Глава десятая
Парадоксы судьбы. Кирьян и Жданкова
– А что это за чучело огородное к Петровскому завалилось? – спросила Таня Лопатко.
– Понятия не имею, – сказал подошедший Курбатов. – Не помешаю?
Он галантно оскалился и, не дожидаясь ответа, присел одной ягодицей на подоконник. Под задравшейся брючиной обнажился ровный, без единой складки, черный носок.
– Пожалуйста, Александр Петрович, – с опозданием отреагировал Вышинец.
Курбатов включил зажигалку, прикурил и стал в упор рассматривать Таню Лопатко.
– Я вам нравлюсь, – угадала Таня, выпуская дым через угол рта.
– Вы замечательно выглядите, Танечка, – сказал Курбатов.
– С годами я только хорошею, – опять угадала она.
– Какой замечательный сегодня день, – сказал Курбатов.
– Что в переводе означает: а не пойти ли вам по своим рабочим местам. Ладно уж, сдаюсь, – Лопатко бросила окурок в жестяную банку и по-мужски сплюнула туда. – Мы с Колей уходим. Не будем вам мешать.
– Адьёз, – не возражал Курбатов.
Коленька отлепился от подоконника и послушно поплелся за ней. Курбатов какую-то долю секунды смотрел им вслед: вот Лопатко притормозила, давая Коленьке догнать себя, и теперь они идут рядом – зрелая женщина и зеленый пацан, вчерашний студент. И тут же Курбатов поймал какую-то искорку между ними, тоненький бледненький разрядик. В таких случаях он ошибается редко. В память легла короткая запись: а ведь Танька трахает этого Вышинца. Курбатов не знал, понадобится ему эта запись когда-нибудь или нет. Он поймал информацию машинально, как тигр прихлопывает пробегающего мимо лемминга. Именно машинально. Потому что сейчас он выслеживал другую дичь. Куда более интересную.
Пять минут назад огородное чучело в новенькой, но совершенно не по росту и оттого нелепой спортивной куртке мялось на крыльце у входа в прокуратуру. Завидев Александра Петровича Курбатова, возвращающегося с обеда, чучело сделало несколько нервных движений, выдающих одновременно инстинктивное желание убежать отсюда подальше и в то же время объективную невозможность это сделать, – как если бы оно было приковано цепью к массивной двери.
Александр Петрович притормозил, невольно заглядевшись на этого представителя хомо сапиенс. Тот был худ, небрит, от него воняло овощехранилищем и общим вагоном, и вдобавок его испитое лицо показалось Курбатову чем-то знакомым.
– Что надо? – бросил Александр Петрович, сдвинув брови.
Чучело опять дернулось, изобразив на лице винегрет из подобострастия, нахальства и полного осознания собственной вины.
– Я, ета самае, вабщета, ну… – выдавило оно.
– Пошел вон, – сказал Курбатов, именно такого ответа и ожидавший. Он взялся за ручку двери. – Сейчас охрану позову.
Но чучело почему-то не исчезло в тот же миг. Оно дрожало, мигало и дергалось, но не уходило.
– Я вабщета к этому, как его. К следачку вашему.
– К кому? – Курбатов наклонился.
– Ну. К следователю, ета. Значить.
– К какому следователю? Фамилия?
– Петров… – Чучело запнулось от волнения и тут же коротко нервно рассмеялось. – Ага. Петровский, ета. Ну, тут застрелили когда одного. Так я там был, ета. Кирьяном меня звать. Ну, короче, Кириченко, ета. Свидетель. Так я туда… А там ваш, этот. Седой. Не пускает. А я документ дома оставил. На телевизоре, ета. А он не пускает…
И вот тут Курбатов вспомнил. Пошелестел папками и – нашел. По делу Курлова проходил свидетелем некий бомж. Фамилия, фамилия… Может, и Кириченко. Не в этом дело. Свидетель был единственный. Один. Вот это самое чучело.
– А что у тебя за дело к Петровскому? – спросил Александр Петрович. – Вспомнил что-нибудь новенькое?
– Ну… – в раздумье произнес Кириченко. – Типа.
– Он тебя вызывал? Повестка есть?
– Не так чтобы… – Чучело смутилось. – Ета. Вообще-то нет.
Курбатов посмотрел на него.
– Хорошо. Пойдем.
Степану Ванычу, сидевшему на вахте, важняк только коротко кивнул: это со мной. Кириченко бросил через плечо:
– Ну, понял, дед?
– Это кто из нас еще дед… – проворчал Ваныч.
– Последняя дверь, видишь? – Курбатов нацелил бомжа в нужном направлении. – Давай, топай.
И тот потопал, шелестя новенькой, еще негнущейся курткой… И зашел в кабинет к Петровскому.
* * *
– Короче, что тебе надо? Я тебя вызывал? Нет. Тогда чего пришел? Что-то новое вспомнил?
Денис старался говорить спокойно, хотя было заметно, что он скрывает бушующие внутри чувства. И это не было раздражение, вызванное внезапным визитом бомжа-доходяги из Первомайского парка. Кстати, сейчас он не казался немощным доходягой – обычный мужик, далеко не старый. Отмыть его, постричь, причесать, наодеколонить, приодеть в костюмчик – и в «Белом Замке» его не отличить от других посетителей. И сидит он не так, как сидят бомжи, – уверенно и по-хозяйски. И смотрит, хотя и не совсем прямо, но только наполовину искоса, – как трусливый свидетель на очной ставке, решившийся все же изобличить своего визави. Поэтому чувство, которое испытывал Денис, было чувством сильного беспокойства, чтобы не признаваться себе в том, что это был страх.
– Вспомнить пока не вспомнил, но вспоминаю… Там под фонарем все видать было…
– Опять старая песня? Чего тебе надо?
– Справку мне выпиши…те. С подписью, печатью, как положено…
– Какую справку?
– Такую. Ментам, дворникам и вообще всем. Чтоб меня не трогали… Не гнали отовсюду… И пускали погреться, если совсем холодно…
– Ты что, офонарел?! – заорал Денис. – Куда пускали?! Пропуск-«вездеход» тебе выписать? В областную администрацию, УВД и чужие квартиры?! Ты соображаешь, чего говоришь?!
