваться, варварские акции по отношению к святыням не производить. Дамы обменялись рукопожатиями и обещаниями вместе встречать Первомай, Троицу, годовщину Великого Октября и Рождество.

Бурная энергия молодых сердец была направлена на выявление и устранение недостатков в моральном облике граждан дома. В результате плодотворно проведенной работы через полгода соседки знали точное количество коротких юбок у Леночки с третьего этажа, любовниц у Юрочки с четвертого и собак у припадочной Ксении Васильевны из полуподвального помещения. Настоящий шок пенсионерки испытали, когда кадровый состав дома начал поквартирно, а то и поплощадно меняться. Появлялись новые жильцы, в подвалах открывались подозрительные конторы.

Работы, конечно, прибавилось. Но стало трудно. Одно дело сказать соплюшке Леночке, которую знаешь с пеленок: «Смотри, главный орган человечества в таких юбках застудишь!», другое — намекнуть бритоголовому бобрику, что ходить без шапки вредно. Оттого Анна Ивановна и Галина Николаевна снова поссорились на политической почве. Галина обмолвилась, что Ленин — Сатана, Анна заявила, что Христос — коммунист. И то и другое звучало как страшная хула. И не имело прощения, пока в их подъезде на третьем этаже «чудные люди, семья с корнями, немножко нищие, но приличные, проживавшие там еще с тех времен», не продали квартиру какому-то новому русскому, который сразу же затеял делать в ней евроремонт.

— Галя. — Анна Ивановна позвонила первая. — Кривенцовы сошли с ума. Я точно узнала, что они теперь будут жить в селе и станут фермерами. Для закупки свиней им не хватает средств.

— А мальчики? — встревожилась Галина Николаевна, испытывавшая тихую страсть старой девы к веселым погодкам Кривенцовым.

— Ну какие они мальчики? У них уже у самих мальчики, — рассердилась Анна. — Нет, ты подумай только! Они же, Кривенцовы, ремонт сделали и ни минуты там не жили. Все дачу окучивали. А квартира стояла как целочка. Нет бы жить да радоваться — новые все по-своему будут ломать. Сведения точные. Представляешь? Ты бы так сделала? Ну, вот бы в чистую с финскими обойчиками переехала и все рушить?

— Так не модно, наверное, финские обойчики, — вяло запротестовала Галина.

— Ну, все, Вячеслав Зайцев! — вспыхнула Анна Ивановна, познания которой в высокой моде не шли дальше привычных советскому человеку имен. — Запомни, дорогая, финское немодным не бывает. Вот я, например, достала на базе еще в восемьдесят втором финские сапоги на манке. И во-первых, до сих пор ношу, а во-вторых, смотрела у зятя в каталоге — опять модно. Ладно! Надо что-то с этим делать! Ты вообще знаешь, что такое евроремонт? Ты хоть телевизор смотришь? — Не обращая внимания на обиженное молчание подруги, Анна Ивановна сочла возможным продолжить: — Иногда эти новые русские приглашают к себе… — Она сделала паузу и трагическим шепотом повторила: —…приглашают к себе бригады югославов.

Эффект разорвавшейся бомбы не наступил, и Анна Ивановна попыталась вразумить подругу:

— Югославов, говорю тебе!

— Ну и?.. — равнодушно спросила Галина Николаевна.

— А там война, — зловеще прошептала Анна Ивановна. — А война — это оружие, террористы и захват заложников! Хочешь быть заложницей?

— Нет! — испуганно выкрикнула Галина Николаевна, уже имевшая кое-какой опыт по этой части.

Перепивший дядя Петя запер всю их контору на ноябрьские праздники. Добрые люди через решетку подвального помещения разбили стекло и носили им продукты. Особо отличилась тогда дворничиха, которая потом и оказалась во всем виноватой. Это она напоила Петю, чтобы воспользоваться его бессознательным состоянием. Но югославы — не сантехник, кормить и поить, наверное, не будут. Галина Николаевна ощутила опасность и забеспокоилась:

— И что нам делать?

