Часть вторая
Поручик Годе

Налетающий резкими порывами ветер бросал в лицо мелкий песок. Люсьен Годе отворачивался, щурился, тер глаза – все напрасно: резь не проходила, по щекам то и дело катились непроизвольные слезы.

Мимо на выносливых и злых дромадерах проскакали бедуины в изначально белых, но затертых до неопределенного цвета бурнусах. Они звенели железом и оставляли за собой шлейф запахов пустыни: человеческого пота, песка, сгоревшего пороха и верблюжьего навоза. Казалось, что беспощадные воины пустыни атакуют огромное красное солнце, уже коснувшееся нижним краем песчаного горизонта и готовое скрыться за барханами, погрузив окрестности в непроглядную темноту южной ночи.

Если бы внимательный взгляд опытного соглядатая обнаружил эту кавалькаду в самом центре французского лагеря, то тайный договор о союзе, заключенный генералом Дезэ с шейхом племени хенади, стал бы явным, и Ибрагим-бей мог изменить свои планы… Допустить такое было нельзя, и поручик Люсьен Годе проверял посты охраны со всей строгостью и скрупулезностью дежурного офицера.

Поручик ехал вдоль вершины бархана на уставшем коне, в сопровождении двух конных егерей и переводчика-араба, который хорошо знал местные диалекты, но довольно слабо владел французским. Люсьен был высок, широкоплеч и прямо держался в седле. Крупные черты лица, квадратный подбородок, грубая, иссеченная песком кожа придавали ему мужественный и воинственный вид… Глубоко посаженные серые глаза покраснели, но по-прежнему внимательно рассматривали враждебный европейцу окружающий мир пустыни, где за каждым барханом могла подстерегать смерть, неважно, в каком обличье: черной гадюки, фаланги, охотника за головами из какого-либо бедуинского племени либо разведчика-мамлюка…

Ветер стих, улеглись песчаные смерчи, значит, воспаленные глаза получат возможность немного отдохнуть. Прищурившись, Годе оглянулся и с высоты осмотрел лагерь. Тут и там между выгоревшими палатками пылали костры, солдаты, составив пирамидами ружья с примкнутыми штыками, готовили ужин, подгоняли снаряжение или просто отдыхали. Издали тысячи темных фигур, копошащихся на белом песке, казались огромной стаей ворон, слетевшихся туда, где можно чем-то поживиться.

Но впечатление было обманчивым – на самом деле «поживиться» тут было нечем. Вокруг расстилалась бескрайняя пустыня с руинами храмов давным-давно погибшей культуры, с геометрически четкими громадами неподвластных времени пирамид, с затейливыми силуэтами пальм, будто вырезанными из черной бумаги бродячим художником. Ветер пустыни медленно гнал песок, и тот, змеясь, постепенно засыпал разрушенные статуи Ра или Осириса.

Люсьен Годе вздохнул, вспоминая гранатовые рощи и фиговые сады Даманхура, хрустальные ключи и пальмовую тень оазисов. Он плохо переносил суровый быт пустыни, особенно нехватку воды, исключающую освежающую ванну. Но каждый офицер и солдат непобедимой армии должен с честью переносить трудности и тяготы службы. Завоевание Египта создаст плацдарм для удара по английским владениям в Индии. Для этой цели и был сформирован экспедиционный корпус, включающий 24 300 пехотинцев, 4000 кавалеристов и тысячу человек нестроевого состава. Корабли экспедиции вошли сразу в пять египетских портов, и боевые порядки французов уверенно двинулись в глубь Африканского континента.

Четыре с половиной тысячи солдат высадились в Марабуте, близ Александрии. Именно в этой части группировки Годе командовал кавалерийским эскадроном. Египет находился под властью султана Мехмеда Али, поэтому им приходилось сражаться с турецкими мамлюками – отборными солдатами, опытными и неустрашимыми. Французы с марша вступили в бой и разгромили противника, заняв Кум-Шариф, Аль-Кам, Абу-Нешаб, одержали победу над англо-турецким десантом в Абукире. Разбив мамлюков в сражении у пирамид, они захватили Каир.

