Глава восьмая
ЭЛЕФАНТОВ

Сергей Элефантов рос единственным ребенком в семье, и, если исходить из стереотипных представлений, его должны были безмерно баловать. Всю жизнь ему внушали, что именно так оно и было, в качестве примеров приводили необыкновенную, купленную на толкучке за большие деньги коляску, покупаемые на рынке апельсины и всегда наполненную вазочку с конфетами на обеденном столе. Сам Сергей ничего этого не помнил.

Семейная хроника сохранила факт прибытия новорожденного к домашнему очагу — счастливая мать неловко захлопнула дверцу такси, прищемив ему руку. К счастью, резиновый уплотнитель смягчил удар, а компрессы и примочки привели распухшую и посиневшую кисть в норму. Сергей этого не помнил, но случай многократно пересказывался как забавный курьез, и только много лет спустя, сжимая и разжимая кулак, он смог оценить истинную юмористичность давнего события.

Помнить себя в окружающем мире Сергей стал с трех лет, хотя потом родители не верили этому, тем более что в его памяти откладывались события, которые они, конечно, давно забыли. Например, попытка вызвать большой снег. Отец сказал, что снег выпадает от дыхания людей, и Сергей, лежа закутанный в одеяло на санках, всю прогулку старательно выдыхал воздух ртом прямо в небо.

На следующий день, проснувшись, он бросился к окну, ожидая увидеть сугробы вровень с подоконником, и испытал первое в жизни разочарование.

Второе разочарование связано с отношением взрослых к правде, которую они учили его говорить всегда и везде. Был праздник, гости сидели за столом, он вышел из спальни, где прихорашивалась перед зеркалом мать, и на шутливый вопрос, что там делает твоя мама, серьезно ответил: «Красит щеки губной помадой».

Гости захохотали, появилась мать с натянутой улыбкой и румянцем, забивающим помаду, весело сказала, что он все перепутал, но потом на кухне отвесила подзатыльник.

Какое разочарование было третьим, Сергей не помнил. То ли старшие мальчишки под предлогом испытания смелости и умения писать склонили его изобразить на цементном полу подъезда неприличное слово, а потом, пока двое держали его под руки, чтобы не стер, третий позвал родителей: «Посмотрите, что ваш Сережа написал», то ли Моисей, поклявшись страшными клятвами, что вернет, взял посмотреть чудесный из черной пластмассы — большая редкость по тем временам — подаренный бабушкой пистолет и неожиданно убежал вместе с любимой игрушкой, то ли… Разочарований приходилось переживать все больше и больше, Сергей потерял им счет. Одни проходили безболезненно, другие наносили глубокие раны, повзрослев, он понял, что самый верный способ избежать их вообще — не очаровываться, и заковался в броню скепсиса и сарказма, будто предчувствуя, что самое горькое, перевернувшее всю его жизнь разочарование еще впереди.

До семи лет мир Элефантова делился на две неравные половины. Первая ограничивалась высоченными, покрытыми золотым и серебряным накатом, потрескавшимися стенами, стертым желтым паркетом и бурым, с громоздкими лепными украшениями потолком. Двадцать восемь квадратов жилплощади неоднократно подвергались перестройке, и о прошлом квартиры можно было судить по заложенным и вновь пробитым дверям, неудобствам планировки да неистребимому запаху коммуналки.

Здесь негде было играть и прятаться: жили тесно, углы и простенки плотно заставлены разномастной обшарпанной мебелью, в чулане размещалась фотолаборатория, даже заглядывать в которую Сергею строгонастрого запрещалось. Запреты вообще пронизывали всю детскую жизнь Элефантова и мешали развиваться и шалить в гораздо большей степени, чем скученность и теснота. Запреты и постоянно царящая в семье атмосфера тревожной напряженности.

Мать Сергея закончила ветеринарный институт, его рождение совпало с моментом распределения, и много лет спустя, сопоставив эти обстоятельства, Сергей пришел к выводу, что обязан своим появлением на свет ее отвращению к сельской глубинке и боязни любых животных крупнее кошки.

Прав он был или нет — сказать трудно, но факт остается фактом: Ася Петровна, благополучно избежав распределения, осталась на кафедре ассистентом, лелеяла мысли об аспирантуре, а когда выяснилось, что научную стезю ей не одолеть, пристроилась в отраслевую лабораторию, здорово напоминающую эффективностью проводимых исследований контору «Рога и копыта», где всю жизнь составляла таблицы, чертила диаграммы эпизоотии крупного рогатого скота и видела бодливых коров, кусачих баранов и лягающихся лошадей только на цветных плакатах, где они преимущественно изображались в разрезе.

Однажды, правда. Асе Петровне пришлось две недели провести в непосредственной близости от настоящих животных, и еще два года она с ужасом вспоминала об этом.

А было так: кафедра проводила исследование эффективности новой вакцины и Асю Петровну послали в глубинку собирать материал. Она предусмотрительно взяла с собой пятилетнего Сергея, и у того воспоминание о жизни в деревне навсегда врезалось в память яркими красочными обрывками.

…Вечером с пастбища гонят коров, женщины выстраиваются вдоль улицы, ожидая; скорее это дань традиции, а не необходимость: животные прекрасно знают свои дома, безошибочно сворачивают к нужным воротам, лбом открывают калитку и сами заходят во двор.

Оживленно, шум, гам, звяканье колокольчиков, мычанье… Солидно шествует стайка гусей, вид у них грозный, и, чтобы они не подумали, что он испугался, Сергей швыряет в вожака камнем. Гусак расставляет крылья, угрожающе вытягивает шею, с шипением раскрывает клюв и гонится за ним.

Приходится бежать в спасительный двор, но гусак не прекращает преследования, сердце уходит в пятки, Сергей вбегает в сени и закрывает нижнюю половину двери, опасаясь, что метровое препятствие не остановит рассерженную птицу. Но гусь удовлетворенно складывает крылья и вразвалку важно удаляется.

На двуколке подъезжает мать, прощается с тетей Клавой, та взмахивает вожжами. Ася Петровна видит, что Сергей ест цибулю — только что выдернутую луковицу и круто посоленный хлеб — самый вкусный ужин на свете, но это криминал, дома не миновать бы скандала, а здесь все по-другому, дети тети Нюры, хозяйки, едят то же самое, и мать, улыбаясь, чмокает Сергея в макушку…

…Жаркий полдень, слепни, матери нет, Сергей капризничает, тетя Нюра отвлекает его: «Видишь, дедушка мимо пошел». Сергей решает, что дедушку зовут Мимо. Хочется с ним познакомиться, дедушка живет страшно далеко — через два дома, тетя Нюра разрешает: «Сходи, тут рядышком, дедушка хороший». Сергей, замирая, шагает по пыльной дороге, пугливо озирается, подойдя к дому, нерешительно заглядывает сквозь дырку в заборе, дедушка Мимо приглашает во двор, угощает помидорами с грядки, Сергей отказывается: немытое есть нельзя, заболеешь. Дедушка смеется и надкусывает помидор: «Видишь, не болею».

Они подружились, дедушка Мимо удивлялся, что Сергей знает наизусть много стихов, умеет рассказывать сказки, что он ходит в сандалиях: «Босиком надо, полезнее» — и в панамке от солнца. Как-то вышли в поле — зеленое, бескрайнее, деревня скрылась за косогором, кругом только ровная колышущаяся зелень да яркое солнце. Сергей ощутил какое-то незнакомое волнение, потом, много времени спустя, понял — чувство привольного простора. Хотелось бежать плавными огромными скачками, полубег-полуполет, мчаться вперед, куда глаза глядят, долго бежать, до самого синего горизонта. Попробовал, но поле только казалось ровным: под зеленью скрывались ямки, рытвины, сусличьи норы, Сергей упал, ощущение приволья пропало, хотя потом возвращалось во снах, да и наяву: когда на душе было очень хорошо, Сергей стремительно несся по бесконечному упругому изумрудному покрывалу, приятно пружинящему под ногами. Как резвый, сильный, немного дурашливый молодой конь…

И неприятное воспоминание оставила деревня: Сергей и дедушка Мимо наткнулись на умирающего коня. Сергей сильно расстроился, а Мимо, поговорив с хозяином, сокрушенно качал головой: «Загнал по пьянке, печенка лопнула у коняги. У них сердце крепкое, а печенка послабее, чуть что — трах и пополам!»

…Сергею казалось, он живет в деревне очень долго. Муж тети Нюры соорудил ему в тени трактор из чурбака и разбитого ящика, и он твердо решил стать трактористом, что веселило дедушку Мимо и тетю Нюру. Появились друзья — несколько соседских пацанов, босоногих, исцарапанных, чумазых, не понимающих, почему Сергей не ест с земли яблоки и груши.

Но однажды Ася Петровна привела Сергея в кабинет к строгой женщине с седыми волосами, посадила рядом с собой на жесткий, обтянутый черной клеенкой стул, и он, безуспешно пытаясь вытащить за большие блестящие шляпки хоть один диковинный гвоздь, краем уха слышал слова: городской мальчик, другой рацион питания, постоянный уход, похудел на два килограмма…

Потом они с матерью шли к «пассажирке» — автобусу с выступающей мордой радиатора и одной дверью впереди, которую водитель открывал длинной блестящей ручкой, тетя Клава несла чемодан, жалела Сергея и обещала провести все необходимые опыты и выслать результаты.

— Главное — соблюдать методику, — озабоченно поучала Ася Петровна.

На станции в ожидании поезда мать развеселилась, купила мороженое и мечтательно сказала:

— Сейчас сядем в вагон, ту-ту, и больше нас в эту дыру не загонишь.

Сергей поинтересовался, кто и в какую дыру хочет их загнать, мать в ответ рассказала сказку про теткупрофессоршу, которая копает в разных далеких местах глубокие ямы и прячет туда непослушных детей, иногда вместе с родителями.

Сказка произвела на Сергея удручающее впечатление, когда состав тронулся, он тревожно выглядывал в окно: не бежит ли следом злая тетка-профессорша.

Но оказалось, что она поджидала мать в городе, пыталась-таки загнать ее в дыру, строила козни, решила зарубить, но Ася Петровна сумела избежать все опасности и переселилась в комнату с муляжами коровы и лошади в одну шестую натуральной величины, к цифрам и графикам.

Перемены не помешали Асе Петровне считать себя высокообразованной и тесно причастной к большой науке, не сделавшей блестящей ученой карьеры только из-за происков менее талантливых, но более пронырливых завистников.

Муж это мнение разделял и полностью поддерживал. Николай Сергеевич Элефантов образования не имел, работал фотографом по договорам, часто выезжая в сельские районы, допоздна возился в лаборатории, иногда прихватывал «левые» работы или производил съемку на дому. Сергей не понимал, чем «левые» работы отличаются от «правых», но знал, что следует опасаться каких-то финнов, которые могут обложить налогом, а потому нельзя разговаривать с незнакомыми людьми, рассказывать кому-либо о занятиях отца, приводить домой товарищей и даже возвращаться самому, когда у него клиент.

Последний запрет был самым неудобным. Сколько раз Сергей, разгоряченный беготней, был вынужден переносить жажду в то время, как другим пацанам ничего не стоило забежать домой и напиться. А однажды, когда он не в силах больше терпеть, справлял нужду за сараями, его застукала дворничиха и подняла крик на весь двор. Он чуть не сгорел от стыда и запомнил свой позор на долгие годы, но по-прежнему соблюдал запрет, нарушив его только один раз: когда распорол ногу осколком бутылки и, истекающий кровью, заколотил в родную дверь в неположенное время. Ему долго не открывали: отец прятал фотокамеру и снимал софиты, а он стучал все сильнее — инстинкт самосохранения оказался сильнее страха родительского гнева, к тому же где-то в глубине сознания шевелилась мысль, что происшедшая с ним беда важнее, чем все «левые» и «правые» работы Элефантова-старшего.

Наконец отец с перекошенным лицом и безумными глазами выскочил на порог, оглядел заполненную детьми и вышедшими на шум соседями площадку, схватив Сергея за грудки, втянул в дом, изо всех сил захлопнул дверь и принялся орать, вымещая на нем злость за пережитый испуг. При этом он оказывал сыну помощь: промывал рану, останавливал кровь, бинтовал, но Сергей плакал уже не от боли и страха, а от обиды и думал, что лучше бы он остался во дворе, забился за сараи и умер от потери крови.

Отец всегда был нервным, взвинченным, очень мнительным и многократно преувеличивал опасность и рискованность своих занятий. Допускаемые им финансовые нарушения не шли ни в какое сравнение с размахом коллег по цеху: Иваныча, Краснянского, Наполеона, но боялся он больше, чем все они вместе взятые. Двадцать пять лет спустя, разглядывая длинный белый шрам на ноге, Элефантов пожалел отца, посчитавшего, что его выследили и настигли с поличным, и ожидавшего увидеть за дверью целую бригаду финнов и милиционеров. Но тогда отсутствие сострадания, на которое он имел право рассчитывать, повергло шестилетнего Сергея в бездну отчаяния. Вечером в постели он плакал, накрывшись одеялом, и ему казалось, что ничего хорошего, радостного и веселого в жизни у него не будет.

