Глава третья
Валера Попов перешел в областной аппарат как раз тогда, когда Фаридов оформлялся на пенсию. Это совпадение во многом определило дальнейшую судьбу капитана, хотя Фаридова он знал только в лицо и, встречая в коридоре угрюмого коллегу из другой службы, даже не раскланивался с ним.
Пока Фаридов лежал в госпитале, произошло еще одно событие, способствовавшее развитию простого совпадения кадровых перемещений в нечто большее.
Воскресным вечером гражданин Козлов повесил в ванной на бельевой веревке жену, а потом из охотничьего полуавтомата «МЦ 21-12» открыл огонь по автомобилям и прохожим. С шестого этажа открывался широкий сектор обстрела, мишеней было много, и то, что обошлось всего тремя ранеными, можно отнести только на счет счастливой случайности.
Улицу перекрыли, послали за снайпером, но Козлов стал молотить по окнам магазинов и жилых домов. Тогда Попов по пожарной лестнице влез на балкон, проник в квартиру и, как написали в вечерней газете, «обезвредил преступника». «Обезвредил» он его выстрелом с трех метров в левый бок с ранением сердца, повлекшим мгновенную смерть.
Через час, когда Попов дрожащей рукой писал объяснение прокурору, еще не зная, как обычно в подобных случаях, — наградят его, уволят со службы или отдадут под суд, в дежурку заглянул низкорослый плотный человек с незапоминающимся лицом, в тщательно подогнанном и отглаженном мундире — подполковник Викентьев, который с интересом осмотрел героя дня. На следующий день Викентьев внимательнейшим образом изучил личное дело капитана Попова. И что интересно: занудливый кадровик без звука выдал этот секретный документ подполковнику, хотя Викентьев начальником Попова не являлся и, следовательно, никакого отношения к его личному делу не имел.
Еще через день прокурор дал заключение о правомерности применения оружия. С учетом того, что Козлов был обычным психопатом, руководство решило не представлять Попова к награде, а поощрить деньгами в сумме шестидесяти рублей.
Вечером, когда коридоры управления опустели, Викентьев зашел к засиживающемуся допоздна генералу. Звание и должность не позволяли ему запросто заходить к начальнику управления, тем не менее он это сделал. Если бы в приемной находился внимательный наблюдатель, он бы отметил, что тяжелую дверь генеральского кабинета начальник второстепенного отдела распахивает уверенней, чем иной полковник, возглавляющий самостоятельную службу.
— Заходи, Владимир Михайлович. — Грузный краснолицый генерал оторвался от бумаг и, глядя на вошедшего поверх массивных, в щегольской оправе очков, вытряхнул ему навстречу из рукава форменного кителя пухлую, поросшую рыжеватыми волосами ладошку.
Викентьев пожал начальнику руку и, не ожидая приглашения, сел у длинного приставного стола.
— Лесухину кассацию отклонили, — как будто продолжая разговор о хорошо знакомых собеседникам вещах, сказал генерал.
— Знаю. Вчера подал помиловку, — так же обыденно отозвался Викентьев.
— Думаю, ничего ему не светит.
— С бензином вопрос решили? Я давал указание.
Викентьев кивнул.
— Теперь с перекраской тянут резину. Уже два литра спирта отдал — одни обещания.
Генерал пристально посмотрел на подчиненного.
— Все-таки по-своему делаешь? У Солженицына — фургон «Мясо», у Евтушенко — «Хлеб», и у тебя то же самое! Ни шагу в сторону от шаблона!
Подполковник отвел взгляд и упрямо молчал.
— Ну-ну, тебе видней, — примирительным тоном продолжил генерал. — С чем пришел?
— Надо готовить человека вместо Фаридова. Хочу попробовать Попова.
— Кто такой? — удивился генерал. — Ах, новенький из розыска… Да, подписывал на него приказ, парень шустрый. Думаешь? Молодой ведь… Хотя…
Генерал снял очки, массирующим движением провел по лицу, будто желая сорвать постаревшую морщинистую кожу, задумался.
— Может быть, может быть… — повторил он как бы про себя, помолчал с полминуты и принял решение. — Ладно, пробуй Попова!
Последняя фраза прозвучала резко, отметая все сомнения. То, что генерал не стал давать напутствий и указаний, свидетельствовало о полном доверии Викентьеву. Полковник это понял и оценил.
— Разрешите идти? — сугубо официально спросил он.
Не поднимая глаз, генерал кивнул. Он опять с головой был погружен в работу.
В четверг перед перерывом Викентьев набрал четыре цифры на диске внутреннего телефона и, не здороваясь, сказал:
— Саша, зайди ко мне в обед.
Таким тоном демократичный начальник вызывает подчиненного. И хотя старший оперуполномоченный уголовного розыска Сергеев не был подчиненным Викентьева, он ответил коротким: «Вас понял» — традиционным оборотом, принятым для общения с начальством.