– Соображаю, – свидетель Кириченко тыльной стороной ладони вытер оттаявший нос. – В ментовку мне не надо, меня туда без всякого пропуска таскают… А из подвала пусть не гонят… Несправедливо так… Одним все можно, другим ничего… А то вспомню чего такое… Кой-кому не понравится…
И посмотрел Денису прямо в глаза, странным взглядом, в котором смешивались трусость и наглость.
Черт… Следователь Петровский на миг растерялся. А в следующий миг свидетель Кириченко отвел взгляд. И опять превратился в обычного бомжа. В кабинете воняло немытым телом и какой-то кислятиной.
– Ты где живешь?
– На Богатяновке… И в Прошино дом имеется…
– Какой такой дом? Чей дом?
– Вроде гостиницы…
Денис почесал в затылке. Свидетель Кириченко становился проблемой. И ее следовало решать.
– Черт с тобой, дам я тебе справку! Только сейчас уточню кое-что, дополнительный протокол составим…
– Вначале справку…
Денис быстро набрал текст, вывел его на принтер, подписал и поставил внизу печать и дату.
– На, держи!
Грязная, заметно подрагивающая рука с трепетом приняла документ.
«Справка. Выдана настоящая гр. Кириченко Анатолию Олеговичу в том, что он является свидетелем по уголовному делу, имеющему большое общественно-политическое значение. Следователь прокуратуры города Тиходонска, лейтенант юстиции Петровский Д. А.»
– Ничего себе! – потрясенно выдохнул Анатолий Олегович. В официальных документах обычно сообщалось, что он был подобран пьяным, или выражался нецензурной бранью, или мочился в общественном месте, за что подвергается административному взысканию. Еще никогда должностное лицо правоохранительных органов не отзывалось о нем так положительно.
– А чего ж не сказано, чтоб не трогали и пускали?
– Это и так ясно, – Денис быстро составлял дополнительный протокол допроса. – Милиция тебя теперь трогать не будет. Если ты, конечно, не совершишь чего…
Действительно, любой участковый, пэпээсник или сержант из вытрезвителя, увидев такую удивительную справку, поймет одно: бомжара сейчас нужен следователю, а потому прессовать его – себе дороже. Через месяц-два попадется, тогда и можно будет взять реванш по полной программе! Да если даже гражданин Кириченко попадется на зуб какому-нибудь оперу или дознавателю, те обязательно позвонят Денису – посоветоваться: что там и как…
– Только ты особо этой справкой не размахивай, – предупредил Денис. – Кто не понимает, может отобрать, да еще и рожу набить!
Он бы и сам с удовольствием набил рожу гражданину Кириченко, но… пока руки коротки!
– На, подписывай! – он протянул свидетелю протокол.
«Я, Кириченко Анатолий Олегович, хочу сообщить, что вспомнил приметы человека, стрелявшего в Первомайском парке в гражданина Курлова. Рост примерно метр восемьдесят, полный, лицо круглое, грубое, волосы рыжие, растрепанные. Он был без головного убора, в расстегнутой телогрейке, под которой была надета тельняшка. Кажется, летом я видел его в порту и мы пили пиво на набережной, с ребятами. Имен ребят я не знаю. А рыжего звали, по-моему, Володя. Он говорил, что сам из Оренбурга, или из Алтайского края, я точно не помню. Точно помню, что он был судим за кражу и освободился недавно из ИТК Тиходонской области. Из какой ИТК освободился, он не говорил. Володя, когда проходил мимо меня, показал мне нож и сказал: „Молчи, сука!“ Поэтому я вначале не хотел его называть. Но теперь я осознал свой гражданский долг свидетеля и решил рассказать всю правду. Опознать его я смогу, как лично, так и по фотокарточке. С моих слов написано верно и мною прочитано…»
Свидетель Кириченко прочел, пожевал губами, почесал и без того лохматую голову и посмотрел на следователя Петровского.
– Какой такой Володя? Я пил пиво, но не с Володей, а Колей. Он, правда, тоже рыжий…
– Тогда допиши внизу: «Возможно, Володю зовут Колей». А потом подписывай. Тебе не все равно? Если ты не важный свидетель, то как я тебе справку выдам?
Старательно сопя, Кириченко принялся выводить свои каракули.
Отлично! Теперь надо поискать этого рыжего, уголовное дело распухнет, объем работы следователя будет виден невооруженным глазом: еще бы, отработаны две версии – с парнем из кафе «Лабинка» и ранее судимым Володей-Колей. Значит, следователь выложился полностью, сделал все, что от него зависит. И не его вина, что дело пришлось приостановить. В архиве десятки приостановленных дел, лежат себе, пока не выйдут сроки давности…
– Все, подписался…
– Ну и отлично! Молодец, Анатолий Олегович!
Если теперь этот козел решит открыть свою пасть и дать третье описание стрелявшего, да еще укажет на самого Петровского, то ясно будет, что он просто сумасшедший! Но держать его надо на коротком поводке, чтобы знать, чем он дышит…
– Я тебе тут свой телефон напишу, если что – звони!
Для закрепления доверительных отношений Денис хотел пожать ему руку, но не смог преодолеть брезгливости.
– Будь здоров, Анатолий Олегович! И помните, ты… вы важный свидетель по уголовному делу!
Счастливый и окрыленный Кирьян выскочил в коридор.
* * *
Курбатов курил, точнее, ждал и курил. Он выкурил сигарету до половины, встал с подоконника и прошелся по коридору. Опять сел. От курилки до двери с табличкой «Петровский Д. А.» было всего четыре шага. Курбатов слышал доносящиеся оттуда голоса. Не слова, нет. Только голоса. Он задумчиво обмакнул окурок в банку, крутанув его по краю, так что красный наконечник сигареты заострился. Обычно даже голосов не слышно. Он, Курбатов, можно сказать, ветеран этой курилки, его задница помнит каждый выступ этого подоконника, он знает наизусть каждый потек масляной краски на радиаторе. И он никогда не слышал, как разговаривают в кабинете Петровского. Почему? Потому что там именно разговаривали, а не кричали. А сейчас кричат. Вернее, кричит один Петровский. А чего ему кричать, спрашивается?
Курбатов затушил окурок, сунул руки в карманы брюк и походкой американского сенатора подошел к лестнице, спустился на один пролет к вахте.
