Глава 7. Мертвый художник 

— Неужели так и не поняли, о ком идет речь? Он все настаивал, что пришел по ошибке, но, в сущности, это не совсем так: он пришел, потому что решил, будто ребенок его. И купил самый маленький букет, который продавался, и самую маленькую игрушку. Трусливый, ничтожный тип. Во всяком случае, его уж точно не жалко. — Женщина рассмеялась.

— Это жестоко! — не выдержал я — от ее смеха меня всего передернуло.

— Жестоко? Конечно! Творчество — вообще жестокая вещь.

— Я не о творчестве.

— Разве? А мне казалось, что вас, кроме ваших фантазий, ничего не интересует. Не вы ли всего только пару часов назад умоляли судьбу исполнить ваше последнее желание — дописать «Вечер»?

— Откуда вы знаете? — Если бы я был способен испугаться, сошел бы с ума от ужаса. Как могла она узнать мои мысли?

— Ну, — женщина пожала плечами, — суть не в этом. Так вот, этот мужчина…

— Станислав, — перебил я, вдруг отчетливо увидев его в коридоре Ингиной квартиры. — Третьим, значит, будет Станислав? Но если вы знаете… если это известно, значит, его можно спасти. Поехать к нему и предупредить.

— Ничего не получится! — отрезала женщина. — Слишком поздно, да ему и до ночи не дожить.

— Это вы… вы виноваты в их смерти?

— Уж только не я! — возмутилась она. — Художник-то — вы.

Как жаль, что она не сумасшедшая! Как жаль, что нельзя найти такого простого объяснения для этого невозможного разговора. Как жаль, что я сам не сумасшедший и эту женщину вижу не в бреду. Впрочем, никакая она не женщина — может быть, ведьма, а может, нечто еще похуже.

— Кто он такой? — резко перевел я разговор, чтобы проверить, действительно ли она способна читать мои мысли и все знает.

— Обычный человек, — нисколько не смутилась она. — Вы, конечно, о том, кто пришел последним?

— Да, об этом лишнем, седьмом.

— Никакой он не лишний, вы же сами это понимаете.

— Но его нет на картине.

— Нет, — спокойно согласилась она. — Его нет на картине «Шесть мертвецов», но… сейчас вы пишете другую картину.

— Вы хотите сказать?…

— Вот именно. Какой все-таки прохладный вечер. — Женщина поежилась, отвернулась от меня, опять, как в начале нашей встречи, взгляд ее стал отрешенным, направленным куда-то вдаль. Наверное, посчитала, что разговор окончен. Но я не мог так просто от нее отступиться.

— Кто он такой? — снова спросил я.

Женщина никак не отреагировала, тогда я дернул ее за рукав, как маленький мальчик, который все же хочет добиться ответа на свой вопрос.

— Кто он такой?

Она повернулась, снисходительно посмотрела на меня — именно как на неразумного ребенка.

— Обычный человек. Светлые волосы, серые глаза, немного близорукие. Рост чуть выше среднего…

— Это я знаю! — перебил я. — Что он за человек?

— Вы же сами придумываете истории своим героям. — Она покачала головой. — Ну хорошо. Он вполне счастливый человек: у него маленький сын, жена, которую он очень любит, много друзей…

— Тогда какого черта ему еще нужно?!

— Сама не понимаю. Впрочем, такое сплошь и рядом случается: вроде все у человека есть, а он не успокаивается, ищет чего-то.

— Что он собирается сделать?

— Он? — Женщина удивленно на меня посмотрела. — Я думала… Это решать вам, конечно, но…

— Он сидит посреди комнаты в кресле, — в тихом отчаянии проговорил я, — голова его повернута к двери… Что он собирается сделать?

— Мне кажется, ваша главная ошибка заключается в том, что вы неверно понимаете расстановку героев. Не хотелось бы вмешиваться в творческий процесс, но… — Женщина запнулась и замолчала. Посмотрела на меня с каким-то непонятным состраданием. — Но мне бы хотелось помочь. Просто советом. Просто навести на мысль, а потом уж сами решайте.

— На какую мысль?!

— На… — Она опять запнулась. — Вы давно не были дома?

— Дома? Что вы имеете в виду?

— У себя, в вашей квартире. В той, где вы жили раньше.

— Давно… Не помню. Месяц или больше назад… Возник сюжет «Вечера» и… Нет, не помню. Но какое это имеет отношение?

— Самое прямое. Советую туда сходить. Ну и, — она неопределенно повела рукой, — вам многое станет ясно.

— Что — ясно, что?! — Я вскочил со скамейки. — Кто вы такая? Почему знаете обо мне?… Да, да, прежде всего, кто вы такая?!

— Ну вот, опять начинаете. Кто он такой? Кто я такая? Художник — вы. Вы, а не я. — Она тоже поднялась со скамейки. — Кто я, для вас уж точно не имеет значения — я не вхожу ни в один из сюжетов. А в остальном… Сходите к себе на прежнюю квартиру.