Ровно в четверть второго двухметровый майор, в скрывающей фигуру культуриста мешковатой гражданской одежде, свернул в не просматриваемый из длинного коридора «аппендикс», ведущий к лестнице черного хода, и без стука распахнул дверь единственного здесь кабинета. Это не было проявлением невоспитанности — просто Сергеев последние семь лет входил в группу захвата особо опасных преступников и по-другому открывать двери не умел.
— Что за парень Попов? — в лоб спросил Викентьев, не тратя времени на предисловия.
— Хороший парень, — не удивляясь, ответил Сергеев. — Смелый, цепкий, надежный.
— Ну а вообще? — настаивал подполковник. — Чем увлекается, с кем дружит, пьет — не пьет…
Всю жизнь Сергеев занимался боевыми единоборствами — от традиционных самбо и бокса до экзотических карате и кунг-фу. Эти увлечения и регулярные задержания вооруженных бандитов не могли не сказаться на его внешности. Даже в минуты благодушия суровое лицо майора — со сплющенными ушами, перебитым носом, плохо и хорошо заметными шрамами, холодным настороженным взглядом, не располагало к доверительным расспросам. Сейчас боевая маска закаменела окончательно.
— Я что, когда-нибудь давал компру на товарищей? — будто бы спокойно процедил Сергеев, но казалось — чуть разомкни он сжатые губы, и выглянут клыки. «Волкодав» есть «волкодав». В такие минуты от него исходила волна ледяной решимости, парализующая глубоко-глубоко, на животном уровне, самого дерзкого блатаря.
Но на аккуратного, в подогнанной и отглаженной форме, подполковника Викентьева происшедшая с Сергеевым метаморфоза никакого впечатления не произвела.
— Да ты что, Саша, совсем плохой? — небрежно-снисходительно спросил Викентьев. — Разве я когда-нибудь компру на ребят сдаивал?
Боевая маска едва заметно расслабилась.
— Вместо Фаридова нам человек нужен, — продолжал подполковник. — Вот я и присматриваюсь к Попову.
— Вот оно что…
Сергеев опустил глаза на разбитые туфли сорок шестого размера.
— Молодой парень… Что, больше некого?
— Предложи!
Аккуратный Викентьев буравил «волкодава» пронизывающим колючим взглядом, и тот заметно сник.
— То-то же! — отрубил подполковник. — Знаешь, с кем он дружил в Центральном райотделе?
— С Петровым, Свиридовым, — нахмурясь, ответил майор.
— Правильно. Но это все знают. А на Олимпиаду он ездил с Куприным и Васильевым. Вот у них четверых и поинтересуйся — как да что. Если все нормально — в — выходные вывези его на природу и присмотрись сам…
Сергеев, опустив голову, молчал.
— Понял? — резко спросил Викентьев.
Словно отходя от нокдауна, майор потряс головой.
— Чего ж непонятного…
Внутреннее сопротивление отступило, и он настраивался на предстоящую работу.
— На природу с нашими ехать?
— Зачем? — Викентьев неодобрительно пожал плечами. — Собери компанию из своих ребят, хочешь — возьми Наполеона. Даже обязательно возьми, — поправился подполковник. — У него глаз — как рентген!
— Больно мутный рентген-то, — буркнул Сергеев, чтобы оставить за собой последнее слово.
— Не беспокойся, все, что надо, высветит. Старый конь борозды не испортит. Нам у него многому можно поучиться… Конечно, с поправкой на современность.
Викентьев внимательно разглядывал собеседника, постукивая упругими сильными пальцами по крышке стола.
Сергеев встал.
— Тебе все ясно, Саша?
— Ясно, — хмуро ответил майор.
— Вот и хорошо. Сейчас иди пообедай и — вперед!
Викентьев любил, чтобы последнее слово оставалось за ним, любил, чтобы его слушались, и умел этого добиваться, хотя Сергеева повел в столовую не наказ подполковника, а элементарный голод.
У стойки раздачи Сергеев встретил Куприна и, хотя они не были друзьями, заговорил с ним и сел за один столик. Как-то сам собой разговор зашел об участии в охране порядка на Олимпиаде, и Куприн охотно рассказал, как они с Васильевым и Поповым провели полтора месяца в столице.
Вечером Сергеев проскочил в Центральный райотдел, решил ряд мелких вопросов и поболтал со старыми приятелями Петровым и Свиридовым. Хотя разговаривал он с ними порознь, каждый раз речь случайно заходила о Попове, и Сергеев внимательно, не перебивая, выслушивал собеседника, что бывало с ним нечасто.
Васильева майор не знал, но зато Женя Гальский учился с ним в Высшей школе, и когда однокашники встретились на улице у райотдела, то обрадовались и решили вместе провести вечер. Зашли к Гальскому, поужинали, немного выпили; углубились в воспоминания, Васильев подробно рассказал, как он с замечательными парнями Куприным и Поповым работал на Олимпиаде, и пожалел, что Гальский до сих пор незнаком с такими отличными ребятами.