– Просьба к тебе, Ваныч. Скоро от Петровского выйдет свидетель…
Ваныч открыл было рот, чтобы переспросить, но Курбатов перебил его:
– Да. Тот самый. Проводишь его ко мне. Только чтоб Петровский не видел. Так надо. Лады?
Спустя десять минут в кабинет Курбатова постучали.
– Войдите.
Кириченко лишь немного приоткрыл дверь, словно очертив для себя границу дозволенного, с шелестом протиснулся в узкую щель и застыл на пороге. С ним в кабинет проникло и облако далеко не благородных запахов.
– Мне тут сказали, ета сама…
– Закрой дверь и садись. Выпить хочешь?
Бомж хрипло хихикнул от неожиданности. На столе у Курбатова стояла ноль семь «Пшеничной», а рядом – стакан, тарелка с крекерами и даже банка с черными оливками. Пир горой. Хозяин кабинета сидел нога за ногу, нарисовав на лице небрежно-покровительственную улыбку.
– Ну, что застыл? Или ты будешь как этот, в «Судьбе человека», – после первой не закусываю?
Кирьян оскалился. Он понял шутку. Он не дурак. Его приглашают за стол. Надо расслабиться. Когда расскажет своим на Первомайке – не поверят. Кирьян поднялся, документ заимел, пьет с начальниками, шутит с ними. Это ж надо…
Он сел. Начальник ловко открыл бутылку и налил точно вровень с краями стакана. Достойного человека сразу видать.
– Пей.
– Так я ж один, ета сама… – объяснил Кирьян. – Как-то нехорошо…
Курбатов без лишних слов достал второй стакан, плеснул на дно, выжидательно посмотрел на бомжа. Сам он пить не собирался – водка была паленой, изъятой из недавно накрытого подпольного цеха. Неизвестно было даже, на каком она спирте – пищевом, техническом или метиловом.
Кирьян выпил, двигая вверх-вниз острым кадыком. Поставил стакан и, уже не смущаясь, деловито залез пальцами в банку с оливками. Достал одну оливку, посмотрел на нее.
– Слива, что ли?
Курбатов молча налил ему еще. Кирьян, жуя оливку, тут же протянул клешню, но важняк прикрыл стакан рукой и отодвинул в сторону.
– А теперь скажи: что там у вас с Петровским произошло? – спросил он, устремив гипнотизирующий взгляд в слабые глаза бомжа.
– Да ничего, – ответил тот и посмотрел в пол. Не только искушенному Курбатову, но даже Коленьке Вышинцу или Васе Ляпину было бы понятно, что он врет.
– На, еще выпей! – Важняк отдал стакан. Но бомж замешкался, и стало ясно, что он намерен упорствовать. – Пей, пей, не стесняйся, у меня еще есть…
Кирьян не выдержал и привычно махнул стакан до конца.
Курбатов привстал, оперся кулаками на столешницу и наклонился вперед.
– Ты что здесь расселся, скотина! – рявкнул он и вытряхнул тарелку с крекерами в лицо Анатолию Олеговичу. Вначале он хотел выплеснуть в него оливки, но тогда пришлось бы засрать весь кабинет. – Ты что, в пивную пришел?! А ну встал!
Пораженный столь резкой переменой, Кирьян вскочил.
– Я тебя сейчас закрою в камеру с бандитами, а им шепну, что ты «наседка»! Знаешь, что с тобой будет?! – страшным шепотом заорал важняк. – Ты что мне тут лапшу вешаешь?! Думаешь, я не знаю про Первомайку?
Анатолий Олегович почувствовал, что сейчас обмочится. Но тут зазвонил прямой телефон Рахманова.
– Я слушаю, Евгений Николаевич, – сказал Курбатов обычным ровным голосом. – Есть, иду!
И неожиданно улыбнулся.
– Не обижайтесь, Анатолий Олегович, – я пошутил. Приберитесь тут немного, печеньице соберите, я сейчас вернусь…
«Да, стану я тебя дожидаться, как же…» – подумал Кирьян.
Но дожидаться пришлось, потому что Курбатов, уходя, запер дверь на ключ. Кирьян быстро собрал с пола крекеры. Переполненный мочевой пузырь готов был разорваться. Оглядевшись, он помочился в горшок для цветов. В щели за сейфом он увидел деревянную биту – вещдок с убийства на Театральном спуске. Пригодится! Если что, дам этому пидору по тыкве и сбегу. Не идти же к бандюганам под молотки…
Он наполовину засунул биту в штанину, верхнюю половину прикрыл курткой. Теперь сесть на стул было нельзя, и он замер у стола по стойке «смирно».
Почти сразу стремительно ворвался хозяин кабинета.
– Значит, так, дружище, я очень спешу, но разговор наш не окончен! Вот мой телефон, – он черкнул номер на бланке «Старший следователь по особо важным делам прокуратуры города Тиходонска Курбатов Александр Петрович».
– Завтра позвони, я скажу, во сколько подойти. Будем дружить. Что нагрубил тебе, не обижайся: сорвался – нервы на пределе… Такая работа, с ума сойти можно. Спасибо, что убрал тут все. Не обижайся…
Приобняв Кирьяна за плечи, Курбатов довел его до двери, как лучшего друга. Даже исходящая от бомжа вонь его не смущала. И грязную руку он пожал без всякой брезгливости. И задержал ее в неожиданно крепкой ладони, и улыбнулся дружески.
– А если не придешь, я тебя найду и яйца вырву, – продолжая дружески улыбаться, сказал он. – Спроси у кого хочешь про Курбатова, все подтвердят: так и сделаю. Оторву и сожрать заставлю! Шучу, конечно. Ты придешь, куда ты денешься!
* * *
«Вот сейчас самое время спросить у нее фамилию», – подумал в какую-то минуту Денис и едва не расхохотался. На душе сразу полегчало. Совсем другое дело. Его веселая злость каким-то образом передалась Вере: она обхватила ногами его спину, открыла глаза, и там Денис прочел что-то не совсем пристойное, но весьма занятное. Ее руки соскользнули с его плеч и нырнули куда-то вниз. Он вдруг почувствовал себя стенобитным орудием, которое хорошенько раскачали и со всего размаху влепили точно между створок крепостных ворот. Ворота вдребезги. Пожар. Сметая все на своем пути, армия победителей ворвалась в город. Громя, вопя и бесчинствуя. Генерал на белом коне впереди. Его рот перекошен в экстазе. Его глотка просто не вмещает в себя все, что туда хочет вместиться…
Потом она встала и приоткрыла балкон. В комнату, откинув гардины, ворвался холодный воздух. Минут десять они лежали молча и курили, стряхивая пепел прямо на пол.
