Глава семнадцатая
РАЗВЯЗКА

На тень мотива Крылова натолкнула известная в определенных кругах Верунчик Статуэтка, поплатившаяся за пренебрежение своим и чужим здоровьем разбитым носом и двумя сломанными ребрами. В травматологии она долго жаловалась на превратности судьбы, из-за которых ей приходится безвинно страдать, чистыми глазами, явно ожидая сочувствия, глядела на Крылова, а он нетерпеливо дописывал протокол, спеша скорее проверить внезапно возникшую догадку.

Догадка подтвердилась: в регистратуре он нашел историю болезни Элефантова.

— Когда прочел, ну, думаю, круг замкнулся, — рассказывал инспектор Зайцеву. — Как в историях о Шерлоке Холмсе — торжество дедуктивного метода!

— Беда в том, что умозаключения Холмса невозможно подшить в дело. Никогда не задумывался? Каждый сюжет завершается блестящим описанием того, как могло быть совершено преступление. А так ли было на самом деле?

Предположения великого сыщика чаще не подтверждаются однозначными доказательствами, и обвиняемый найдет имеющимся фактам десяток других объяснений! Мол, откуда я знаю, где бегала моя собака, вымазанная фосфором для забавы! Но по воле автора злодей сам обличает себя: нападает на детектива, пытается бежать… Аплодисменты, занавес закрывается! Хотя отчаянная выход — где-то подтверждение вины…

Зайцев только вернулся от прокурора и сейчас другими словами пересказывал собеседнику то, что выслушал несколько минут назад.

— Почему же твой шеф отказал в санкции на обыск? Нашли бы винтовку — вот и доказательство!

— А если бы не нашли? Прокурор считает, что преступник не станет хранить изобличающее его оружие, а неосновательный, на предположениях обыск у честного человека оскорбит его, причинит моральную травму, скомпрометирует в глазах окружающих! И следует признать, что он прав…

Следователь поднял руку, предупреждая возражения.

— …ведь твоя находка в поликлинике тоже ничего не добавляет к доказательствам. Только подтверждает обоснованность предположений.

— Кстати, — Зайцев брезгливо скривил губы, — наша красавица оказалась предусмотрительной! Очевидно, обращалась к частному врачу, чтобы все шитокрыто… Вот ведь штучка! А сразу и не подумаешь…

— «Не бойся грешной быть, а бойся грешной слыть», — процитировал Крылов.

— Вот-вот. Ей совершенно ни к чему, чтобы дело кончилось судом и все ее грязное, хотя и импортное бельишко вывернулось наружу…

Они посидели молча, думая об одном и том же: скрытые, тщательно замаскированные пороки зачастую гораздо отвратительнее явных.

— Если перейти из сферы юридических оценок в область моральных категорий, то потерпевшим можно считать этого парня, — задумчиво проговорил следователь. — И по-человечески мне его жаль, хотя он тоже далеко не ангел. Как он там?

— По-моему, скверно, — ответил Крылов.

Инспектор не ошибался — Элефантову действительно было худо. Он сидел за письменным столом, бессмысленно вертя пачку сотенных купюр в банковской упаковке, бесконтактный энцефалограф пошел в серийное производство.

Новенькие глянцевые бумажки не вызывали у него никаких эмоций. Может, из-за нереальности суммы, может, оттого, что он вообще был почти равнодушен к деньгам, может, потому, что проиграл игру, в которой эта тугая пачка ровным счетом ничего не значила.

Если бы немного раньше… Нет, все равно… Деньги не приносят счастья и не решают жизненных проблем. Хотя Орех считает иначе… Орех!

Элефантов оделся, небрежно сунул пачку в карман. По дороге он представлял, как тот удивленно выпучит глаза, потеряет на минуту дар речи, как оживленно затарахтит потом, и вопросы представлял все до единого: неужели успел у Полковника? Или тот сыну оставил? А может, с кем другим договорился?

А вот выражения лица Ореха, когда тот узнает, что, вопреки его предсказаниям, Элефантов заработал фантастическую сумму честным трудом, он не представлял. И очень хотел увидеть, как переживет тот крах твердых своих убеждений, непоколебимой уверенности в невозможности достичь материального благополучия иначе как всякого рода уловками, ухищрениями, мошенничеством. Потому и шел: наглядно подтвердить свою правоту теми аргументами, которые Орех чтил превыше всего. Порадовать себя напоследок.

Не получилось. Крах своего мировоззрения Орехов уже пережил накануне, во время ареста.

Известие Элефантова не удивило, впрочем, сейчас его было трудно удивить чем-нибудь. Он тяжело брел сквозь плотный, вязкий воздух, по щиколотки проваливаясь в асфальт. Толчок в спину он оставил без внимания, но его трясли за плечо, и он повернулся к изрядно поношенному субъекту, обнажавшему широкой улыбкой плохие зубы с тускло блестящими «фиксами».

— Серый, ты чего, пьяный? Или обкурился до одури? Я ору, ору.

— Пойдем, Яша, чего к приличным людям вязнешь, опять обознался, — плачущим голосом причитала невзрачная бледная женщина с плохо запудренным синяком на скуле и тянула фиксатого за рукав в сторону.

— Да отвяжись ты! Это же Сережа Слон, мы вместе в школе учились! Помнишь?

Элефантов посмотрел в маленькие бесцветные глазки, окруженные теперь густой сетью морщин.

— Помню, Голубь.

— Вот! — восторженно заорал тот. — А ты, дура, лезешь! Говорю тебе — кореш мой!

Женщина заискивающе улыбнулась и стала счищать с плеча Голубя засохшую грязь.

— Помнишь, ты меня чуть не зарезал? Голубь хлопнул Элефантова по плечу, его спутница бросила испуганный взгляд, но тут же недоверчиво покачала головой.

— Я уже завязал, — гордо сообщил Голубь. — Надоело сидеть, четыре ходки, сколько можно! По молодости два раза на квартирах рюхался, потом гоп-стоп пришили, а последний раз по-глупому — хулиганка. Вот она меня посадила!

— Яша, перестань, что человек про тебя подумает!

— Отвяжись! — Он привычно ткнул ее локтем. — Серый сам был приблатненный, да и сейчас за ним небось много чего есть! Точно, Серый?

— Точно. Такое, что тебе и не снилось.

— Неужто мокряк? Ну ты даешь! Пойдем, тут забегаловка рядом, потолкуем…

Опасливо втянув голову в плечи, женщина снова потащила его в сторону и вновь получила толчок в бок.

— Давай водки возьмем ради такой встречи, а то у меня от «чернил» желудок болит — язва проклятая… Трояк найдется?

— Можно разменять…

Элефантов вытащил пачку сторублевок.

— Спрячь!

Голубь отскочил.

— Ты что, сдурел? Так и сгореть недолго…

— А ну домой иди, кровосос проклятый, — неожиданно фальцетом завопила женщина и с отчаянной решимостью толкнула Яшку кулаком в шею. — Мало по тюрьмам мыкался? Хватит с бандитами якшаться!

Она с ненавистью посмотрела на Элефантова.

— Он, может, и правда людей убивает, мильены в кармане носит, а ты за него сидеть будешь! За две сотни четыре чреда отмотал, а тут всю жизнь просидишь!

— Пока, Сергей! Я по натуре завязал… — извиняющимся тоном проговорил Голубь и скрылся за углом.

— Вот люди! Напьются и хулиганят! — сочувственно сказал Элефантову какой-то прохожий. — Не расстраивайтесь. Чего обращать внимание на всякую пьянь!