— Мы объединим наши усилия и проведем разведку. Выясним что почем. Если стены ломать будут, если канализацию поменяют всему подъезду — то пускай их… Даже если югославы. А то знаешь…

Галина Николаевна знала: время от времени в квартире у Анны Ивановны начинались канализационные войны. То ли шерсть от псов Ксении Васильевны, то ли модные прокладки Леночки — что-то забивало старые трубы, и дерьмо, как величавый Дунай, мерно разливалось по Анниной квартире. Впрочем, Галина Николаевна считала это справедливым наказанием за антиклерикальные настроения подруги. Как ни странно, выброс фекалий из унитаза приходился на дни больших религиозных праздников.

Галина Николаевна слушала соседку и явственно ощущала подвох. То ли у Анны в партии нарушилось кадровое равновесие, то ли угроза канализационного потопа делала ее столь сговорчивой. Во всяком случае, на дешевую приманку о югославской угрозе никто поддаваться не собирался, тем более что бригада оказалась на поверку местной, почти знакомой. Директора этой строительно-ремонтной фирмы Галина Николаевна помнила еще по горисполкому, куда ходила редко, как в театр, но метко — без выговора или очередного наказа в кратчайшие сроки очистить вверенную территорию от листьев (снега, талой воды, мусора) никогда не возвращалась. А приказы отдавал вот этот — с усами, длинным черным телефоном и суровой озабоченностью, которая всегда была присуща работникам коммунальной сферы. Ремонтники носили желтые спецовки, снабженные надписями «Мы наш, мы новый мир построим», но в целом мало чем отличались от сантехника дяди Пети. Так что Анна Ивановна вполне могла рассчитывать на ремонт или замену канализации. Она воспрянула духом и заняла наблюдательный пост на лавочке. Наибольшее доверие у вновь испеченной большевички вначале вызвали девочки сорока — сорока пяти лет, хохотушки и явно выпивохи, они-то и должны были войти в положение пенсионерки. Галина Николаевна сомневалась и предлагала более радикальные меры: устроить потоп на весь подъезд, чтобы люди поняли, какую гниль купили. Желательно, чтобы излияние фекалий совпало с приездом нового хозяина квартиры, которого пока вычислить не удавалось. Вскоре хохотушки перестали вызывать у Анны Ивановны доверие, и она наконец определила, что главный в бригаде — крупный, умеренно пьющий и подозрительно неразговорчивый мужчина, которого все называли Степанычем.

— Подожди, вот скоро стучать начнут, я видела вчера, машину какую-то занесли, — сообщила на очередных посиделках Галина Николаевна, имевшая важное преимущество перед подругой: ее окна выходили как раз во двор, и ей в общем-то не было надобности торчать целыми днями на лавке. — Стучать начнут — не обрадуешься. Никаких новых труб не захочешь.

— Ой, я узнавала, хорошие новые русские даже батареи по стояку меняют. А ты не завидуй. Может, и по твоему стояку кто-нибудь продаст. Та же Ксения со своими собаками.

Анна Ивановна прямо расцвела в предвкушении нового полезного знакомства. Из шкафа был извлечен кримпленовый костюмчик, оставленный на случай похорон или выхода на демонстрацию, волосы взбиты шпикулем, которым теперь почему-то стали подрезать случайных прохожих, на губах заиграла морковного колера помада фабрики «Дзинтарс», подаренная когда-то одним грузином за палку копченой колбасы. Анна Ивановна решила познакомиться со Степанычем и, не претендуя на высокое хозяйское внимание, здесь же на месте решить проблемы своей канализации. Галина настаивала на самом высоком покровительстве. Но что она понимала? Где ей, крысе конторской, знать, что все дела на свете решаются маленькими людьми за маленькие услуги. Цену Степанычу Анна Ивановна определила в бутылку армянского коньяка. Но подойти и просто так попросить не решалась.