Потом Денис произнес вслух:
– Психотерапия. Хорошо.
– Что? – не поняла Вера.
Он махнул рукой: неважно. Это была просто озвученная концовка его долгой-предолгой мысли. На одном конце, то есть в начале – работа, Синицын, мертвый Курлов, живой Эмиль, попрошайка Кирьян, которого пришлось сегодня чуть не ногами вытолкать из кабинета. На другом конце – вечер, которого ждал весь день, вечер, который лечит все травмы, полученные на долгом пути сюда. Вот такая психотерапия. Нет, психо – это для души. А если для тела, то просто терапия.
Пока они были заняты, телефон звонил трижды. На мобильном повисли два непринятых вызова. Вере постоянно кто-то звонит. Нормально. Это ее работа. Там, где у обычного человека два канала получения информации, у журналиста их сто тысяч. Сейчас, даже не накинув халат, она отправилась на кухню («Ты как насчет капельки мартини?»), одновременно вызывая номера из списка непринятых.
– Чего ты хотел, Стас?.. Так я же вчера еще сказала: там все отменяется, ну! А ты хоть пробовал звонить в управление?
Денис подумал: бедный Стас, он даже не догадывается, что Вера говорит с ним совершенно голая, что у нее длинные и крепкие ноги, и над ягодицами у нее парит вытатуированный черный стриж, и на нее, голую, ладную, бесстыжую, разливающую по бокалам сухой мартини, можно вот так смотреть хоть целые сутки. Если не спятить, конечно, от продолжительной эрекции.
Через несколько минут Вера вернулась, они выпили мартини, потом Вера стала одеваться. Денис лежал на диване и смотрел, как она это делает, и чувствовал себя почти счастливым… До тех пор, пока не услышал:
– Поужинаем в «Папе Джо», хорошо?
Денис откинул одеяло, встал и тоже начал одеваться.
– Хорошо, – сказал он.
Надевая брюки, он привычно ощупал правый карман, где лежали деньги. Пятьсот семьдесят рэ. Которые он вытянул утром из маминой заветной шкатулки. Естественно, мама об этом не догадывается. Пока. Странно, у них в семье ни у кого не было привычки завтракать в пиццерии, обедать в «Потсдаме» и ужинать в «Папе Джо». Вера, наверное, что-то почувствовала в его голосе, потому что переспросила:
– Может, ты не хочешь?
Денис искал носки, шаря рукой под диваном.
– Тогда пошли в «Блюз», – нашла она выход из положения. – Там хоть музыка живая.
Денис хорошо помнил «Блюз». Как-то во время дежурства он выезжал туда на ножевое ранение. Там выступает Максим Бром, тот самый, который в позапрошлом сезоне поставил на уши Харьков и Москву, по пятницам там собираются богатенькие байкеры, а еще там самые высокие цены в городе. Говорят – пятидесятиграммовая порция виски с колой вытягивает на четыре сотни…
– Знаешь, пусть лучше будет «Папа Джо», – сказал Денис. Он даже попробовал пошутить: – Родственник как-никак…
Вера внимательно на него посмотрела, потом улыбнулась и отправилась к зеркалу наводить красоту.
…Хотя, с другой стороны, тратить последние деньги на любимую девушку – это тоже танец любви, очень похожий на то, чем они занимаются в постели. Это приятно, черт побери. Напряженное тело с восторгом исторгает частицу себя. Только не через семенные каналы, а через карман. И – полный экстаз.
В одиннадцать Вера сказала, что больше ничего уже не хочет, кроме как спать, спать, спать. Денис попросил официанта рассчитать их и, пока тот считал, закурил, готовясь получить удовольствие. В этот момент к ним подошел молодой человек в костюме с металлическим отливом – в голливудских фильмах такие носят адвокаты, получающие от 500 долларов за час работы.
– А ты все хорошеешь, Верочка.
Вера подняла голову и улыбнулась.
– Витя, привет. – Она повернулась к Денису: – Познакомьтесь, мальчики: это Витя, мой однокурсник, это Денис…
Она замолчала, видно, подбирая точную формулировку. Возникла забавная пауза. В конце концов все трое рассмеялись, даже официант улыбнулся. Потом он положил перед Денисом счет. Тысяча пятьсот двадцать три рубля сорок копеек. Чаевые на ваше усмотрение.
У Дениса отвисла челюсть. Заказ делала Вера, он даже не заглядывал в меню. Подозревал, конечно, что цены тут не маленькие, но такого результата не ожидал… Два мартини, два салата, две баранины на ребрышках, бутылка сухого вина. Не может быть! Или это вино? Вкусное, чилийское, он никогда такого не пил… И еще чаевые на ваше усмотрение… С ума сойти! Машинально достал свои пятьсот семьдесят рубликов, беспомощно огляделся.
Вера взяла счет, глянула небрежно, сунула официанту смятые купюры, махнула рукой – мол, спасибо, сдачи не надо! Сколько она ему дала? Похоже, две тысячи. Ничего себе! Ладно, потом с ней рассчитаюсь…
Он сунул деньги обратно в карман. Собственно, здесь это были не деньги. Однокурсник Витя предложил посидеть еще пару минут и выпить с ним по бокалу белого вина. За встречу и знакомство. Они посидели еще пару минут, причем Вера вдруг начисто расхотела спать и щебетала, как утренний жаворонок. У Вити было лицо молодого римского патриция. Денис бросал ревнивые взгляды на этикетку бутылки, но лучше бы он туда не смотрел: это был «Сотерн» урожая девяносто восьмого.
Потом Витя рассчитался одной зеленой купюрой, и вскоре они оказались в «Кубрике», где пили коньяк, на этикетку Денис уже не смотрел, чтобы не расстроиться окончательно. Впрочем, он и так расстроился. Пока Витя и Вера предавались воспоминаниям, он методично заполнял пепельницу искореженными окурками.