Около двух тысяч пехоты и три конных эскадрона выдвинулись к Эль-Гизе. Но Ибрагим-бей, бывший комендант Каира, перегруппировав силы, двинулся на окружение французов. Предстояла решающая битва, и помощь местных племен могла сыграть в ней определяющую роль. Только бы вражеские шпионы не проникли в эту тайну…

Из-под копыт коня стремительной змейкой скользнула черная гадюка, яд которой убивает человека за несколько минут. Люсьен Годе снял перчатку и протер воспаленные глаза. Часовые исправно несли службу, ни один пост и ни один секрет не вызвал замечаний.

Ничего удивительного: солдаты таковы, каков их командир. А Бонапарт хороший главнокомандующий, он умеет поддерживать дисциплину и подавать пример смелости и самоотверженности. Не побоялся ведь посещать чумные госпитали – дарил подарки больным, ободрял их добрым словом, поддерживал врачей в исполнении их нужд. А главное – он показал всем, что чума не так страшна, как о ней думают. Сам Наполеон учится у великих. Рассказывали, что по его приказу вскрыли гробницу фараона, и он два часа простоял неподвижно, всматриваясь в мумию Рамзеса и слегка шевеля губами, вроде разговаривая с властителем Египта…

Проверив самый отдаленный пост, Годе развернул коня и направился обратно в расположение части. Егеря и переводчик, держась на некотором расстоянии, двинулись за ним. Копыта коней увязали в мягком песке, песчинки взлетали легкими облачками и тут же оседали обратно. Ящерицы, напитанные трупным ядом фаланги, и пустынные мыши то и дело прыскали из-под подков в разные стороны.

Солнце наполовину скрылось за гребнем бархана, в сгустившихся сумерках Годе увидел группу закутанных в лохмотья местных жителей, которую куда-то вели семеро солдат во главе с капралом. Ружья наперевес, штыки зловеще отблескивают в слабеющих лучах уходящего светила.

– Кто эти люди? – спросил Годе у капрала, скорее по долгу дежурного офицера, чем из любопытства.

Он чертовски устал за этот день и еле держался в седле, глаза слезились и болели. Очевидно, придется показаться Жаку Моро. Хотя хирург привык орудовать скальпелем и ножовкой, но на сочувствие, добрый совет и хорошую порцию спирта можно смело рассчитывать.

– Я так полагаю, господин поручик, лазутчики, – ответил капрал. – Мы задержали их прямо в расположении, недалеко от штабной палатки. Кто такие, понять трудно. Объясняют, что бедуины отобрали у них верблюдов и они ищут помощи. Скорей всего, лгут. А дело к ночи, мало ли что…

– И куда вы их ведете? – зачем-то спросил Люсьен Годе, хотя прекрасно понимал, куда и зачем ведут этих оборванцев.

Капрал пожал плечами:

– Да куда их вести!.. Вон за тот бархан…

Годе молча кивнул и тронул повод, собираясь продолжить путь. Но тут от группы арестованных внезапно отделился высокий худой человек и, не обращая внимания на приказы остановиться, бросился к нему, выкрикивая что-то на ходу. Капрал вскинул винтовку, а Люсьен взялся за рукоять торчащего из-за широкого пояса пистолета. Но бегущий явно не представлял опасности. Чего же он хочет? Поручик поднял руку, успокаивая капрала, и позволил неизвестному приблизиться. Тот, что-то крича, схватился одной рукой за стремя, а вторую, сложенную щепоткой, протянул, явно предлагая что-то взять из нее. В щепотке что-то блеснуло, но в серых сумерках Годе сразу не разобрал, что это такое. Он всмотрелся в изможденное лицо, окаймленное торчащими пейсами, в умоляющие глаза и искаженный страхом рот.

– Спроси, кто он и чего хочет! – обратился Люсьен к переводчику.

Тот стал о чем-то переговариваться с арестованным.

– Это еврей, меняла, – наконец сказал он. – Клянется, что ни в чем не виноват, и предлагает перстень в обмен на свободу.

– Что за перстень?

Переводчик вновь вступил в переговоры, они затянулись, и поручик уже хотел было продолжить свой путь. Но тут переводчик стал подбирать знакомые французские слова.

– Это его выкуп. Перстень принадлежал какому-то Иуде. Он очень старый и ценный, потому что обладает некой таинственной силой. Магической силой.