Ремонтники работали уже целую неделю. В квартире было поразительно тихо. Никто не выносил мусор, лестничная площадка оставалась заплеванной, но не забеленной известкой, не слышно было также звуков камнедробильной машины, обходилось даже без мата, разве что иногда позволяли себе громкий смех бабенки-хохотушки. Это было крайне подозрительно, пока не выяснилось, что в квартире меняли окна.

Однажды, чудным весенним днем, когда солнечный луч особенно элегантно подчеркивал естественную потертость импортного голубого костюма, Анна Ивановна почувствовала, что пора делать решительные шаги. Угрюмый Степаныч прошел мимо лавочки и даже не поздоровался. Галина Николаевна презрительно хмыкнула, но остановить Анну было уже невозможно.

— А что это вы, дорогой, надрываетесь? — заворковала она в спину уходящему бригадиру. — Я вам точно говорю: ни обойчики, ни лмнолеумы в квартире менять не надо. Там никто не жил. Освежить побелочку, красочку и трубы вот уж обязательно надо поменять. С ними, конечно, морока, но вы, сразу видно, мастер, — соловьем заливалась Анна Ивановна.

В ответ ей прозвучал оскорбительный хлопок двери парадного, за которой скрылась могучая спина Степаныча. Униженная Анна наткнулась на ехидную усмешку Галины: «Ну, что я тебе говорила?»

— Хам! — выдохнула Анна.

Под вечер из квартиры вынесли совсем еще новые, варварски содранные обои и любовно скатанный линолеум.

— Поди, к себе домой уносите? — спросила Анна, считая, что образ врага Степаныча прорисовался уже до мельчайших деталей. — Что еще украли?

Степаныч ничтоже сумняшеся загрузил линолеум в «Москвич» образца его молодости и снова прошел мимо.

— Жулье, — вставила Галина Николаевна, не желавшая потворствовать чужому греху.

— Будем за ним следить и записывать. Потом доложим хозяину квартиры, — предложила предприимчивая Анна Ивановна, уже просчитавшая вариант бесконечной благодарности нового русского.

— Согласна, — прошептала Галина, которой стало жалко напрасно вырядившуюся подругу, она даже добавила: — При твоих коммунистах такого безобразия не было.

Соседки-пенсионерки не покинули свой боевой пост до вечера. Они сменяли друг друга, по очереди подносили то еду, то теплые вещи. И наконец, дождались своего врага, который вышел из квартиры часа через два после всех.

— Хам! Вор! — дружно воскликнули Анна Ивановна и Галина Николаевна, едва он поравнялся с лавочкой.

Степаныч и ухом не повел, сел в машину и уехал. Ну как было такое стерпеть? Женские сердца жаждали войны до победного конца и дружно постановили: «Убить его мало».

Степан Степанович на самом деле не был хамом. И вором тоже не был. Хозяйское разрешение на линолеум и кое-какие более ненужные пустяки он получил в письменном виде. Степан Степанович был глухим, а оттого угрюмым и неразговорчивым, зато мастером был первоклассным — и на все руки: каменщик, плотник, краснодеревщик, штукатур, маляр. В свое время глухого мастера даже приняли на работу в профессионально-техническое училище, и слыл он там любимцем не только преподавательского, но и ученического состава. Вся его угрюмость и нелюдимость в момент улетучивались, едва его сильные красивые руки касались мастерка, рубанка, кисточки. Степан Степанович справедливо считал себя талантливым. Любое, самое загаженное жилище он был способен превратить в цветущий оазис. Недавно он вычитал, что его профессиональная мечта называется дизайн. Во всяком случае, у Степана Степановича было поболе вкуса, чем у всех богатых и неумытых капиталистов, которых народила страна-интернат. Но кому это объяснишь? Директору фирмы, который до сих пор не может отличить масляную краску от водоэмульсионной, или этим хохотушкам наймичкам, вершиной творчества которых были синие стены городской психбольницы? Впрочем, свою гениальность Степан Степанович никому не навязывал. Он давно похоронил мать, жил бобылем, племянников и прочих спиногрызов по прямому родству не имел, а по кривому — не привечал, себе дороже. Только душа болела. За работу, которую можно было сделать лучше. В сладких грезах он видел, как на поклон к нему идут толпы владельцев квартир, как становятся они в очередь и годами ждут, чтобы мастер прошелся своей рукой по их стандартному пока жилищу.

