Домой Попов шел в задумчивости. Он служил достаточно давно, чтобы считать, что знает всю милицейскую «кухню». И вдруг его стало засасывать в ранее неизвестный, темный и пугающий слой работы МВД, надежно скрытый от посторонних глаз, известный лишь узкому кругу посвященных, которыми неожиданно могли оказаться хорошо знакомые люди.

Дав согласие, он продолжал колебаться. Дело в том, что Викентьев ошибся, когда говорил, будто он подходит к предлагаемой работе «по всем статьям».

В детстве Валера был болезненным и впечатлительным мальчиком, преувеличивал обиды и неприятности, нередко плакал, спрятавшись в укромном месте, переживая дневные события, подолгу не мог заснуть. Родители водили его к психоневрологу, но тот никаких болезней психики не обнаружил и сказал: «Повышенная возбудимость, это бывает в таком возрасте, перерастет. Пока надо избегать раздражителей, соблюдать режим, неплохо прохладные обтирания на ночь».

Рекомендации врача тщательно выполнялись, но заметных изменений не происходило. В первом классе мальчишки постарше отобрали у Валеры портфель, это был сильный «раздражитель», и сознание заволокла черная пелена; когда он опомнился, то портфель был у него в руках, а обидчики убегали, причем один зажимал платком разбитую голову. Валера недоуменно осмотрел выпачканные кирпичной пылью пальцы и пошел домой. Это происшествие он не переживал и заснул сразу же, как лег в постель.

После того случая повышенная возбудимость прошла сама собой. К пятому классу он заметно окреп, стал заниматься легкой атлетикой, плаванием, потом борьбой. Старательно вылепленный им образ «крутого парня» ни у кого сомнений не вызывал. Кроме… него самого. Он постоянно анализировал свои мысли, желания и поступки: не сплоховал ли, не струсил ли, не сподличал…

Работая в госпитале, мучился мыслью, что спрятался за спины тех изувеченных ребят, которых привозили несколько раз в неделю транспортные самолеты с красными крестами на пузатых, начиненных ужасом и болью фюзеляжах. Несколько раз писал рапорты «прошу направить», что вызывало у начальства раздраженное недоумение. Замполит однажды вызвал его на беседу и, понимающе заглядывая в глаза, сказал:

— На хрена тебе эти чеки? Что ты со своего заработка купишь? Или на льготы надеешься? — Майор безнадежно махнул рукой. — А вот пулю в голову вполне можешь схлопотать. Не валяй дурака, парень. Сидишь в теплом месте, служба идет — и не дергайся. От добра добра не ищут. Ты меня понял? Я тебе по-хорошему, откровенно…

Тучный, страдающий одышкой и с отвращением дослуживающий до выслуги, майор медицинской службы был искренен в отеческом порыве удержать глупого пацана от неокупаемого риска. Попов сказал: «Понял» — и больше рапортов не писал.

Через полтора года, выдавая дембельские документы, замполит вдруг усмехнулся и подмигнул, как своему. Попову стало противно и непереносимо стыдно, он покраснел.

Доучиваться в медучилище он не пошел, поступил милиционером в патрульно-постовую службу. Первым наставником стал костистый, с выступающей челюстью сержант Клинцов — старший экипажа. Два года они мотались по городу на ПА-13, первыми прибывая в горячие точки, растаскивая пьяные драки, отбирая опасные железки у невменяемых, готовых на все хулиганов, заталкивая сопротивляющихся задержанных в заднюю дверь разболтанного «УАЗа», охраняя места кровавых происшествий до приезда следственной группы. Особенно нравился Валере поиск «по горячим следам», когда, зная приметы преступников, надо вычислить пути их отхода и, прочесывая район квадрат за квадратом, обнаружить, догнать, пресечь сопротивление и задержать негодяев.

Азарт поиска, риск схватки, радость победы позволяли чувствовать свою состоятельность и постепенно стирали стыд двухлетнего отсиживания за чужими спинами в «теплом месте» ташкентского госпиталя. Единственное, что омрачало мироощущение милиционера Попова, это обилие насилия, с которым приходилось сталкиваться каждый день. И если к насилию с той, противостоящей закону, стороны он был готов и воспринимал как должное, то насилие со стороны блюстителей порядка вызывало двоякие чувства.