Люсьен нехотя взял выкуп из трясущихся рук иудея. Это был перстень из светлого металла, с темным камнем, очень горячий, будто долгое время лежал на солнце. Рассмотреть его толком поручик не смог и, чтобы не потерять, надел на палец. Быстро пересчитал взглядом задержанных. Двенадцать человек с надеждой наблюдали за переговорами. Некоторые судорожно шарили по карманам, очевидно, тоже в поисках выкупа.

– Он хочет, чтоб я отпустил всех? – для Люсьена не было никакой разницы – один или двенадцать. Простой кивок головы или жест руки – и все сохранят жизнь и обретут свободу.

Переводчик снова повернулся к бывшему владельцу перстня. Снова вопросы, ответы, переспросы и уточнения.

– Он просит только за себя, – сообщил переводчик.

Годе надоели эти длинные переговоры, и он бросил капралу:

– Черт с ним! Отпустите его. Мы все равно завтра снимаемся, чем он нам сможет навредить?!.

– А что делать с остальными? – спросил тот. – Куда их вести?

– Ведите, куда вели, – буркнул Годе через плечо.

Он уже тронул бока коня шпорами и двинулся к месту ночлега, мысленно планируя, как провести сегодняшний вечер. Несколько минут назад он мечтал только о том, чтобы лечь спать, но сейчас усталость прошла, исчезла резь в глазах, они уже не слезились. Вероятно, болезненное состояние вызывал дневной зной и навязчивый ветер. Сейчас же из пустыни потянуло ощутимой прохладой, и у Люсьена проснулся отменный аппетит.

Когда поручик добрался до своей палатки и приказал денщику поджарить на угольях баранью лопатку, из-за бархана донесся приглушенный залп, потом другой… Но он не обратил на это внимания, потому что обдумывал важный вопрос: какое вино выбрать к ужину.

На рассвете его разбудила беспорядочная стрельба и крики. Полуодетый Годе, схватив оружие, выскочил из палатки: их атаковал небольшой, около ста штыков, отряд мамлюков. В ожесточенном бою нападение было отбито, но двенадцати человек французы все-таки недосчитались, к тому же было много раненых.

«Неужели это дело рук пейсатого? – с ужасом подумал поручик. – Неужели он действительно лазутчик и пытался, разведав расположение постов, незаметно провести неприятеля в лагерь?!»

Но угрызения совести мучили его недолго: немного позже за кухонной палаткой обнаружили труп высокого худого человека с пейсами. Годе узнал в нем вчерашнего менялу, выкупившего свою жизнь и свободу. Но тот не сумел воспользоваться ни тем, ни другим, ибо был ужален черной гадюкой и скончался в мучениях. Причем смерть наступила еще вчера вечером, примерно в то же время, когда расстреляли его товарищей по несчастью.

Была ли эта смерть случайностью или результатом какой-то закономерности, оставалось только догадываться. Но Годе сопоставил число вчерашних расстрелянных с числом сегодняшних погибших и понял, что перстень действительно обладает таинственной и недоброй силой.

Люсьен внимательно осмотрел свое новое приобретение. Львиная голова, во рту ограненный черный камень, какая-то надпись, выполненная затейливой вязью… Довольно тонкая работа! Да и сила в нем не только злая: Годе прекрасно себя чувствовал, даже обычный «мандраж» перед предстоящим боем на этот раз не появлялся. Он был уверен в себе и знал, что все кончится хорошо. Конечно, может быть, благоприятные изменения вызваны и не перстнем, но тогда приходится признать существование удивительных совпадений. Хотя верить в совпадения гораздо проще, чем в мистическую силу… Надо посоветоваться с Жаком – несмотря на все свои недостатки, это умный, образованный и трезвомыслящий человек. Хотя и циник до мозга костей.