Элефантов побрел дальше. Симпатии прохожего были на его стороне. Хотя мелкий уголовник и пьяница Голубь не идет в сравнение с человеком, совершившим покушение на убийство. Он почувствовал себя оборотнем.

Такое чувство уже возникло — сразу после выстрела, когда он, спрятав оружие, шел по оживленным вечерним улицам; ничем не отличаясь внешне от окружающих, и никто не показывал на него пальцем, не кричал "держи! ", не бежал звонить в милицию. Встречные люди доброжелательно улыбались, знакомые здоровались, не зная, кто сидит в оболочке талантливого научного сотрудника, кто испуганно и настороженно выглядывает наружу через его глаза. Быть оборотнем оказалось легко, для этого не надо было делать никаких усилий. И оттого особенно противно.

Изгнать, выжить как-нибудь того, другого, тщательно спрятавшегося глубоко внутри, было нельзя. Можно было смириться, взять его сторону и превратиться в него полностью — это очень простой путь: ничего не надо специально делать, живи себе спокойно, и все произойдет само собой. Многие так и поступают.

Незаметно для себя Элефантов оказался у двери родительского дома, условленным образом позвонил, долго ждал. Наконец дверь открылась.

— Это наш сын, — сообщил Николай Сергеевич в глубину квартиры, и в голосе его явно чувствовался непонятный сарказм.

Отец, как всегда, щурился, как всегда, машинально вытирал желтые пальцы о запачканный химикалиями черный халат, как всегда, спешил.

— Я тебя слушаю, — он нетерпеливо повел головой. — Что ты хотел?

Николай Сергеевич сумел найти самые добрые и задушевные слова обращения к сыну. Элефантов молча рассматривал отца. Действительно, чего он хотел? Исповедаться? Ощутить поддержку самых близких людей? Почувствовать их тепло и участие? Глупо! Если бы он голодал, его бы накормили, если бы Тонул — бросили спасательный круг. Атак…

— Зачем ты пришел? — снова спросил Николай Сергеевич. — Что-то случилось? — Он непонимающе хмурился.

— Захотел в туалет. А как раз проходил мимо вас.

— Ха-ха! — оживился отец. — Проходи!

Его лицо прояснилось: неожиданный визит сына получил понятное объяснение.

— Я вот вспоминаю, получил ли хоть раз в жизни от тебя дельный совет?

Кроме этих: надо хорошо кушать, не болеть, не попадать под машины…

— При чем здесь это? — растерянно заморгал отец.

— И еще вспоминаю: ты никогда не играл со мной, не ходил на рыбалку, в походы… Тебе всегда было некогда. А отец Юрки Рогова находил время беседовать с нами, модель самолета делал, за город ездил. Я думал, что ты больше его занят… Но он уже тогда был кандидатом наук, сейчас профессор, директор института…

— Что ты говоришь? Асенька, что он говорит? — обратился отец в глубину комнаты. — Я ничего не могу понять…

— Ерунду всякую мелет, — пояснила с кровати Ася Петровна. — Переутомился, видно, ум за разум заходит. Да он всегда был грубияном, не обращай внимания.

— До свидания, дорогие родители. Как говорится, не поминайте лихом!

— Уходишь? А в туалет не пойдешь? Странный какой-то парень, — услышал за спиной Элефантов. — Зачем он приходил? Я так и не понял…

Сергей подошел к троллейбусной остановке, проехал шесть кварталов, свернул за угол.

«Надо было сразу, с утра идти к нему, — нервно подумал он. — Сейчас Игната Филипповича может не быть дома».

И точно, Старика дома не оказалось. Они разминулись буквально на полчаса.

— Ну, расскажи, за сколько ты продался немцам?

Несмотря на ужасающий смысл, вопрос был глупым. И любой ответ тоже оказался бы глупым. Впрочем, ответа не требовалось: обыденно произнесенная фраза с легкой, для проформы, вопросительной интонацией просто ставила точку над "и".

Вот, значит, ради чего этот непонятный срочный вызов, спешная дальняя дорога… Все думали — особое задание, и он сам так считал. Оказывается, нет. Старик слышал про подобные случаи, о них сообщали шепотом самым близким друзьям и никогда не обсуждали, но он и представить не мог, что такое произойдет с ним самим.

Яркий круг света падал на зеленое сукно, освещая какие-то бумаги — самые важные в жизни Старика, выше, в зеленом от абажура полумраке тускло отблескивали четыре шпалы в петлицах — недавно Грызобоев получил капитана, что соответствовало общеармейскому званию полковника, а еще выше начиналась густая тень, голос звучал из пустоты, лица видно не было.

Но Старик его отчетливо представлял, потому что видел лицо рослого адъютанта, отобравшего пистолет в приемной, — грубую маску с презрительным выражением торжествующей силы и особым отблеском беспощадной готовности в холодных глазах. Сизов не любил людей с такими глазами. И когда ему приходилось подбирать исполнителей для жесткой, страшной, противной нормальному человеческому существу работы, он выбирал тех, кому предстоящее так же неприятно, как и ему самому, кто выполнит свой долг на нервах, преодолевая естественные чувства, не привыкнув к тому, к чему человек привыкать не должен, если хочет остаться человеком. В первую очередь он руководствовался моральными соображениями, но оказывался прав и в практическом смысле: охотно готовые на все беспощадные молодчики были крайне ненадежны, ибо, не имея внутреннего стержня, легко ломались в критических ситуациях, подтверждая, что мощный скелет и крепкие мускулы не могут заменить тех скрытых качеств, которые Сизов ценил в настоящих людях.

— Расскажи, за сколько они тебя купили со всеми потрохами? Или язык проглотил от страха?

Что бы он ни сказал, значения не имело, все уже решено. Опытный Старик знал, что жить ему меньше, чем идти до проходной: первый поворот налево, лестница в подвал — и все. И ему действительно было страшно, пожалуй, впервые в жизни он ощутил липкий ужас обреченного, неспособного повлиять на ход событий, беззащитного человека, мечущегося по тесной камере газвагона. Но не таков был Сизов, чтобы поддаваться страху, тем более обнаружить его.

— Посмотрите в моем личном деле, где я был и что делал, — зло сказал он. — И никогда не трусил. И язык не глотал!

— Читал твое дело, — мучнисто-белая с прозеленью — от абажура? — рука вползла в светлый круг и многозначительно опустилась на проштампованные листки. — Весь ты здесь, как голенький…

Задребезжал звонок, белая рука неожиданно резко схватила тяжелую эбонитовую трубку.

— У аппарата!

Дальше звук пропадал — в реальности Старик не помнил разговора, только общий смысл: Грызобоева настоятельно приглашали куда-то, он с сожалением отказывался, говоря, что ему еще «надо разобраться с одним изменником». ("Это я изменник? — отстранение подумал Старик. — Неужели ребята поверят?! "), — его уговаривали, убеждали, дескать, изменник никуда не денется, и в конце концов он согласился, потому что хотел согласиться с самого начала.

— Ладно, иди пока, подумай… Да напиши чистосердечное раскаяние…

Утром придешь. И без глупостей — не мальчик!

Грызобоев нажал скрытую кнопку, в дверях тотчас возник пружинисто-подтянутый, готовый действовать адъютант — бдительный, знающий службу, исполнительный, хороший, верный парень, на которого можно во всем положиться. Образец подчиненного.

— Машину к подъезду. А этот пусть идет… пока.

По доброму лицу пробежала тень неприятного удивления.