Эти заказчики оказались вообще неприхотливыми. Стены рушить не велели, из кухни ванную не создавали, чудеса итальянской сантехники должны были совместиться со старым сталинским проектом. Степанычу было скучно. Когда бригада бездельниц покидала помещение, он подолгу оглядывал стены, обмерял потолки и все чаще приходил к выводу, что из квартиры можно сделать дворец не хуже всяких там особняков московских. Если от большой двадцатидвухметровой кухни отрезать часть новой стеной, то получится холл, если заложенную дверь восстановить, а лучше — сломать вообще всю эту кладку, то комната для гостей будет гораздо приличнее, больше и светлее — на два окна. У хозяев еще останутся спальня и кабинет. Много ли людям надо? Можно кабинет сделать частью гостиной, а маленькую светелку отвести под детскую. И стену, стену между туалетом и ванной сбить. Обязательно! Порушить безжалостно! Иначе грош цена всему этому ремонту с новыми материалами. Свои соображения Степаныч старательно фиксировал чертежами и пояснениями. По всему выходило — дороже, но не намного.

Когда обои были содраны, потолок размыт, а полы выровнены для паркета, Степаныч просто схватился за сердце. Пропадала такая красотища, которую было жалко до слез. День за днем он угрюмо покидал рабочее место, не обращая внимания на двух престарелых барышень, которые все-таки были им замечены, но решительно отвергнуты по причине принципиально холостяцкого образа жизни.

И однажды Степаныч решился на самодеятельность. Потом еще спасибо скажут. Он приволок кувалду и разбил стену в ванной комнате. Открывалась потрясающая перспектива, которая тут же была пресечена на корню хозяйским распоряжением: «там ладно, но комнату терять мы не хотим».

Степаныч понял, что привлекать к эстетике строительства этих темных людей нужно свершившимся фактом. Он вознамерился создать задуманный им рай и отправил напарниц в отгулы на три дня. Мастер чувствовал себя Горбачевым, воссоединителем Берлина и отцом нового дизайна. Ручка кувалды приятно нагрелась в руке, и он нанес первый удар по заложенной между комнатами двери. Испугавшись собственной смелости, он оглянулся и наткнулся на взгляд, потом — на губы. С его глухотой все люди определялись красотой, формой и скоростью движения именно этого органа.

— Здрасьте, — сказали ему.

Он кивнул, нахмурил брови, сменил маску недоумения на маску узнавания и на всякий случай втянул голову в плечи. Губы собеседника оставались неподвижными. Этого Степаныч не любил. Раз пришел — говори, советуй, ругай, хвали. Чего молчать-то? Он легко подхватил кувалду и сделал предостерегающий жест: мол, подожди, сейчас я покажу. Лицо молчальника оставалось каменным и напряженным. Степаныч размахнулся, демонстрируя, как кувалда разобьет стену. Для доказательства собственной правоты он тихонько ударил по заложенной двери. Тут с большой силой уже не надо — камушек к камушку, само отвалится. А там дело пойдет быстрее. Он удовлетворенно взглянул на результаты своего труда, потом вопросительно посмотрел на собеседника.

Что-то в его молчании было не так. То ли работа не нравилась, то ли наоборот — нравилась до онемения. Сам же Степаныч недоумевал, что за кладка такая дурацкая. Ведь должно уже сыпаться, а держится, как назло. Ему очень не хотелось выглядеть непрофессионалом. И он ударил еще раз.