Под ярким солнцем он прошел по сворачиваемому лагерю, который сейчас напоминал растревоженный муравейник. Квартирмейстеры ловко складывали и сноровисто укладывали в повозки солдатские палатки, пехотные подразделения получали с телег интендантов порох и пули, после чего строились для осмотра, конники седлали лошадей, артиллеристы цепляли пушки к оглоблям с запряженными коренастыми першеронами, фуражиры выгоняли из временных загонов баранов и коров. Генерал Дезэ на вороном коне в сопровождении свиты из старших офицеров объезжал всю эту суету, определяя, идет ли она по установленным правилам и приказам либо превратилась в обычную бессмысленную толчею. Говорили, что скоро должен прибыть сам император, пожелавший принять участие в битве при Эль-Гизе.

Наконец, Годе подошел к большой грязной медицинской палатке, отодвинул часового и, отдернув полог, шагнул в пропахшее кровью и хлороформом нутро, застав Жака Моро за работой. В забрызганном халате и некогда белой шапочке, он с усердием заготовителя дров никелированной пилой отпиливал ногу какому-то бедолаге. Тот не кричал: был без сознания от боли или наркоза, а может, уже находился на пути к Богу.

На мгновение Люсьен остолбенел: картина была не для слабонервных. Даже ему, уже повидавшему сотни смертей, и далеко не таких героических и красивых, как на театральной сцене, стало не по себе от ужасающей будничности происходящего, а главным образом от того, что приятель пилит живую плоть, как бездушное бревно.

Меж тем Жак завершил ампутацию и без тени сожаления, скорби и какого-либо пиетета бросил отрезанную ногу в стоящий недалеко большой ящик из-под ядер, снятый с канонирской повозки. Люсьен не мог оторвать глаз от этого ящика, в котором как попало валялись изуродованные руки и ноги, еще на рассвете принадлежавшие людям, полным сил и надежд, которые теперь уже вряд ли когда сбудутся.

– А, господин поручик, – увидел Моро остолбеневшего Годе. – Я вижу, вы присматриваете себе конечность посимпатичнее. Могу кое-что порекомендовать…

В трепетном свете нескольких фонарей Жак, стоящий с окровавленными руками над распростертым телом у ящика со страшным содержимым, походил на дьявола, правящего свою кровавую тризну. А его помощники-санитары казались адской свитой.

– Ладно, вечером поговорим, – сказал Люсьен.

– После битвы? – Жак внимательно смотрел на приятеля и скептически улыбался. Так, должно быть, оценивающе смотрит повар на гогочущего гуся, прекрасно понимая, что тот вскоре попадет к нему на разделочную доску.

– Это вряд ли…

Люсьена передернуло.

– Хватит накаркивать беду! – выругавшись сквозь зубы, поручик развернулся и отдернул полог.

– Я имею в виду, что у меня будет много работы! – крикнул Моро ему вслед.

Но Годе, не слушая, выскочил на свежий воздух. Его мутило.

Что может быть страшнее, чем атака конницы? Только неотвратимое в своей медлительности наступление боевых слонов с надетыми на клыки стальными остриями и пристегнутыми к столбообразным ногам широкими острыми клинками. Но слоны остались в эре пунических войн, а сейчас, нацелившись на правый фланг войска Ибрагим-бея, стремительно неслись двести разъяренных кентавров с копьями наперевес и опущенными до поры, тускло блестящими палашами. На высоком бархане за спиной располагался штаб французского полка, и среди подзорных труб, устремленных на арену разворачивающихся боевых действий, была и труба самого Наполеона.

Люсьен Годе знал это. Поручик мчался во главе своего эскадрона, ветер свистел в ушах, он не ощущал ни жары, ни холода, ни голода, ни жажды, ни страха. Только приятную увесистость клинка, которому предстояла большая работа… На карте красное острие атаки упиралось в синюю, похожую на гусеницу линию – центр вражеских боевых порядков. В реальной жизни конница должна была ударить в наиболее боеспособный отряд мамлюков – скопление сверкающих на солнце медных шлемов, тюрбанов, колчуг и панцирей, двояко-изогнутых ятаганов и кривых турецких сабель, над которыми реяли узкие зеленые флаги с острыми раздвоенными концами.

Удивляло, что Ибрагим-бей не выставил вперед орудия или простых стрелков, мало того, оставив центр уязвимым, не позаботился о резерве: иначе он бы уже выпустил с двух сторон навстречу свою конницу, чтобы взять атакующих в клещи. К тому же турки вообще не стреляли. Молчала артиллерия, и даже ружья не издавали своего зловещего карканья. Очень странно… И эта странность тревожила поручика.