Правда, утром это ощущение прошло, родители его пожалели, делая перевязку, отец говорил ободряющие слова, и неприятный осадок в душе растворился без остатка.

Но детские переживания Элефантов не забыл и старался не доставлять их своему сыну, а если случалось накричать на Кирилла под горячую руку, потом он обязательно извинялся.

Перед ним в детстве не извинялись, и даже мысль об этом не могла прийти в голову отцу или матери. И друг перед другом они не извинялись, хотя поводов хватало: шел период притирки характеров, процесс проходил болезненно, часто вспыхивали скандалы, отец, утверждаясь в роли главы семьи, орал так, что сотрясались стены и дребезжали стекла в буфете, и не подозревал, что бросает бумеранг, который через несколько десятков лет ударит его самого.

Мать плакала, Сергей успокаивал ее и выслушивал упреки и обвинения в адрес мужа, тот, в свою очередь, жаловался на жену, иногда в конфликт вовлекались обычно соблюдающие нейтралитет дедушка и бабушка со стороны отца, тогда ссора приобретала такие масштабы, что Сергей убегал во вторую половину своего мира.

Двор с проходняками на сопредельные территории, прохладными, пахнущими сыростью подъездами, тенистым палисадником перед окнами тети Вали, длинным рядом сараев у задней стены, за которыми можно было жечь костер и заниматься другими столь же запретными делами, пугающе высокими пожарными лестницами, деревьями, заборами, кошками и собаками, полутора десятками пацанов различных возрастов засасывал Сергея, как омут.

Здесь играли в казаков-разбойников, пиратов, в войну, делали воздушных змеев — драночных и простых — «монахов», рассказывали в темных подвалах страшные истории, зажигали костры и жарили насаженные на прутики куски колбасы.

Здесь Сергей общался со сверстниками из так называемых неблагополучных семей, которые хвастались друг перед другом, чей отец больше отсидел или чей брат больше знает самых отпетых уркаганов. У них был особый язык, и, кроме ругательств, Сергей узнавал новые для себя слова, удивляясь пробелам собственного образования. Васька Сыроваров долго смеялся, обнаружив, что приятель не знает, что такое чекушка, а Моисей надрывал живот, когда Сергей отвечал, что малина — это ягода, а пером пишут буквы.

У них существовала своя система ценностей, по которой опрятно одетые и не знающие простых вещей Сергей, Юрка Рогов да еще несколько ребят считались маменькиными сынками, негодными к сколь-нибудь серьезному делу. То, что Сергей мог рассказать уйму сказок. Юрка Рогов говорил по-английски, Павлик прекрасно рисовал и учился играть на скрипке, положения не меняло, эти достоинства во дворе не котировались, скорее напротив — подтверждали неполноценность их обладателя.

Пытаясь добиться расположения, Сергей скармливал вынесенные из дому бутерброды вечно голодному Моисею, тот поощряюще хлопал его по плечу и говорил, что теперь они навек кореша. Но когда Сыроваров и пацаны постарше, перемигиваясь, шли с соседской Веркой в подвал «смотреть курицу», Моисей давал Сергею шелобан и прогонял, приговаривая: «Пойди кошке под хвост загляни».

Оскорбленный Сергей бродил по враз опустевшему двору, ощущая свое одиночество и ущербность. Он догадывался: то, что делается сейчас в пыльном, пахнущем мочой подвале, связано с довольно распространенной, хотя и запретной игрой «в доктора», когда мальчик и девочка, уединившись в укромном месте, делают щепочкой уколы друг дружке, но это вводная, для приличия, часть игры, а главное, ради чего, собственно, нарушали запрет и прятались, происходило потом: снимали трусики и рассматривали стыдное, трогая иногда палочкой, вроде как медицинским инструментом, и испытывая пугающее и приятное возбуждение. Но в подвале все, конечно, было интересней, и хотя представить подробностей Сергей не мог, он ощущал то же острое запретное чувство, будто касался палочкой белого девчоночьего тела.

Время тянулось медленно, но наступал момент — и замызганная деревянная дверь распахивалась. Сергей жадно вглядывался в щурящуюся на свет ватагу, безуспешно выискивая следы тайны. Особое внимание привлекала Верка. И что удивительно: неприметная, ничем не выделяющаяся среди других девчонок во время дворовых игр и вечерних посиделок, сейчас она казалась загадочной и красивой. Однако через несколько минут очарование пропадало. У Верки был резкий крикливый голос, она буднично произносила скверные ругательства и поминутно сплевывала сквозь зубы.

И когда Моисей нарочито громко говорил: "А что, ребята, давайте в следующий раз и Сергея возьмем, он парень что надо! ", Сергею уже не хотелось лезть в загаженный подвал с развинченной задрыгой Веркой, так как ничего хорошего, интересного и приятного там происходить заведомо не могло. Но он не отстранялся, когда Моисей обнимал его, называл корешом и жарко шептал на ухо, чтобы вынес еще пожрать.

Дворовые «авторитеты» были маловпечатлительны и практичны, обладали неразвитым воображением и слабой эмоциональностью. Как-то Сергей стал свидетелем жуткой сцены: троллейбус сбил слепого побирушку, пострадавшего увезла «скорая», а на асфальте осталась лежать запачканная кровью старая кепка, дно которой едва закрывалось собранными медяками.

Под сильным впечатлением Элефантов пересказал увиденное во дворе, и Васька Сыроваров, хищно блеснув глазами, тут же убежал, а вернувшись, долго сокрушался, что на месте наезда много людей и милиции, поэтому взять деньги не удалось.

Уже тогда у Сергея зародилась смутная, не оформившаяся мысль о том, что внутренне люди отличаются друг от друга гораздо сильнее, чем внешне.

Его поражало пренебрежение дворовых пацанов всеми запретами и ограничениями, которые сам он даже в мыслях боялся нарушить. Моисей, Васька и рыжий Филька курили за сараями собранные на улице бычки, играли в айданы, ели убитых из рогаток и зажаренных в маленьких, сложенных из трех кирпичей печках воробьев, утоляли жажду снегом или сосульками, никогда не мыли рук.

Сергей рассказывал об этом дома, когда ему в очередной раз сулили воспаление легких от едва заметного сквознячка, но родители многозначительно покачивали головами и зловеще предрекали нарушителям запретов скорую и неминуемую кару в виде брюшного тифа, холеры, дизентерии, менингита и других столь же страшных заболеваний.

Сила родительского авторитета в те годы еще была велика, и на следующий день Сергей выходил во двор с опаской, ожидая увидеть валяющихся прямо на улице в страшных мучениях детей или вереницы санитарных машин у каждого подъезда. Но все оказывалось, как обычно, — Моисей, Васька и Филька, здоровые и веселые, затевали очередную игру, рвали зеленые жерделы, запивая сырой да к тому же холодной водой из дворовой колонки. А сам Сергей начинал кашлять, шмыгать носом или у него расстраивался желудок, и отец с матерью в два голоса ругали его за недостаточно тщательное мытье рук и пренебрежение джемпером.

Вконец растерянный Сергей вновь пытался сослаться на Моисея или Фильку, но мать раздраженно говорила, что просто им до поры до времени везет, а отец запальчиво, хотя и довольно непоследовательно, кричал, чтобы он себя с ними не равнял, так как ему до них далеко. Так опять проявлялся мотив о какой-то второсортности Сергея.

Дело в том, что на свою беду Сергей плохо ел. Как удалось родителям отбить у него естественно существующий у каждого человека аппетит, осталось загадкой даже в зрелом возрасте, очевидно, сказывалась давящая необходимость садиться за стол в строго определенное время и без остатка съедать то, что дают. Любое отступление от предписываемого домашним уставом процесса потребления пищи считалось актом грубейшего нарушения порядка и строго каралось. Мать запирала нарушителя в темной ванной, секла ремнем, ставила в угол, однажды вылила недоеденный суп на голову. Затем кормление продолжалось, как будто наказания могли способствовать появлению аппетита.

Неудачи за обеденным столом Сергей переживал очень болезненно, тем более что они служили основанием для сравнения его с соседскими детьми и сравнение всегда было не в его пользу. Даже когда речь шла о Моисее, Фильке, Ваське Сыроварове, слывших беспризорниками и хулиганами, оказывалось, что у них есть и достоинства — они «хорошо кушают», потому и могут отколотить во дворе любого, потому инфекции и простуды их не берут.

Любимцем родителей был толстенький розовощекий Вовочка Зотов из соседнего подъезда, его ставили в пример чаще других.

У Вовочки была педальная машина, велосипед, электрическая железная дорога и другие шикарные игрушки, заслуженные, как внушалось Сергею, округленькими щечками и заметным животиком.

Элефантов не хотел походить ни на расхристанного грязного Моисея, ни на жирного Вовочку, к последнему он ревновал родителей, тщетно пытаясь понять, почему посторонний мальчик может быть для них более привлекательным, чем собственный сын.

Став взрослым, он понял, что родители хотя и не со зла, а от педагогического невежества, отсутствия эмоциональной чувствительности сделали все, чтобы выработать у него комплекс неполноценности, и не их вина, если это в полной мере не удалось.

Сергея спасли книги. Его воображение пробудили сказки, которые бабушка рассказывала, как только выдавалась свободная минута, а иногда — не отрываясь от хлопот по хозяйству.

Бабушка говорила особым, сказочным голосом, и он полностью погружался в мир удалых богатырей, хрустальных замков, добрых и злых волшебников.

…И прикинулась гадюка черная красавицей девицей, Иванушка склонился поцеловать уста сахарные, тут бы ему и смерть пришла, да крестная спасла, не дала пропасть, палочкой волшебной взмахнула — чары злые развеялись, увидал Иванушка перед собой змею ядовитую, раз! — и отсек ей голову!

Здесь Сергей заплакал, бабушка всполошилась, что напугала ребенка, долго утешала, обняв за плечи и приговаривая: «Да не бойся ты, не бойся, ведь все хорошо кончилось…»

Но Сергей плакал не от страха, он сам не смог бы выразить чувства, которые испытывал. Эту сказку он запомнил на всю жизнь и много раз то в кошмарном сне, а то и наяву в угнетенном состоянии духа видел жуткую своей противоестественностью картину: ослепленный колдовством добрый молодец тянется губами к брызжущей ядом гадюке.

Он научился читать рано, пяти лет, помогло желание самому, без посторонней помощи уходить в сказочный мир. Через год-два Сергей читал толстые книжки, намного обгоняя сверстников и удивляя сотрудников районной библиотеки.

Книги помогли ему понять, что умение «хорошо кушать» вовсе не главное в жизни, а розовые щечки и складка под подбородком — совсем не те добродетели, за которые можно уважать или любить. Собственно, он и сам, детским умом и неразвитой интуицией понимал это, но, поскольку родители утверждали обратное, необходимо было найти союзников, и Сергей их нашел: дядя Степа, пятнадцатилетний капитан. Дон Кихот и Тиль Уленшпигель авторитетно подтверждали его правоту.

И все же в жизни Элефантова нет-нет, да случались моменты, когда из глубин памяти выплывало унизительное ощущение собственной ущербности и какой-то несостоятельности, приходилось делать усилие, чтобы его преодолеть, доказать всем окружающим, а в первую очередь самому себе, что он, Сергей Элефантов, ничуть не хуже, не слабее и не трусливее других.

Доказывая это, он не обходил острых углов, лез на рожон, встревал в необязательные драки, с пятого класса не расставался со складным ножом, старательно создавая образ человека, способного пустить его в ход.

Сверстникам, не знавшим истинных причин такого поведения, казалось, что оно объясняется особой уверенностью в себе, хотя на чем базировалась эта уверенность у худого, не отягощенного мышцами Сергея, было совершенно непонятно. Кто-то пустил слух, что он связан с компанией лихих уличных ребят, такая версия вроде бы расставляла все по местам, поэтому в нее поверили.

Сергей по мере возможности подкреплял сложившееся мнение то многозначительным намеком, то упоминанием прозвищ признанных уличных «авторитетов», то появлением в школьном дворе с Моисеем и его дружками.

Все шло хорошо до тех пор, пока в восьмом классе в их класс не пришел Яшка Голубев, отпущенный из специальной школы, где провел два года за уходы из дома, кражи и хулиганство.

По комплекции такой же, как Элефантов, Голубь обладал природной наглостью, развинченными манерами и бесцветными маленькими глазками, бесцеремонно карябающими всех вокруг. Пару раз поговорив с Сергеем, он установил его полную неосведомленность в целом ряде специфических вопросов, после чего обозвал фраером и сказал, что в воскресенье приведет на пустырь «своих ребят», а Сергей пусть приводит своих.