— Оружие?

— Верни… пока…

В этот миг Старик отчетливо понял, что на самом деле его вовсе не считают изменником и немецким агентом. И ему стало еще страшнее.

Ночь прошла в мучительных размышлениях. Чрезвычайно ответственная работа, которой занимался Сизов, предъявляла особые требования к причастным людям и имела жесткие правила, не признающие исключений. Пустяков и мелочей в ней не существовало, погрешности и просчеты не прощались — слишком многое стояло на карте. Незначительная ошибка — своя или чужая, любая шероховатость или сбой проводимой операции, отсутствие ожидаемого результата, не говоря уже о провале, — могли дать повод для подозрений.

А еще существовала контригра немецкой разведки: дезинформация, подставка, клевета…

Провалов в работе Старика не было, по крайней мере, он о них не знал, всего остального со счетов не сбросить, но, получив обратно холодный тяжелый пистолет и беспрепятственно пройдя мимо часового сквозь огромные, в два человеческих роста, обитые понизу медью двери, он мог абсолютно уверенно сказать: поводов для обоснованных подозрений у Грызобоева нет!

Значит…

В спартанской обстановке ведомственной гостиницы Старик докручивал догадку, испугавшую при выходе из солидного кабинета.

Если его скомпрометировать и убрать, а еще лучше, чище и грамотнее — дать возможность сделать это самому, — тот, кто недостаточно знал Старика, мог однозначно рассчитывать, как он распорядится полученной до утра отсрочкой и возвращенным «ТТ»; если его опорочить, мертвого проще, чем живого, то автоматически потеряют доверие работавшие с ним люди, оборвутся связи с многочисленными источниками информации на оккупированной территории, обесценятся добытые с неимоверным трудом сведения, свернутся начатые им и замкнутые на него операции.

Это могло быть выгодно только коварному и изощренному врагу, оборотню, получившему возможность под предлогом борьбы за безопасность фронта и тыла одним махом срывать тщательно продуманные и перспективные планы командования.

В управление Старик шел в таком напряжении, в каком обычно переходил линию фронта. Утреннее мироощущение отличается от ночного большей рассудительностью, и он хорошо понимал, что такая логичная и убедительная для него самого догадка в глазах руководства будет выглядеть иначе — как попытка изменника спасти свою шкуру ценой оговора. Да и скорей всего, ему вообще не удастся попасть к кому-нибудь выше уровня Грызобоева. Но оставлять вредителя в святая святых Сизов не собирался.

Вчерашний липкий ужас беспомощности исчез бесследно: то, что в основе страшных обвинений лежало не ошибочное подозрение, а злонамеренный расчет, меняло дело коренным образом. Перед ним был враг, а как поступать с врагами. Старик хорошо знал.

Недооценив Сизова, Грызобоев допустил главный в своей жизни промах, и зря он надеется на правило отбирать оружие в приемной, потайную кнопку сигнализации и здоровенного адъютанта с беспощадным взглядом…

Старик двигался стремительно и неотвратимо, как мчится навстречу взрыву самонаводящаяся торпеда, намертво вцепившаяся в цель акустическими захватами. Собственная судьба его не интересовала, так как находилась за пределами поставленной самому себе задачи.

Многие считали Старика везунчиком, хотя чаще всего его удачи объяснялись железной волей, целеустремленностью и бесстрашием, но надо признать, что судьба благоволила к нему и иногда подбрасывала счастливый билет.

Пост на проходной он миновал беспрепятственно, расценив это как первую удачу, вытекающую из самоуверенности и недальновидности Грызобоева, но через несколько минут, столкнувшись с тремя мужчинами, выходящими из приемной начальника управления, понял, что дело не в еще одной ошибке оборотня, а в резком изменении обстановки.

Вид адъютанта, зажатого с двух сторон не уступающими ему телосложением спутниками, был жалок: распахнутый ворот, споротые петлицы, болтающийся клапан кобуры, а главное — лицо: растерянное, с перекошенным ртом и умоляющими глазами.

— Покажу… все… Я-то ни при чем… За него, гада, не ответчик, — мокро шлепали безвольные губы.

Порученец в приемной отвечать на вопросы не стал, другие сотрудники ничего не знали или делали вид, что не знают. Наконец замнач оперативного отдела, служивший одно время с Сизовым, рассказал, что Грызобоев минувшей ночью пойман на контакте со связником абвера и убит в перестрелке. Перед этим он развлекался в интимной компании, и Сизов понял, что уцелел только благодаря пристрастию оборотня к сомнительным увеселениям, которые даже заставляли его откладывать на завтра незавершенные дела.

— Дерьмо — оно кругом дерьмо! — только и произнес Старик и вытряхнул из правого рукава последнюю техническую новинку немецких диверсантов — тонкую, с авторучку, трубочку, бесшумно выбрасывающую на десяток сантиметров трехгранный отравленный клинок.

— Держи, вы таких еще не видели.

Старик открыл глаза. Трудно, даже невозможно было определить, с какого момента страшный сон перешел в неприятные воспоминания. А он пытался это сделать: если сон прервался до разоблачения оборотня — дурной знак, если после — счастливая примета. Когда-то давно они старались перед выходом на задание отыскать добрые предзнаменования в любой мелочи. Но шли независимо от того, находилось оно или нет.

Он встал, размялся, глянул в окно. Утро выдалось солнечным, но прохладным, приближение осени ощущалось все явственней. Старик пожарил картошку, выпил запрещенный врачами кофе, посидел на продавленном диване, сосредоточенно размышляя, и стал собираться.

Он надел клетчатую домашнюю рубашку, мятые брюки, лет десять валявшиеся в шкафу, и такой же старый, с потертыми локтями пиджак. Вещи висели свободно, и эта наглядность происшедших с ним перемен была неприятна.

Выгоревшую, с обвисшими полями шляпу Старик взял у соседа, заранее раздобыл очки, обмотанные на переносье изоляционной лентой, — глаза могли свести на нет весь маскарад, и он это знал.

Поглядев в зеркало, он оторвал пуговицу на вороте, подумав, потянулся за иголкой и добавил на месте отрыва несколько свисающих белых ниток.

Двухдневная седая щетина придавала Старику неопрятный старческий вид, и сейчас он выглядел неухоженным, провинциальным дедом, неизвестно по какой надобности попавшим в город.

Внимание к деталям сохранилось еще с тех времен, когда ему приходилось погружаться в чуждый, враждебный мир, грозящий смертью за малейшую оплошность.

Во дворе гомонили дети, стукали кости домино, взревел и тут же заглох двигатель старой «Победы». Старик достал из ящика тщательно смазанный пистолет, вогнал в обойму, дослал патрон в ствол. Пошарил в карманах мелочь, нашел несколько двухкопеечных монет, порадовался, что не надо менять, — одной заботой меньше.

Соседи смотрели с недоумением, и Старик опять порадовался, что не столкнулся с Семеновым, тот задал бы кучу вопросов по поводу его странного вида.

Он медленно шел по улице среди знакомых домов и мирных людей и с каждым шагом все больше казался себе впавшим в детство стариком, играющим в давнюю, забытую всеми игру. Сейчас он не находился во враждебном мире, напротив — все, что его окружало, было привычным, близким и родным, это был его мир, который если и таил опасности, то как раз для тех, кого он собирался сегодня найти.

И Старик вдруг устыдился своего маскарадного костюма, пистолета, натиравшего левый бок, договоренности с Крыловым, отрывавшей того от законного отдыха. Другой на его месте вообще бы отказался от задуманного, но Старик не привык бросать начатое на полпути, хотя сейчас мало верил в реальность своего плана.