Она повернулась и пошла. Я было бросился за ней, но понял, что все равно не добьюсь более ясного ответа, и вернулся на скамейку. Мне было досадно, грустно и отчего-то тревожно, словно она напомнила о чем-то, что я умышленно забыл и не хотел вспоминать.

Почему она так настаивала на том, чтобы я сходил на свою старую квартиру? Не предлагала туда вернуться насовсем, а советовала сходить, как на экскурсию. Может, там что-то произошло в мое отсутствие? Пожар, например? Или кража со взломом? Но ей-то что за дело? И как мне в расстановке героев это может помочь?

Я просидел на скамейке до самого вечера. Тревога все нарастала. Лица прохожих казались какими-то призрачными, неживыми, ненастоящими. Солнце успело переместиться и теперь раздражающе пробивалось сквозь листву моего клена. Но главное — тревога… Я никак не мог понять, отчего она происходит. Сердце сильно, неровно билось, и было трудно дышать. Отчего же мне так тревожно?

Третьим, оказывается, был Станислав. Она сказала, что умрет он сегодня, вряд ли доживет до ночи — возможно, вот сейчас, где-то там, у себя, уже умирает. А я ничего не могу сделать. Написал его и тем самым убил. Но тревога моя не от этого.

Я вдруг ощутил, что ужасно боюсь мертвых. Не знал. Никогда раньше об этом не думал. Или раньше и не боялся? Или раньше не боялся потому, что к тем, прочим прежним покойникам не имел такого отношения? Вернее, они ко мне имели другое отношение? Во всяком случае, я боюсь возвращаться домой. Инга, Анна… Скоро к ним присоединится Станислав. Их души, проклятые мною, не найдут успокоения до тех пор… А может, и никогда. Столпятся вокруг меня и станут требовать отпущения. Ах, какой бред!

Бред. Но возвращаться боюсь. И следовать совету этой ведьмы тоже пока не решаюсь. Надо дождаться настоящего вечера. Сейчас только начало шестого, пойду туда в шесть. Потому что пять — это день, а те минуты, которые уже успели набежать, полноценного вечера еще не сделали. Вот шесть — безусловный вечер.

Почему я так решил, не знаю. Возможно, была какая-то подсознательная идея, но я ее не понимал. Во всяком случае, со скамейки я поднялся ровно в шесть: держал телефон в руке и ждал. Опять же бред, но так мне было почему-то спокойней. Поднялся, пошел к остановке, не выпуская из ру ки телефон — он связывал меня с реальной жизнью, служил проводником. Мелькнула мысль: а не позвонить ли кому-нибудь из своих старых знакомых, не попросить ли съездить туда вместо меня? Но я ее отринул: нет, должен сам, лично проверить и сам, лично узнать… этот страшный секрет, из первых рук, так сказать. Так именно подумал, этими самыми словами, и вдруг совершенно ясно ощутил: там, на старой квартире, ожидает меня нечто ужасное, какая-то такая правда, о которой я знать не хочу, но которую узнать обязан. Вот отчего моя тревога, вот почему она все нарастает.

В троллейбусе было много народу — понятное дело: час пик. Но может, я потому и ждал вечера, шести часов ждал, что хотел попасть в час пик? Люди, хоть и с такими призрачными, неживыми лицами, все-таки люди. Я с ними невольно прощался и в то же время изо всех сил притворялся одним из них. И сжимал в руке телефон. И вдруг подумал: как странно, за все время моего затворничества мне никто не позвонил.

Поездка закончилась, пора было выходить. Мне стало совсем не по себе. Протолкнулся к двери, с сожалением покинул троллейбус. Споткнулся и чуть не упал. А ведь могла возникнуть уважительная причина, чтобы не идти, если бы упал: расшибся, увезли в больницу. Но я не упал, пришлось продолжить мой путь.

Дом не сгорел — да разве я пожара боялся? Пожар был просто одним из нестрашных предположений. И вот не сгорел. К несчастью. Значит, что-то другое. Я и не сомневался, что другое. Окна моей квартиры, занавешенные шторами, выглядели вполне мирно. Да все хорошо, мне вообще бояться нечего! Какая-то сумасшедшая (ну, или ведьма) наговорила мне бог знает какой ерунды, а я и купился, как последний дурак, как какой-нибудь истерик и… сам сумасшедший. Все хорошо, вот сейчас просто войду в подъезд, поднимусь на свой этаж…

Вошел, поднялся — и уткнулся в опечатанную дверь своей квартиры.

Это был обморок или безумный сон. Во всяком случае, на какой-то момент я выпал из времени. А когда очнулся, снова увидел себя стоящим у опечатанной двери. Но так просто не сдался, стал придумывать объяснения, такие же безумно обморочные: я все еще стою у опечатанной квартиры Анны, это она умерла, как и было предсказано, сейчас все еще утро, и не было никакого парка, и не было никакого разговора на скамейке, две опечатанных двери в один день невозможны, значит… Зачем я сюда приехал?