По субботам, как правило, в УУРе работали, поэтому Сергеев назначил выезд на восемнадцать тридцать. Гальский и Тимохин ушли раньше, а Сергеев с Поповым покинули здание УВД, когда стрелки часов на проходной сложились в вертикальную линию. Они неспешно прошли по широкому неприбранному проспекту мимо шумного, даже перед закрытием, базара — Попов дернулся было в пеструю толпу, но майор легко удержал его за плечо: «Не надо, все есть».
На площади перед рынком промышляли карманники, наперсточники, дешевые проститутки и мошенники, специализирующиеся на приезжающих с товаром селянах. Вся эта публика либо знала оперативников в лицо, либо вычисляла по коротким прическам, достаточно строгой одежде, а главное — по манере держаться, уверенной походке и «рисующим» взглядам.
— Менты, сдуваемся! — Кто-то прятался за киоск, кто-то сворачивал за угол, кто-то просто отворачивался, закрываясь растопыренной пятерней, но без особого страха, скорее по привычке — чувствовалось, что в данный момент опасности опера не представляют.
— Гля, кто это с Сергеевым? Наверное, новый… Тоже хороший бес!
Попов хотя и доставал только до плеча своему спутнику, но шел упруго, колко смотрел по сторонам, резко поворачивался, и чувствовалось, что в драке он — не подарок.
Пройдя рыночную площадь, они спустились на набережную, постояли у узорчатой чугунной, проломанной в двух местах решетки и ровно в восемнадцать тридцать подошли к четвертому причалу.
На черной чугунной тумбе, исправно простоявшей здесь девяносто лет, сидел улыбающийся старичок с выцветшими зеленоватыми глазами, большим, в красных прожилках носом и седым венчиком волос, обрамлявшим гладкую, розово отблескивающую лысину. В руках он держал старомодную клеенчатую сумку и соломенную шляпу.
— Привет рыболовам! — весело крикнул он, взгромоздил шляпу на голову и, довольно бодро вскочив с разогревшейся за день тумбы, поздоровался за руку вначале с Сергеевым, потом с Поповым. — А где же остальные? Неужели опаздывают? Водка-то небось скисает!
Это был ветеран МВД, отставной полковник Ромов по прозвищу Наполеон, которое относилось не к внешности или чертам характера, а к излюбленной истории о том, как в сорок седьмом году он чуть не насмерть отравился пирожным, съеденным в буфете наркомата. Наверное, отравление и впрямь было сильным, раз происшествие так врезалось в память. К тому же оно дало побочный эффект: заядлый курильщик Ромов на всю жизнь получил отвращение к табаку. «Ты бы запатентовал этот способ и лечил от курения, стал бы миллионером», — подначивал Викентьев, когда Наполеон с увлечением в очередной раз начинал про присыпанное подрумяненными крошками пирожное, которое он съел почти через силу, можно сказать, из жадности. Но перебить мысль рассказчика удавалось редко и только одним способом — надо было спросить: «А что, в буфете в те годы пирожные продавались?»
Тогда Наполеон входил в раж: «Все там было — и икра, и крабы, и водка, и коньячок… Хочешь — прими сто пятьдесят в обед, или звание обмой, или приехал кто с периферии — пожалуйста! Но пьяных не было! И дисциплина — с нынешней не сравнить…»
— А как с нарушениями соцзаконности? — подмигивал Викентьев, и благодушно-ностальгическое настроение Ромова исчезало без следа.
— Не было никаких нарушений, — побагровев, кричал он, яростно грозя пальцем, — сейчас у вас нарушений в сто раз больше! На улицу не выйдешь!
Впрочем, в последние годы, когда волна разоблачений захлестнула страницы газет и журналов, Наполеон старался обходить острые темы и не принимал участия в подобных разговорах. Только пару раз сорвался: зашел с газетой, шмякнул ею по столу и пустил непечатную тираду.
— Вот она, ваша законность, почитайте! Завезли на элеватор элитное зерно, зараженное долгоносиком, и весь урожай псу под хвост! Разве это не вредительство?! А директору выговор за халатность! — Он махнул рукой и, ругаясь самыми черными словами, чего обычно за ним не водилось, вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.
Да когда зимой выпал большой снег, остановился транспорт, стали проваливаться крыши домов, порвались электропровода, вышли из строя котельные, полопались трубы и несколько микрорайонов остались без воды, света и тепла, Ромов тоже пришел в неистовство.
— Сталина ругаете! Да в сорок первом немцы под самой Москвой, мороз сорок градусов, бомбежки, а город жил нормальной жизнью! А сейчас захолодало до двадцати, и все разваливается! А если минус сорок ударит? Тогда без всяких артобстрелов люди начнут прямо на улицах замерзать! И пекарни остановятся, с голоду будете пухнуть! Хозяева, мать вашу!