Предложение было простым и понятным: если бы за спиной Сергея стояли реальные «свои ребята», во время встречи в каждой компании нашлись бы общие знакомые и дело кончилось бы мирной выпивкой к обоюдному удовольствию и взаимному укреплению авторитета. Но «своих ребят» у Элефантова не было.

Дело в том, что, когда Сергей пошел в школу, его мир расширился ненамного. Снедаемая неудовлетворенным тщеславием, Ася Петровна во всеуслышание объявила о своем намерении «вывести сына в отличники». Очевидно, несостоявшаяся научная карьера требовала компенсации: она с таким рвением взялась за дело, что в первый же день чуть не отбила у Сергея всякую охоту к дальнейшей учебе, пять раз заставив его переписывать домашнее задание: полстраницы палочек и полстраницы крючочков.

Сергей вконец занудился от непривычно долгого сидения за письменным столом, пальцы, сжимающие ручку, затекли и начали дрожать, палочки и крючочки выходили все хуже и хуже. Ася Петровна обзывала его олухом и бездарностью, щипала за руку, клянясь, что он не встанет из-за стола, пока не напишет все идеально, хотя как именно «идеально», показать не могла, ибо сама писала словно курица лапой.

Стемнело, выведенные дрожащими пальцами палочки и крючочки не шли ни в какое сравнение с самым первым вариантом, безжалостно изодранным Асей Петровной в клочья, наконец вмешался отец, и Сергей, получив напоследок звонкий подзатыльник, был отпущен в постель, где долго плакал под одеялом в тоскливой безысходности от предстоящего ему такого долгого кошмара, называемого учебой в школе.

Скоро запал у матери прошел, и свою роль домашнего педагога она свела к наказаниям за плохие оценки. Плохой оценкой считалась тройка, а с наказаниями вышла неувязка. Самое распространенное — не пускать на улицу — здесь не годилось: бесконечные ограничения, преследование Сергея во дворе привели к тому, что он потерял интерес к прогулкам, предпочитая провести время за книжкой. И Ася Петровна, идя от противного, придумала уникальное взыскание, от которого впоследствии, когда Сергей стал взрослым, изо всех сил пыталась откреститься: запрет на чтение. Проштрафившийся Сергей выставлялся «дышать свежим воздухом» и томился обязательное время на просматриваемом из окон пятачке, прикидывая, удастся ли выкрасть хоть одну из конфискованных книг, чтобы урывками почитать в ванной или туалете.

Такие явно не способствующие обзаведению друзьями «прогулки», запрет водить мальчишек домой и замкнутый характер Сергея объясняют, почему у маленького Элефантова не было верных, надежных ребят, на которых можно было бы положиться.

К восьмому классу положение не изменилось. Одноклассники, соседи, несколько чистеньких опрятных филателистов — и все. Никого из них нельзя было привлечь к столь щекотливому и в известной степени рискованному делу, как столкновение с компанией Голубя. Вот если бы Моисей или Васька… Но они только посмеются над сопливой беззащитностью маменькиного сынка, которого всегда в глубине души недолюбливали.

Оставался мир взрослых — любой из них мог в два счета разрешить проблему, поставив Голубя, да и всех, кого он приведет, на место. О вечно куда-то спешащем, затурканном и крикливом отце Сергей как о возможном защитнике даже не думал, хотя однажды тому уже приходилось выступать в этой роли.

А дело было так: классе во втором или третьем Сергей, катаясь с Горного спуска на санках, заспорил с каким-то пацаном, у того оказался великовозрастный приятель, который без лишних разговоров ударил Сергея в лицо, расквасив нос. Сдерживая слезы бессилия и унижения, Сергей отошел в сторону, размазывая снегом не желавшую останавливаться кровь, и тут увидел отца. Помня урок с раненым коленом, он обреченно пошел навстречу, жалко улыбаясь, чтобы показать: ничего страшного не произошло. Но против ожидания отец не стал его ругать, кричать и топать ногами, он коротко спросил: "Кто? ", Сергей показал, обидчик, видя надвигающуюся опасность, спешно покатился под гору, а отец выхватил у Сергея санки и помчался в погоню. Неожиданное заступничество и позорное бегство противника привели Сергея в ликование, он испытал такой прилив любви и нежности к отцу, которого не ощущал ни до, ни после этого случая. Но вечером отец стал насмехаться над ним за то, что он подставил свой нос под чужой кулак, и все стало на свои места. А Сергей зарекся обращаться к отцу за защитой.

Правда, был у Сергея знакомый, который с удовольствием взялся бы уладить щепетильное дело и выполнил бы это весело, блестяще, со смаком, как делал все, за что брался. Любимец дворовой детворы Григорий — разбитной и бесшабашный мужик, в молодости ожегшийся на молоке и теперь дующий на воду. Жена не выпускала Григория из-под надзора, бдительно следила, чтобы он не сбивал компанию, но не возражала, когда он возился с пацанами.

Он показывал ребятам фокусы, делал змеев, лазал с ними по чердакам, рассказывал, сильно привирая, про собственные приключения, бесплатно водил в зоопарк, где работал смотрителем животных.

Григория можно было просить о чем угодно, он умел хранить тайну и любил выступать арбитром во всех дворовых конфликтах. К тому же обладал могучей фигурой, зычным голосом и огромными кулаками. Один вид его вызывал страх и почтение уличной шпаны. Григорий был козырной картой, обещавшей легкую победу в любой игре. Стоило только попросить.

Но просить Григория Элефантову не хотелось по причине, казалось бы, совершенно незначительной, но для него весьма существенной: однажды Григорий его предал. Ни сам Григорий, ни присутствовавшие при этом пацаны не видели в происшедшем никакого предательства: один из уроков жизни, щедро и, главное, охотно, от чистого сердца преподаваемых старшим товарищем. Но Сергей расценивал полученный урок по-другому.

Тогда он еще был первоклашкой и во время очередного похода в зоопарк завороженно замер у клетки куницы. Красивый мех, симпатичная мордочка, мягкие грациозные движения буквально пленили ребенка. Он долго любовался куницей, жалея, что не может ее погладить, и, когда Григорий вернулся за ним и спросил, чего он тут прилип, попросил взять куницу на руки.

— Тю, — удивленно сказал Григорий. — Ты чо? Она ж тебя сожрет!

Такой красивый зверек не может никого сожрать, для Сергея это было совершенно очевидно, он добрый и ласковый и уж, конечно, не способен обидеть другое живое существо, но Григорий, которого он попытался в этом убедить, схватился за живот.

— Да это же хищник, понимаешь, хищник, — втолковывал Григорий. — Она мелкую живность жрет, птиц, гнезда разоряет: то яйца выпьет, то птенцов передушит. И тебе палец отхватит — глазом не успеешь моргнуть.

Сергей спорил, защищая куницу, и у Григория лопнуло терпение.

— Добрая, говоришь? Никого не обижает? Ладно.

Он немного подумал, посмотрел на часы.

— Вот если в клетку цыплят пустить, как думаешь, что будет?

— Мирно жить, играть начнут, — убежденно ответил Сергей.

Григорий захохотал, снова посмотрел на часы и махнул рукой.

— Ладно. Хотя и рано еще… Погоди, я сейчас.

Он вынес картонную коробку, в которой копошились хорошенькие желтые цыплята, открутил проволоку задвижки.

— Значит, так, я открываю дверцу, а ты пускай, посмотрим, в какие игры она с ними поиграет.

— Сожрет, и все дела, — хмыкнул хорошо знающий жизнь Васька Сыроваров.

— Готов?

Григорий открыл дверцу, и Сергей вывалил в нее суматошно попискивающих цыплят. Куница подняла голову, лениво зевнула, обнажив мелкие острые зубы, и в сердце Сергея шевельнулись на миг нехорошие сомнения. Но ничего не произошло. Цыплята с гомоном разбрелись по клетке. Зверек снова положил голову на лапы, только глаза уже не закрывались да нервно подергивался хвост. Слова Сергея сбывались, он с гордостью оглядел затихших в ожидании пацанов. Васька Сыроваров скверно улыбался.

Потом куница встала, неторопливо подошла к ближайшему цыпленку, мягко тронула его лапой. Сергей понял, что затомившийся в одиночестве зверек хочет поиграть с новыми товарищами.

— Сытая, зараза, — проговорил Васька.

— Ничего, сейчас разойдется, — ответил Григорий.

Они говорили как о неизбежном, их уверенность Сергея удивила, и он дружелюбно смотрел на гладкого, мягкого, блестящего зверька, которому предстояло посрамить так плохо думающих о нем Сыроварова и Григория.

Раз! Голова куницы метнулась вперед, щелкнули зубы, и безгранично доверявший ей Элефантов не понял, что происходит. Но зверь метался по клетке, безошибочно настигая всполошенные желтые комочки, до Сергея начал доходить ужасный смысл того, что не могло, не должно было происходить, но тем не менее, вопреки всем его ожиданиям, происходило прямо у него на глазах и, больше того, с его помощью.

Он закрыл глаза ладонями и затрясся, безуспешно сдерживая рыдания.

— Еще не время кормить, вот и не проголодалась, — пояснял Григорий. — Передушила и бросила, потом сожрет. А ты. Серый, чего ревешь?

Сергею было стыдно перед ребятами, он вытер глаза, глубоко подышал носом и успокоился.

Куница снова дремала, и вид у нее вновь был мирный, располагающий, хотя желтые пятнышки, разбросанные на грязном деревянном полу, неопровержимо свидетельствовали, что впечатление это обманчиво.

— Она их потом сгребет в кучу, аккуратная, зараза, — продолжал учить жизни пацанов Григорий.

Элефантов молчал до самого дома, чувствуя себя нагло и бессовестно обманутым. Кем? Он не мог бы ответить на этот вопрос. Было жаль цыплят, которых он собственными руками отдал на съедение красивой, но злой и хищной твари. И ощущалась глухая неприязнь к Григорию.

Со временем неприязнь прошла, но остался горький осадок, Сергей избегал Григория, хотя тот, не задумывавшийся над мелкими деталями жизни, ничего не подозревал, громогласно здоровался, шутливо замахивался пудовым кулаком. И, конечно, начисто забыл случай в зоопарке. Строго говоря, Сергею тоже следовало его забыть: как-никак прошло восемь лет!

Подумав хорошенько и понимая, что лишает себя единственной надежды, Сергей решил к Григорию не обращаться. Положение складывалось безвыходное, Сергея захлестнула тоска, и, как всегда в таких случаях, он инстинктивно нырнул в вымышленный мир, существующий параллельно с настоящим и служащий убежищем в трудные минуты.

Сколько раз маленький Элефантов убегал от обид и огорчений в бескрайние зеленые луга под ярким желтым солнцем, всегда сияющим на голубом, с легкими перистыми облаками небе! Здесь прямо в воздухе были распылены радость и спокойствие, надо только расслабиться, и тогда они беспрепятственно проникают в мысли, вытесняя все тревожное, угнетающее и печальное. Здесь жили его друзья — герои прочитанных книг, и здесь трудности определенного сорта легко преодолевались с помощью кольта или навахи, которой бесстрашный Элефантов мог с двадцати шагов пронзить горло злодею. Здесь было кому за него заступиться, примчаться на помощь в нужную минуту и метким выстрелом или точным броском лассо перевесить весы удачи, если они вдруг начнут склоняться не в его пользу. Здесь Сергей предложил Голубю стреляться по-мексикански: с трех шагов через пончо" и тот, конечно же, струсил, принес извинения и, заискивающе кланяясь, поспешно удалился.

Единственным недостатком этого чудесного мира была необходимость возвращаться в суровую реальность и заново делать то, в чем уже успешно справился. Можно, конечно, и не возвращаться — сказаться больным, просидеть неделю дома, момент пройдет, и все забудется, но Сергей понимал, что это самый короткий и верный путь в лентяи и трусы.

Он вернулся и в четверг вечером уже знал, что надо делать: решить все вопросы с Голубем один на один. Интуитивно он чувствовал, что тот не очень большой смельчак и, если ощутит опасность для себя, быстро скиснет. Но это было в теории, а как обернется дело на практике? Ткнуть бы ему под нос кольт или наваху…

В столовом наборе Сергей отыскал нож для резки лимонов, новый, блестящий — им никогда не пользовались, — с волнистым лезвием и пластмассовой ручкой. На ручку он надел кусок резиновой трубки, а сверху намотал изоляционной ленты. В безобидном фруктовом ноже сразу появилось нечто зловещее.