Две опечатанных двери — перебор, даже для всего того бреда, в котором я очутился. Две опечатанных двери — попросту уже дурной вкус… И все же это моя дверь, моя, значит, их действительно две. А опечатанная дверь означает… Я не хочу знать, что она означает, я и так уже все узнал! Узнал, теперь можно возвращаться домой.

Повернулся, чтобы уйти, сделал шаг — тело мое напряглось, тело мое приготовилось к быстрому, без оглядки бегу. Я хотел убежать, но вместо этого позвонил в дверь соседской квартиры. Мария Яковлевна, единственная соседка, с которой я поддерживал отношения, должна была мне объяснить… Ведь были же, были простые объяснения. Протекли трубы, дверь взломали, а потом и опечатали, была кража со взломом, да черт возьми, действительно случился пожар (небольшой, даже шторы на окнах не пострадали, но дверь все равно пришлось вскрыть)…

Открыл незнакомый парень в футболке и шортах. Где-то в глубине квартиры глухо заворчала собака.

— Мария Яковлевна… — начал я и запнулся: этот парень меня пугал, не было раньше здесь никакого такого парня.

— Ее нет, — сказал он равнодушно. — Уехала в санаторий.

— А вы кто?

— Племянник. А вы сами-то кто?

— Я? — Мне стало отчего-то совсем уж не по себе. — Я по поводу… — кивком указал на свою опечатанную дверь и сник окончательно.

— А-а, вот оно что. Вы знакомый Филиппа Сосновского?

Я опять кивнул.

— Давно, наверное, не виделись. — Голос его стал любопытно-соболезнующим. — Вы приезжий?

Я отчаянно закивал.

— Потому и не в курсе. Тут вот какое дело. — Парень немного помолчал, все так же разглядывая меня с любопытствующим сочувствием. — Умер Филипп.

— Умер? — не поверил я, хоть и был совершенно готов услышать именно это.

— Умер. С год назад пропал без вести, а недавно нашли его. Ну, то есть то, что от него осталось. Похоронили. Месяц уж как.

— Значит, умер? — Я не знал, что сказать, я не мог ничего сказать! Просто повернулся и на заплетающихся ногах пошел к лестнице.

Мой обратный путь, путь в мой новый дом (на съемную квартиру) занял так много времени, что добрался туда я только глубокой ночью. Не помню, шел ли пешком или ехал на каком-нибудь транспорте — были моменты, когда я совсем выпадал из реальности. Я вдруг осознал, что нахожусь у себя в мастерской, за окном кромешная темень, передо мной две картины, на мольберте и на стуле: одна недописанная, другая — не настоящая, а просто довольно удачная копия. Филипп Сосновский умер. Год назад умер. Кто же тогда их написал?

Я написал. Кто такой я? Я — Филипп Сосновский. Филипп Сосновский умер… Год назад пропал без вести… А теперь похоронен. Год назад… Это было 11 июня. Я сел в такси…

Я сел в такси, потому что после известных событий (не вспоминать!) не мог водить машину. Презентация выставки с последующим фуршетом, как всегда, закончилась обыкновенной пьянкой. Я так долго ждал этой выставки, я был так счастлив, что спокойно принял и ее в качестве неизбежной нагрузки, хоть почти совсем не пью и терпеть не могу всех этих «высокохудожественных» безобразий.

Презентация прошла на удивление удачно. Обычно собратья по цеху довольно болезненно переносят твою удачу, похвалы (если они вообще удостаивают похвал) произносятся сквозь зубы и звучат как ругательства — и это еще в лучшем случае. Но со мной обстояло все совсем по-другому. Мои такие простые картины не могли вызвать ничьей зависти. Единственными достоинствами были искренность и чистота помыслов — а это темы немодные. В общем, все прошло хорошо. Все с чувством пили за мой успех, желали здоровья и творческой радости, много пили и даже почти не отклонялись от темы, не забывали, кто здесь виновник торжества. Да, торжества… Я в самом деле торжествовал. Торжествовал, как дурак, и был абсолютно счастлив. И в пьяной моей голове забрезжил новый сюжет — впрочем, тоже нисколько не выходящий за рамки обыденности. Отец и дочь (девочка лет одиннадцати) собирают милостыню. Они подходят к машинам, останавливающимся у огромного супермаркета, молча и скорбно протягивают руки… Девочка одета вполне прилично — никаких нищенских лохмотьев, но не это самое странное. Удивляет, нет, поражает ее взгляд: огромные, очень красивые глаза смотрят так, будто не видят, будто она слепая. Отец… Да все дело в нем. Этот мужчина — абсолютно безумен. Вот оно что! Да ведь и дочь его тоже безумна. Она не слепая, она сумасшедшая. Они живут вдвоем, в небольшой квартирке в центре и каждый день выходят на улицу собирать милостыню…

Сюжет меня увлек и нравился все больше и больше, но додумать его я не успел. Резкий толчок в бок вывел из транса. Я, еще не до конца пробудившись, повернулся — и натолкнулся на умирающего от хохота Генку Гамазинского. Мы с ним учились на одном курсе, он был самым талантливым из нас, но почему-то и самым завистливым.