Он позвонил Крылову и сказал, что необходимость в его помощи отпала и он может отдыхать. Крылов возразил, и они условились, что Старик позвонит через час, расскажет о результатах, а если звонка не будет, Крылов выедет на место и будет действовать по обстановке.

Потом Старик приехал на тихую кривую улочку, подошел к маленькому аккуратному домику и постучал в зеленую калитку, представляя, как пост наблюдения фиксирует этот факт и какой шум поднимет завтра Мишуев.

Когда к нему вышла миловидная располневшая женщина (Надежда Толстошеева, 27 лет, жена младшего, старший — холостяк, а люди болтали об этой семье разное). Старик спросил Владимира или Николая, увидел, как напряглось лицо хозяйки, и услышал, что Их дома нет, когда будут — неизвестно и вообще непонятно, зачем они нужны совершенно незнакомому человеку.

Тогда Старик с простецкой откровенностью поведал, что он является родным дедом Вальки Макогонова, который поехал в гости к своим новым друзьям, брательникам Толстошеевым, Володьке и Николаю, а обратно не возвратился. Обеспокоенный дед приехал следом, в справочном получил адрес и хочет узнать, где его внук, а если здесь ответа не найдет, то останется только один путь — идти в милицию.

Надежда слушала настороженно, губы ее сжались, руки комкали какую-то цветастую тряпку. Сохранить незаинтересованный вид ей не удалось, а при последних словах в глазах явно мелькнул испуг.

«Знает, все знает, — подумал Старик. — Без деталей: кто за рулем, кто стрелял, да кого убили, да куда Валька делся — подробности ей не нужны, без них спокойней, а догадки не в счет, так легче прикинуться, будто живешь не с бандитами и убийцами да не на кровавые деньги жировать собираешься».

— Вообще-то муж сегодня обещал заявиться, — растерянно лгала хозяйка и этой ложью выдавала свое тайное знание, хотя приехавший в поисках внука простодушный старичок не мог бы определить ни растерянности, ни лжи, ни тем более предвидеть собственную участь, намек на которую читался в бегающем, беспокойном взгляде Надежды Толстошеевой.

— Заходите, дедушка, отдохните, а то знаете, как у мужиков, — кружка пива, потом стакан вина, потом бутылка водки… Вот и гуляют… На дачу поехали отдохнуть, да там и застряли…

Она сыпала словами, провожая Старика в дом, но, когда дверь на улицу закрылась, вдруг замолчала и обессиленно опустилась на старинный, обитый железными полосками сундук.

— А что, и Валек мой с ними загулял? — спросил дед Макогонова слегка неодобрительно.

— С ними, — готовно кивнула Надежда, и Старику стало ясно: она знает, что Макогонова нет в живых.

Но у деда пропавшего Вальки подобной ясности не было, да и быть не могло. Хозяйка оказалась не только красивой, но и приветливой, говорливой, обстановка в доме не внушала тревоги и беспокойства. Разве придет в голову, что ты неожиданный, крайне нежелательный свидетель, способный провалить так удачно начатое дело, а потому обреченный…

Дед Макогонова расслабился на кушетке.

— Отдохните, дедушка, я сейчас, в магазин и обратно…

В Толстошеевой появилась целеустремленность, очевидно, она приняла решение, как надо поступать.

Хлопнула дверь. Дед Макогонова исчез, как только шаги Надежды пропали вдали. Пружинистой кошачьей походкой Старик скользнул по комнатам, осматривая дом.

Три комнаты. Маленькие, опрятные, плотно заставленные. Хельга, набитая разномастным хрусталем и аляповато расписанным золотом фарфором, цветной телевизор под яркой шелковой накидкой, всюду ковры: на стенах, на полу в два слоя, свернутые в трубку по углам. Гимн дурному вкусу. Зато богато, значит, «не хуже, чем у людей».

В спальне Старик споткнулся о коробку из-под австрийских сапог, еще две белели под кроватью. Спекулирует она, что ли? Или обеспечивает себя по высшей норме? Скорее всего и то и другое. Братья часто заглядывают в бутылку, так что зарплат и левого заработка Владимира не хватит, чтобы так набить это «гнездышко».

На крохотной веранде оборудовано рабочее место: верстак, тиски, небольшой токарный станок. Здесь Владимир изготавливал запчасти к лодочным моторам, мотоциклам, здесь же, очевидно, сделал автомат. Все чисто убрано, ни стружки, ни пылинки, ни кусочка металла. Как он предполагал: подготовились к возможному обыску.

Старик вернулся на кушетку. Сейчас бы в самый раз позвонить Крылову.

Вряд ли Надежда станет травить деда Макогонова крысомором или рубить его сзади топором — на такое она, конечно, не способна. А вот канал связи с мужем у нее имеется, и она, как верная, преданная жена, сообщит об опасном госте, пусть, мол, мужики сами решают…

Если бы Мишуев одобрил его план и операция была соответствующим образом подготовлена. Старику не пришлось бы сейчас ломать голову, прогнозируя дальнейшее развитие событий. Братья вряд ли сунутся в дом, тогда все просто: пост наблюдения засечет их, и капкан захлопнется. Слишком просто для таких предусмотрительных волков. Они предпримут что-то другое, хитрое, в чем не осведомленные о происходящих событиях наблюдатели могут и не разобраться.

Старик не заметил, как изменилось все вокруг, просто ощутил давно не испытываемое чувство опасности, исходящей отовсюду: от стен этого домика, богатой безвкусной обстановки, радушной хозяйки, выскочившей на минутку по своим, но тесно связанным с ним надобностям; вся атмосфера логова Толстошеевых была ненавидящей и враждебной. Сейчас он находился в чуждом, беспощадном мире и, как часто бывало, мог рассчитывать только на себя. Жаль, не стоит в прикрытии Крылов… Впрочем, не дождавшись звонка, он должен догадаться, почувствовать неладное и подоспеть на помощь, так уж случалось несколько раз.

Но сейчас Старик напрасно рассчитывал на любимого ученика, потому что он был отвлечен другим, неожиданно возникшим делом.

Не застав Старика, Элефантов отправился к полуразрушенному, обреченному на снос зданию, забрал из подвала футляр для чертежей и приехал к себе. Через несколько минут он появился на улице уже без футляра и быстрым шагом двинулся до боли знакомым маршрутом.

Нежинской дома не оказалось, но дверь была заперта только на один замок, значит, она вышла ненадолго и сейчас вернется. Он воткнул в замочную скважину записку, повертел и снова сунул в карман пачку денег.

Спускаясь по лестнице, Элефантов столкнулся с незнакомым молодым человеком, не заподозрив, что сам он знаком старшему лейтенанту милиции Гусарову и именно потому тот так старательно глядит в сторону.

Немного постояв на углу, Элефантов увидел, как незнакомец вышел из подъезда, направился к остановке автобуса, но передумал и резко свернул в переулок, а от остановки царственной походкой, с гордо поднятой головой прошла к своему дому Нежинская.

После этого Элефантов вернулся к себе в квартиру, сел в кресло, положив перед собой часы, и стал ждать. Ждать оставалось недолго, и дело упрощалось тем, что он избавился от необходимости принимать решение.

Решение должна принять Мария. Если она придет, он окончательно сдастся тому, другому, если же нет… Рука легко скользнула по мертвой стали штуцера…

Уход от самостоятельных решений есть проявление трусости.