Он понимал, что добрыми словами и ласковыми увещеваниями вряд ли удалось бы заставить бытового хулигана Григорьева бросить топор и сесть в зарешеченную клетку «собачника», поэтому удар в пах, нанесенный ему сержантом Клинцовым, был оправдан как вынужденное зло. Но когда по пути к машине в темном подъезде Клинцов начал обрабатывать мощными кулаками грудь и живот задержанного, а напоследок дважды шваркнул его головой о стену, Валере стало стыдно и страшно, он попытался остановить напарника, чем вызвал озлобленное недоумение: «Если не прочувствует, сука, то в следующий раз и впрямь зарубит!»

И хотя известный резон в этих словах был, Попов почувствовал отвращение к ловкому, знающему службу и бесстрашному Клинцову.

Но в другой раз они взяли уже судимого Фазана, который после танцев затащил на стройку молодую девчонку и, угрожая бритвой, пытался изнасиловать. Девчонка кричала, кто-то из прохожих набрал 02, патрульный автомобиль подоспел вовремя, и Фазан, полоснув потерпевшую по лицу, бросился бежать. Вместо «проходняка» он заскочил в тупик, там, у глухой стены за мусорными баками, его и настигли.

Бритву он успел выбросить и чувствовал себя королем.

— Ну чего волну гоните! Доказов-то у вас нету, — нагло улыбаясь, по-блатному цедил Фазан. — Один свидетель не в счет, да и не будет она вякать, глаза побережет. Никакой прокурор меня не посадит…

Уже поднабравшийся опыта, Попов понимал, что скорее всего он прав.

— А зачем мне прокурор? — спросил Клинцов и сделал резкое движение. Раздался вязкий шлепок, и Фазан с болезненным стоном согнулся. — Не нужен он мне, козел вонючий. — Сержант сделал еще несколько движений. Фазан упал на колени, потом, утробно урча, завалился на бок. — Я без прокурора и без суда с тобой разберусь…

Старший экипажа напоминал футболиста, бьющего пенальти: коротко разбежавшись, наносил мощный, тщательно нацеленный удар, отходил на несколько шагов, снова бросался вперед… И хотя в душе Валерия шевелилось подобие протеста, он понимал, что Клинцов избрал самый действенный в данной ситуации путь борьбы со злом.

— Ну что, падаль, нужен тебе прокурор? — остановился наконец сержант.

Фазан молчал.

— Что и требовалось доказать! — Клинцов снял фуражку, рукавом вытер лоб. — Смотри, Валера, вот он, оказывается, где… Видно, возмущенные прохожие не смогли сдержаться… А может, ребята этой девчонки — он ведь ей щеку здорово распанахал… Похоже, больше не будет к женщинам лезть — они ему яичницу сделали. Давай-ка лучше вызовем «скорую», пусть им доктора занимаются.

Когда приехала «скорая» и бесчувственного Фазана увезли, Клинцов хлопнул коллегу по плечу:

— А ведь ни один прокурор действительно бы его не арестовал — дело-то тухлое. Но и гулять ему среди людей нельзя. Как считаешь, правильно?

Попов кивнул, соглашаясь, что безнаказанно гулять среди нормальных людей вооруженному бритвой Фазану нельзя. Напарник расценил этот кивок как одобрение всего происшедшего. Вряд ли Валера так же однозначно одобрял превращение задержанного в котлету. Но, безусловно, Фазан получил то, что заслужил.

Наметившийся после случая с Григорьевым холодок в отношении к Клинцову прошел, но что-то удерживало от окончательного сближения, хотя сержант явно стремился к дружбе.

— Мы в одном экипаже, значит, должны быть словно братья, — втолковывал он, как из двустволки целясь круглыми, глубоко посаженными глазами.

— Будем заодно — нам и эти не страшны, — он кивнул на темную улицу, — и те!

Палец Клинцова многозначительно ткнулся в железный потолок «УАЗа».

— У них там своя сцепка, у наших начальников, прокуроров да судей. Они друг друга в обиду не дают! И нам надо вот так держаться. — Клинцов намертво сцепил крепкие пальцы. — Тогда ни на ножи не поставят, ни в камеру не бросят!

Постепенно Попов понял, что настораживает в напарнике: насилие для Клинцова было не способом сломить зло, а самоцелью. Умелые, тренированные кулаки с одинаковой яростью обрушивались на доставшего нож грабителя и на безобидного пьянчужку, замешкавшегося при посадке в «собачник».

И еще: Клинцов уклонялся от поиска «по горячим следам» потому, что не умел думать за преступника и, что злило больше всего, не хотел учиться, предпочитая избегать сложной работы или выполнять ее кое-как, для отчета. Больше всего он любил подкатить к ресторану перед закрытием и «разбираться» с пьяными. Попов понял, что в такие минуты сержант любуется собой: сильным, властным, могущественным, перед которым заискивают мужчины, которого упрашивают женщины, который может решить, как захочет: отпустить или задержать, прочесть нотацию или сдать в вытрезвитель, обругать или «замесить» в темном чреве «УАЗа».