— Ну ты даешь! — завопил он на весь зал. — Ты с нами или как? — Генка насмешливо пощелкал пальцами у меня перед носом. — Косишь под гения, да? Ничего не выйдет! Гений — это не тот, кто поминутно впадает в прострацию, машет руками, разговаривает сам с собой. Тебя кто-то обманул. Так выглядит сумасшедший. А ты даже и не сумасшедший, ты самый обыкновенный бездарь. Самодовольная дрянь! И картины твои сущее дерьмо! Этот плюгавенький твой пастушок с расчесанным комариным укусом на плече — просто верх бездарности и пошлости! Да ты сам посмотри! Посмотри и подумай, ну кому в наше время интересны эти совковые темы?!

Я просто взбесился, но все-таки сумел удержать себя в руках. И тут он плюнул на картину (мы как раз стояли под моим «Пастушком»).

— Ах ты, сволочь! — завопил я, ничего уже не соображая, размахнулся и врезал ему по морде. Получилось ужасно: из разбитого Генкиного носа хлынула кровь, но это меня не только не остановило, но и взбесило еще больше. Словно разъяренный зверь, я набросился на него и стал колотить головой о стену. Меня оттащили, я рвался, что-то орал… Над Генкой захлопотали две наши художницы, Варвара и Лиза, принялись оттирать его окровавленную рожу… В общем, получился ужасный, безобразный скандал.

Я стоял подавленный, убитый. Гнев мой прошел, осталась только брезгливая жалость к поверженному моему врагу и невыносимая тоска. Мне захотелось умереть, тут же, немедленно. Забраться в какой-нибудь угол потемней и сдохнуть. Потому что он прав, Генка, сто раз, тысячу раз прав: я самый обыкновенный бездарь. Да разве я когда-нибудь заблуждался на этот счет? Я же всегда знал… Наверное, не всегда. Если бы знал, не радовался бы этой выставке, не стал бы вообще ничего писать. Если бы я был в этом уверен… не смог бы спастись, когда… они погибли. А я писал, весь этот год писал, яростно, вдохновенно, и тем спасался. Зачем? Для чего? Лучше бы тогда наложил на себя руки. Да ведь я и хотел! Но начал писать.

Генка очухался, вскочил, оттолкнул сердобольных художниц и бросился ко мне. Но тут его, в свою очередь, схватили, удержали, не дали развязаться драке. Он рычал и кусался, пинал удерживающих его и материл весь свет, но главное, конечно, меня и мою выставку.

— Урод! — вопил он. — Я тебя достану, все равно достану! Я тебя изведу! Ты сдохнешь, ты… Бездарный урод! И картины твои уродские и бездарные. Совок долбаный! Ничтожество!

Его оскорбления меня больше не оскорбляли: до того я был и так оскорблен и убит. Я отвернулся от Генки, налил полный фужер водки, залпом выпил и вышел из зала. Художественный музей, где проходила моя выставка, располагался посреди парка. Я отошел довольно далеко, вглубь, сел на скамейку, чтобы никого не видеть и не слышать. Сколько так просидел, не знаю, но довольно долго, пока не замерз: уже давно наступила ночь и июнь выдался дождливым и прохладным. Нужно было возвращаться домой — в свою одинокую, осиротевшую квартиру. Я встал, вышел к дороге. Очень быстро удалось поймать такси…

Да, этот момент мне особо запомнился, этот момент я потом чаще всего проворачивал в голове. Я сел в такси — и провалился в темноту беспамятства. Что это было: хмельной сон, обморок? Не знаю. Но когда я пробудился (или очнулся?), когда осознал себя, темнота не исчезла, темнота оставалась все такой же непроницаемо черной. И тишина была непроницаемо-черной. А тело сковано неподвижностью. В первый момент я не испугался, подумал, что сон или обморок все еще продолжается. Но слишком уж ясно работало сознание, слишком отчетливо я себя ощущал. Получается, все происходит в реальности? Это тоже вряд ли, потому что в реальности такой темноты не бывает, если ты жив и не слеп. Значит, я вдруг ослеп? Но слепой может двигаться, а я не могу, как ни стараюсь, не получается даже слегка шевельнуть пальцем. Значит, я умер?

Это было год назад, 11 июня, в день моего торжества и самой страшной в жизни обиды. В день торжества и обиды художника Филиппа Сосновского. Соседский племянник сказал, что Филипп пропал без вести год назад. А потом нашли его останки. Выходит, он действительно умер? Тогда кто такой я? Почему я все это время воображал себя Филиппом Сосновским? В том черном кошмаре, помню, мне тоже все время представлялось, что я — это мы и один из нас умер.