Эта мысль сейчас не задела его. Каждый живет, как" ему нравится. И каждый считает, что уж кто-кто, а он живет правильно. Не сомневается в этом Ася Петровна, не сомневаются Николай Сергеевич и Наполеон, даже нудный толстяк Вова Зотов считает, что живет правильно!

Люди разные, и жизни у них никак не похожи, и потому совершенно очевидно, что все не могут быть правыми! Но каждый уверен, что ошибаются другие…

Ему, Элефантову, бытие того же Вовы Зотова кажется унылым и беспросветным. А тот доволен. И не понимает, зачем это Слон суетится, какие-то формулы пишет, приборы выдумывает, вместо того чтобы загорать на пляже да пиво пить — лучшего-то отдыха не бывает! А если бы узнал, что он, имея десять тысяч и диссертацию на выходе, стреляться надумал черт-те из-за чего, то и вообще сумасшедшим посчитал бы…

У каждого свои доводы, свои резоны. Семен Федотович, Орех, Иван Варфоломеевич и сейчас не думают, что не правильно жили! Другое дело — недостаточно хитры, изворотливы были, за то и корят себя, за то ругают!

«Да и ты, братец, — обратился к себе Элефантов, — тоже думаешь, что поступал правильно. Не думаешь? А почему же делал? Жену бросил с сыном, в грязи вымазался, преступником стал! От любви большой к Марии? Слабенькое оправдание! А она, в свою очередь, оправдается тем, что тебя не любила! И точка, нет виноватых! Только так не бывает. Все равно приходится расплачиваться — рано или поздно, наглядно или скрыто…»

Время вышло. Элефантов отстраненно взял оружие, заглянул в черное отверстие ствола, положил палец на спуск. В этот миг в дверь позвонили.

Чтобы не терять времени зря, Крылов решил допросить Нежинскую. Гусар понес повестку, а он смотрел в окно, обдумывая предстоящий разговор. Конечно, говорить правду не в ее интересах, но существует целый ряд тактических приемов, с помощью которых можно заставить ее изобличить Элефантова. Но, честно говоря, Крылову не хотелось этого делать. Первый раз в жизни он не стремился любой ценой разоблачить виновного. И так же, как Зайцев, испытывал сочувствие к Элефантову. Может быть, оттого, что сам не так давно мог, пожалуй, наделать глупостей из-за Риты.

Рита… Отношение к ней после посещения семейства Рогальских изменилось. Чуть-чуть, в неуловимой степени. Исчезла пронзительность чувства, ощущение праздничности от общения… Сущая ерунда. То, чего у многих никогда и не бывает, без чего женятся и выходят замуж, счастливо живут всю жизнь и торжественно отмечают золотую свадьбу.

Гусар вернулся запыхавшимся.

— Вручил?

— Ее не было, бросил в почтовый ящик. А на улице встретил, возвращалась домой…

— Значит, найдет.

— Это точно. В почтовом ящике повестку, а в замочной скважине записку, обе приглашают на час дня. За неявку по повестке — привод, по записке — самоубийство. Интересно, что она выберет? Впрочем, женщинам свойственна гуманность, так что к тебе она не придет…

— Элефантов? — не то спросил, не то уточнил Крылов. — Черт, дотянули резину!

— Можно?

На пороге, обаятельно улыбаясь, стояла Нежинская. Как всегда, безупречно, со вкусом одетая, ухоженная и красивая.

— Вы пришли на полчаса раньше. Почему?

— О, чтоб сэкономить время. Я договорилась встретиться с подружкой полвторого — надо заехать по женским делам в одно место… Вы же меня долго не задержите?

— А к человеку, который ждет вас до часа, вы не собираетесь? — не сдержался Гусар.

Лицо Нежинской стало холодным.

— Вы не только крутитесь возле моего дома, но и читаете то, что не вам адресовано! Стыдно!

— Как вы думаете, он действительно может покончить с собой? — спросил Крылов.

— Какое мне до этого дело? Пусть делает что хочет! Он же психопат!

— Как и ваш бывший муж?

— Почему вы лезете в мою личную жизнь? Кто дал вам такое право?

Нежинская изменилась в мгновенье ока — куда девались обаяние и очаровательная мягкость! Злая фурия в красивой маске.

— Мне давно говорят, что вы выясняете совсем не то, что требуется, как досужая сплетница. Даже пытаетесь заглянуть ко мне в постель! Ну и как, интересно?

Она презрительно улыбнулась, как будто уличила Крылова в неблаговидных, позорных делишках.

— Не нервничайте, Мария Викторовна. Расследование велось по всем правилам, хотя многое в нем вам пришлось не по нраву, — спокойно сказал Крылов. — Здесь требуется точность во всем, а точность-то вы и не любите. Потому что начинаете запутываться в мелочах, так как никогда не говорите правды до конца.

— Ну, знаете ли!

— Знаю, знаю! Многое знаю. И вашу поговорку на первом допросе… Помните, насчет того, что вам не везет, дескать, третий раз попадаете к врачам? Первый раз — авария, третий — выстрел, а в связи с чем вы лечились второй раз? Мы с вами так и не выяснили этот вопрос. Тогда…

— А сейчас?!

Презрение, холодное убивающее презрение волнами заливало кабинет, и тон был ледяным и уничтожающим.

— А сейчас вы ждете смерти Элефантова и порадуетесь ей, потому что благодаря этому останетесь такой же чистенькой, аккуратной и пахучей, как всегда, и исчезнет реальная возможность по уши вымазаться в…

— И что из всего вашего монолога следует? Хотите отдать под суд мен я?!

— Жизнь вынесет вам приговор. В компетенцию милиции и суда подобные вещи не входят.

— Тогда к чему эти рассуждения? Что из них следует?

— Только то, что вы — шлюха.

— Что?!

Бледное лицо Нежинской вспыхнуло пятнами, глаза расширились. Она вскочила со стула, сделала шаг вперед, но, наткнувшись на тяжелый взгляд Крылова, замерла.

— Это вам даром не пройдет! — страшным голосом сказала она. — Вас выгонят со службы! Я буду жаловаться!

— К сожалению, жаловаться по этому поводу вы можете только на себя, — сказал Крылов в прямую спину и бросил взгляд на часы.

Без четверти час.

— Быстро машину! — приказал он в селектор дежурному и вместе с Гусаром бросился вниз, чуть не сбив на лестнице Марию Викторовну Нежинскую.

Ровно в час Крылов позвонил Элефантову. В квартире что-то упало, послышались бегущие шаги, дверь распахнулась настежь, и, увидев, как озаренное надеждой лицо хозяина скривила гримаса разочарования, Крылов перестал жалеть, что оскорбил Нежинскую.

Упредив движение хозяина, инспектор шагнул через порог. Элефантов бросился назад, но опять не успел: майор первым ворвался в комнату, поднял и разрядил штуцер. Элефантов оцепенело опустился на пол.

— Сядьте в кресло, — резко бросил Крылов, но владевшее им напряжение отступало, и он смягчил тон.

— Если хотите облегчить свою участь, я напишу в рапорте, что мы пришли по вашему вызову. Это все, что я могу для вас сделать.

— Мне все равно, — еле слышно выдавил Эле — фантов.

— Зови понятых, — приказал Крылов Гусару. — Будем оформлять протокол добровольной выдачи оружия…

Вернувшись в отдел, Крылов позвонил Зайцеву и доложил обстановку.

— Как он? — спросил следователь.

— Пишет явку с повинной. Это будет еще одним смягчающим обстоятельством.