В пятницу Сергей подстерег Голубя в мрачном сыром подъезде, вышагнул из-за двери на ватных ногах, схватил левой рукой за ворот и рванул в сторону, слабо рванул, руки тоже были ватными, но Голубь подался и оказался притиснутым к стене в темном углу, как и было задумано. В правой руке Сергей держал нож, который намеревался приставить к горлу противника, но не решился, и водил им влево-вправо напротив живота Голубя. Теперь следовало сказать что-нибудь грозное, и слова соответствующие были приготовлены, но сейчас они вылетели из головы, да и горло сжал нервный спазм.

Сергей видел себя со стороны, ужасался, представляя, что к подъезду уже бегут вооруженные милиционеры с собаками, и нож в его руке прыгал все сильнее. Но на Голубя его молчание и пляшущий клинок, будто выбирающий место для удара, произвели ошеломляющее впечатление: он побледнел, вытаращил глаза и фальцетом крикнул:

— Ты чего. Серый, не режь, я пошутил!

Еще не выйдя из столбняка, Сергей чуть опустил нож, и Голубь, обрадованный, скороговоркой уверил его в вечной дружбе, готовности к услугам, пообещал сводить к тайнику с оружием и подарить браунинг. Испуг противника привел Сергея в равновесие, он спрятал нож в карман и сказал:

— Если что — разбираться не буду и виноватых искать не буду, с тебя спрошу! — При этом многозначительно хлопнул по карману.

— Замазано, Серый, о чем разговор, я и так видел, что ты свой парень, просто решил на испуг попробовать, а ты молоток!

Голубь мгновенно пришел в себя, повеселел, обрел обычные манеры и лексикон.

— Покажи финарик, ух ты, уркаганский, таким брюхо пробьешь — все кишки вылезут, обратно не затолкаешь! Продай, червонец даю!

— Не продается.

Элефантов засунул руки в карманы, чтобы не была видна дрожь пальцев, и на подгибающихся ногах пошел домой.

На следующий день в школе Голубь рассказал всем, как Сергей его чуть не запорол специальной бандитской финкой, оставляющей незаживающие рваные раны, но произошло это по недоразумению, которое уладилось, и теперь они большие друзья, водой не разольешь.

Он действительно стал набиваться к Сергею в друзья, знакомил с ним своих приятелей, и Элефантов ощутил оборотную сторону репутации отчаянного головореза: к нему стала подходить известная в школе шпана из старших классов с просьбой «показать финочку» и с предложением выпить вина на черной лестнице.

Выпутаться из сложившегося положения было трудно, но Сергей придумал, что финку отобрала милиция, самого его поставили на учет и, возможно, даже следят, в связи с чем он должен хорошо себя вести. Такую версию приняли с полным пониманием и оставили его в покое, даже Голубь отстал, пояснив, что не хочет попадать в поле зрения милиции, так как с его прошлым это небезопасно: «Извини, Серый, сам понимаешь, пока мне лучше держаться от тебя подальше».

Сергея такой оборот вполне устраивал.

Анализируя происшедшее, он испытывал двойственное чувство. Радовала победа над заносчивым и наглым Голубем, но способ, которым он ее достиг, не доставлял удовлетворения.

Во-первых, он блефовал и никогда не смог бы действительно применить нож, а это ставило его на одну доску с жирным неопрятным Юртасиком, который в любой ссоре хватал доску, палку, гвоздь, кирпич — что под руку попадется, дико выкатывал глаза и, пуская слюни из перекошенного рта, гонялся за своим недругом. Юртасика побаивались, считали психом, тем более что мамаша периодически укладывала его в нервную клинику, убивая сразу двух зайцев: учителя делали скидку на болезненное состояние Юртасика и он благополучно переходил из класса в класс, что вряд ли бы ему удалось при других обстоятельствах, а милиция списывала на психическую неустойчивость многие проделки этого субъекта, за некоторые из них он вполне мог бы загреметь в колонию.

Одноклассники Юртасика презирали, понимая, что никакой нервной болезни у него нет, он просто истерик и трус, выбравший такую необычную форму зашиты от любых внешних влияний, и Сергею никак не хотелось ему уподобляться.

Но ему не хотелось походить и на всех этих голубей, Моисеев, блатных, полублатных и приблатненных, использующих нож как аргумент в споре и способных при случае пустить его в ход.

В результате Сергей решил, что в данной ситуации действовал правильно, но в дальнейшем надо пользоваться другими методами.

Алик Орехов занимался боксом, и Сергей попросился к нему в секцию, походил неделю, но был отчислен как неперспективный. Орехов предложил тренироваться дома и старательно учил Сергея ударам: прямой, крюк сбоку, снизу… Потом он сказал: «Зачем тебе это нужно? Ты же не собираешься участвовать в соревнованиях? А для уличных ситуаций я покажу тебе одну серию… Смотри: правой в солнечное, левой — в челюсть, можно наоборот, а потом или коленом снизу, или двумя кулаками сверху. Раз, два, три! Готово! Или так: раз, два, три!»

Орехов долго возился с Сергеем и даже подарил старую боксерскую грушу, объяснив, что надо «накатывать» эту серию ежедневно, утром и вечером, чтобы выработался автоматизм.

Незаметно они сдружились, к ним примкнул сосед Орехова — Костя Батурин, за малый рост прозванный Молекулой, и высокий крепкий Валера Ломов по кличке Лом. Так сложилась компания, в которой Сергей провел юношеские годы.

Элефантов больше других читал, много знал, умел далеко просчитывать жизненные ситуации и, хотя физически был слабее приятелей, по существу являлся лидером. Фокусы и выверты трудного возраста преломлялись через ковбойско-гусарскую атмосферу компании, обильно читавшей приключенческую литературу. Они играли в карты на деньги или коньяк — напиток ремарковских настоящих мужчин, культивировали обычаи рыцарства, и когда однажды Сергей, а кличка у него была Слон, так как познаний компании в английском хватило наконец, чтобы перевести его фамилию, так вот, когда Слон сильно поссорился с Ломом и дошло до взаимных оскорблений, то дело было решено кончить, как и положено среди благородных джентльменов, — дуэлью.

Стрелялись из пневматического ружья Элефантова на огороженной забором территории стройки поздно вечером при тусклом свете фонарей.

Сергею секундировал Орехов, Лому — Молекула. Оговорили условия: расстояние тринадцать шагов, стреляют по очереди согласно жребию в любую часть тела противника, который отворачивается спиной, чтобы пыль не попала в глаз.

Первым стрелял Лом, он целил в голову, но пулька прошла рядом с ухом Сергея, тот услышал даже свист рассекаемого воздуха.

Потом выстрелил Сергей, раздался шлепок. Лом схватился за затылок и резко согнулся, чтобы кровь не запачкала одежду. Все вместе пошли в травмлункт, где Лому выстригли клок волос и наложили скобку, посоветовав аккуратней ходить по улицам и не падать на спину.

На следующий день дуэлянты торжественно помирились и долго гордились тем, что испытали ощущение человека, стоящего под дулом и ожидающего выстрела. Никто в их окружении не мог этим похвастать.

В десятом классе Элефантов уже не сомневался в своей состоятельности.

Он учился лучше многих сверстников, знал больше других, с ним советовались, его уважали, Орех, Лом и Молекула молчаливо признавали его верховенство в компании, он неоднократно доказывал окружающим, а еще больше самому себе свою смелость и умение рисковать.

Поступив в институт, он записался в парашютную секцию и совершил два прыжка, несколько лет занимался альпинизмом и обрел полную уверенность в себе, хотя дома его продолжали считать растяпой, неумехой и грубияном: он не оставался в долгу, когда вспыхивали домашние скандалы, а случалось это, как и раньше, довольно часто.

Студенческие годы шли своим чередом, Сергей учился легко, занимался в научных кружках, по-прежнему много читал. Он чувствовал себя повзрослевшим и часто задумывался, какие перемены ждут его после окончания вуза.

Со сверстниками Сергей часто обсуждал проблему, как жить, чем заниматься, к чему стремиться. Сокурсники по этому поводу имели разные мнения: кто-то хотел поступать в аспирантуру, кто-то мечтал о конструировании сверхсовременной, опережающей время радиоаппаратуры, некоторые не задумывались о будущем, настроившись спокойно плыть по течению жизни.

Чистенький и аккуратный Вадик Кабаргин был единственным, кто собирался стать большим начальником. Правда, эту мысль он высказал только однажды, в колхозе после первого курса, когда они узкой компанией сидели у ночного костра, ели печеную картошку и пили крепкий портвейн, купленный специально снаряженным гонцом в сельмаге за три километра. Тогда его высмеяли, и он замолчал, тем более что после второго семестра у него оставался «хвост» еще за первый, и возможность выдвижения в крупные руководители, наверное, даже ему самому в тот момент казалась малореальной.

Но потом Кабаргин выучился виртуозно шпаргалить, умело пользоваться помощью сильных студентов (особенно часто он обращался к Элефантову), активно занялся общественной деятельностью (стенгазета, художественная самодеятельность), на третьем курсе его выдвинули в профком…

У него была выигрышная внешность: высокий, правильные черты лица, умный взгляд — картинка. Когда он молчал и вдумчиво смотрел на преподавателя, не могло возникнуть сомнений, что он знает предмет меньше чем на «отлично». Стоило ему заговорить — впечатление мгновенно портилось, но по инерции преподаватели ставили активному студенту четверки.

Удивляясь успеху ничего не смыслящего в науках Вадима, Элефантов все чаше вспоминал его ночную откровенность и подумывал, что, может быть, зря они смеялись над далеко идущими планами соученика.

Как-то раз, на вечеринке у школьных товарищей, в очередной раз толкующих о дальнейшем житье-бытье, Элефантов рассказал о феномене Кабаргина.

— Умеет крутиться парень, — одобрил Орехов. — Вот увидишь — выбьется в начальники. Раз есть хватка…

— По-твоему, хватка главное? — спросил Элефантов.

— Конечно. Впрочем, еще нужно везение, удачное стечение обстоятельств.

— А знания, умение, способности?

— Без них можно распрекрасно обойтись. Деньги платят за должность. А что у тебя за душой — никого не интересует.

— Я буду в международный поступать, — икнув, вмешался Юртасик. — Мать протолкнет.

— Ты серьезно, Орех? — не поверил Элефантов.

— Вполне. В жизни надо уметь устроиться, отыскать уютное, теплое местечко. Ум кое-что значит, но не всегда, к тому же он не главное. Иначе все дураки на свете перевелись бы, а их кругом тьма. И процветают. Зачастую и умный дураком становится — так проще жить. И удобней.

— А не получится, пойду на кладбище могилы копать, — бубнил Юртасик.

— Там зашибают — куда профессору!

— Слышишь? — Элефантов показал на Юртасика. — Вот дальнейшее развитие твоей мысли.

И, обращаясь к кандидату в дипломаты или могильщики, спросил:

— Если предложат такую работенку: сидишь на скамеечке, физиономия в окошке, человек проходит мимо — плюет, второй — плюет, третий, десятый, сотый… сто рублей в день. Пойдешь?

— Еще бы! — расплылся Юртасик. — Не надо надрываться, землю ворочать, а в месяц три штуки набегают. Я бы без выходных сидел!

— Может, и ты бы сел к такому окошку?

— И сел бы! — ответил Орех. — Сильное дело! Какой тут ущерб? Вечером умылся душистым мылом, французским одеколоном протерся — чего жалеть, денег хватит — и все! Иди с девочками на танцы, в ресторан, машину можно купить, катайся, музыку слушай, летом — море, шикарные бары. Красиво!

— А если в таком шикарном баре ты встретишь того, кто плевал тебе в физиономию? Красиво? Смотрит на тебя, пальцем тычет и смеется!

— Подумаешь, — сказал Юртасик. — Можно в маске сидеть.

— Ничего страшного, пусть, мне-то что! Да и не будет он смеяться, если узнает, сколько я заколачиваю, еще позавидует.

— Попросится рядом сидеть, на полставки! — хохотнул Юртасик.

— Чушь говорите! — зло бросил молча потягивающий пиво Лом.

— Подожди, — остановил его Элефантов. — Так что же. Орех, деньги главнее всего в жизни?

— А то! — авторитетно откликнулся Юртасик, хотя его мнением никто не интересовался.

— А как же честь, достоинство, самоуважение? — Элефантов «завелся», разговор перестал быть обычным трепом, его задело за живое. — Что ты будешь рассказывать сыну о своей работе, за что тебя будет любить жена, как представишься при знакомстве?

— Дипломатом, — снова икнул Юртасик. — Или директором магазина. Мало ли что можно выдумать!

Орехов молчал.

— Говори, Орех, — поддержал Элефантова Ломов. — Что сын напишет в сочинении про своего папочку?

— Сына у меня пока нет, значит, и говорить не о чем, — огрызнулся Орехов. — Только честь, достоинство — это все слова. А в жизни часто придется морду под плевки подставлять, без всякого окошка и бесплатно.

Иначе не проживешь. Всегда кто-то над тобой, кто-то сильнее, главнее, от кого-то ты зависишь… Так что никуда не денешься, придется терпеть.