Когда Наполеон гневался, он весь трясся, покрывался красными пятнами, во рту прыгал зубной протез и во все стороны летели капельки слюны. Казалось, вот-вот его хватит апоплексический удар. Но было в этой ослабленной возрастной немощью ярости нечто такое, что не располагало к снисходительной усмешке: вот, дескать, разошелся старый мухомор! Многие коллеги помнили фотографию на безнадежно просроченном удостоверении начальника отдела центрального аппарата НКВД Ивана Алексеевича Ромова: могучая, распирающая стоячий воротник мундира шея, тяжелый, исподлобья, взгляд, мощная, с бульдожьим прикусом челюсть. Тогда он не был таким улыбчивым симпатягой, как вышедший десять лет назад в отставку, но каждый день приходящий в управление Наполеон.
Именно в образе доброго веселого дедушки, любителя рыболовных походов и не дурака выпить предстал перед Валерой Поповым наставник молодых Иван Алексеевич Ромов, который тщательно скрывал жесточайший геморрой и ревматизм, а потому никому бы не признался, что с трудом заставил себя оторваться от приятно греющего чугуна причального кнехта и с ужасом думает о предстоящей ночевке на холодной земле.
— Ну это у них пусть скисает, а мы можем и сами начать. — Ромов тряхнул сумкой: внутри звякнуло стекло.
— Не надо было, аксакал, сказали же — все сами подготовим, — буркнул Сергеев и огляделся. — Да вот и ребята.
С опозданием в три минуты к причалу подошел катер Эда Тимохина. На корме стоял по стойке «смирно» Гальский в цветастых, до колен, трусах и салютовал надкусанной палкой полукопченой колбасы. Ноги у него были белые и тонкие, как макаронины.
— По машинам! — дурашливо закричал он и дал колбасой повелительную отмашку.
Сергеев и Попов спрыгнули первыми, потом сгрузили Ромова, который изобразил, будто спустился сам и ему только слегка помогли.
В катере немного хлюпала вода, все разулись. Иван Алексеевич снял допотопные босоножки, кряхтя, стащил клетчатые носки с болтающимися носкодержателями.
— Видали, что выдают заслуженным чекистам, — подмигнул коллегам Сергеев. — Чтобы было куда пистолеты цеплять.
— Ну их к черту, эти пистолеты, — отдуваясь, сказал Ромов. — Терпеть их не могу.
— Что так? — поинтересовался Сергеев, стягивая рубашку. Попов увидел на бугрящейся мышцами загорелой груди длинный белый шрам, перехваченный следами швов.
— Чуть под трибунал не попал, — ответил Ромов, по-хозяйски заворачивая в газету носки и босоножки.
— В октябре сорок первого получил пистолет — «ТТ», весь в смазке, только со склада, взвел курок и прицелился, дурак, в ногу. Потом чуть отвел в сторону, нажал, а он как бахнет! Как там патрон оказался — хрен его знает! И сижу весь мокрый — завтра боевая операция, вот и объясняй трибуналу про случайный самострел… Тут и не посмотрят, что смершевец… — Ромов нервно крякнул.
— Хватит про страшное, Алексеевич. — Гальский достал из тесной каютки гитару, подмигнул Попову:
Северной ночью не дремлет конвой, Звезды блестят иконами Над полосой, между жилой И производственной зонами…
Пел он нарочито надрывно, с блатными интонациями.
— Тьфу на тебя! — рассердился Ромов. — Эти пакости у меня уже вот здесь сидят…
Он похлопал себя по затылку.
— Неужели хороших песен нету?
— Какую сыграть, аксакал? — охотно откликнулся Гальский. — Концерт по заявкам!
— Какую? — Ромов озорно прищурился, подумал. — Давай эту: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…»
Гальский выдал замысловатый перебор.
— Да я ее всю-то и не знаю…
— Эх, молодежь, совсем отдыхать не умеете, — сокрушенно сказал Иван Алексеевич. — А Ватерато на гитаре играет?
— Немного, — отозвался Попов. — Под настроение.
— Настроение скоро будет, — пообещал молчавший все время Тимохин, чуть качнул штурвал. — Пять бутылок взяли.
— Ого, — умилился Иван Алексеевич. — И у меня есть. Зачем столько? — И с детской непоследовательностью добавил:
— А ведь ни разу не слышал, чтоб выливали…
Заходящее солнце еще сохраняло силу. Попов расстегнул рубашку, Ромов сделал то же самое. Его белое дряблое тело контрастировало с атлетической фигурой Сергеева, но у Сергеева был один пупок, а у Ивана Алексеевича три. Попов не сразу понял, что это давние пулевые ранения.
Катер мерно подбрасывало на боковой волне. Валера Попов откинулся на жесткую спинку сиденья, закрыл глаза и расслабился. Гальский тихо, для себя, перебирал струны, Ромов и Сергеев негромко разговаривали.
— Как твой пацан-то? — с неподдельным интересом спросил Наполеон.
— Нормально. Учится, в волейбол играет. Длинный… Я когда-то тоже мяч любил. Это уже потом бороться стал…
— А пацана-то не хочешь учить? Небось пригодится.