— А что, есть и другие?

Через толстое стекло, делившее дежурную часть пополам, Крылов посмотрел на склоненную голову Элефантова, стекающие по лбу капли пота, закушенную до крови губу.

— Есть. Да ты и сам знаешь — их здесь целый вагон.

И, вспомнив любимую присказку следователя, добавил:

— И маленькая тележка.

— Сейчас приеду, — вздохнул на другом конце провода Зайцев. — Если бы ты знал, как мне не хочется вести это дело.

— Знаю.

Крылов не испытывал ни малейшего удовольствия от успешно завершенного расследования, скорее наоборот — усталость и раздражение, как бывало при неудачах.

— Сообщи родственникам о задержании, — попросил он Гусара. — Скажи, что могут принести передачу.

Он поднялся в свой кабинет, развалился на стуле, закрыл глаза.

Все-таки Старик в очередной раз оказался провидцем. Старик! Его как током ударило!

— Мне кто-нибудь звонил? — нервно спросил он в трубку внутренней связи.

— Нет, — удивленно ответил дежурный — Я бы передал…

Черт! Старик должен был сообщить, что у него все в порядке. Правда, в кабинете никого не было, но он бы обязательно перезвонил дежурному!

Все это Крылов додумывал на бегу. Через минуту оперативная машина мчала его по известному адресу. Но он безнадежно опоздал.

Надежда Толстошеева вернулась через полчаса. В авоське она принесла булку хлеба, кусок колбасы и бутылку вина — вся улица могла видеть, что она собирается хорошо угостить гостя, как и положено доброй хозяйке.

— Покушайте, дедушка, проголодались небось с дороги, — ворковала она, накрывая стол, — и винца по рюмочке выпьем, за приезд к нам…

Дед Макогонова для приличия отказывался, говорил что-то про котлеты в вокзальном буфете, но видно было — закусить он не прочь, а уж против выпивки и подавно не возражал.

Надежда Толстошеева подливала умело: ее рюмка оставалась полной, а Старик, который пил только водку да когда-то давно спирт и шнапс, скрывая отвращение, прикончил бутылку сладковатого дешевого портвейна.

Он отметил нервозную суетливость хозяйки, поймал быстрый оценивающий взгляд на опьяневшего деда Макогонова, ощутил спад владеющего ею возбуждения и понял, что скорее всего она звонила из автомата возле магазина, получила определенные инструкции, добросовестно их выполнила, и теперь дело приближается к развязке.

— Что-то нету непутевых, — глянув на часы, скучно проговорила она и тут же заставила себя продолжить прежним, весело-оживленным тоном, — а поезжайте-ка сами за ними — так верней будет! Дачный поселок, участок пяты и…

«Почему пятый, а не двадцать седьмой?» — подумал Старик. Дачи у Толстошеевых не было, поэтому названная хозяйкой простая цифра отражала только ограниченность ее фантазии. Впрочем, нет — вот как складно дальше заворачивает!

— …Деревянная дача, голубая, под шиферной крышей, да вам любой покажет, у нас яблоки вкусные, все берут, потому каждый знает…

Значит, они будут ждать у въезда на дачный участок и вызовутся проводить его на встречу с внуком…

Надежда вывела пьяненького деда Макогонова во двор, избегая встречаться с ним взглядом. Покачнувшись, Старик оперся на ее локоть и почувствовал, что Толстошееву бьет нервная дрожь. Конечно, неприятно провожать человека туда, куда она провожает доверчивого провинциального дедушку. Особенно после того, как принимала его у себя в доме, угощала, пила за здоровье.

— Точно покажут дачу-то?

— Конечно, дедушка, не сомневайтесь.

Неприятно, но не смертельно. Надежда переживет это так же, как пережила все происшедшее ранее. Будет спокойно спать, открыто смотреть в глаза соседям, сослуживцам. Они-то ничего не знают, а значит, ничего и не было. Правда, остается еще свое собственное знание, его не выбросить, не вытравить, не убить. Тяжкий грех на душе — крест на всю жизнь…

Но с собой можно договориться, оправдаться, найти какие-то смягчающие обстоятельства. Дескать, трудно было, тяжко, а я решилась, чтобы дом спасти, семью уберечь… Благородство сплошное, и только. Она и действительно оберегает сейчас свой чистенький, аккуратный домик, хельгу с дорогими сервизами, свои модные сапожки, содержимое тяжелых шифоньеров, спрятанные где-то кровавые тридцать четыре тысячи, своего мужа-убийцу и своего деверя-убийцу. Каждый человек имеет за спиной что-то свое, что он любит, ценит и готов защищать любой ценой. Любой. Что тут жизнь какого-то чужого старого придурка, который сам виноват, поскольку узнал что не следовало и влез куда не надо!

— А вот как раз такси, — обрадованно закричала Надежда. — Скажите шоферу: дачный поселок, а там пятый участок спросите. Деньги есть или, может, дать?

— Есть, дочка, спасибо, — растроганно поблагодарил дед Макогонова. — Дай Бог, еще свидимся.

У Надежды дернулась щека, но улыбка осталась — ненатуральная, будто нарисованная.

«Обязательно свидимся, сучка», — подумал Старик, останавливая медленно катящее по улице такси.

— Дачный поселок! — нарочно громко сказал он водителю, садясь на переднее сиденье, и обернулся посмотреть, слышала ли Надежда, ведь ей, очевидно, нужно сообщить родственникам, что все идет по плану…

Но женщина не вышла на улицу, зеленая калитка плотно закрылась. Наверняка смотрит сквозь щели забора, дожидаясь того момента, чтобы броситься к телефону.

«Нам тоже встретится телефон», — удовлетворенно подумал Старик, чувствуя, как проходит сковывавшее его напряжение.

Один звонок — и операция вступит в завершающую фазу. Они зря предоставили опьяневшему деду эту кратковременную свободу действий.

«Возле главпочты остановимся», — хотел сказать он, но не успел: на краю тротуара с поднятой рукой стоял человек.

— Возьмем попутчика?

Не дожидаясь ответа, таксист тормознул, и потрясенный Старик, как сквозь вату, услышал отрепетированный диалог:

— На Дачный поселок не довезете?

— Садись, в самую точку попал, как раз туда едем…

Нет, бандиты не оставили ему свободы действий. Потому что когда водитель, задавая необязательный вопрос, первый раз повернулся лицом, он понял: за рулем такси — Николай Толстошеев. Старик видел только фото, к тому же тот отпустил бороду, нахлобучив кепку на правый глаз, надел темные очки, и все же Старик узнал его безошибочно. Так же как «проголосовавшего» человека, ловко прыгнувшего на заднее сиденье, прямо ему за спину.

— На миг он потерял самообладание: слишком неожиданно обернулось дело, да еще в тот момент, когда, казалось, опасность позади. Но те мгновения, которые понадобились, чтобы прийти в норму, естественно вписывались в заторможенность реакции пьяного, поэтому вопрос деда Макогонова хотя и прозвучал с опозданием, подозрений у братьев не вызвал.

— Так вы тоже на Дачный едете? Мне там пятый участок нужен, не покажете?

— Покажу, дед, не бойся, и пятый, и сорок пятый, — натужно хохотнул сзади Владимир Толстошеев, но веселого тона не вышло, и он, поперхнувшись, замолчал.

— Внук загулял с друзьями на даче, вот и еду искать, — словоохотливо пояснил дед Макогонова водителю. — А где тот участок — Бог его знает…

Николай Толстошеев смотрел прямо перед собой, из-под фуражки выбегали и стекали по щеке крупные капли пота.