— Точно, Орех, правильно говоришь, — одобрил Юртасик.

— Два придурка, — высказался Ломов.

— А ради чего терпеть? — не успокаивался Элефантов. — Ради чего унижаться, себя ломать?

— Да мало ли… У каждого своя цель. Деньги, карьера, успех… Один за десятирублевую надбавку начальнику задницу лижет, ты этого, конечно, делать не будешь, а вот подвернется возможность съездить в загранкомандировку на пару лет или какой другой серьезный вопрос, и придется подсуетиться, про достоинство подзабыть…

— Черта с два! У каждого своя цена, суетись не суетись, карлик и на ходулях остается карликом. А если я чего-то стою, то и унижаться ни к чему!

— Правильные слова, ты сочинения всегда на пятерки писал, не то что я… Все ломаются. Кто на водке, кто на славе, кто на женщине… А когда сломался — правильные слова побоку…

— Я на водке сломался, — вставил Юртасик. — Не стал бы закладывать — ого-го-го!

— …И ты сломаешься рано или поздно, не знаю только на чем. Тогда меня вспомнишь.

Элефантов снисходительно улыбнулся. Он не знал, как сложится его жизнь, но был уверен, что обладает достаточным потенциалом, чтобы добиться любой цели, которую поставит, не прибегая к методам, противоречащим его принципам и убеждениям. И жалел Орехова, готового капитулировать еще до начала боя.

Институт Элефантов окончил с отличием, получил диплом радиофизика и возможность свободного распределения, которую использовал совсем не так, как принято: уехал радистом на метеорологическую станцию в южной йоги Сахалина. Там он провел около трех лет и там наткнулся на идею экстрасенсорной связи, идею, которая определила направленность его научных увлечений на последующие годы.

Как часто бывает, наткнулся он на нее случайно. В сорока километрах от метеостанции находился небольшой аэродром, принимавший самолеты с грузом для геологических партий и рыбоконсервного комбината. Рейсы случались не часто, каждый был событием, привлекавшим внимание немногочисленного населения района. Элефантову приходилось бывать на аэродроме и по делу, и просто так — поглазеть на свежих людей, расширить круг общения, что в условиях отдаленных и малонаселенных местностей так же важно, как регулярный прием витаминов и противоцинготных препаратов.

С радистом Славой Мартыновым он сошелся вначале по профессиональному интересу, но они понравились друг другу, и знакомство переросло в дружбу. Общались не столько лично, как по рации, когда позволяло время и обстановка. Когда аэродром готовился принимать очередной рейс, Элефантов передавал Мартынову прогноз, они обменивались новостями, рассказывали относительно свежие анекдоты, оказиями передавали друг другу книжки и журналы.

Погода в тех краях менялась быстро, и однажды Элефантов, через час после того, как передал благополучный прогноз, получил новые данные: со стороны Тихого океана к острову приближается мощный циклон. Тяжело груженный борт уже находился в воздухе, на этот раз рейс выполнялся с материка, и скоро самолет должен был зависнуть над Татарским проливом. Его следовало вернуть.

Пока еще ничего страшного не произошло, связь с аэродромом поддерживалась периодически до момента посадки опекаемого самолета, и в любой момент в полет можно было внести необходимые коррективы. Но атмосфера была насыщена электричеством, ни в основном, ни в запасном диапазоне установить связь не удавалось, Элефантов стал нервничать.

Он не знал, что передаваемые им данные дублируют и уточняют применительно — к месту посадки метеосводки, получаемые центральной диспетчерской по всей трассе полета. Циклон своевременно обнаружили, и экипаж уже получил приказ на возвращение. Мартынов спокойно пил чай, а Элефантов, представляя летящий навстречу катастрофе самолет и чувствуя себя виновником его предстоящей гибели, лихорадочно щелкал переключателем настройки.

Он отыскал диапазон, на котором в силу причуд природы оказалось меньше помех, и принялся вызывать Мартынова, хотя и понимал, что тот понятия не имеет, где искать позывные его радиостанции. Элефантов отчетливо представлял радиорубку аэропорта, ручку переключателя диапазонов мартыновской станции, руки Мартынова, выставляющие нужную волну, бывает же раз в жизни чудо, так необходимое сейчас для спасения человеческих жизней! И чудо произошло: Мартынов ответил, выслушал сбивчивое сообщение Элефантова, спокойно проинформировал его о действительном состоянии дел и отключился.

Сергей сразу обмяк, ощутил чудовищную усталость, проспал двенадцать часов кряду и чувствовал себя скверно еще несколько дней, врач станции определил у него нервное истощение.

Потом все вошло в норму, а через пару недель, на дне рождения одного из метеорологов Элефантов встретился с Мартыновым, и тот рассказал, как интуитивно почувствовал, что надо прослушать именно этот диапазон, больше того, ощутил смутное неопределенное беспокойство, связанное с изменением погоды, хотя причин для беспокойства явно не было.

Необычный случай тут же стал предметом всеобщего обсуждения, все вспоминали аналогичные происшествия, с которыми сталкивались они сами, их знакомые, а чаще — знакомые знакомых, потом затеяли пересказывать читанное про таинственные явления: телепатию, снежного человека, космических пришельцев, короче, все вылилось в обычный застольный треп.

А Элефантов подробно зафиксировал происшедшее в документе, скрепленном подписями Мартынова, его самого и двух очевидцев, завел общую тетрадь, на первом листе написав следующее: «Не исключено, что человеческий мозг испускает неизвестные современной науке волны, способные распространяться на значительные расстояния, и способность эта усиливается крайними ситуациями…» Дальше дело не пошло, потому что проверка предположения требовала специальной аппаратуры, отработанной методики и других условий, которых на метеостанции, да и вообще на острове, естественно, не было. И Элефантов вернулся на материк.

Несмотря на телеграмму, его никто не встретил, дверь долго не открывали, наконец мать страдальческим голосом спросила: "Кто там? ", и лязгнула замком.

Из фотолаборатории, сильно щурясь, вышел постаревший отец в запачканном химикатами фартуке, долго тер тряпкой желтые пальцы и жаловался на большую загруженность, потом, опомнившись, стал расспрашивать Сергея о житье-бытье, но быстро остыл и, сославшись на срочность заказа, вернулся в темный чулан. На секунду Сергей, как бывало в далеком детстве, ощутил себя приемышем. Но вечером за праздничным столом собрались приглашенные на торжество родственники и знакомые — Элефантовы отмечали приезд сына.

Как положено, родители всегда стремились, чтобы «все было как у людей».

Лет двадцать назад хорошим тоном считалось развлекать гостей детским пением, и Сергею предстояло, нарядившись в новенькую матроску и взобравшись на табурет, исполнить «Катюшу». Он рос застенчивым, закомплексованным ребенком, сама мысль о подобном выступлении приводила его в ужас, и он пытался объяснить свое состояние родителям, но те были неумолимы. Перед приходом гостей отец устроил репетицию: водрузил Сергея на табурет и, угрожая ремнем, заставлял петь. Дело кончилось истерикой, концерт сорвался, и Сергей еще раз выслушал, насколько он хуже других детей.

Сейчас собравшиеся поднимали тосты за семью Элефантовых и дружно сходились в одном: у хороших родителей и сын хороший. Ася Петровна, согласно улыбаясь, снисходительно давала понять, чьими усилиями выращен и поставлен на ноги герой торжества.

Потом начались будни. Отвыкший от напряженной атмосферы отчего дома, Сергей заново удивлялся беспочвенности родительских ссор и ничтожности существующих у них проблем. Правда, перемена в расстановке сил, которую Элефантов наблюдал вторую половину своей жизни, уже окончательно завершилась. Теперь скандал, устроенный мужу Асей Петровной из-за непроветренной после разведения химикатов квартиры, ничуть не уступал скандалам, учиняемым двадцать лет назад Николаем Сергеевичем по поводу пропажи воронки для переливания фиксажа.

Несостоявшийся глава семьи, не сопротивляясь, прятался в чулан или убегал разносите заказы. Ася Петровна сломала его окончательно и полностью подчинила себе, но, не довольствуясь достигнутым, постоянно утверждала свое превосходство и делала это мстительно, изощренно и зло.

Успехи, которых она достигла в подавлении личности супруга, несомненно, могли заинтересовать психологов. И дрессировщиков.

Николай Сергеевич полностью разучился воспринимать окружающий мир самостоятельно. Его мнение о людях, оценка кинофильма, текущие планы определяла Ася Петровна, причем сам он этого не осознавал, напротив, воззрения жены немедленно становились его собственными убеждениями, которые он был готов яростно, не щадя живота, защищать, свято веря, что отстаивает собственную точку зрения.

Его образ жизни определялся дешевыми записными книжками, в которые он, не полагаясь на память, записывал указания Аси Петровны. Записи выполнялись неукоснительно и строго в назначенные сроки. Сергей был уверен, что если вписать в книжку, например, «быть у входа в театральный парк — 19.00», то отец в назначенное время прибежит к парку и будет терпеливо ждать неизвестно чего, растерянно топчась на месте и вопросительно поглядывая по сторонам.

Собственных интересов у Николая Сергеевича не было, не было друзей и даже приятелей, не было увлечений. Его сотоварищи по ремеслу — Краснянский и Иваныч — баловались рыбалкой, устраивали веселые междусобойчики, выезжали на пикники со своими или чужими женами, а иногда и с молоденькими девочками, годными по возрасту им в дочери. Солидный Наполеон увлекался автомобилями, парусным спортом, в отпуске путешествовал, часто выезжал за границу. К Николаю Сергеевичу коллеги относились как к мальчишке: работал по старинке, цветную печать не освоил, новейшую технику не признавал, компании не поддерживал. «Пойдем, Николай, посидим в ресторане, молодость вспомним!» — звал Краснянский — заводила в застольных, да и других развеселых делах.

«А-а! — махал рукой Элефантов — старший. — Меня это не интересует. Да и некогда, надо бежать, спешу…»

"Брось, Колька, — вмешивался Наполеон. — Всех дел не переделаешь, всех денег не заработаешь! Да и хватит тебе бегать, пора ездить начать!

Хочешь «тройку» устрою? Всего сорок тысяч пробежала, и отдадут недорого…"Z «А-а! — снова махал рукой Николай Сергеевич. — Ерунда все это». И убегал как-то бочком, вприпрыжку, под насмешливыми взглядами коллег.

Он спешил домой, где проводил целые дни в фотолаборатории или, лежа на диване, смотрел телевизор. По представлению Сергея, так и надлежало поступать семейному человеку, он считал отца выше разгульных, часто хмельных, склонных к сомнительным развлечениям фотографов и досадовал, что мать не оценивает по достоинству его склонности к домашнему очагу.

За время отсутствия Сергея Ася Петровна вжилась в амплуа больной женщины. В немалой степени этому способствовало ее знакомство с Музой Аполлоновной — дородной рыхлой матроной, наряды и убранство квартиры которой были не менее претенциозны, чем ее имя и отчество.

Муза Аполлоновна болела всю жизнь, что позволяло ей целыми днями лежать на кровати, капризничать, ничего не делать по дому и пользоваться услугами домработниц, которые менялись одна за другой, ибо выдержать бесконечные придирки хозяйки нормальная женщина не могла.

Болезнь Музы Аполлоновны была таинственной: диагностированию и лечению не поддавалась, во многом это объяснялось тем, что врачей больная не жаловала, считая их неучами, неспособными разобраться в столь сложной и тонкой организации, как ее девяностокилограммовый организм. Лечила она себя сама: прописывала редкие заграничные лекарства, на добывание которых мобилизовывалось все ее окружение, в первую очередь мужья, — несмотря на болезнь, Муза Аполлоновна пережила троих.

Мужья располагали обширными возможностями — все они были руководящими торговыми работниками, злые языки утверждали, что Муза переходит по наследству вместе с должностью, сама она считала себя очень красивой — и когда-то это соответствовало действительности, умной — в этом тоже имелась доля истины, а самое главное — знающей скрытые потайные ходы-выходы, хитрые пружинки, нужные ниточки, без которых в торговом мире существовать ох как непросто — и здесь она была права на все сто процентов, именно это и делало ее идеальной женой руководящего торгового работника.

Так вот, возможности мужей позволяли достать в конце концов недоступный простому смертному заморский препарат. Муза Аполлоновна оживала, хвастала яркой упаковкой, а когда радость от приобретения проходила, оказывалось, что есть еще более эффективное и менее доступное лекарство, на добывание которого следует бросить все силы.

Красивые упаковки накапливались в ящике секретера, их содержимое старело и по мере истечения срока годности тихо выбрасывалось, а по неведомым каналам из самых дальних уголков мира поступали к Музе Аполлоновне новые дефицитнейшие ампулы, порошки, таблетки, драже, которые тоже не могли поднять ее на ноги.