И вдруг полетели камни — из черной пустоты, страшные, озлобленные, они ударили мастера в шею и в грудь. Он упал и удивился — как много крови. Стало тихо. Очень тихо. Потом что-то грохнуло. Последний камень Степаныча добил. Он успел только подумать о недоделанной работе и судорожно сжать в руке кусок отвалившейся штукатурки. И где-то совсем в отдалении прозвучал спокойный, невероятно, но он слышал, слышал этот хороший, примиряющий со всем голос: «Тебя убили…»

В этот день Анна Ивановна попросту филонила. Она проторчала на лавочке до десяти, а потом позорно сбежала. Как она объяснила, на митинг по случаю дня рождения любимого вождя. Правда, за это она принесла хот-доги, которые Галина Николаевна очень уважала. Но к пяти подружка смылась снова и Галина решила, что не обязана сидеть и мерзнуть, решая чужие сантехнические проблемы. А чтобы не нарваться на скандал, бывшая конторщица время от времени поглядывала из окна — надо было отметить уход дорогого врага Степаныча. Он запаздывал — работал, видать, сверхурочно. К шести у подъезда остановилась не новая, но красивая «Волга», Галина зашлась от зависти к подруге, но быстро прикусила язык: из машины вышла женщина, похожая на Анну Ивановну разве что габаритами начеса. Через пять минут машина визгнула колесами и увезла посетительницу в неизвестном направлении. А на углу у дома появился силуэт атомного гриба, походкой напоминающий Анну Ивановну. Галина быстро спустилась к лавочке и заняла наблюдательный пост.

— Выходил? — деловито осведомилась Анна Ивановна.

— Нет, — неуверенно мотнула головой Галина.

— Я все выяснила. — Анна Ивановна просто светилась от счастья по поводу переполнявшей ее информации. — Он глухой. И никакой не хам. И если отдать ему квартиру на растерзание, то он из ничего сделает конфетку. Пойдем, пока не ушел.

Галина Николаевна легко поднялась со скамейки, сомневаясь, стоит ли рассказывать подруге о стремительном визите неизвестной дамы. А та продолжала щебетать:

— Я с девчонками познакомилась. Сегодня вместе в столовую ходили. Они вправду не местные. Деревенские девки, но меня зауважали. Сейчас мы ему предложение сделаем и помирать будем в хороших условиях.

— А я? — спросила Галина, подозревая, что ее не пустят даже на порог вновь отремонтированного жилища.

— Ну, когда время придет, я тебя к себе заберу.

Анна Ивановна была великодушной — она собиралась похоронить подругу собственными руками.

Дверь в бывшую квартиру Кривенцовых была приоткрыта. Галина Николаевна деликатно постучала.

— Чего стучать? Он глухой! Потому все нараспашку. А ну как хозяин или еще кто придет.

— У хозяина ключ есть, — резонно заметила Галина Николаевна и осторожно переступила через порог. — И где его искать?

— Ты на кухню, я в залу, — распорядилась Анна Ивановна, осторожно протискиваясь между белыми козлами.

— Слушай, а он что, еще и слепой? — поинтересовалась Галина, чуть не опрокинув на свой байковый халат ведро с краской. — Чего это света-то нигде нет? Спит? Нажрался? О, тут на подоконнике бутылка водки. Или это растворитель? — Она ткнулась носом к горлышку и закашлялась. — Точно, пьяный спит. Ань, ты чего молчишь? Ань?

Тишина стала какой-то ненатуральной, звенящей. Галина Николаевна насторожилась и на цыпочках прошла по разрушенному коридору. Ноги Анны Ивановны, обутые в старые дерматиновые туфли, выглядывали из-за угла. Ноги почему-то лежали. Галина Николаевна на всякий случай вернулась на кухню и прихватила только что обнюханную бутылку. Ей не хотелось трезвыми глазами смотреть на моментальный разврат старой коммунистки и глухого штукатура.

— Аня, я иду, кончай давай.