Копыта мягко били в песок, впереди расстилалась ровная низменность, без барханов, холмов и растительности. В солнечных лучах ее поверхность кое-где влажно блестела. И хотя невооруженным взглядом нельзя было этого увидеть, Годе вдруг распознал в темной черточке на блестящей поверхности бьющегося джейрана, наполовину утонувшего в предательском блеске. Зыбучие пески! Ловушка, в которую сейчас со всего хода влетит французская конница!

– Пово-о-д вправо! – привстав на стременах, закричал Годе. – По-о-во-о-д впра-а-во!

Скакавший за ним горнист протрубил в рожок. Два длинных сигнала – команда поворота направо. Стройные ряды наступающих эскадронов смялись, бег коней замедлился: изменить направление атаки – дело очень непростое. И отдавать команду на такой маневр – дело полковника или генерала, но отнюдь не поручика. Тем более на глазах главнокомандующего, утвердившего план сражения! Наполеон гневно сложил трубу и обернулся к генералу Дезэ, требуя разъяснений, которые тот, увы, не мог ему дать. Побледнев, генерал наклонил голову, понимая, что дело может кончиться расстрелом перед строем.

Впрочем, через несколько минут все стало ясно: несколько кавалеристов не смогли выполнить маневр и по инерции вынеслись на ровную низменность. И тут же всадники вылетели из седел, а лошади, ломая конечности, забились в агонии, погружаясь в песчаную трясину.

Основная же часть конницы, обогнув по плавной дуге опасное место, ударила в правый фланг турецкого войска. Противник запоздало открыл огонь, но было поздно – французы и турки перемешались настолько, что пули уже не разбирали своих и чужих – это могли делать только клинки. Годе летел впереди, палаш намертво врос в его руку и стал ее продолжением, причем он откуда-то узнал новые удары и приемы защиты – казалось, не рука рубит и колет, а сам клинок тащит руку за собой. Люсьен легко выбивал вражеские сабли, играючи отрубал кисти, ноги, головы. Направленные в него пули пролетали мимо, удары и выпады тоже не достигали цели. Зато каждый взмах его палаша разил врага наповал. Эскадрон все глубже врубался в боевые порядки неприятеля. Сзади оставались изрубленные трупы мамлюков.

Из-за бархана слева вылетели боевые верблюды и кони племени хенади. Неожиданная и мощная атака смела левый фланг турок.

В подзорные трубы генералы штаба видели, что фланги противника смяты, центральный отряд оказался зажатым в клещах конницы и не мог двигаться вперед через зыбучие пески, а следовательно, оказался скован в маневре. Этим воспользовались французские артиллеристы. Грянул пушечный залп, второй, третий… Картечь почти полностью выкосила лучший отряд мамлюков. Наполеоновская пехота, обогнувшая зыбучие пески, довершила разгром армии Ибрагим-бея.

В передвижном штабе на вершине бархана генералы радостно поздравляли главнокомандующего и друг друга. Теперь можно было рассчитывать на награды.

– Кто проводил разведку местности и рекогносцировку? – неожиданно спросил Наполеон.

Веселье прекратилось. Генерал Дезэ после некоторой заминки назвал несколько фамилий.

– Арестовать и расстрелять перед строем! – приказал главнокомандующий.

И тут же поинтересовался:

– А кто развернул конницу?

– Поручик Годе, сир, – осторожно доложил Дезэ.

– Поручик? – Наполеон усмехнулся. – Ему впору быть генералом! Ведь именно он выиграл сегодняшнее сражение! Представьте мне этого молодца!

Генералы почтительно закивали головами.

В мае следующего года бывший командир эскадрона, а нынче заместитель командира полка Люсьен Годе вернулся на родину с капитанскими эполетами на плечах. Ему повезло: он благополучно добрался до родных берегов и был весьма удивлен, что и чествовали как победителей. Он-то понимал, что ни о какой победе в Египте говорить не приходилось. Но обыватели, привыкшие к триумфам Наполеона, встречали вернувшихся воинов со всеми подобающими почестями. И они постепенно начинали воспринимать это как должное.