Правда, деверь Музы Аполлоновны по второму мужу, человек от медицины далекий, по-житейски мудрый, в задушевной беседе с братом за бутылкой двадцатилетнего коньяка, взялся вылечить больную в двадцать четыре часа без всяких импортных, приобретаемых за валюту лекарств, а с помощью простой бамбуковой палки, которая раньше служила для выколачивания ковров, а теперь без дела валялась в прихожей.

Но Муза Аполлоновна, к достоинствам которой относилась и высокая бдительность, сумела услышать высказанное полушепотом предложение и мгновенно выставила самозваного лекаря за дверь, навсегда отказав ему от дома.

В Асе Петровне она нашла заинтересованную и почтительную слушательницу, готовую стать последовательницей, помогла той отыскать у себя имеющиеся болезни и даже стала снабжать красочными конволютами из того самого ящика. Ася Петровна с благодарностью брала чудодейственные лекарства, охотно показывала их знакомым. Но имеющихся медицинских познаний ей хватало для того, чтобы не принимать неизвестных препаратов. Выбрасывать их было жалко, и, чтобы добро не пропадало, она прописывала их мужу. Высоко оценивший врачебные способности супруги, Николай Сергеевич исправно глотал разноцветные пилюли и хвастал мнительному Наполеону, будто после них чувствует себя совсем другим человеком. Тот завидовал и переписывал иностранные слова, бурча, что во время очередной поездки за рубеж обязательно найдет себе точно такое лекарство.

Ася Петровна оказалась достойной ученицей. Она шила шляпки и платья, как у Музы Аполлоновны, рассматривала с ней модные журналы, сопровождала к портнихам и в комиссионные магазины, до которых та была большой охотницей. Роль больной тоже удалось освоить довольно быстро, правда, на первых порах случались накладки: однажды она переиграла, и перепуганный Николай Сергеевич вызвал «Скорую помощь». Врач прослушал ей сердце, померил давление и, уходя, сказал: «Ничего страшного. Возрастные изменения, гиподинамия и элемент агравации».

Ася Петровна чуть не провалилась сквозь кроватную сетку, но Николай Сергеевич мудреных слов не понял, уяснив только, что раз в ходу латынь, то дело плохо. Так что визит врача сыграл больной на руку, впрочем, чтобы избежать неприятностей, Ася Петровна наотрез отказалась от услуг этих «коновалов», заявив, что сама будет себя лечить.

Преимущественно лечение заключалось в том, что Ася Петровна, лежа на кровати, часами напролет болтала по телефону с приятельницами, в основном с Музой Аполлоновной. Поскольку набрать полезной информации для столь длительных бесед было невозможно, предметом разговоров являлись ничего не значащие вещи, которые обычно никому не придет в голову обсуждать, например, как прошла у Музы Аполлоновны прогулка с любимой болонкой Чапой, какой мозоль натерла новыми туфлями Ася Петровна и какие меры приняла для его ликвидации, как лучше травить тараканов, что сказала про платье Музы Аполлоновны эта нахалка Светка и т, д.

Сергея раздражало безделье матери, никчемность ее подружек, их пустопорожние разговоры, злила ее высокомерность и безапелляционность по отношению к отцу, безвылазно ковавшему в темном закутке фундамент ее безбедного существования. Он пытался изменить отношения в семье, порывался рассказывать про большие проблемы жизни, вспоминал масштаб работы на Сахалине, ругал бездельницу Музу, заступался за отца и тем самым вызвал громкие скандалы, в которых отец примыкал к Асе Петровне, и оба родителя высказывали свое мнение о нем в тех же выражениях, что и двадцать лет назад.

Когда Сергей женился, обстановка в семье вообще стала невыносимой.

Вначале Ася Петровна стала опекать Галину, исходя из того, что та, конечно, хозяйка никудышная, но под руководством свекрови когда-нибудь научится хоть как-то вести дом. Все это говорилось вслух, без обиняков, молодой жене ясно давали понять, где ее место, и как само собой подразумевалось, что с Асей Петровной она никогда сравниться не сможет.

Но Галина оказалась старательной, способной, умела шить, стирать, убирать, готовить и, самое главное, любила Сергея. Жили они хорошо, и Асе Петровне, внушающей невестке, что семейные скандалы неизбежны, и лицемерно утверждающей, что при этом женщина должна во всем уступать мужу, хотя и добавлявшей осмотрительно: «Если он, конечно, прав», такая идиллия не нравилась. Не нравилось ей и то, что Галина быстро и умело управлялась по хозяйству, все у нее получалось ловко и весело, в то время как Ася Петровна всю жизнь жаловалась на тяжелый воз домашнего хозяйства и волокла его медленней с каждым годом, а в последнее время и вовсе перестала заниматься домом.

Когда Галина пришила пуговицы Николаю Сергеевичу и заштопала ему карманы, это было расценено как подрыв авторитета хозяйки домашнего очага, демонстрация своего превосходства и Бог знает что еще. И Ася Петровна объявила невестке войну, не открытую, конечно, а тайную, в которой непосредственным исполнителем военных действий являлся послушный Николай Сергеевич. Галина не понимала, чем вызвано недовольство свекра, и обращалась за советом к Асе Петровне, та ругала тяжелый характер мужа, загубившего ее лучшие годы, а потом передавала ему содержание разговора с определенными коррективами: чуть изменена интонация, ослаблено одно место и усилено другое, слово пропущено, фраза добавлена — она была большой мастерицей в такого рода делишках, — в результате Николай Сергеевич кипел от негодования на неблагодарную невестку, посмевшую жаловаться, и с удвоенной энергией искал поводы к придиркам.

Сергей расценивал все эти конфликты как естественный результат притирания нового человека к сложившейся в семье обстановке, успокаивал жену, утихомиривал отца, призывал мать на роль миротворицы и удивлялся, когда та расписывалась в полной своей неспособности повлиять на мужа. После рождения Кирилла у него открылись глаза. Когда мать сварливо требовала делать ребенку клизмы, потому что маленьким это полезно, когда давала совершенно невежественные советы, как лечить мальчика, когда издали, спрятав руки за спину, кричала, что Галина не правильно пеленает малыша, он отчетливо понимал, что она заботится не о крохотном беспомощном существе, а о своем авторитете самой умной и знающей в семье, отстаивает свое право давать обязательные указания и подавлять волю ближайшего окружения. Давая безапелляционным тоном глупые советы, она вовсе не думала, как это скажется на здоровье внука, — важно было показать, кто в доме настоящий хозяин.

Сергей понял, что и раньше поведение матери в семье диктовалось теми же соображениями, просто он не придавал этому значения и никогда бы не стал отыскивать истинные мотивы ее поступков, если бы не новое чувство — безраздельной ответственности за сына. Он решительно выступил против Аси Петровны, такого домашнего бунта она перенести не смогла, и в квартире началась настоящая вражда.

Ася Петровна устраивала безобразные сцены, истерики, Николай Сергеевич в унисон вторил своей повелительнице, но, когда она начинала кричать: "Вон из моего дома! ", он смущался и прятался в свой чулан. Иногда Ася Петровна, театрально схватившись за сердце, валилась на кровать, не забыв пресечь естественный порыв мужа вызвать «Скорую», и тогда Николай Сергеевич, суетливо заламывая руки и вытаращив глаза, шепотом кричал Сергею: «Видишь, что вы наделали!» — и возмущался бездушием и черствостью сына, которого разыгрываемые Асей Петровной трагедии начисто перестали трогать.

Так продолжалось около трех лет, но затем в квартале началась реконструкция, дом снесли, и Элефантовы расселились не только в разные квартиры, но и в разные здания. Некоторое время они вообще не ходили друг к другу, потом отношения восстановились, но оставались натянутыми, мать в своем доме Элефантов видел только по семейным праздникам, и сам без крайней необходимости к ним не заходил.

Возвратившись на материк, Элефантов поступил инженером в научно-исследовательский институт средств автоматики и связи. Здесь он быстро пошел в рост: стал старшим инженером, потом заведующим сектором. Оформил соискательство, хотя с утверждением темы сразу возникли сложности: вопросы внечувственной передачи информации еще не были объектом научных исследований и, как выразился ученый секретарь совета, «это не тема диссертации, а заголовок сенсационной статьи в газете».

Элефантов настаивал, и тему за ним закрепили: умудренные опытом члены совета знали, что начинающие быстро утрачивают желание ниспровергнуть основы, спускаются с небес мечтаний на житейскую твердь и, бывает, превосходят своих наставников в практичности и осторожности. А сменить тему никогда не поздно.

— Напрасно ты, Сергей, ерундой занялся, — поприятельски, но уже несколько свысока сказал бывший однокашник Кабаргин. — Всякими глупостями настроишь людей против себя, прослывешь выскочкой — какой в этом толк?

Тебе же надо защититься? Иди в аспирантуру к Палтусову, его конек — системы автоматического пожаротушения, все ясно и понятно, к тому же у него вес, а значит, сила продавливания… Через три года — кандидат наук, а тогда, пожалуйста, — можешь оригинальничать.

Кабаргин прошел такой путь, защитился и потому говорил веско и значительно, чувствуя свое моральное право поучать. Конечно же, он начисто забыл, как списывал у Сергея задачи по радиотехнике, как просил сделать расчетную часть дипломного проекта, как ждал на экзамене спасительной шпаргалки.

— А ты уже начал оригинальничать?

— Не понял, — поднял брови Кабаргин.

— Ну, после защиты вернулся к смелым и интересным идеям?

Элефантов хотел сбить спесь с Кабаргина, у которого никогда не возникало самой завалящейся идеи, но это не удалось.

— Зря ты так! — надменно бросил он. — Я по-хорошему… Мне твои дела не нужны, у меня порядок…

Действительно, Кабаргин уверенно двигался по административной линии, и перспективы у него были самые радужные. Ходили даже слухи о предстоящем головокружительном взлете, никто не знал, насколько они оправданы, но ссориться с ним избегали.

Элефантов подумал, что последняя фраза имеет целью напомнить ему о могуществе собеседника, и если он смолчит, Кабаргин решит, что сумел его запугать.

Поэтому он сдержанно улыбнулся и кивнул головой.

— Знаю, как же, читаю твои статьи. Только почему у тебя столько соавторов, да еще все аспиранты?

Вопрос был лишним, к тому же Элефантов не собирался его задавать и сделал это по въевшейся привычке не допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил его в трусости. Но впоследствии, когда слухи подтвердились и Кабаргин, став заместителем директора, при каждом удобном случае ставил ему палки в колеса, Сергей понял, что тот не забыл дерзости. Но не пожалел о проявленной независимости, считая, что гнуть себя для достижения благосклонности начальства — последнее дело.

Элефантов с головой окунулся в работу, за обилием дел стало казаться, что он никуда из города не уезжал и вообще только-только окончил институт. Но когда он возвращался в реконструированный двор со снесенными сараями, выпрямленными закоулками, пропавшими проходняками, приметы прошедших лет били в глаза со всех сторон.

Моисей сидел в тюрьме, а Васька Сыроваров уже освободился и, встречая под хмельком Сергея, любил рассказывать, как его ценит начальник и уважает участковый.

Григорий растолстел, здорово сдал, жаловался на сердце и пересказывал публикации в журнале «Здоровье». Элефантову стало жаль его, но Григорий вдруг отвлекся от болезней и развеселился: «Помнишь, Серый, как ты цыплят с куницей сдруживал? Ну и смехота была!» Сергей вспомнил и вновь ощутил к Григорию глухую неприязнь.

Пример детских лет — Вова Зотов — стал телемастером, женился на кассирше телеателье, такой же бледной и пресной, как макароны, которые она готовила мужу с удивительным постоянством.

Тучный, рыхлый, с мучнистым лицом и ранней одышкой, он ухитрился сохранить детский оптимизм и жизнерадостность, для которой, по мнению Элефантова, не было никаких оснований. Чему, спрашивается, радоваться, если имеешь унылую жену, отвадившую от дома всех твоих друзей и считающую, тебя своей собственностью, чем-то вроде домашнего животного, обязанного за скармливаемые макароны выполнять все хозяйственные работы, какие только можно придумать, если изо дня в день приходится выполнять монотонную, не приносящую удовлетворения работу, если к тридцати годам у тебя живот до колен и редкие, обильно выпадающие волосы? Да тут впору повеситься с тоски!

Но Зотов, очевидно, считал по-другому. Общительный, не в меру говорливый, он относился к категории людей, знающих все обо всем. Не было вопроса, на который он не взялся бы ответить. Пожелай кто-нибудь узнать, как ликвидировать пожар в реактивном истребителе на высоте двенадцать тысяч метров при отказавшей системе пожаротушения, Вова тут же дал бы подробный совет. Правда, с его помощью вряд ли удалось бы погасить тлеющую в мусорном ведре тряпку, но это уже другое дело. Главное, что сам он ощущал себя знающим человеком, полезным окружающим.