— Хорошо, провожатый нашелся, — дед Макогонова дружелюбно обернулся к Владимиру Толстошееву, — теперь небось не заблудимся.

В машине было нежарко, но Владимир тоже потел и вытирал лицо ладонью.

Конечно, и им неприятно, хотя и успокаивают себя, дескать, дед сам виноват, встал поперек дороги, надо спасать все.

А собственно, что «все»? Лодку или мотоцикл, которые можно купить, не привлекая излишнего внимания, и не особенно нужные в силу лени и устойчивых стереотипов проведения свободного времени? Атрибуты «зажиточной» жизни, важные для Надежды, но в общем-то малоинтересные им самим?

Что «все»? Деньги, отобранные у инкассаторов, большие деньги, распорядиться которыми им не хватит фантазии потому, что интересы убоги, а потребности примитивны и ограниченны? Ну, ежедневная доза дешевого портвейна, который в силу многолетней привычки уже не заменить более благородным напитком. Ну, третьеразрядные рестораны с несвежей икрой, разбавленным, заказанным для «шика» коньяком, показной угодливостью и беспардонным обсчетом официантов, потасканными девицами и сопутствующей возможностью заполучить ущерб для здоровья. Ну, пара-тройка нетрезвых летних месяцев, карты на пляже, гоготанье да дурацкая возня в воде, вечерние бары, выяснение отношений в подворотне, те же девицы с той же опасностью… Что еще? Все, точка!

И ради этого инкассатор. Валька, теперь не в меру бойкий дедок, ради этого постоянный страх, ухищрения, ночные кошмары, ожидание неминуемой, уж будьте уверены, расплаты — да в своем ли вы уме?

В своем. Вы считаете себя хитрыми и умными, удачливыми и смелыми, хотя сейчас, перед очередным преступлением, трусливо потеете…

Старик успокоился окончательно.

Такси вырвалось за город, на шоссе, ведущее к дачным участкам. Сзади машин не было. Знали ребята из группы наблюдения Старика или нет, они зафиксировали факт посещения дома Толстошеевых — и только. Если бы его страховал Крылов…

Ладно, к делу. Такси угнано недавно, какой-то ротозей пошел обедать и, наверное, только хватился пропажи, пока решится заявить — пройдет еще время, значит, рассчитывать на заслоны не приходится. Братья в летней одежде, автомат под ней не спрячешь, пистолет — тоже, разве что в машине, но скорее всего ножи — хватит для ничего не подозревающего пьяненького дедка, с лихвой хватит…

«Ой ли?» — усмехнулся про себя Старик, вспомнив похожую ситуацию, в которую ему довелось попасть почти сорок лет назад. «Опель-Адмирал» осторожно катился по узкой лесной дороге, он так же сидел впереди, рядом с рыжим Вилли — шофером и телохранителем майора Ганшке, сам майор развалился на заднем сиденье, возле него бдительно нес службу чрезвычайно исполнительный адъютант, не выпускавший из рук портфеля, который был нужен Старику больше, чем все пассажиры машины вместе взятые.

Этот участок леса полностью контролировался немцами, и во всей колонне только Старик знал, что через несколько минут на повороте, возле высокой сосны, идущий впереди бронетранспортер подорвется на мине, в замыкавший колонну грузовик с солдатами полетят гранаты и автоматные очереди, а штабная легковушка останется невидимой, за нее отвечает он сам, и надо опасаться Вилли с его чудовищной силой и мгновенной реакцией, да и Ганшке быстр и решителен, а у адъютанта всегда в кармане взведенный «вальтер».

Старик предельно сконцентрировался и, не поворачивая головы, увидел весь салон «Опель-Адмирала», себя, считающего метры до поворота, управляя со стороны, сунул собственную руку за отворот шинели и срастил ее с ребристой рукояткой готового к бою «люгера».

Старик еще раз усмехнулся.

Как бы повели себя потеющие Толстошеевы, если бы узнали, что перед ними не беззащитный хмельной, ничего не подозревающий дедок, а сотрудник уголовного розыска, вооруженный и готовый к отпору, сумевший в давнем военном лесу за несколько секунд перестрелять трех матерых гитлеровцев?

Шоссе сворачивало направо, к дачам, машина пошла прямо по проселку.

Грамотно: сюда никто не ездит, через два километра лесопосадка и заброшенный песчаный карьер — очень удобное место. Надо перехватить инициативу, иначе можно опоздать.

Как всегда, в решительную минуту Старик почувствовал прилив энергии, а ощущение нравственного превосходства над бандитами было столь велико, что ему стало весело.

— Ну что, скоро приедем? — глупый дед Макогонова оживился, сел вполоборота к водителю, оглянувшись, подмигнул заднему пассажиру. — Сейчас найдем Вальку и все вместе разопьем бутылочку! У меня есть плосконькая, на триста граммов!

Он расстегнул пиджак и сунул руку к левому боку, очевидно, проверяя, цела ли заветная плоская бутылочка.

— Не мельтеши, мешаешь, — сквозь зубы процедил водитель, увеличивая скорость.

Второй пассажир сидел молча, зажав между коленями подрагивающие руки.

— Ах, мешаю! — с пьяной задиристостью оскорбился дед Макогонова. — Тогда тормози, не желаю с тобой ехать!

— Да близко уже, — водитель сильнее нажал педаль газа.

— А я не желаю! — куражился дед. — Высаживай!

Через пару сотен метров дорога делала поворот, как тогда, только вместо сосны — телеграфный столб.

— Па-а-а-думаешь, мешаю я ему! — бушевал дед Макогонова, раздражая братьев и облегчая их задачу оправдаться в том, что им предстояло сделать. — Я тебе деньги плачу! И еще угостить хотел.

Такси вписывалось в поворот, когда, придвинувшись вплотную к водителю, дед Макогонова вцепился в руль и резко рванул на себя.

Старик уже давно не схватывался врукопашную и не имел возможности убедиться, что годы берут свое и силы пока еще незаметно покидают тренированное тело. И когда ему не удалось сразу перехватить управление, он успел удивиться, в то время как устойчиво закрепленные рефлексы резко бросили левый локоть в лицо Николаю Толстошееву, тот ослабил пальцы, и Старик выкрутил наконец руль, машина пошла юзом, но короткой заминки оказалось достаточно, чтобы Николай Толстошеев успел сунуть Старику нож в левую лопатку за секунду до того, как такси врезалось в столб. Старик лежал метрах в трех от разбитой машины, на поросшем высохшей травой бугорке. Рана была безусловно смертельной, исключавшей, по мнению врачей, «возможность совершения целенаправленных действий». Скорее всего судмедэксперты не ошиблись, просто Старик в очередной раз сделал невозможное.

Несмотря на заклинившую дверцу, он сумел выбраться из такси, дополз до тактически выгодного места и открыл огонь по уходящим бандитам. Три — выстрела — один промах.

Старший Толстошеев проживет еще два дня и успеет назвать адрес своего убежища. Там найдут большую спортивную сумку, на дне которой хранятся обернутые старыми рубахами самодельные автомат и два пистолета. Сверху, аккуратно упакованные в плотную бумагу и целлофан, инкассаторские деньги — все тридцать четыре тысячи без двухсот рублей.

Обыск у Надежды Толстошеевой ничего не даст, она будет чувствовать себя уверенно и все отрицать, но на аккуратном пакете обнаружат отпечатки ее пальцев; и внутри, на пачках с деньгами, тоже: то ли любовь к порядку заставила пересчитать добытую родственниками сумму, то ли желание подержать в руках, кожей ощутить долгожданное богатство.