Умер Филипп, а художник остался. Художник выжил, чтобы зафиксировать смерть тех, кто вместе с ним оказался в этом черном, слепом кошмаре. И вот тому доказательства. Во-первых, он единственный из всех не чувствовал ужаса, старался, изо всех сил напрягался — и не мог ощутить страха. Это его даже злило. Во-вторых, смерть бездарного «простого» художника Филиппа Сосновского — закономерное явление. Он умер, чтобы из его перегноя пророс новый, настоящий художник. В-третьих, все арифметически сходится: нас там действительно было не шесть, а семь, потому что я — это нас двое, и значит, этот лишний, седьмой приглашенный — вовсе не лишний. Как она и говорила, эта женщина в парке, как я сам себе говорил — художник во мне говорил…

Он не лишний, но кто он такой? Какое место теперь он должен занять? Меня отчего-то ужасно тревожит этот вопрос, мне кажется, что когда я найду на него ответ, то будет он не в мою пользу.

Итак, Филипп умер, а я — художник, написавший «Шесть мертвецов». Я помню, как начал писать. Кошмар стал подходить к концу, все участники умерли, остались только мы — я и художник… Не сходится! Кто такой я? Я случайно сейчас проговорился, случайно сказал теми самыми словами из кошмара: остались я и художник, — и понял, что опять ничего не сходится. Мы остались вдвоем, и, значит, Филипп не умер.

Надо вспомнить — начать все сначала, пройти шаг за шагом заново этот кошмар — и вспомнить.

Я сел в такси — и провалился в темноту беспамятства, из которой попал в темноту реальности. Нужно просто вернуться назад: уснуть и снова проснуться. Тогда все встанет на свои места. Так я подумал вначале и потому не испугался, не запаниковал, закрыл глаза и стал дожидаться сна… Но сон не вернулся.

Сон не вернулся, тревожная неопределенность моего положения мешала, ясность сознания не давала уснуть. Я вдруг отчетливо понял, что лежу в абсолютной темноте, что такой темноты не бывает, если ты жив и не слеп. По моим глазам словно провели густой черной краской. Напрягаю до боли мышцы — и не могу разорвать этот мрак! Я — художник, и это самое страшное, что могло со мной произойти. Хочу поднять руку, чтобы ощупать ослепшие мои глаза, — и не могу. Не могу пошевелиться. Значит, я не просто слепой, я мертвый художник?

Стоп! Вот и добрался, вот и ответ: для меня все кончено. Так думал Филипп Сосновский, то есть так думал я, когда был Филиппом Сосновским. Значит… И соседский племянник сказал: год назад пропал без вести… умер… И квартира моя опечатана: найдены останки квартиросъемщика Филиппа Сосновского, квартиросъемщик Филипп Сосновский умер и похоронен.

В своем черном кошмаре я пытался вспомнить, как умер, но вспомнить не смог. Тогда я даже про такси вспомнить не смог — такси выплыло из памяти позже. Когда… когда опять я в нем оказался. Не вспомнив, как умер, я стал отыскивать спасительную лазейку для своего сознания. Нет, все было не так! Не я, а он стал отыскивать спасительную лазейку. Кома. Он лежит в коме — отсюда все странности. В коме, в стерильной белой палате, где-то здесь, поблизости, заботливая медсестра. Ему нечего бояться, стоит только позвать — она непременно ему поможет!

Он пытался себя обнадежить, значит, все-таки боялся? Или это я, для которого было все кончено, все же боялся, и, значит, было не все кончено? Кто из нас пытался себя обнадежить комой?

В любом случае надежда наша не оправдалась. Как только он (или я) позвал на помощь, черный глухонемой кошмар превратился в кошмар кошмара. Он обрел голоса, он обрел новых участников и от этого стал еще ужасней. Но художник и тут не почувствовал ужаса. Почему, черт возьми, он не почувствовал ужаса? Почему я его не почувствовал? Кто из нас не почувствовал? Кто из нас остался в живых? Кто из нас художник?

Да он падальщик, этот художник! Он самый настоящий маньяк! Ему нравится рисовать смерть. Филипп Сосновский писал простые картины, а этот рисует черную смерть. Он потому и не боится. Он не только не боится, он использует момент. Плачет женщина, неприятно тонким голосом кричит мужчина, девушка бормочет жалобно, что мать не переживет ее смерть, — он пьет эти слезы, питается криками, всасывает в себя жалобу — и счастлив: эта новая картина, уж конечно, выйдет не простой, не бездарной, он был слеп, все время слеп — а теперь вдруг, в этой страшной, черной темноте, наконец прозрел. «Шесть мертвецов» станут лучшей его вещью.

Так и вышло, так и оказалось. Когда кошмар закончился, он бросился писать картину. Очень быстро, залпом написал. Картина его прославила, возвела в ранг гения. Не того, который поминутно впадает в прострацию, размахивает руками и разговаривает сам с собой — такой человек просто-напросто сумасшедший, — а настоящего художественного гения. Он счастлив.