Ворохнувшееся когда-то в душе отвращение к Клинцову окрепло, и Валера даже не считал нужным скрывать свое отношение к напарнику, стал одергивать его, не давать куражиться над людьми. Тот истолковал происшедшую перемену по-своему. Попов к тому времени окончил заочно первый курс юрфака, а у Клинцова за спиной имелось семь классов с вечными двойками, постоянными упреками учителей да руганью замордованной жизнью матери. Комплекс неполноценности он преодолевал унижением тех, кто оказывался зависим, а Попов мешал этому, значит, все ясно: выскочка и чистоплюй хочет взять над ним верх, показать свою образованность, доказать превосходство, получить лычки старшего сержанта и назначение старшим экипажа. «Вот сука! — ругнулся Клинцов про себя. — Ну ладно! Поглядим…»

Когда ПА-13 прибыла на место разбойного нападения, скрючившийся на асфальте потерпевший уже терял сознание.

— Трое… с ножами… Туда…

С усилием оторвав одну руку от живота, он ткнул в ближайшую подворотню. Рука была темной и блестящей.

— Часы японские новые, восемьсот рублей, — прохрипел раненый и обмяк. Попов бросился вперед, с ходу пролетел узкий проходной двор и выскочил на пустырь, заставленный угловатыми коробками гаражей. Он был настроен на долгую гонку в мертвом железном лабиринте и, когда с трех сторон к нему метнулись стремительные тени, даже не успел испугаться. Страх пришел в следующую секунду, когда он понял, что Клинцов отстал, чего раньше никогда не случалось, и он один против трех опьяненных кровью и удачей хищников.

Благодаря счастливой случайности или появившейся интуиции он заранее достал пистолет, хотя обычно этого не делал, и рефлекторно дважды вдавил спуск. Вспышки пламени ослепили, от неожиданного в ночной тишине грохота звенело в ушах.

— Ложись, падлы, перебью!

Одновременно Валера ударил ближнего из нападавших ногой в промежность, тот сложился пополам, какая-то железка звякнула о гравий. Соучастники, наверное, решили, что он убит, один, присевший от неожиданности, так и остался сидеть, закрыв голову руками, второй послушно упал на живот.

Через пару минут появился Клинцов.

— Цел? — жадно спросил сержант и, убедившись, что Попов невредим, остервенело пнул лежащего каблуком в висок.

В этот миг Валера все понял. Ненависть ударила в голову, и он поспешно спрятал пистолет в кобуру.

— Сторожи, сука! — бросил он любимое ругательство Клинцова и пошел к машине.

— Да ты что?! Я ногу подвернул! — крикнул сержант ему в спину. Раненого уже забрала «скорая», Попов вызвал по рации вторую машину.

Злость прошла. В конце концов, это Клинцов научил его, заступая на дежурство, в нарушение инструкции досылать патрон в патронник: «Лучше получить выговор в послужной список, чем кусок железа в брюхо!» И пришедшийся кстати удар — тоже клинцовский. И дикий, пугающий выкрик… Можно считать, что сегодня напарник, вопреки своей воле, спас ему жизнь… Но работать вместе им больше нельзя.

Просьба Попова перевести его в другой экипаж неожиданно вызвала интерес у начальства.

— Что он там вытворяет? — выспрашивал замполит, плотно прикрыв дверь своего кабинета. — Не бойся, рассказывай все как есть. К нам на Клинцова сигналы поступали, только доказательств не было…

В принципе, Валера мог рассказать, что Клинцов — скотина. Но это явное ожидание доноса, ставка на него как на источник «компромата»…

— Противный он, — небрежно пояснил Попов. — Потеет…

— Это не причина, — обозлился замполит, поняв, что подчиненный водит его за нос. — Так мы только и будем тасовать экипажи…

Попов молчал.

— Ладно, иди. Мы посмотрим, — неопределенно произнес замполит.

Они продолжали работать вместе еще пару недель, потом вопрос разрешился сам собой. Клинцов пристал к подвыпившему мужчине, тот объяснял, что идет домой с банкета, живет неподалеку и вообще легкая степень опьянения — не повод для контактов с милицией. Одним словом, «качал права» и «показывал, что слишком умный». Ни того, ни другого Клинцов терпеть не мог, потому потащил «умника» к машине, обещая, что в вытрезвителе ему «прочистят мозги». Мужчина вырывался и апеллировал к Попову, который с трудом сдерживал ярость, чувствуя, что вот-вот сорвется.