Поручения жены Вова рассматривал очень серьезно и выполнял со всей ответственностью. Если требовалось просверлить дырку в стене на кухне, этому посвящался целый выходной день: он обходил соседей, одалживал дрель и сверла, искал удлинитель электрического шнура и провод для заземления, потом резиновые перчатки… Когда можно было приступать, Вова вспоминал, что есть более мощные дрели, снова ходил по квартирам, перебирал инструменты, сравнивал, попутно участвовал в разговорах, если приглашали, присаживался к столу. Поздно вечером в квартире Зотовых становилось на одну дырку больше, и Вова с чувством выполненного долга ложился спать, не подозревая, что к следующему воскресенью планы жены могут измениться, дырку придется сверлить в другом месте, а сегодняшнюю — тщательно заделывать.

Все это его нисколько не угнетало, считалось, что он живет ничуть не хуже других, а когда удавалось позволить себе маленькие радости, например, вырваться из стойла под предлогом отнести взятые на время инструменты и поболтать вволю часок-другой за кружкой пива с приятелем, жизнь вообще превращалась в праздник, и даже предстоящий скандал с женой, не выносившей его отсутствия, не омрачал настроения.

Элефантов как-то не вошел в дворовую жизнь. Его не привлекало домино на дощатом столе, пиво с водкой в увитой виноградом беседке, беседы про футбол у подъезда, субботние застолья с музыкой и песнями. Основные интересы его лежали за пределами этой сферы, в институте, куда он, бывало, приходил и в выходные дни.

Экспериментируя с чувствительными микроволновыми приемными устройствами, Элефантов пытался обнаружить электромагнитные поля, которые могли быть носителями внечувственной информации. Однажды стрелка дрогнула, Сергей утроил усилия и почти переселил на выползающую из-под пера самописца подрагивающую линию и ощущал торжество первооткрывателя, несколько омрачаемое мыслью, что так просто великие открытия не делаются, как бы не попасть впросак…

Не обнародуя результатов, Элефантов понес рулончик бумажной ленты в мединститут и попросил специалистов по физиологии мозга высказать свое мнение о происхождении покрывавших ее зигзагов. В глубине души он все-таки надеялся, что прибор зафиксировал неизвестный вид мозговой активности, тем большее разочарование вызвал ответ: обычная энцефалограмма, причем очень некачественная.

Огорчение Элефантова было наглядным, врачи поинтересовались, в чем дело; когда он рассказал, настроение специалистов резко изменилось.

— Молодой человек, да вам плясать следует! — завкафедрой — румяный доцент с модной бородкой, ненамного старше Элефантова, снова, уже заинтересованно, принялся разглядывать ленту. — В обычных условиях надо присоединить контакты к черепу пациента, поместить его в специальную сетчатую клетку, чтобы экранировать помехи, а ваш аппарат позволяет обойтись без всего этого! Низкое качество объяснимо: вы же вообще не имеете понятия об энцефалографии!

Бородач решительно свернул ленту.

— Знаете что? Бросьте заниматься поисками несуществующих субстанций, давайте вместе доведем прибор! Опытный образец — наш. На приоритет, естественно, претендовать не будем, открытие ваше, вознаграждение — тоже, авторское свидетельство получите на свое имя… Как ваша фамилия? Прекрасно! БЭЭ-1. Звучит? Бесконтактный энцефалограф Элефантова, первая модель. Почему первая? Навалится наша медицинская братия, начнут усовершенствовать, модифицировать, уменьшать вес, габариты, увеличат число каналов, да мало ли что еще?

Доцент возбужденно размахивал руками.

— И потом, чувствительность вашего прибора позволяет использовать его гораздо шире, для контроля функционирования многих внутренних органов.

Я, например, вижу перспективы для бесконтактной кардиографии, локации желчного пузыря, почек… Это изобретение сделает вас знаменитым, не сразу, конечно, когда реализуются все те разработки, основанные на вашем принципе… И мы не останемся в тени…

Элефантов почувствовал, что ему передается возбуждение собеседника.

— Знаете что? Сейчас мы пойдем к проректору по науке, у нас планируется создать лабораторию медицинской техники, нужен толковый зав, технарь, как говорится, на ловца и зверь бежит…

— Подождите, я совсем не собирался… — Элефантова смутил такой натиск.

— А чего ждать? Куй железо, пока горячо!

Румяный бородач вскочил и, схватив Элефантова за руку, попытался увлечь за собой, но тот решительно освободился.

— Разработка медицинской техники в мои планы не входит, — сказал Элефантов довольно сухо: он не любил слишком напористых людей. — Переходить в мединститут я не собираюсь, потому идти к проректору незачем.

— Воля ваша, — несколько обиженно ответил доцент.

Правда, он учтиво проводил Элефантова и, вручив визитную карточку, призвал к сотрудничеству, повторяя, что оно выгодно обеим сторонам.

— А в чем ваша выгода? — поинтересовался Элефантов, разглядывая плотный кусочек картона с золотым тиснением: «Пичугин, кандидат медицинских наук, доцент, телефоны, адрес».

— Неужели вы не понимаете? — удивился Пичугин. — Это же золотое дно!

Новое направление интересных, перспективных исследований! Думаете, часто к нам приходят с такими идеями? Нет, вы — первый.

Он рассмеялся.

— Ходил один шизик, просил его исследовать, он якобы чуть ли не мысли читает. «Я, — говорит, — феномен». Еле избавились.

— А адрес его у вас есть? — неожиданно спросил Элефантов. — И фамилия?

— Зачем? — Пичугин недоуменно поднял брови. — Пореев, как зовут, забыл, он оставлял телефон, если не выбросил… Но зачем он вам?

— Нужен, — Элефантов сам не мог объяснить причину своего интереса, просто следовал интуиции, подсказывающей, что с «шизиком» надо познакомиться.

Пичугин порылся в пухлой записной книжке, вынул мятый листок.

— Нашел! Отдаю безвозмездно, но будьте осторожны: психи очень часто производят впечатление вполне нормальных людей и убедительно излагают свои бредни. Этот Пореев как раз из таких.

Элефантов спрятал листок в карман, но позвонить по записанному на нем телефону пришлось не скоро: доводка бесконтактного энцефалографа занимала все свободное время на протяжении восьми месяцев.

Наконец аппарат был отлажен, чувствительность и качество записи превосходили показатели серийных приборов, можно смело оформлять заявку на изобретение.

В это время Элефантова вызвал Кабаргин. Поднимаясь к заместителю директора, Элефантов вспомнил, что за последние полгода тот дважды обратил к нему свое внимание. Первый раз запретил пользоваться библиотечным днем, мотивируя тем, что это право распространяется только на научных сотрудников, но не на инженерно-руководящий состав. Второй — исключил из плана работу над бесконтактным энцефалографом, как не соответствующую профилю лаборатории. Что он приготовил сейчас? Уж не сокращение ли штатной единицы заведующего сектором?

Но Кабаргин встретил его приветливо, дружески спросил, как дела, поинтересовался семейной жизнью, предложил сигарету. Затем перешел к делу.

— Читал результаты испытаний, — он со вкусом затянулся и красиво выпустил дым. — И понял, что ошибся: надо было включать прибор в план, а не пускать по хоздоговору. Я, честно говоря, думал, что это пустая фантазия и ничего путного у тебя не выйдет. Но… Недооценивал. Молодец!

Ошибки надо исправлять, для того тебя и вызвал… Сейчас начнется вся эта канцелярская канитель, бумажная волокита, другие — там, наверху, тоже могут ошибиться в оценках… Надо как-то застраховаться от этого.

— Как же?

Кабаргин отвел взгляд в сторону.

— Тебе нужно заручиться поддержкой, опереться на чей-то авторитет.

Тогда и здесь оформление документов пройдет быстрее, да и дальше не возникнет осложнений.

Элефантову все стало ясно.

— Где же его взять, авторитет-то? Солидный человек не пойдет на липовое соавторство, я предлагал Никифорову, но он — наотрез… Да и ты бы тоже, конечно, не согласился…

Кабаргина передернуло от этого «ты», но деваться некуда — он сам задал беседе свойский тон.

— Подписаться на такое может только какая-нибудь дешевка, совершенно несостоятельная в творческом отношении…

Элефантов простодушно смотрел в ничего не выражающие глаза собеседника.

— …Но зачем она мне? Лучше уж обходиться своим авторитетом, большой он или маленький — какой есть. Правильно?

Кабаргин внимательно разглядывал кончик сигареты.

— Когда берешься за большое дело, важно не переоценить свои силы.

Иначе можно надорваться. Поэтому я тебя и пригласил — вместе подумать, посоветоваться…

Элефантов непонимающе развел руками.

— Сейчас что советоваться — дело-то сделано. Заявку подготовил, а если наши бюрократы начнут волокитить, тогда обращусь за помощью — и к тебе, и к директору… Но думаю, такой необходимости не возникнет: я заручился блестящим отзывом мединститута и ходатайством перед министерством о внедрении аппарата в серийное производство. При таких обстоятельствах вряд ли кто осмелится тормозить заявку — это, пожалуй, небезопасно, можно прослыть консерватором, ретроградом, да мало ли кем еще…

— Ну ладно.

Кабаргин осторожно затушил сигарету о край пепельницы.

— Можете быть свободны.

— До свидания.

Выйдя в приемную, Элефантов улыбнулся: они с Кабаргиным прекрасно поняли друг друга. И хотя он только что приобрел могущественного врага, Элефантов был доволен собой — у него ни на миг не появилась мысль, что можно пойти на выгодную сделку, он не дал подмять себя, не позволил навязать чужую волю. Пусть даже в дальнейшем это грозило осложнениями, он действовал как подобает: честно, по правилам.

Когда он рассказал о происшедшем Никифорову, тот посмеялся:

— Ничего, такие типы пасуют, когда им дают отпор. Они процветают на уступках, боязливости, угодничестве. Молодец!

Алик Орехов расценил ситуацию иначе.

— Старик, надо вперед смотреть. Ты себя показал, ткнул начальника носом в стол, — конечно, приятно, но приятность пройдет, а недруг останется. Вот Семен Федотович в таких делах великий дока. Умеет и свой интерес соблюдать и конфликта избежать!

— Этот Семен Федотович у тебя с языка не сходит. Ты его приводишь примером на все случаи жизни, скоро начнешь цитировать.

Сергею много раз приходилось выслушивать восторженные отзывы об этом человеке. Орех восхищался умом и деловой хваткой Семена Федотовича, его умением жить, уймой полезных знакомств, способностью достать что угодно.

Он с упоением рассказывал, как и с какими людьми провели они время в сауне, какой замечательной оказалась рыбалка на особой, открытой далеко не всем даче, какой великолепный мебельный гарнитур подарил Семен Федорович своей любовнице…

Элефантов восторга приятеля не разделял, и его равнодушие бесило Ореха до крайности.

— Ты бы учился у умных людей, как надо жить! — в запале он даже забыл об обычной, старательно отработанной сдержанности. — А то водишься с этим Никифоровым, у которого, кроме старого, залатанного пальто, ничего за душой нет!

— Да ты что. Орех, спятил? — Элефантов рассматривал Алика с явным удивлением человека, растолковывающего другому совершенно очевидные вещи. — У Никифорова за душой больше, чем у всех твоих проходимцев, вместе взятых. У тех и душ-то нет — одна жадность да расчет сплошной: кому улыбнуться, кому услугу оказать, а кого облаять… А Борис — умница, талантливый парень, порядочный, на него во всем положиться можно. И никогда выгоды не искал, потому и ходит в старом пальто.

— И дурак!

Спокойствие Элефантова, его убежденность в своей правоте задевали Орехова за живое.

— А Семена Федотыча и его друзей ты зря проходимцами считаешь. Солидные люди, с положением, авторитетные. Все их уважают…

Элефантов улыбнулся.

— До поры. Пока характеристика для суда не потребовалась.

— Ты их просто не знаешь. Как-нибудь познакомлю — изменишь мнение.

Через пару недель, когда Элефантов уже забыл об этом разговоре, Орехов притащил его на дачу, где веселились пятеро дородных, похожих на лоснящихся бобров мужчин.

Алик был здесь своим, но как шофер, повар или банщик. Элефантова приняли как равного, хотя дали понять, что для него это большая честь.

Семен Федотыч умело говорил тосты, впрочем, в этом ему никто не уступал, и застольные речи выходили красивыми, мудрыми и поучительными.

Выпили за гостей и за хозяев, за родителей, за настоящую дружбу, за порядочных людей. Слова «порядочность» и «честность» употреблялись здесь очень часто, но смысл в них вкладывался совсем не тот, к которому Элефантов привык и который считал для этих понятий единственным.

Например, Семен Федотович очень хвалил какого-то Мамонова, отсидевшего семь лет, а потом отдавшего крупную сумму долга.