Галина решительно вошла в зал и обомлела. Никакого секса, от которого так долго отказывались большевики, не было. Была бессознательная Анна и, кажется, мертвый Степаныч, во всяком случае, лужа крови вокруг его желтенького наряда выглядела крайне внушительно. «Когда только успела?» — промелькнула шальная мысль, и Галина Николаевна устыдилась, но со всей силы отвесила Анне Ивановне звонкую оплеуху. Та открыла глаза и пробормотала: «Это не я, но меня может вытошнить». Сказано — сделано. Анна Ивановна чуть приподнялась на локте, и ее вырвало на пол.

— На водки.

Галина брезгливо поморщилась и вдруг подумала о милиции, которой трудно будет объяснить их присутствие рядом с мертвым Степанычем.

Анна Ивановна покорно глотнула и тотчас пришла в себя. Дела выглядели хуже некуда: две симпатичные старушки на почве алкоголизма не поделили любовника и убили его на месте. Примерно такие отчеты в криминальной хронике всегда приводили Анна Ивановну в тяжелое замешательство. И вот теперь в роли такой старушки она сама.

— Галка, а ты без меня сюда не заглядывала? — на всякий случай спросила Анна Ивановна. — Если что — признавайся сразу.

— Нет, Анечка, на суде я на себя показывать не буду. За те десять минут, пока я туда-сюда в темноте, как крот, бегала, ты вполне могла его… того.

Галина Николаевна раскраснелась, ее жидкий, чуть седой пучок волос задергался, и она решительно двинулась почти не выдающимся пузом на обидчицу.

— Да ты что! — Анна Ивановна сделала шаг вперед, не желая сдаваться. — Да ты что! Что это? — Надвигаясь на Галину Николаевну, Анна Ивановна все время смотрела под ноги, не желая запачкать обувь кровью. И тут на глаза ей попался пистолет.

— Галя, ты дура! Его застрелили! Ты должна была слышать выстрелы.

— Это тебе не хрущоба какая-нибудь. Это Дом. — Это слово она произнесла явно с большой буквы. — Тут звукоизоляция. Ой, погоди, ты влезла в краску.

Анна Ивановна в испуге отскочила, оставив на полу изящный след туфельки сорок первого размера.

— А посадят-то нас, — задумчиво заявила бывшая продавщица как человек более компетентный во взаимоотношениях с правоохранительными органами. — Следы мои, пальцы на бутылке наши.

— И еще тебя вырвало прямо на пол, — заметила Галина Николаевна, считая, что отпечатки свои на бутылке она сотрет очень быстро, а вот эта аферистка пусть повозится…

Галина уже собралась было уйти, но вдруг подумала: нехорошо… Ой, нехорошо перед невинно убиенным спектакли разыгрывать. Грех это.

— Ладно, иди за ведром, а я принесу растворитель, — сказала она Анне.

Всеобщая криминальная грамотность населения позволила подружкам-пенсионеркам быстро очертить фронт работ. Крови, пистолета и самого Степаныча решено было не касаться. Все остальное вымыть, вычистить и протереть. Ушедшая за ведром Анна задерживалась, и Галина решила, что та хочет ее бросить, аккуратно обработала бутылку, дверную ручку и, на всякий случай, кухонный подоконник. Анна явилась переобутая и переодетая в черный хлопчатобумажный халат, из тех, которыми наделяли грузчиков продовольственных магазинов. Вид у нее был профессиональный. Галина Николаевна усмехнулась и лихо подобрала полы своего добротного красно-коричневого байкового халата.

— Двумя тряпками навстречу друг другу, — предложила Анна.

— Нет, давай параллельно, — не согласилась Галина, подозревая, что подруга начнет сачковать.

Соседки дружно намочили тряпки и решили мыть от окна в сторону входной двери — вроде так было положено по какой-то православной традиции. Спины у обеих трещали, растворитель, разлитый на следы Анниных туфель, бил в нос. Но разгибаться было еще рано. Вот в таком полусогнутом состоянии их и застала доблестная милиция, заскочившая в квартиру с криками: «Всем оставаться на своих местах, руки за голову, лицом к стене!»