Но я-то несчастлив, я ненавижу свои «Шесть мертвецов», я хотел от них убежать, вернуться к простым сюжетам. И один такой даже начал складываться. Мой «Вечер» в изначальной задумке…

Но ведь не сложился. Изначальная простая задумка перетекла в… черт знает какую. Простые задумки — сущность Филиппа Сосновского. А моя сущность…

Нет, нужно вспомнить. Найти спасительную лазейку. Филипп — это я. Я жив, я не умер. Я написал «Шесть мертвецов». Я свои «Шесть мертвецов» ненавижу. Я помню…

Нужно дойти до конца, осталось немного.

— Да проснитесь, наконец! Приехали!

— Ну, слава богу! — говорит он и перестает трясти. — Я уж думал, вы умерли.

— Выходите! — уже без всякой примеси испуга сердится водитель. — Приехали!

В эту же ночь я написал эскиз к «Шести мертвецам».

Передо мной две картины. За окном кромешная темень. Я стою посреди мастерской в необитаемом доме. Мертвый художник.

Конечно, я не умер, конечно, я — Филипп Сосновский. А кто же еще? У меня и паспорт имеется. И, в конце концов, я не сумасшедший. Отлично помню, как жил этот год: сначала писал «Мертвецов», а потом пытался от них излечиться. И мне удалось, возник новый сюжет. Именно для того чтобы его написать, я и переехал на эту квартиру. Могу позвонить хозяину, он подтвердит, что я — это я. И очень легко. Да я могу кому угодно позвонить, с кем угодно встретиться. А этот племянник не в счет — не было у Марии Яковлевны никакого такого племянника. Все это просто какая-то неумная шутка. Неумная, но довольно жестокая. Я ведь действительно вчера чуть не сошел с ума, пытаясь ответить на идиотский вопрос: кто такой я? И наверное, сошел бы, но, к счастью, кончились силы. Прилег на кушетку и тут же отрубился. И проспал до утра. А сегодня утром…

А сегодня утром, проснувшись и здраво проанализировав события, понял, что никакой я не мертвый, а самый настоящий дурак. Ну надо же было так повестись на шутку. То есть не на шутку, конечно, а на эту дурацкую мистификацию.

Вопрос в другом. Кто мог все это со мной проделать? И главное, зачем? После недолгих размышлений я пришел к простому выводу: враг, то есть Генка Гамазинский, поскольку он один таковым является. Зачем? Да это же очевидно: чтобы мне отомстить. Почему не отомстил раньше? Да потому, что случай только сейчас представился. Раньше-то я жил у себя, «Мертвецы» принесли мне славу, я был постоянно в окружении людей — как, скажите на милость, в таких условиях можно было меня так ужасно разыграть? А Генка и стал бы мстить в таком роде. Он прекрасно знает меня, понимает, чем может вывести из себя, чем напугать, да и шуточка в его стиле. Он вообще лю бил всегда народ подкалывать. Да, это он, больше некому. А чтобы окончательно избавиться от неприятных впечатлений, нужно просто ему позвонить, договориться о встрече. В крайнем случае можно еще раз рожу начистить. Но лучше обойтись без крайних мер. Сказать, что вышло смешно, обхохочешься, видно, именно так шутят истинные гении.

Я еще немного подумал, вспомнил Генкину гнусную морду, и встречаться мне расхотелось. Решил просто позвонить. Его домашний номер я помнил наизусть: одно время мы довольно часто созванивались.

Вот уж чего не ожидал, так это что Гамазинский обрадуется моему звонку.

— Филя?! — радостно заорал он в трубку, словно мы были с ним лучшие друзья. — Как хорошо, что ты позвонил! Куда пропал? Я тебя обыскался! Ни один твой телефон не отвечает, из дома куда-то исчез, никто не знает, где ты.

— Да я не исчез, — пробормотал я, ошарашенный его неожиданной радостью. — Считай, уехал в творческую командировку.

— В командировку? — Генка с чего-то вдруг озаботился. — С тобой все в порядке?

— А что со мной может быть не в порядке? — Я вдруг понял, что он просто издевается, гад! — Смешно вышло, я оценил.

— Что — смешно? — Генка сделал вид, что не понимает. — Я тебя искал. Нам обязательно нужно встретиться.

— Зачем? Я уже и так понял, что ты черт знает какой остроумный.

— Да при чем здесь мое остроумие? — Он все зачем-то продолжал делать вид, что не понимает. — Тут очень серьезное дело. Я перед тобой виноват… — смущенно и как-то интимно проговорил Генка. — Но это не важно, потом объясню. Я виноват, но… Видишь ли, я хотел узнать одну вещь… про тебя и… против тебя использовать. Я не поверил и хотел узнать…

— Что — узнать?

— Ну… — Гамазинский замялся. — В общем, я не поверил, что ты сам написал… Я подумал, что… что «Шесть мертвецов» написал кто-то другой. Не твой стиль и…

— И не мой уровень, так, что ли? — Я расхохотался: завистник Генка в своем репертуаре.