— Был бы непорядочным — сказал: все забрали, описали, конфисковали, сколько времени прошло, я совсем голый… И мне стыдно требовать. А он по-честному поступил.

— А сидел за что? — поинтересовался Элефантов.

— Не за кражи, конечно! — хмыкнул Семен Федотович. — Неприятности по работе…

«Не в лоб, так по лбу», — подумал Элефантов и хотел спросить: какая же честность может быть у человека, осужденного за противозаконные махинации, но передумал. В этой компании существовала своя система представлений о хорошем и плохом, похвальном и постыдном, она отличалась от общепринятой, и исповедующие ее должны осознавать собственную ущербность среди нормальных людей, когда они загоняют свою сущность глубоко-глубоко, позволяя ей только настороженно выглядывать наружу через глазницы оболочки.

И сейчас компенсационный комплекс заставляет их превозносить высокие человеческие качества друг друга и повторять, до затертости, слова, которые не принято произносить всуе.

Жалкая жующая и пьющая протоплазма!

Честность не появится от того, что за нее сто раз выпито!

Любой из вопросов, которые хотелось задать Элефантову, прозвучал бы сигналом тревоги: в лагерь единомышленников проник чужак, сумевший заглянуть под тщательно пригнанные маски" ату его, бей и в воду!

Элефантов усмехнулся.

До этого бы, конечно, не дошло, но взаимная неприязнь обеспечена, зачем портить вечер? Посижу молча.

Вместе со всеми он выпил за честность в человеческих отношениях, за настоящих людей, поел приготовленной Ореховым ухи.

Потом Орехов отвез всех к Ивану Варфоломеевичу, огромный кирпичный дом которого гордо отсвечивал оцинкованной крышей на тихой зеленой улочке в двух шагах от центра города.

Расположились во дворе, рядом с выложенным голубой и розовой плиткой бассейном, хозяйка подала настоящий турецкий кофе, хозяин достал бутылку тридцатилетнего коньяка.

После кофе затеяли купаться, Элефантов хотел уйти, но Семен Федотович пошептал что-то на ухо Ореху, и они ушли втроем.

Элефантов думал, что его просто завезут домой, но «ЗИМ» Орехова затормозил у красивого девятиэтажного здания в новом микрорайоне.

— Теперь прошу ко мне, — радушно прогудел Семен Федотович и первым вышел из машины.

— Везет тебе, старик, — подмигнул Орех. — У Полковника немногие дома бывали.

— Почему Полковника? — спросил Элефантов первое, что пришло в голову.

Его ошеломило непонятное внимание со стороны Семена Федотовича, и он пытался понять, чем вызван такой интерес к его персоне.

— Полковника он давно перерос, это верно, — ухмыльнулся Орех. — Да прозвище не поменяешь, так и осталось с молодых лет.

Семен Федотович жил на втором этаже в четырехкомнатной квартире, воплотившей последние достижения домостроения. Цветной паркет, мягко отсвечивающие в тон шторам обои, сплошные, без переплетов стекла окон, космического вида сантехника, необыкновенные мебельные гарнитуры должны были сразу демонстрировать неординарность хозяина.

Семен Федотович усадил гостей в глубокие, податливо охватывающие серебристым велюром кресла и удалился дать распоряжения, а Орех с видом победителя уставился на приятеля.

— Ну, как? Умереть и не встать?

Элефантов пожал плечами. Он привык к определенным признакам значимости человека, пахнущим типографской краской авторским экземплярам статьи, опубликованной в солидном журнале, увесистым монографиям, авторским свидетельствам и тому подобным атрибутам признания.

Существовали и другие наглядные критерии успеха: непререкаемый научный авторитет, плеяда учеников и последователей, обязательные ссылки на твое имя в специальной литературе, непременные приглашения на всевозможные семинары, конференции, симпозиумы, членство в различных редколлегиях и ученых советах, заграничные командировки.

Успех такого уровня имел соответствующее внешнее оформление: научный коллектив в подчинении, более или менее шикарный кабинет, молодая, красивая либо моложавая, достаточно привлекательная секретарша в приемной, персональный автомобиль, командировочные в валюте.

Отблеск достигнутого освещал и быт: комфортабельная квартира, красивая мебель, дорогая одежда. Все это было как бы обрамлением таланта, трудолюбия, огромных затрат умственной энергии, следствием того, что удалось достигнуть на научном поприще, было неотделимым от него, а потому, как правило, приходило уже тогда, когда жизнь клонилась к закату.

И Элефантов всегда с удивлением воспринимал иной, непривычный мир, где шикарные обставленные антикварной мебелью квартиры, новехонькие автомобили, благоустроенные дачи, фирменные вещи, увлекательные круизы не были довеском к главному, не венчали трудный и достойный путь, а сами по себе являлись основным в жизни.

Элефантов каждый раз удивлялся: на чем основано сытое раннее сверхблагополучие, что оно демонстрирует и олицетворяет? И приходил к выводу: оно есть следствие чего-то недостойного, постыдного, а потому непрочно, зыбко и в любую минуту может обратиться в прах, тлен, ничто. И хотя за свою жизнь он ни разу не видел подобных поучительных превращений, убеждение это не менялось, и к вызывающей демонстрации необъяснимого материального благополучия он относился с брезгливостью и некоторой опаской, как в детстве относился к ужам — безобидным, но все-таки змеям.

Но ответить на вопрос Ореха, что второй раз за сегодняшний вечер он испытал опасливую брезгливость, Элефантов посчитал неудобным: все-таки его приглашали в гости, и ответить так значило проявить черную неблагодарность. Достаточно и того, что больше он никогда не переступит порог дома Аркадия Христофоровича или Семена Федотовича. Поэтому он молча пожал плечами, что Орех расценил как сдержанное проявление восторга.

— Еще не то увидишь! — гордо посулил он, удобнее устраиваясь в мягком кресле.

Вскоре к ним присоединился Семен Федотович, а через несколько минут холеная молодая жена в дорогом домашнем платье выкатила уставленный деликатесами сервировочный столик.

— Элизабет, — коротко представил хозяин.

Орехов галантно приложился к ручке, Элефантов, чуть замешкавшись, тоже ткнулся губами в гладкую, пахучую кожу.

— Сядешь с нами, малыш? — явно для приличия спросил Семен Федотович.

— Нет, пойду посмотрю видеомаг.

У нее было красивое лицо, холодные безразличные глаза, ленивая походка.

— Я хочу выпить за тебя, Сергей, — хозяин наполнил хрустальные рюмки пахучей темно-коричневой жидкостью, положил всем бутерброды с икрой.

— Я много слышал о тебе от Олега, — он указал на почтительно замершего Орехова, — а сегодня внимательно наблюдал за тобой и понял, что не ошибся: ты умный и перспективный парень, ты можешь далеко пойти при определенных условиях. Но об этом потом, а сейчас я желаю тебе достигнуть того, чего ты заслуживаешь.

— Так вот об условиях, — продолжил Семен Федотович, прожевывая бутерброд. — Для достижения цели надо уметь ладить с людьми, обладать гибкостью, быть дипломатом. Этих качеств тебе не хватает. Да, да, не улыбайся. Хотя ты и сидел молча весь вечер, твое неприятие нашей компании отчетливо проступало на лице. К слову, совершенно напрасно. Мы можем тебе во многом помочь…

— Например? — дерзко перебил Элефантов.

— Да в чем угодно. Я, например, хорошо знаю Быстрова, бывал у него в доме…

Членкор жил куда скромнее, и Элефантов подумал, что Семен Федотович наверняка перенес преимущества своего интерьера и в сферу личностных оценок.

— При случае могу замолвить за тебя словечко…

— Да я и сам говорить умею.

— Важно, как и когда сказать, — Семен Федотович держался с ним терпеливо, как опытный учитель с толковым, но недисциплинированным учеником.

— С Быстровым, положим, и ты поговоришь как надо. А вот с Курочкиным, Бездиковым ты отношения испортил. Я уж не говорю о Кабаргине.

Элефантов бросил недовольный взгляд на Ореха.

— Вы хорошо информированы.

— И не Олегом. В основном не Олегом. Мой сын работал у вас в институте, только в другой лаборатории. Так вот, Курочкин, Бездиков, Кабаргин, да и другие недоброжелатели, а у тебя их немало, способны причинить массу неприятностей, особенно если ты будешь вести себя также неосмотрительно, как и раньше.

— Не вижу оснований менять свое поведение, чтобы подладиться под кого-то!

— Тем больше неприятностей ты получишь. А я берусь нейтрализовать этих людей. Закадычными друзьями тебе они не станут, но мешать не будут!

При твоих способностях этого вполне достаточно.

Элефантов открыл было рот, но Семен Федотович протестующе поднял руку:

— И еще. Ум сам по себе не оплачивается, ты никак не наберешь даже две сотни в месяц, а это никуда не годится.

— Вы и в этом хотите мне помочь? — засмеялся Элефантов. — Может, вы мой настоящий отец, бросивший несчастного младенца и терзаемый муками совести?

— Нет, интерес к тебе у меня чисто деловой. Ты — генератор идей. У тебя материалов и задумок на три диссертации. Многое ты отбрасываешь как побочный продукт, хоть он тоже может быть полезен. А мой сын сейчас — аспирант второго года, и дело у него не клеится. Понимаешь, о чем речь?

Семен Федотович внимательно смотрел Элефантову в глаза.

— Услуга за услугу, баш на баш и квиты? И как вы представляете мою помощь? Консультации, занятия по индивидуальному графику, снабжение полученными мной данными?

— Нет. Я хочу заключить с тобой договор, — рука Семена Федотовича нырнула во внутренний карман пиджака. — При Олеге можно, он свой. Ты полностью сделаешь Василию диссертацию, а я помогу тебе всем, чем надо, и кроме того…

Семен Федотович вынул из кармана записную книжку и сунул в руки Элефантова.

— Это компенсация затрат времени и сил.

Элефантов непонимающе посмотрел на Семена Федотовича, увидел отвисшую челюсть Ореха и понял, что держит не записную книжку, а пачку денег в банковской упаковке.

Все, что говорил до сих пор Полковник, было чепухой на постном масле, и предложение его являлось совершеннейшей нелепицей, стопка сотенных купюр призвана была перевести дело на твердую почву реальности, но получилось наоборот.

— Здесь десять тысяч, должно хватить, — Семен Федотович говорил обычным своим уверенным тоном, как будто не первый раз заключал договор о написании диссертации.

— Ты, наверное, никогда в жизни не держал в руках столько денег?

— Я столько и не потратил за всю жизнь, — выдавил из себя Элефантов.

— За скорость и качество будут надбавки.

Неужели он это всерьез? Бредятина!

— А научный руководитель, контроль за подготовкой работы, общественность, советы, оппоненты…

Как будто кто-то другой говорил за Сергея, притом не то, что следовало.

— Это мои печали.

По логике вещей Элефантов должен был оскорбиться неслыханному нахальству проходимца, пытающегося купить его мозг, мысли, способности. Но абсурдность ситуации только усугублялась баснословностью предложенной суммы, и Элефантов не воспринимал происходящее как реальность.

Тугая пачка в его руках не расценивалась, как обычно расцениваются деньги, это было нечто абстрактное, чуждое, пугающее — кусок того тайного мирка, в котором обитают Семен Федотович и ему подобные.

Вместо возмущения Элефантов ощутил брезгливость и инстинктивно бросил пачку на стол.

— Нет уж, это вы не по адресу.

Избавившись от денег, Сергей почувствовал облегчение, к нему вернулось самообладание и обычный сарказм.

— Обратитесь лучше к Алику, по глазам вижу — согласится!

Орех догнал его на улице и, не утруждая себя подбором изысканных выражений, высказал все, что он думает о не привыкших к большим деньгам, а потому неполноценных чистоплюях, не умеющих удержать то, что само падает в руки.

— Ты можешь только по ведомости получать? Да? Ну, так столько ты никогда не заработаешь!

— Посмотрим. А вдруг?

Элефантова забавлял неподдельный гнев Ореха, он остро ощущал сейчас свое превосходство и над ним, и над ошалевшим от неожиданности Полковником, и над всеми этими кичащимися не праведно добытым богатством дельцами.

Они копошились где-то там, далеко внизу, а он чувствовал себя великаном, которому нипочем любые ухабы, рытвины, завалы на прямом, отчетливо видимом пути.

Человеку не дано заглядывать в завтрашний день, и Элефантов не знал, что все переменится, окружающий мир потеряет определенность очертаний, станет расплывчатым и обманчивым. Полутона и оттенки вытеснят любимые цвета, а сам он превратится в маленького издерганного человека, путающегося в бесконечном лабиринте вопросов, на которые нет однозначного ответа, и что он позавидует незыблемости жизненной позиции, четкости принципов и ясности цели у себя сегодняшнего.

И уж, конечно, он не знал, что его поступки, даже чувства и мысли станут предметом расследования по уголовному делу.