– …Это правда, Денис?
Он не сразу понял, что обращаются к нему. Виктор в позе крайнего удивления уставился на него, глаза – по пять копеек. У Веры на щеках играл румянец, она улыбалась, она смотрела на Дениса, как гордая мать смотрит на сына-отличника.
Денис поднял голову.
– То есть?..
– Я сказала Вите, что ты работаешь следователем в прокуратуре.
Вера прикурила от свечки на столе, не отрывая взгляда от Дениса. У нее слегка дрожали пальцы.
– Мать моя… – выдавил потрясенный Виктор. – Настоящий следователь?
– Это вас шокирует? – поинтересовался Денис. Честно говоря, он ничего не понимал.
Виктор издал короткий хрюкающий звук и вдруг смутился. На патрицианском лице, которое по определению должно оставаться невозмутимым, проступила густая краска.
– Я просто… – начал он и запнулся.
– Ну ты что, Денис? – сказала Вера. – Просто Витя всегда мечтал стать следователем. Он три года подряд поступал на юрфак и не поступил. А потом писал заметульки в колонку криминальной хроники «Тиходонской правды»…
– И опять пытался пролезть на юрфак, – перебил ее Витя. – Но не судьба, видно. Чуть с катушек не слетел тогда. В общем…
Он махнул рукой.
– Понимаете, это какой-то заколдованный круг.
Виктор пристально посмотрел на Дениса, словно желая удостовериться, что его поймут правильно и не поднимут на смех. Дениса такой взгляд немало позабавил, хотя он и не подал виду.
– Знаете, кем я стал после журфака? Даже не журналистом. Я – профессиональный посредник. Металл в Калининграде, вакуумная упаковка в Кисловодске, кукуруза в Краснодаре… В общем, я перезнакомился за эти годы с сотней тысяч разных людей. Разных. От секретарш до губернаторов, а также с бандитами, цыганами, главарями «голубых» кланов, генерал-полковниками, директорами… Даже с Валерой Меладзе и Сережей Пенкиным. Это работа. Но, понимаете, ни с одним следователем меня судьба не свела. Ни с одним на все сто тысяч! – Виктор вскинул руку, едва не опрокинув свой фужер. – Денис, вы – первый. И этот день, который свел нас вместе, я запомню навсегда.
Он оглянулся на Веру и неожиданно поцеловал ей руку.
– И тебя, Верочка. Тебя я тоже никогда не забуду.
Денис не знал, что сказать.
– Это хорошо, что я первый, – пошутил он. – Значит, ваши дела идут хорошо.
– Да, – просто согласился Виктор. – Мои дела в порядке. Я совсем в другом смысле.
К счастью, тут пришел официант, принес южноафриканское шампанское в ведерке со льдом. А Виктор продолжал говорить, обращаясь уже только к Денису. Сколько убийств вы раскрыли? Это было сложно? Сколько времени у вас уходит на каждое из дел? Любой ответ Дениса, какую бы информацию он ни нес – позитивную или негативную – вызывал неизменный восторг. Кроме одного – когда Денис ответил на вопрос о средней зарплате. Причем, чтобы не упасть лицом в грязь перед Верой, он завысил цифру по крайней мере в два раза. Лицо Виктора просто вытянулось. Он тут же вспомнил, что его фирме позарез нужен консультант с юридическим образованием. И опытом работы в госструктурах. То есть не штатная единица, а, как бы сказать, неофициальный помощник. Просто посоветоваться в случае чего. Вознаграждение гарантировано. Более чем щедрое. Ну… Скажем, пятьсот у. е. за каждый случай беспокойства. Для начала. А там…
По-моему, подумал Денис, он просто пьян. Он неловко отшутился и спросил у Веры, не очень ли она устала. Вера прикрыла глаза и улыбнулась, а Виктор вскочил, извиняясь за свое многословие и прилипчивость. Он проводил их до стоянки, где дожидался Верин «гольфик», и на прощание попросил у Дениса телефон. Если можно. Можно, сказал Денис. Конечно, можно.
* * *
– Обилечиваемся, граждане! Обилечиваемся!
Остановка «Яблоневка» – последняя в городской черте. Дальше – пригород, сады, садовые участки, чуть в стороне – городская свалка. Обычно летом здесь набивается полный автобус – садоводы, огородники, жители полусельских районов, прилегающих к Тиходонску. Да и сейчас, хотя не сезон, набилось изрядно. Кондуктору зевать некогда, надо шевелиться и шевелить пассажиров, но аккуратно и с умом. Кто-то в этой толпе обязательно проедет без билета – хотя бы вон та толстомясая рожа, ишь, перегородил проход так, что ни спереди, ни сзади к нему не подберешься. Явно безбилетник, и платить не станет: ищет лишь, с кем задраться, да поскандалить, да в морду дать. Иван Степанович таких за версту видит. И трогать его не станет. Толстомясый ездит здесь нечасто, а то и вообще впервые, убытки от него небольшие, пусть себе едет. А вот бомжара, что левее примостился, – это и есть тот самый контингент, вскрывать и изводить который кондуктор сюда и приставлен. Тем более что он тихий и скандалить не осмелится.
– Кто еще без билетика? Гражданочка, вы ведь на повороте зашли, я видел. Чего ждем? Обилечиваемся, быстренько, десять рублей… Вот так. Пропустите, пожалуйста.
Иван Степанович ловко продирался через заторы одетых в зимнее тел, приближаясь к бомжу. Кондуктор видел его здесь не первый раз и не десятый. Он сходит на станции Прошино, живет напротив свалки, небось у Дуньки Мотельщицы, в комунии ее поганой. В город едет ранним утром – собирает там бутылки, попрошайничает, ворует по-мелкому. Возвращается обычно под вечер, как сегодня. И каждый раз у них с кондуктором выходит настоящая схватка, как у охотника с дичью: бомжара пытается схорониться и не заплатить, используя свои наработанные навыки; кондуктор же, используя свои, вскрывает его и обилечивает.
Иван Степанович – кондуктор со стажем, почитай сорок лет на транспорте. Здесь его и в партию приняли, и квартиру перед пенсией дали. Тогда на самообслуживание переходили, а от кондукторов избавлялись… А теперь времена изменились, вон пришли домой, с почетом попросили обратно поработать! Значит, не справляются без него…
– Обилечиваемся, граждане!