На коллегии управления заслушают доклад Мишуева о проведенной операции, он отчитается, как всегда, умело, получится, что весь отдел особо тяжких во главе с ним самим действовал правильно, а Старик допустил самодеятельность, в результате чего и погиб. Правда, Мишуев не забудет добавить, что Старик руководствовался лучшими побуждениями и ему искренне жаль своего учителя.

Все сказанное Мишуевым уложится в канву происшедших событий, и логика его будет неуязвимой. Но генерал спросит, чего стоит правильность, не приносящая результата и вынудившая Старика действовать не правильно, на свой страх и риск, чтобы наконец добиться успеха ценой собственной жизни.

Мишуев смешается и ничего не ответит, первый раз в жизни его увидят растерянным. Через неделю Мишуева переведут в хозяйственный отдел, руководить материальным снабжением. Если бы Старик узнал о таком решении, он бы посчитал его очень разумным. Самого Старика представят к ордену, этого он тоже узнать не сможет, впрочем, он всегда равнодушно относился к почестям и наградам.

Однако все это произойдет потом, а сейчас Крылов стоял на повороте загородной проселочной дороги и остановившимися глазами смотрел на мертвого Старика, уткнувшегося лицом в жесткую, колючую траву.

Следователь диктовал протокол, врач стягивал в стороне резиновые перчатки, эксперт-криминалист щелкал затвором фотоаппарата. Впереди, метрах в сорока, проводила осмотр вторая следственная бригада, но Крылов даже смотреть не мог в ту сторону.

Формальности подошли к концу. Старика увезла унылая серая машина, Крылов на дежурной вернулся в город, но в отдел не пошел, а бесцельно побрел по улице.

Пружинила серая мостовая, качались серые дома, мелькали серые лица.

Смерть Старика лежала на его совести. Если стоишь в прикрытии — обязан принять в себя нож или пулю. Не сделал этого — грош тебе цена, никаких смягчающих обстоятельств тут нет. Необязательность и ненадежность вообще не имеют оправданий.

Смеркалось, фонари еще не зажглись, кривые грязные проулки вывели его на окраину, где доживали свой век насыпные бараки и теснились уродливые блочные пятиэтажки. Крылов шел вдоль выщербленного бетонного забора зоопарка. Заледеневшая в сердце ярость мешала дышать, холодное напряжение сковало тело. Невропатолог прописал бы ему полный покой и пригоршню успокаивающих и снотворных таблеток.

За бесконечным забором тоскливо выл волк. Если бы он вырвался из клетки, перемахнул через ограду… Да нет, волк-то при чем… Сожравшая Старика наглая, кровожадная, ненасытная нечисть хуже любого зверя…

Крылов обогнул белый прямоугольник торгового центра, направляясь к троллейбусной остановке. За углом кто-то с блатной хрипотцой выкрикивал ругательства. Осторожно, будто боясь спугнуть, Крылов пошел на голос.

— Клал я на вашу очередь! — корявый упырь с не успевшей отрасти прической куражился у входа в бар. Его боялись, он это чувствовал и, шевеля чем-то в кармане, старался усилить эффект. — Кто хоть слово вякнет — шкифы выну! Ну, кто?

— Я вякну, — тихо, чтобы не выдал голос, сказал Крылов, подойдя сзади.

Упырь мигом обернулся, в руке оказалась бритва. Но тут же вурдалачья харя сморщилась, а когда расправилась опять, то оказалась обычной пьяной физиономией, да и бритва вмиг исчезла.

— Извиняюсь, начальник, с друзьями поспорил…

— Какой я тебе начальник! Я рабочий с «Красного молота», но укорот пьяной сволочи завсегда дам! Доставай свою железку!

Но упырь не хотел доставать бритву, он дергался и визжал, когда Крылов, не видя ничего вокруг, тряс его за грудки и тихо, сквозь зубы, цедил что-то страшное в мигом протрезвевшее мурло. Стриженый почуял неладное и не давал повода превратить себя в котлету, наоборот, тонко верещал и просил о помощи.

Потом бывшего упыря вырвали из рук Крылова, инспектор обрел зрение и увидел местного участкового с двумя дружинниками.

— Что с тобой, Саша? — удивился коллега. — Ты вроде не в себе! Поехали, подвезем до отдела.

Только в кабинете Крылов полностью опомнился. Домой, спать… Он опечатал сейф. Зазвонил телефон.

— Поздно работаешь! — судя по голосу, у Риты было хорошее настроение.

— Не хочешь мне чего-нибудь предложить?

— Не звони мне больше, — хрипло ответил он. — Больше мне не звони, никогда.

Рита замолчала, потом что-то спросила, но Крылов положил трубку.

Следствие по делу Элефантова продолжалось недолго. Обвиняемый признал, что стрелял в Нежинскую, но объяснить причины преступления и руководившие им мотивы отказался. Показания потерпевшей тоже отличались краткостью: она совершенно не знает, почему Элефантов покушался на ее жизнь, очевидно, у него не все в порядке с психикой.

Жена Элефантова пришла в райотдел сразу же после сообщения Гусара.

Когда задержанного известили, что его ждет женщина, он встрепенулся, разнервничался, а увидев Галину, обмяк и заплакал. Она регулярно приносила передачи, как могла, ободряла в теплых письмах. «Ты болел, — писала она, — а теперь болезнь прошла, и все будет хорошо. А суда не бойся, суд разберется по справедливости».

Нежинская на суд не явилась, представлявший ее интересы адвокат предъявил справку, что потерпевшая по состоянию здоровья не может давать показаний, так как ей противопоказаны нервные нагрузки.

При вынесении приговора суд учел отсутствие тяжких последствий преступления, исключительно положительную характеристику подсудимого, признание им вины и явку с повинной, а также другие смягчающие обстоятельства.

В результате Элефантова осудили на четыре года условно. Два года он строил химкомбинат — вначале был подсобным рабочим, потом каменщиком, работал добросовестно, перевыполнял план, за что и был освобожден условно-досрочно, как отбывший половину срока. Сразу же уехал из города с семьей, и больше о нем ничего не слышали.

Работы Элефантова в области внечувственной передачи информации получили признание, напряженность биополя повсеместно измеряется в мнежах, хотя почему у этой единицы такое название, никто не знает. Во многих поздних трудах исследователей данной проблемы имеются ссылки на статью неизвестной ученому миру Нежинской. Как случайному автору удалось на голом месте подготовить столь серьезную работу и почему не появились другие публикации, также остается загадкой.

Шли годы, медленно вращался маховик жизни, расставляя по местам людей, факты и события и таким образом, чтобы это отвечало логике справедливости. Александр Крылов с товарищами по мере сил старались, чтобы закономерность жизненного развития не нарушалась.

Лет через семь после описанных событий Крылов увидел вышедшую из двери инспекции по делам несовершеннолетних Нежинскую и с трудом узнал ее.

Некогда гладкая кожа увяла, подернулась сеткой морщин, запавшие щеки и глаза, заострившийся нос, неопределенного цвета волосы. Как на давней неудачной фотографии.

Стояла поздняя осень, дул пронзительный холодный ветер, и она глубоко запахивала ворот потертого кожаного пальто. Разноцветные «Лады» проносились мимо, не притормаживая и не сигналя, никто не высовывался в окошки, не кричал и не приглашал прокатиться.

Зима была не за горами.