— Сам если надумает… Я ни в чем давить не буду. Путешественником хочет стать. Какие сейчас путешествия… Геологом разве. Жизнь-то у них — не позавидуешь. Ну да если решит…
— Сколько ему, двенадцать? Как моему внуку. Не пойму… Ловит за сараями кошек и вешает… Соседи скандалят, в школу жаловались. Я уж и лупил его… Ну откуда такая жестокость? — сокрушался Иван Алексеевич. — И книжки ему хорошие читали, и песенки правильные, и на «Чапаева» водил…
— Вижу землю! — торжественно объявил Гальский. Попов открыл глаза. Катер приближался к вытянутому клочку суши справа от фарватера.
— Похоже, необитаемый остров, — замогильным голосом сказал Тимохин.
— С сокровищами? — хихикнул Иван Алексеевич. От его озабоченности не осталось и следа. Зато Сергеев был задумчив.
— Кстати, Женя, — гигант наморщил лоб. — Ты помнишь, мы закопали здесь бутылку водки и не нашли.
— Было такое, — согласился Гальский. — Но надеяться, что ее не нашли и не выпили другие, по-моему, просто глупо.
Катер ткнулся в песчаную косу небольшого, метров триста на сто, острова, середина которого заросла кустарником и невысокими деревьями.
— Вперед! — страшным голосом заорал засидевшийся Сергеев и, легко перемахнув через борт, понесся к зарослям, не забывая про нырки, прыжки в сторону, кульбиты и прочие ухищрения.
— Во дает! — хихикнул Иван Алексеевич. — Силу девать некуда…
Он осторожно ступил в воду, поспешно выбрался на песок, потоптался, тщательно отряхнул ноги и быстро обулся.
Попов, Гальский и Тимохин принялись разгружать катер.
Через час сетка и палатка были поставлены, костер горел. Наполеон, сладострастно чмокая, дегустировал уху из заранее запасенных Тимохиным судака и пары лещей, остальные грызли колбасу с хлебом и нетерпеливо следили за его действиями.
— Сейчас, ребятки, я сюда помидорчиков запустил, еще пару минут, и готово. — Ромов помешал свое варево. — А чтобы не скучать, можно и выпить… Откупоривай, Женечка.
— Зачем на пустой желудок, — возразил Попов. — Подождем.
Этой фразой он сразу набрал несколько баллов, так как проявил рассудительность, самостоятельность суждений и способность не поддаваться чужим влияниям.
— Все! — пригубив очередную ложку, объявил Ромов. — Давайте тарелки. И разливать самое время… А кстати, — вдруг спохватился он. — Скажите, государи хорошие, по какому такому поводу мы собрались?
Интерес Ивана Алексеевича снова был неподдельным, хотя только он и Сергеев были осведомлены о настоящей цели этого пикника.
Гальский и Тимохин думали, что они тоже в курсе дела: Сергеев хочет посмотреть нового сотрудника. Как ведет себя в неформальной обстановке, умеет ли пить, как держится после выпивки… Алкоголь снимает тормоза: враль, хвастун, болтун, задира обязательно проявит себя. Такая проверка многократно верней бумажных фильтров кадровых аппаратов. Потому к ней и прибегают, когда от надежности коллеги зависит собственная жизнь. Когда-нибудь ему расскажут об этом, и он беззлобно выругается. Но все подобное делается до зачисления новичка! А Попов уже полноправный сотрудник отдела особо тяжких… Очевидно, Сергеев решил составить о нем собственное мнение на всякий случай…
И только сам Валера Попов полагал, что выезд на рыбалку посвящен его недавнему поощрению, потому вопрос Наполеона его смутил, хотелось ответить что-то остроумное и отводящее внимание, но ничего подходящего в голову не приходило.
За него ответил Сергеев.
— Повод, товарищ полковник, серьезный. Валера работает у нас недавно, а уже получил поощрение в приказе. Потому предлагаю выпить за нашего молодого друга и пожелать ему такой же успешной службы в дальнейшем.
Тон майора был торжественным. Гальский и Тимохин решили, что они не ошиблись в своих предположениях. К такому же выводу пришел и Попов.
Все выпили и принялись хлебать обжигающую, неожиданно ароматную уху.
— Ну молодец, аксакал, — с набитым ртом похвалил Гальский. — На скорую руку да не из свежака… А если сазанчик попадется или там стерлядка…
Молчаливый Тимохин открыл вторую бутылку водки и снова налил по полстакана.
— За старейшего сотрудника МВД, нашего аксакала Ивана Алексеевича, — провозгласил Сергеев. — Дай Бог нам всем так пить водку в его возрасте!
— Спасибо, Сашенька, — польщенно, но с некоторым смущением сказал Ромов и, приветливо улыбаясь, чокнулся с каждым, после чего выпил содержимое своего стакана, как воду. Он действительно мог огреть литр белой и заметно не пьянел: только краснел нос да лысина покрывалась потом.
А лихо опрокидывающий стаканы Сергеев был трезвенником и, чтобы избежать упреков и неизбежных приставаний, добился больших успехов в подмене жидкостей.
— А скажи-ка мне, Валерочка, — ласково пропел Иван Алексеевич. — За что ты получил поощрение?
— Да так, — отмахнулся Попов. — Залез в бронежилете на шестой этаж.