Не замечая толстомясого, кондуктор протиснулся дальше, оторвал два билетика для хмурой семейной пары, влезшей в автобус среди последних, поругался для порядку со старухой-льготницей, которая хоть и выглядит куда старше своих восьмидесяти пяти, однако пенсионную книжку обязана носить с собой и предъявлять по первому требованию. И только потом, почувствовав спиной тихое ликование Кирьяна, решившего, что его не заметили или просто не хотят с ним связываться, – обернулся.
– Ну, кто тут еще не обилетился? Обилечиваемся!..
Они стояли теперь нос к носу, и это означало, что Кирьян очередной раз проиграл и должен уплатить по тарифу. Так было всегда, и Кирьян платил, а если не платил, то бывал беспощадно ссажен с маршрута.
Только сейчас Кирьян смотрел куда-то мимо, словно не слышал. От него пахло водкой, однако он был в полном сознании, что Иван Степанович мог утверждать со всей ответственностью.
– Билет, – сказал кондуктор. – Билет есть?
Кирьян покосился на него и ответил вопросом на вопрос:
– Чего?
– Как «чего»? – возмутился Иван Степанович. – Следуешь по маршруту – стало быть, обилечивайся! Где билет?
Кирьян подумал.
– Не знаю, – сказал он. – А что?
– Я тебе покажу, что! Или плати – или следуй вон из транспортного средства! А то еще милицию вызову!
Кирьян, который всегда в таких случаях втягивал голову в плечи, вдруг отреагировал совершенно неожиданно.
– А что милиция? – хмыкнул он в лицо кондуктору. – У меня друзья знаешь где? Эта, в прокуратуре! А у них телефоны казенные на столах! А столы – дубовые! А номерок – вот он! Эта видал?
Бомж выхватил из кармана какой-то листок и стал тыкать им в лицо кондуктору. Иван Степанович был в очках и рассмотрел надпись: «Прокуратура города Тиходонска. Старший следователь…»
Конечно, этим фактом он озаботился, но подумал, что никаких друзей в прокуратуре у бомжары быть не может.
– Вот позвоню – посмотрим еще, кто из нас последует! И куда!
Кондуктор навидался здесь всякого. Маршрут пригородный, и сброду отмороженного хватает, ему вон даже кастетом как-то чуть скулу не сломали, а уж сколько угрожали, за лацканы хватали, слюной брызгали да норовили в морду заехать – и не сосчитаешь. А все-таки он работает, и поставлен на этот трудный участок не зря, поскольку начальство тоже с мозгами и понимает, что человек легкомысленный, неопытный на маршруте долго не выдержит, сломается, а убыток автопарку будет немалый.
И зря жена ругается, что работать кондуктором сейчас дураков нет, потому его, старого дурака, и позвали с пенсии… Нет, не за здорово живешь его сюда позвали! Абы кого не позовут! Учли, что он коммунист, человек стойкий и временем проверенный. Настоящий представитель государства. Именно он и есть власть в этом автобусе!
Потому тушевался Иван Степанович недолго, а просто нажал кнопку на переговорном устройстве, что на ремне закреплено, – такие у милиционеров бывают, точь-в-точь, только это сломанное и ни с кем не связывает, а служит исключительно для солидности и испугу, – и сказал в глухой и немой микрофон:
– Вызываю участок! Срочно! Инцидент на маршруте! Здесь платить отказываются!
А потом – бомжу, спокойно:
– Вот на пятнадцатом километре зайдут милиционеры, и мы разберемся, кто им друг, а кто враг… Так что плати, пока не поздно.
Сработало. Кирьян стушевался, заулыбался неуверенно, на морде испуг проступил. С милицией ему и вообще связываться не с руки, а особенно сейчас. Потому что под курткой у него спрятана деревянная дубинка, украденная в кабинете прокурорском. Да он еще там и в горшок нассал. Как после этого им звонить?
– Так эта… Я ж и говорю… А кто отказывается-то? Ты толком скажи сперва, а потом уже жалуйся!
Но тут неожиданно вмешался толстомясый.
– А кто сказал, что он без билета? – рявкнул. – Я видел, он покупал у тебя билет. Ты деньги взял, а теперь пристаешь.
– А твое какое дело? – повернулся к нему кондуктор. – Пусть предъявит, раз покупал!
– А он потерял, – нахально парировал толстомясый. – Это же хлев, а не автобус! Я вон сам половину пуговиц здесь посеял!
– Пуговицы твои меня не волнуют. Без пуговиц ездить можно, а без билета нельзя. У всех должен быть билет. А твой-то где?
– А я тоже потерял, – ухмыльнулся толстомясый.
– Он тоже потерял, слышь, эта!.. – встрял Кирьян, почувствовав поддержку.
– Ладно, – сказал Иван Степанович. – Хорошо. Сейчас зайдет милиция, со всеми разберется.
– Вот пусть тебя первого и проверят! – продолжал Кирьян. – Ты ж, гад, деньги берешь, а билеты не даешь! Я ж видел! И другие подтвердят!
– И подтвердим, – согласился толстомясый.
– И это ж надо, по десять рублей с человека драть! – взвизгнула сзади пенсионерка. – Раньше за пять копеек можно было на край света уехать, а теперь… Совсем стыд потеряли!
– Да они с потолка цифры эти берут, – бросил хмурый семьянин. – А потом особняки себе строят. А такие как этот, – он кивнул на Ивана Степановича, – у них на побегушках. Шавки злющие.
– Что ты сказал? – оскорбился Иван Степанович. – Кто шавка?
– Ты шавка, – подтвердил толстомясый. – А че, не так? Ты трудовой народ угнетаешь!
Он толкнул кондуктора в грудь.
– А ну-ка, убери руки! Я на должности! Смотри, будешь в тюрьме париться!
Еще сильной рукой Иван Степанович схватил толстомясого за воротник. Однажды безбилетный хулиган ударил его в ухо, так ему три года дали! За нападение на представителя власти!