Галина Николаевна послушно выронила тряпку и подготовилась к чистосердечному признанию, из которого следовало, что она лично тут вообще ни при чем. И стояк у нее другой, и канализация не забивается.

— Ну что, бабуся, рассказывай, как тут все было? — грозно спросил какой-то подозрительный милиционер, оглядывая неподвижную красно-желтую фигуру Степаныча.

Но ни одна из дам бабусей себя не считала, втайне предполагая, что это нелестное обращение относится не к ней, а к подруге. Анна Ивановна равнодушно смотрела себе под ноги, а Галина — в окно, она была моложе Анны на полтора года. Весь двор об этом знал.

— Эй, бабоньки, — рыкнул обиженный сержант, убеждаясь, что дело здесь глубоко мокрое, но, к счастью, кажется, бытовое. — Что пили? Что не поделили? Как мужичка замочили?

— Это не мы, — дружно отрапортовали соседки и в два голоса принялись рассказывать, как, собственно, было дело. Волна звуков, издаваемых Анной Ивановной, принималась лучше, и сержант решил настроиться на нее. Из вполне связного добросовестного рассказа подозреваемой выходило, что она тут человек случайный, пришла за работниками полы помыть, а этого алкоголика несчастного вообще заметила не сразу.

— Врет! — убежденно завопила та, что показалась сержанту вообще-то интеллигентной, только чуть тронутой. — Она все нагло врет. Мы этого человека пьяным не видели. А мертвым — да, и сразу поняли, что дело не чисто. И еще тут была женщина на «Волге». Недавно!

— И ты молчала! — обиделась Анна и пристально посмотрела на бывшую, по крайней мере на следующие две недели, подругу. — И ты не сказала? И меня тут как дуру допрашивают. Да я сроду с милицией дел не имела.

— Только с ОБХСС, — опрометчиво съехидничала Галина Николаевна. Анна Ивановна этой подлости не стерпела и запустила в подругу мокрой грязной тряпкой, которой только что усердно мыла полы.

— Стоп! — заорал сержант, чувствуя, что дело пахнет не только керосином, но и большими неприятностями. — Ни при чем, говорите? А это что? — Он указывал глазами на темный масленистый пистолет, оставленный у тела Степаныча.

— Без очков не вижу! — быстро сориентировалась Анна Ивановна. — Это у нас Галина дальновидная особа, у нее и пытайте.

— Стоп, я сказал. Бабуси, вам надо нанимать адвоката. И мы, наверное, будем вас задерживать. До выяснения. — Сержант огляделся по сторонам и буркнул своему напарнику: — Или я ошибаюсь, или оружие трофейное, звони в прокуратуру. Пусть едут. А этих старых партизанок мы, наверное, заберем с собой. Ишь, достали запасы с войны.

— Произвол! — зычно выкрикнула Анна Ивановна.

— Да, не допустим. Вы должны сначала проверить, когда его убили, потом выяснить наше алиби, опросить соседей и только после этого…

Галина Николаевна оказалась весьма сведущей в вопросах прав граждан. В прошлом году она подписалась на «Криминальный вестник» и с тех пор иногда даже консультировала своих собратьев по вере.

— Ишь ты! — ухмыльнулся сержант. — Ладно. Группа приедет, тогда и разговор будет. Но мне, по дружбе скажите, я никому-никому, честное комсомольское.

Анна Ивановна недовольно поджала губы, не любила она юродствования на тему святынь партии. А этот мент поганый так же походил на комсомольца, как она на Пизанскую башню. Да, именно на Пизанскую башню. Вслед за архитектурными сравнениями в голову Анны полезли не совсем приличные слова и выражения. Усилием воли она заставила себя промолчать и дослушать.

— Никому-никому, — продолжал сержант, елейно улыбаясь. — Только вы скажите, за что все-таки дедка-то шлепнули?