«Торопится старикан, — подумал Сергеев. — С этим вопросом надо бы подождать…»
У костра наступила тишина. В приближавшейся вплотную темноте что-то шелестело и похрустывало.
— Сейчас хоть эти штуковины есть, какая-никакая, а защита. А у нас что? Только каска на голове, — печально заговорил Ромов. — Я сейчас знаете что вспоминаю? Костер вот этот, лес… Точно так мы тогда сидели у костерка, покушали, курим, греемся, мороз-то под сорок. Вдруг — трах! трах!
Ромов дважды взмахнул рукой.
— Мы за автоматы, автоматы у нас почти сразу были, это да, как дали из восьми стволов! И снова тишина, он один был…
— Фашист? — не утерпев, перебил Гальский.
— Дезертир, сволочь…
Багровые блики высвечивали лоб, нос и щеки Наполеона, вместо глаз обозначились темные провалы.
— Меньше минуты вся эта кутерьма, а у нас один — фамилию не помню, хороший мальчонка, в очках, студент, что ли… Лежит готовый! Э-э-эх!
Иван Алексеевич покрутил головой.
— Две пули в шинелку на груди вошли — маленькие такие дырочки… У того-то и было всего два патрона — вот они оба… Шинелка разве защитит. А костерок — как сейчас, может, чуть побольше… Давайте-ка, ребяточки, выпьем, чтоб войны не было…
Глухо ударились стаканы. Сергеев незаметно сжал руку Наполеона: мол, не тебя же вывезли на смотрины… Тот обиженно высвободился.
— Сейчас, ребяточки, вспоминаю все отчетливо так — все мысли, и волнение, и тревоги. А вот интересно, тебе, Валерочка, что запомнилось на шестом этаже этом?
«Ну старикан, — восхищенно подумал Сергеев. — Вот это подвел издалека… Артист!»
— Когда лез, боялся сорваться — железяка эта проклятая вниз тянула, — отстраненно произнес Попов. — Боялся, что он выглянет да влупит сверху: каски-то не было… Боялся, что до балкона не дотянусь, что дверь в квартиру заперта… Зашел — поспокойней стало: левой рукой лицо закрыл и крадусь на выстрелы. Заглянул в кухню, он обернулся, видно, почувствовал, глаза бешеные, оскалился, ствол свой поволок в мою сторону, да я-то уже наизготовке, как дал — и все!
— Неужто насмерть? — изумился Ромов.
Попов молча кивнул.
— Прокурор, наверно, тебя помучил! — посочувствовал Иван Алексеевич.
— Они дотошные, бумажные души! Небось спрашивал: почему в ногу не стрелял да в руку не ранил?
— Спрашивал, — подтвердил Попов. — Только там расчет другой шел, не тот, что в кабинете.
— Ну если б ты ему в плечо замочил, то тоже вывел из строя, — вмешался Сергеев. — Наверно, боялся промазать?
Попов помешкал с ответом.
— Если честно, то я когда коридор проходил, заглянул в ванную, а там его жена в петле… И у меня как омертвело все… Не увидел бы — брал бы живьем…
— Да-а-а, — неопределенно протянул Иван Алексеевич. — Прокурору об этом не говорил?
Попов отрицательно покачал головой.
— И правильно. Не надо им, крючкотворам, душу открывать…
Иван Алексеевич внезапно засуетился.
— А давайте-ка мы, государи мои, выпьем за людей, которые не боятся жестких решений. Пускать слюни в светлом кабинете — охотников много, а сломать бандита в темном переулке — некому. Сейчас уже и наши бояться стали — кто преступника, а кто прокурора. Разве такое видано?!
Ромов «завелся».
— Если только щитом обороняться, а мечом не рубить, разве порядок будет? Сейчас пишут разные умники, чтоб расстрел отменить, и что получится? Давайте Лесухина отпустим, пусть он еще пару трупов сделает! Только для кого такая гуманность? Для людей или для зверей?
— Это перегибают палку, — впервые за вечер высказался Тимохин, до сих пор только выпивавший и закусывавший. — У нас еще условий для такой отмены нету.
— Я удивляюсь, — запальчиво говорил Ромов, и голова его заметно тряслась. — Ведь пишут умные люди, ученые. Они там, в облаках, но неужели не знают, что на земле делается? Вот ты, Валерик, отпустил бы Лесухина?
Попов скрипнул зубами.
— Я бы эту сволочь своей рукой раздавил!
— Вот и я о том же. — Ромов успокоился так же быстро, как и вспыхнул.
— Слышь, Валера, — с грубоватой фамильярностью сказал Сергеев. — А тебя после этого дела кошмары не мучили?
Вопрос прозвучал бестактно, и Сергеев попытался сгладить неловкость.
— Мне б, наверное, месяц ужасы снились, — довольно фальшиво добавил он.
— Это потому, Саша, — в тон ему ответил Попов, — что ты человек тонкий, впечатлительный и легкоранимый.