— Не смейся. Пусть я виноват, но… в конце концов именно из-за этого я и смог узнать.

— Да что узнать, что?

— Как ты ее написал, — проговорил он каким-то зловещим и в то же время испуганным тоном. — Но это не телефонный разговор, поэтому нам нужно обязательно встретиться.

На секунду мне стало не по себе: неужели он знает что-то? И… неужели что-то действительно есть? Не сон в такси, а реальная история?

— Хорошо, давай встретимся. Где и когда?

— Да когда хочешь! Чем раньше, тем лучше. Давай я к тебе подъеду.

— Нет-нет, — быстро отказался я: это было во всех отношениях… неудобно. — Я сам приеду к тебе. В шесть устроит?

— Вполне. Мои на даче, я дома один.

— Да, знаю, твои летом в городе не живут. Значит, договорились.

Я нажал на отбой, отложил телефон и почувствовал необыкновенную легкость, как когда принимаешь какое-то трудное решение. До встречи оставалось полно времени, можно было поработать.

Писалось в этот день мне просто удивительно. Возможно, потому, что не стал терзать себя вопросами: кто есть кто из этих двоих и что собирается сделать мужчина в кресле. Я писал интерьер. Комната стояла перед глазами (на сидящего в кресле я просто не обращал внимания) и была знакома до мелочей, до какой-нибудь царапинки на шкафу или небольшого пятнышка на ковре.

Ровно в пять вымыл кисти, вымылся сам, оделся и вызвал такси — ну, это уже из лихости перед собой, даже из какой-то вредности.

Я сел в такси — и оказался у Генкиного подъезда. Естественно, как же иначе, ведь реальность вернулась. Всю дорогу подшучивал над собой, над своими смешными страхами, которые наконец изжил. Мне было легко, мне было весело, я думал: как странно, вот иду к Генке в гости, он сам этого захотел. Бежал по лестнице вверх и смеялся, но вдруг почувствовал, что смех мой какой-то уж слишком безудержный и веселость на грани истерики. Нужно остановиться и успокоиться. Вот и руки дрожат. Неужели я чего-то еще боюсь? Реальность вернулась… Даже если мой сон — не сон, даже если Генка знает всю его подноготную, бояться мне нечего. А о последних событиях ему вряд ли что-то известно. Да если и так, я все равно ни в чем не виновен: ни в оживших вдруг мертвецах, ни в повторной их смерти. Реальность качнулась у меня в голове, но вернулась на место. Он просто подлец, обычный подлец. Его подлость окончательно разобьет абсурд — в паскудной Генкиной ухмылке нет ему места.

Я остановился у его двери, немного подождал, восстанавливая дыхание, и только потом позвонил.

— Открыто! Заходи! — хрипло и как-то задушенно прокричал Гамазинский.

Мог бы и сам открыть. Хотя это вполне в его духе. Сидит, по обыкновению, в кухне в своем любимом кресле. Как-то он рассказал, что купил его у антиквара за страшные деньги, кресло это якобы принадлежало Кандинскому. Врал, конечно. Или просто прикалывался, его не всегда поймешь.

Я открыл дверь, шагнул в квартиру — и замер, наткнувшись на его взгляд. Генка действительно сидел в кухне в кресле, спиной к окну, лицом к прихожей, то есть в данном случае ко мне. Взгляд был застывший и какой-то зомбированный. В руке Гамазинский держал пистолет, пистолет этот был направлен прямо на меня. Одна из его очередных шуточек?

— Привет, старик! — попытался я не заметить пистолет. — Что поделываешь?

Он ничего не ответил, только нервно дернул щекой, словно у него зуб болел. Лицо его оставалось все таким же напряженно застывшим. Если и шутка, то не слишком ли далеко он зашел? Вряд ли пистолет заряжен, вряд ли это вообще настоящий пистолет, и все же…

— Ты чего? — прикрикнул я на него и нервно рассмеялся. — Это не смешно!

— Не смешно, — хрипло проговорил Генка. — А я и не смеюсь. — Рука его вздрогнула.

— Опусти пистолет, дурак! Что за хрень ты затеял?

— Не могу, Филь. Извини, не могу. — Голос его задрожал, и рука, сжимающая пистолет, задрожала, прямо-таки ходуном заходила. — Понимаешь, Филь, я должен тебя убить. — Он чуть не плакал, честное слово! Черт! Неужели здесь что-то серьезное? Неужели он действительно…

— Убить? — Я все же держался, не давал себе испугаться по-настоящему. — За что же? — спросил как можно более равнодушно. — Из-за того инцидента на выставке?

— На выставке? — переспросил Генка, будто не понимая, о чем речь. — Ах, ты это имеешь в виду! Нет, какая там выставка! Видишь ли, Филипп, я смог найти место… то самое место, где ты стал гением. — Он проговорил это совершенно серьезным тоном. — А теперь у меня нет другого выхода, как только тебя убить. — Он всхлипнул. Плачущий Гамазинский — это уже перебор, это так жутко! — Я сам виноват. Зачем я в это полез? Еще утром… я думал. Я не врал тебе, когда мы разговаривали утром, хотел по-честному. Я не заманивал тебя сюда обманом, очень прошу, поверь и запомни. Я не… Прости, теперь у меня нет другого выхода.