В салоне возникла раздраженная суета, сопровождаемая громким пыхтеньем и взаимными оскорблениями. С кондуктора слетели его толстые очки и вытертая кроличья шапка, он получил удар в оголенное темя, наугад ответил, попав в чье-то лицо. Он хотел крикнуть, чтобы остановили автобус, но тут шапка его быстро нашлась и ее надели ему прямо на лицо. Потом последовал еще один мягкий, но крайне увесистый удар, и время обрело вязкость и пористость, как густой сироп, тянущийся за ложкой. И когда кондуктор наконец сумел подняться на ноги и снять шапку, мешавшую дышать, он увидел вокруг себя суровые и озадаченные лица пассажиров.
Бомж и толстомясый исчезли. В динамике звучал голос водителя: «Остановка Прошино, следующая – Котельное», а где-то совсем рядом слышались всхлипы. Зловредная пенсионерка полулежала-полусидела в кондукторском кресле и, плача, указывала на него пальцем:
– А ударил-то – как убить хотел, фашист!.. За что, спрашиваю? За то, что я, старая, без билета езжу?
– Ты чего это? – поинтересовался кто-то у кондуктора. – Совсем, что ль, мозги на своей работе потерял?
Иван Степанович понял, что случилось невероятное, и в этот раз бомжара обыграл его по полной программе.
* * *
От остановки до Дунькиного дома, стоящего на отшибе за деревней, – километра три. Кирьян шел вдумчиво, не торопясь. Вспоминал, рассуждал, прислушивался и принюхивался к себе, наблюдал за собой со стороны. И удивлялся. Это был какой-то новый, другой Кирьян. Сердце еще колотилось после стычки с кондуктором, а он уже пил с толстым на станции – толстый угощал! – и общался за жизнь, и толстый говорил с ним уважительно, как с равным, хотя у него куртка из искусственной кожи, а на голове – настоящий кролик… Да, а несколькими часами ранее он пил в кабинете следователя-важняка, который даже не мент участковый, и даже не майор из местного РОВДа, а… Важняк, короче. Важняк. Звучит, а? Раньше такие типы на него и внимания не обращали. Теперь – обращают. Что-то переменилось. Теперь у него и документ в кармане охранный. Раньше вообще никаких документов не было, только штрафные квитанции и повестки…
И вот идет Кирьян домой, еще не зная точно – он это или не он. Посмотрел вниз: там мелькают попеременно две знакомые ноги в выцветших штанинах и стоптанных ботинках, рядом с ними маятником болтается набалдашник деревянной дубинки. В карманах табачная крошка и несколько смятых десятирублевок. На покрасневших от мороза руках – цыпки. А в руке бита, поцарапанная изрядно, но вполне пригодная. Это он, вне сомнения. Идет к себе домой, вернее – в Дунькин «мотель», уже несколько лет как ставший его домом. Но теперь он совсем другой! Может, в лице что-то поменялось? Кирьян потрогал давнюю щетину на щеках, подбородок с ямкой. Все на месте, все как было. Это он, Кирьян. Хотя… Нет, погоди, не Кирьян. Кириченко Анатолий Олегович. Во как.
– Что вы думаете об этой жизни, Анатолий Олегович? – спросил он сам себя.
А что, звучит. Анатолий Олегович.
– Думаю, что моя жизнь как бы эта… Она вся еще спереди, – ответил он сам себе.
Да, что-то определенно поменялось.
* * *
– Плевать мне на твои документы. Сунешь под дверь сто десять, тогда пущу, – зевая, ответила из-за двери Дунька. – Сорок за вчера, сорок за позавчера и тридцать, что у Макарыча брал.
Дверь была латаная-перелатаная, как и вся хибара. Рядом валялось полено – им подпирали дверь, когда Банан выломал замок.
– А если нету? – поинтересовался Кирьян.
– Да пошел ты, – без интереса ответила Дунька удаляющимся от двери голосом.
– Ладно! – крикнул Кирьян. – Отдам! И две поллитры сверху! Я сегодня эта, сделку поимел! Открой, слышь!
Он несколько раз грохнул кулаком по двери. Тихо. Потом заскрипели половицы. Дунька возвращалась.
– А ведь врешь, – сказала она.
Но дверь не открыла. Дунька Мотельщица была на редкость проницательной женщиной. Закончившая в лучшие (и очень далекие) свои годы техникум связи, она считала Кирьяна существом, находящимся у самого подножия эволюционной лестницы, чем-то вроде червяка.
– Ты ж, Кирьян, даже не знаешь, как пишется слово «сделка», – язвила она с той стороны. – Через «сэ» или через «зэ»?
– Через «фэ», – покорно ответил Кирьян. – Открывай, Дунька.
– Кидай деньги.
– Денег нету, соврал я, – сознался Кирьян.
– Иди тогда на свалку ночуй.
– Да ты что? Разве я конченый? Какая свалка? Я на эти деньги две поллитры купил. Вот они: одна в левом кармане, другая в правом.
– Предъяви.
– А ты открой. Я ж под дверь бутылку не суну.
Это было сказано умно. Дунька задумалась. Но она тоже была не лыком шита, и голова у нее работала.
– Хорошо. Поставь на снег и отойди. – Она громко, с подвыванием, зевнула, демонстрируя полнейшее равнодушие к спиртному. – Я гляну. Если не соврал – пущу.
– Поставил, открывай, – хитроумно выдержав паузу, негромко сказал он. – Смотри, только не обмани.
Дунька приоткрыла дверь. За неполным полукругом расчищенного дверью снега высился белоснежный вал, в котором замечательно смотрелись бы две прозрачные бутылки «Пшеничной» с буколическими желто-зелеными этикетками. Но бутылок почему-то не было. В стороне, что ль, поставил? Дунька, досадуя на бестолковость Кирьяна, высунула голову, и тут же на нее обрушился тяжелый и беспощадный удар.
…Кирьян вошел в комнату и включил верхний свет. Здесь было душно и смрадно. Десяток тел раскиданы по полу, на скамьях и обшарпанной печи. Макарыч, Вологда и еще кто-то – новобранец, похоже – за столом при свете керосиновой лампы играли в «очко». Это Дунькины «пансионеры». Кто-то жил здесь подолгу, кто-то приходил перекантоваться на ночь. Это была его большая семья. И, видно, пришла пора показать, кто тут батька.