Сопротивление разозлило Клинцова, он привычно замахнулся, но Валера перехватил руку и коротко ударил сержанта в выступающий подбородок, который, по реакционной теории Ломброзо, характеризовал его склонность к насильственным преступлениям. Клинцов устоял на ногах и схватил Валеру за горло, тот провел подсечку, оба упали в жирную осеннюю грязь. Тут и подъехал проверяющий маршруты командир взвода.

Во время служебного расследования Попов никаких объяснений не дал. Кстати, этому его тоже научил в свое время Клинцов, который, начисто отрицая факт драки, твердил, что они с напарником поскользнулись, задерживая пьяного хулигана. Замполит грозил уволить обоих, Попов, психанув, сам написал рапорт. Но тут неожиданно принес подробное заявление тот самый «пьяный хулиган».

Сдержанность Попова в этой истории понравилась многим, в том числе начальнику ОУР Боброву, который и раньше выделял Валеру из милиционеров взвода за способности в розыске «по горячим следам». После беседы с Бобровым Валера забрал рапорт об увольнении и написал другой — о переводе в уголовный розыск. Через полгода ему присвоили офицерское звание. Клинцов тоже остался на службе, отделавшись выговором, — в патрульном взводе и так не хватало сотрудников. Он получил нового напарника — молодого крепыша с жестким взглядом, они прекрасно сработались и неоднократно побеждали в соцсоревновании, завоевывая почетный вымпел «Лучший экипаж ППС».

С Валерой сержант не здоровался. Однажды на строевом смотре выведенный из равновесия лейтенантскими звездочками недавнего подчиненного Клинцов зло сплюнул: «Два года с ним бился — ничему не выучил! И глядь — офицер! Видно, мохнатую лапу имеет…»

В этой фразе все было не правдой, даже то, что старший экипажа ничему не выучил своего милиционера. Два года, проведенных с Клинцовым на маршруте ПА-13, здорово изменили Валеру Попова, заложили предпосылки способностей, которые позднее рассмотрел мутный, но безошибочный рентген Ивана Алексеевича Ромова.

Он притерпелся к насилию в разных его формах. И с той и с другой стороны. Правда, в уголовном розыске оно выглядело по-иному. Прошлое задерживаемых, как правило, давало основание не очень-то с ними церемониться, те понимали это и под стволом пистолета вели себя довольно спокойно, не закручивая до предела нервы оперативников.

К тому же в отличие от патрульных милиционеров, бывших хозяевами положения на коротком пути от места задержания до дверей райотдела, оперативники располагали достаточным временем и отдельными кабинетами. Но самое главное — обычной шариковой ручкой сотрудник уголовного розыска мог доставить задержанному гораздо больше неприятностей, чем Клинцов своими пудовыми кулаками. Поэтому просто так в розыске никого не били. Разве что обломают рога борзому блатному, недостаточно опытному, чтобы знал, где можно показывать гонор, а где — нельзя. Или возьмут в оборот идущего в наглый отказ преступника, чтобы расколоть быстро и до самых ягодиц. Впрочем, в отделении Боброва это не приветствовалось.

— Можно колоть кулаком, а можно — на доказах, — повторял начальник при каждом подходящем случае. — Только кулак-то в суд не представишь. Откажется от показаний, и завернут на доследование. А по нынешним временам можете с ним и местами поменяться: он на свободу, а вы в камеру. Помните об этом хорошенько…

И помнили: кулаками не кололи. Почти не кололи.

Валера за шесть лет врезал разок пытавшемуся бежать карманнику, нокаутировал разбойника, напавшего во время допроса на Свиридова, да, не сдержавшись, отвесил пару оплеух цыганке, прокусившей ладонь Петрову. Во всех случаях он считал, что действовал правильно.

Насчет пьяного с Садовой остались сомнения. Тот раскачивался в потоке автомобилей, бестолково размахивая руками и что-то выкрикивая, они ехали на происшествие, времени затеваться не было, Валера приспустил стекло, чтобы двумятремя словами урезонить алкаша, в это время тот сделал неприличный жест. Машина проходила впритирку, Попов резко открыл дверь, раздался звонкий удар. Скорость движения сложилась с рывком двери, пьяного бросило к тротуару, он плюхнулся на бордюр и схватился за голову.

«Перебор! — с досадой подумал Попов. — Такую плюху он не заработал…»

— За что ты его так? — поинтересовался Свиридов.

— За то, что он нам показывал! — злясь на себя, буркнул Валера.

Свиридов рассмеялся.