Все захохотали. Иван Алексеевич, раскачиваясь, держался за живот, Гальский и Тимохин покатились по песку.
— Ну и уел он тебя, Сашок, — с трудом выговорил Ромов. — У меня чуть челюсть не выскочила! Молодец парень! Впечатлительный, с такой-то рожей!
Сергеев тоже улыбнулся, и боевая маска превратилась в добродушное лицо.
— Один — ноль, Валера! Но за мной не заржавеет…
Костер прогорал. Гальский предложил искупаться, но желающих не нашлось. Тимохин стал вызывать любого, кроме Сергеева и Ивана Алексеевича, на рукопашный поединок, хвастая, что когда-то выполнял кандидатский балл по дзюдо. Гальский вспомнил, что отменно стреляет, и жалел, что никто не догадался захватить с собой пистолет. Словом была выполнена обычная программа, но Попов ничем не хвастал, лихости и агрессивности не проявлял, идиотских предложений опьяневших товарищей не поддерживал. Они удивились, что Сергеев и Ромов не подыгрывают в испытаниях новичка, и решили в конце концов, что целью старших является рыбалка ради рыбалки. Так тоже нередко бывало.
— Пойдем сетку посмотрим, — предложил Тимохин. И они с Сергеевым ушли в темноту. Попов подбросил в костер несколько сучьев.
— Пора спать ложиться. — Иван Алексеевич долго и протяжно зевал, закрывая рот рукой. — Саша обещал матрац надувной захватить, забыл, наверное…
В голосе проскользнули нотки озабоченности.
— Алексеич, а чего он в вас стрелял? — неожиданно спросил Гальский. — Дезертир-то этот?
— Кто его знает. — Ромов опять зевнул. — Может, немецкий шпион-диверсант…
— С двумя-то патронами? — допытывался Гальский.
Иван Алексеевич обиженно сморщился.
— Ну его к шуту, Женечка, про это вспоминать. У меня враз настроение портится. Сыграй лучше для души лирическую песенку, веселую, а можно грустную…
Гальский потянулся к гитаре.
— Как заказывали — про провожания, с грустинкой:
Аэропорты, вокзалы, причалы, Все вы, конечно, когда-нибудь И уезжали и провожали Своих товарищей в дальний путь…
На этот раз он пел прочувствованно-лирическим баритоном, Иван Алексеевич, подперев щеки кулачками, слушал с выражением умильного внимания.
Вдруг ритм аккордов резко изменился.
Нас отправляли простыми вагонами В угол медвежий страны родной.
Окна в решетках и с красными погонами Сопровождающий нас конвой…
Голос Гальского снова стал разухабисто-залихватским.
— Ну перестань, Евгений! — укоризненно сказал Ромов. — Я только настроился хорошую песню послушать, а ты опять грязь баламутишь! Ну что ты нашел в этих зоновских завываниях такого привлекательного? Это же нелюди, нечисть поганая, они во всем врут: и в словах, и в песнях. Я-то на них за свою жизнь насмотрелся! Душат, давят друг друга, авторитет свой дикими выходками поднимают! Не захотел на вопросы отвечать — взял и зашил рот суровой ниткой! На работу идти западло — сел на лавку и приколотил мошонку гвоздем! Захотел уйти на больничку — проглотил иголку, или вилку, или костяшки домино. Один, помню, из строя вышел и говорит начальнику: «Что-то у тебя плохо пуговицы блестят. Вот так надо чистить!» И распахивает телогрейку, а там у него мундирные пуговицы прямо к телу пришиты, в два ряда. Зверье!
Иван Алексеевич сердито сплюнул.
— Расстроил ты меня. Давайте выпьем, чтобы сердце размягчилось.
Попов больше пить не хотел, но отказаться постеснялся. Гальский тоже пытался отговориться, однако Иван Алексеевич настоял на своем и внимательно проследил, чтобы в стаканах ничего не осталось.
Попов откинулся на спину, чувствуя, как сквозь колючее шерстяное одеяло остывший песок холодит тело. Звезды медленно двигались, неторопливо меняясь местами. И остров слегка раскачивался на отбойной ночной волне. В голове чутьчуть шумело.
— Вот Валерик нам обещал сыграть хорошую песенку, — донесся издалека голос Ивана Алексеевича, и Гальский положил гитару прямо ему на живот. — Уважь старика!
Попов снова сел. Иван Алексеевич умильно улыбался, показывая белые пластмассовые зубы.
— А что сыграть? — спросил Валера у симпатичного старичка.
— Знаешь что, Валерочка, — Иван Алексеевич подкатил глаза, будто перебирая в памяти все известные ему песни в поисках наилучшей. — Сыграй эту: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…»
— Нет, я лучше про другой поход…
Попов потрогал струны.
В чужой синеве облака не спасут.
Мы втайне летели, но нас уже ждут Чужие прицелы, чужие глаза…
Пылает ведомый, пылает родная до слез стрекоза!
Пел он медленно, постепенно ускоряя темп.
Внизу караван — боевой разворот, Ракета, вторая, теперь пулемет…
Хотя документов не видели их, Но знаем: чужие! Ведь нет здесь своих!