Он опять всхлипнул и на секунду опустил взгляд. Только на секунду, но мне этого хватило. Я рванул на себя дверь и выпрыгнул на площадку. Вместо жидкого хлопка двери я успел услышать оглушительный звук выстрела. А потом опять реальность куда-то уплыла. Я оказался в абсолютной — той самой — темноте и отчетливо услышал тонкий, надрывный крик мужчины из моего кошмара. Но мысленно дал себе пощечину и вынырнул. Впрочем, не до конца, потому что… Мне представилось, что стою я не у Генкиной, а у своей опечатанной двери, все еще с тех пор стою, да и никаких «с тех пор» не было — продолжается та минута. Нужно позвонить к соседям и узнать… Нет, нужно просто открыть дверь ключом — у меня ведь есть ключ от квартиры. Какой я дурак — как все просто! Почему я не догадался открыть свою дверь? Почему я поверил?…

Эта дверь, эта Генкина дверь, тоже скоро будет опечатана, подумалось мне вдруг — и это была последняя мысль нереальности. Я вынырнул окончательно. Прислушался — за дверью все было тихо. Что он там делает? Сидит в своем кресле, оплакивает неудачный выстрел? Какая мне разница, что он делает? Не прислушиваться нужно, а уходить.

Любой нормальный человек на моем месте так бы и сделал. А я поступил как полный идиот. Послушав еще немного и ничего не услышав, приоткрыл дверь, заглянул в квартиру. Поступок в высшей степени безрассудный, даже необъяснимый. Нового выстрела не последовало. Тогда я открыл дверь пошире и вошел, правда, очень осторожно, не выпуская ручку двери, в любой момент готовый убежать. Генка сидел все на том же месте, в кресле, у окна, голова его была низко опущена, и что-то вообще в его позе было неправильное.

— Генка! — испуганно окликнул я его, но он никак не прореагировал. — Гамазинский, хватит прикалываться! — Он даже не шевельнулся.

Я сделал шаг по коридору, потом другой — ручку двери пришлось отпустить — дверь хлопнула. Генка и на этот звук не прореагировал. Я двинулся дальше, подошел совсем близко. Рука Гамазинского, безвольно повисшая, все так же сжимала пистолет, а сам он… Я тронул его за плечо. О господи, что я делаю, ведь ясно же, ясно, что мертв. Тело его качнулось, тело его повалилось на меня. Затылок его был пробит и в крови. Чертов прикольщик, почему он выстрелил себе в затылок?! Кто же стреляет в затылок? В лоб, в висок, в конце концов, в рот…

Осторожно переложив его на кухонный диванчик — длинные Генкины ноги не поместились, свисали, — я стал судорожно нащупывать пульс. Не нащупал. Потому что он мертв, это же ясно! Приложил ладонь ко рту, чтобы ощутить тепло дыхания, — конечно, не ощутил. Да мертв он, черт побери, застрелился. Я слышал выстрел, я думал… А он опять спектакль разыграл — вот так обставил свое самоубийство.

Самоубийство! Слово резануло мой мозг, слово меня потрясло, так потрясло, будто я его в первый раз услышал и понял смысл. Самоубийство. Да, да!

Это было самоубийство. Я так долго ломал голову, так долго не мог догадаться…

Я поднял Генку, перенес и снова усадил в кресло. Пистолет не выпал из его руки, в пистолет он вцепился мертвой хваткой. Чуть подправил, придал телу нужную позу. Отошел на пару шагов, посмотрел. Вот так, именно так. Вот что он задумал сделать, как же я не мог догадаться?! Кресло стоит не на том месте, и свет падает не с той стороны, а в остальном все просто превосходно! Интерьер готов, сегодня мне удивительно легко работалось. Зарисовать бы… У Генки одолжить карандаш и… Нет, неудобно у мертвого! Это уже мародерство какое-то. Лучше запомню так. Да я ведь и пишу чаще всего по памяти, потому что терпеть не могу натурщиков.

Зажмурился, поместил в интерьер квартиры на Болгарской, подошел к окну с улицы, заглянул — приоткрыл глаза, сверяя образ, — закончено. Все, мой «Вечер»…

Что-то за спиной грохнуло. Я вздрогнул, обернулся — люди, в ужасном количестве, входили в квартиру. Один из вошедших отделился от прочих, выкрикнул тонким голосом моего несчастного мертвеца:

— Стоять! Вы арестованы!

И сразу же, не дав мне опомниться, не дав ничего сказать в свое оправдание, навалился на меня — я опрокинулся на пол, руки, заведенные сзади, свела судорога. Но именно в этот момент в голове моей пронеслась сумасшедшая мысль: алиби на четвертую смерть я себе обеспечил.