— Да ничего он не показывал, просто пиджак поправлял. А правда, было похоже!

Настроение у Попова испортилось окончательно. Вернувшись в райотдел, он прозвонил по больницам: не доставляли ли пьяного с Садовой? Ответы были отрицательными. На душе стало легче — значит, не покалечил. Но тут же пришла мысль: может, тот отлеживается с сотрясением мозга дома или в какой-нибудь норе… Кто же ошибся — он или Свиридов? Если алкаш получил за дело, то все в порядке. А если ни за что ни про что?

Несколько месяцев Попов возвращался в мыслях к этому эпизоду, хотя никому из коллег не пришло бы в голову, что можно загружать мозги подобной ерундой. И, конечно, никто бы не поверил, что три года спустя воспоминание о мимоходом ушибленном алкаше способно испортить Валере настроение.

Выстрел в Козлова дал новые основания для раздумий. Лезть на шестой этаж Попов вызвался импульсивно, повинуясь давней привычке бороться с уже побежденным комплексом неполноценности. Он четко не представлял, как будет действовать там, наверху, потому что предстояло преодолеть пятнадцать метров пожарной лестницы, каждый из которых мог стать для него последним. Первоочередной задачей было уцелеть.

Проникнув в комнату, он перевел дух и решил, что будет брать преступника живым. Потом рассудок опять отключился, он крался по темному коридору с колом засевшей в мозгу дурацкой мыслью, что бронежилет может звякнуть и тем выдать его присутствие…

О происшедшем в ванной никто внизу, естественно, не знал; пробираясь мимо открытой двери, из которой падал сноп света, Попов вжался в стену и, увидев на фоне белого кафеля человеческую фигуру, резко дернул стволом пистолета. В память врезались детали открывшейся картины: прикушенный язык, глубоко врезавшаяся в шею веревка, голая рука и грудь в прорехе разорванного халата. Только в этот момент появилась ярость, растворившая оцепенение сознания, вернулась холодная расчетливость каждого шага.

Козлов почувствовал его спиной, оскалясь крутанулся от окна, но движения казались растянутыми, как при замедленной съемке, Валера опережал убийцу на несколько решающих все секунд. Он успевал выстрелить два, а то и три раза, можно было целить в плечо, бедро, ногу, имея в запасе страховку на случай промаха.

Попов направил ствол под мышку левой руки, сжимающей цевье крупнокалиберного ружья. Мощная тупорылая пуля пээма швырнула Козлова на газовую плиту, полуавтомат ударился прикладом об пол и самопроизвольно выстрелил, дробовой сноп, по счастью, ушел в окно, с визгом рикошетируя о выступ стены.

Ноги подгибались, Попов тяжело опустился на табуретку, не сводя глаз с убитого. В ушах звенело, тошнило, больше всего хотелось снять бронежилет и оказаться в своей постели, забыв о происшедшем. Он вдруг пожалел, что не выстрелил в бедро.

Правда, через несколько минут, когда взломавшие входную дверь ребята выводили Валеру из квартиры и он снова заглянул в ванную, это чувство прошло бесследно. Потом оно появлялось и исчезало много раз, в зависимости от доводов, которые приводил Попов в споре с самим собой.

«… Козлов был убийцей и заслуживал смерти. Но казнить его ты не был уполномочен, по инструкции необходимо причинять задерживаемому минимально необходимый вред.

Писать инструкции легче, чем их выполнять.

У каждого своя работа, ты выбрал выполнение.

Кто мог определить в тот момент, какой вред является минимальным?

Ты сам прекрасно это понимал и имел возможность выбора.

Козлов был убийцей и заслуживал смерти…»

Как будто закольцованная магнитофонная лента воспроизводила нескончаемый диалог, и требовалось усилие воли, чтобы заглушить фразы беспредметного спора.

Если бы подполковник Викентьев знал о бесконечных рефлексиях Валеры Попова, о склонности к самокопанию, он бы не посчитал его «по всем статьям» подходящим для предложенной работы. А если бы подполковник и Иван Алексеевич Ромов знали про «повышенную возбудимость», борьбу с комплексом неполноценности и попытку писать песни, они безоговорочно бы отклонили кандидатуру капитана Попова. Но, кроме самого Валеры, всего этого знать никто не мог. И настал день, когда генерал подписал совершенно секретный приказ:

«… Вместо выбывшего в связи с увольнением из органов по состоянию здоровья майора Фаридова включить капитана Попова в состав специальной оперативной группы «Финал» под номером четыре.

Руководителю спецгруппы подполковнику Викентьеву обеспечить инструктаж и подготовку капитана Попова…»