К костру вернулись Сергеев и Тимохин, бросили на песок мокрые мешки, Эд настороженно впился взглядом в отрешенное лицо Попова.
Чужая земля и чужая вода, Чужие болезни, но наша беда, Чужая политика, чуждый ислам, Коварство, предательство, ложь и обман…
Что делаем мы в этом мире чужом?
Неужто и вправду свой долг отдаем?
Но, лишь начиная по жизни шагать, Когда же успели мы так задолжать?!
Напряжение в голосе певца нарастало, он почти кричал.
Отрезаны уши и нос, шурави Заходится криком в афганской пыли.
Не жалко, ведь учит священный Коран:
Неверный — собака для всех мусульман!
«Неверные» насмерть в заслонах стоят, Колонны проходят и в Хост и в Герат, А «верные» — в форме они иль в чалме, Но выстрелить в спину способны вполне…
— Так и было, стреляли суки! — выругался Тимохин.
А может, напрасно приказано нам Кровью своей — по чужим векселям, Ведь мудрость известная, черт подери:
Коль сам не расплатишься — в долг не бери!
Попов выложился, и последние строфы давались ему с трудом, как смертельно уставшему человеку.
Не мы принимали в Кремле Тараки, Не мы наводили в Амина штыки, Бабрака Кармаля не мы берегли — Чужие авансы, чужие долги… Чужие долги!
Последний аккорд растаял в ночном воздухе.
— Братишка, так ты тоже там был? — Тимохин потерял обычную невозмутимость и, подсев к Валере, обнял его за плечи.
— Там не был. В госпитале ташкентском медбратом…
— А песня чья? Сам сочинил?
Иван Алексеевич чуть не выронил свою челюсть и застыл, ожидая ответа.
После паузы Попов мотнул головой.
— Ребята пели, слышал…
Ромов перевел дух.
— Спиши слова, — попросил Тимохин и хотел еще что-то сказать, но Иван Алексеевич его перебил:
— А что, Валерочка, у тебя образование медицинское имеется?
— Да не то что образование… В школе — медицинский класс да два курса в училище… После армии не стал заканчивать…
У Тимохина дернулась щека.
— Ладно, майор, давай с рыбой разбираться…
Точно так у него дергалась щека два года назад, во время строевого смотра, эту историю знали все в управлении. Генерал лично обходил строй, но был не в духе и щедро раздавал раздраженные замечания. Возле Тимохина резко остановился.
— Что это за железки?! — рявкнул он и ткнул пальцем в грудь лейтенанта.
— Товарищ генерал, это не железки, а боевые награды Демократической Республики Афганистан! — побледнев, ледяным тоном ответил Эд.
— Почему они надеты на строевой смотр?! — Генерал разошелся и уже не мог сразу остановиться.
— Потому что я заработал их кровью! — отрезал Эд. — Вы должны знать, товарищ генерал, что в соответствии с правилами ношения формы на строевой смотр надеваются все награды. Кроме, разумеется, купленных и выпрошенных!
У него уже начала дергаться щека, строй затих — так с генералом никто и никогда не разговаривал.
— Немедленно снять! — побагровев, скомандовал генерал.
— Только вместе с мундиром! — Щека задергалась еще сильнее, и, буравя начальника бешеным взглядом, Эд стал нащупывать пуговицу кителя.
Генерал молча повернулся и пошел вдоль строя, не сделав больше ни одного замечания. А Эд все порывался снять и бросить на плац мундир, но пальцы прыгали и не могли справиться с тугими пуговицами, да ребята схватили за руки и удержали от безрассудного поступка.
Последствий этот инцидент не имел, кроме одного: подполковник Викентьев, когда однажды зашла речь о кандидатуре Тимохина, коротко сказал, что он непредсказуем.
И сейчас Эд разозлился на старого мухомора, который не дает поговорить с братухой о святых вещах, а лезет со всякими глупостями.
— Пенсионерам пора в люлю, вон Саша приготовил и матрац, и спальный мешок, и складной горшок, — пробурчал он. — А мы еще поговорим.
— И правда, Эдичка, наше дело стариковское, — смиренно сказал Иван Алексеевич. — Сашенька про свои обещания не забыл, так что пойду-ка я спать…
Кряхтя и отдуваясь, Ромов полез в палатку.
— Пример старших — молодым наука, — потянулся Сергеев. — Женя, почисть рыбу, а я с утра займусь ухой.
Майор последовал за Наполеоном, некоторое время они шептались, потом наступила тишина.
Рыбу чистили втроем, спать Эд ушел в катер, а Попов и Гальский устроились на брезенте, рядом с палаткой.
Выходной день пролетел быстро. Водка кончилась, поэтому вели здоровый образ жизни: купались, загорали, погоняли мяч под азартные крики Ивана Алексеевича. Когда возвращались обратно, оказалось, что у Ромова обгорел нос.
— Будет облазить, а бабка скажет, что от пьянства, — озабоченно бурчал он.