– Э-э, ты че? – поднял голову Вологда.
Макарыч проследил за его взглядом, увидел окровавленную биту в руке Кирьяна и, тихо присвистнув, стал складывать карты. Кирьян подошел к столу. Поставил биту стоймя, прислонив ее к стене утолщением вниз. Потом полез в карман и вытащил оттуда две официальные бумажки. Обитатели «мотеля» притихли. Они боялись бланков и печатей еще больше, чем биты или железной трубы.
– Читай, Макарыч! – приказал Кирьян. Тот, запинаясь, прочел.
– Ясно теперь, какая у меня «крыша»? – строго спросил свидетель Кириченко.
Все изумленно молчали и смотрели на Кирьяна так, будто на плечах у него были пришиты офицерские погоны.
– А теперь смотрите сюда! – Он снова полез в карман и извлек пачку смятых банкнот. Среди пестрых российских рублей кое-где пробивалась зелень мелких долларов. Деньги он бросил на стол.
– Это Дунькины. Три года высасывала из нас по капле. Вот, все это. Сама отдала. Сказала, теперь это наше.
У Кирьяна ходуном ходили руки, глаза бешеные, но голос был тверд и тверез. У сидящих за столом перехватило дыхание. И руки тоже задрожали. Вологда заприметил в куче нечто, удивительно напомнившее ему виденную когда-то, в позапрошлой жизни, «зеленую» сотенную. Он протянул к ней свою клешню, желая проверить гипотезу. Кирьян поднял биту и точным движением врезал ему по руке. Вологда кубарем свалился с табурета, воя от боли во весь рот.
– Заткнись, – сказал Кирьян.
Вологда заткнулся. Рука у него изогнулась. Не в локте, и не в плече: в предплечье, где не было сустава.
– Деньги наши, – повторил Кирьян. – Общие. Но без моего разрешения никто до них не дотрагивается. Ясно?
Он обвел взглядом Макарыча, новобранца и остальных «пансионеров», сонных и нетрезвых, почесывающихся и испуганно хлопающих глазами, – они вскочили, разбуженные криками Вологды, и теперь стояли вокруг стола.
– Всем все ясно? – громче повторил Кирьян и вроде случайно поднял биту.
– А че неясно? – пробубнил за всех Банан. – Ясно как день, куда яснее… – Он посмотрел на кучу из дензнаков и с усилием отвел глаза. – А че делать-то будем?
Кирьян взял несколько бумажек и сунул их в руки Банану.
– Вот с ним, – он показал битой на новобранца. – Пойдете к бабе Ане, возьмете самогонки баллона три. Потом в магазин. Колбаса, тушенка, хлеб, сигареты. Берите много – чтобы всем хватило и на опохмел осталось. Принесете все сюда. Если что по дороге выпьете или свалите на сторону – бошки поразбиваю всмятку.
«Пансионеры» радостно загалдели. Банан с новобранцем быстро оделись и пошли на выход. В сенях, припертая спиной к стене, сидела Дунька. Глаза у нее были закрыты, вся левая сторона головы, рубашка и юбка испачканы кровью. Посланцы осторожно переступили через ее вытянутые ноги, открыли дверь и шмыгнули наружу.
Пьянка продолжалась до девяти утра. Еды и пойла было вдоволь, а около полуночи на огонек забрели две веселые кумушки из деревни. Кирьян чутко руководил массовыми гуляниями, давал в морду кому надо, обхаживал кумушек. Он перестал задумываться над тем, что изменилось в его мире, куда делся прежний Кирьян и откуда взялся нынешний, – он уже вошел в свою новую роль. Вологда, размахивая сломанной рукой, кое-как прихваченной тряпьем, клялся ему в вечной любви до гроба. «Пансионеры» единодушно признали в Кирьяне своего атамана и родного батьку. Кирьян, в свою очередь, объявил, что отныне Дунькин «мотель» принадлежит им всем и плату за постой брать не будут. Но – все заработанное и наворованное должно сдаваться в общий котел. Общаком распоряжается Кирьян. Каждый получит свое, сколько ему надо. Ура!..
Под утро приползла очухавшаяся Дунька. Ей налили полстакашки, она поблагодарила и выпила. Кирьян велел ей умыться, сменить платье и в таком виде больше перед ним не показываться. Дунька покосилась на биту, стоявшую у стены, и покорно удалилась.
* * *
Утром ударил мороз под двадцать градусов. Укатанный снег на дороге блестел как зеркало. Солнце било по глазам, выжимая слезы, ноздри при каждом вдохе норовили склеиться намертво. По дороге в криминалистическую лабораторию Курбатов насчитал с десяток машин, беспомощно тянущихся на поводках буксировочных тросов. Кое-где окутанные облаками пара группки автолюбителей пытались толкнуть машины вручную. На Красноармейской голосовал мужик с ярко-желтой лентой троса в руке, на тротуаре рядом с «Москвичом» зябко топтали снег две девчонки в шубках. В школу опаздывают, поди ж ты. А вы скажите спасибо папе, что с вечера не подзарядил аккумулятор… Курбатов коротко просигналил и проехал дальше. У Варашкова он обещал появиться в половине девятого. И он не опоздал.
– Так поймал Петровский свою рыбку? – спросил Семен Константинович, пока Курбатов просматривал справку.
Курбатов дочитал до конца, затем глянул на подпись эксперта (это был не Демин и не Патлатов, как и договаривались) и, удовлетворенно улыбнувшись, ответил:
– Можно сказать, да. Спасибо, Константиныч. Ты нам здорово помог.
Вчера Курбатов отдал Варашкову свою копию отпечатка с пистолета, найденного на месте убийства Курлова, и снятые им лично отпечатки Петровского с рюмки – ах, что за чудо был этот коньячок, помнишь, Дениска?.. По большому счету, он не сомневался в том, каков будет ответ экспертов.
Александр Петрович знал ответ и много раньше, только сейчас он имел его официально зафиксированным на экспертной справке: «На затворе пистолета ТТ № 1768125 обнаружен один отпечаток большого пальца левой руки с петлевидным узором, который совпадает с отпечатком большого пальца левой руки неустановленного лица, представленным ст. следователем городской прокуратуры Курбатовым А. П.».
Конечно, экспертная справка – это еще не акт экспертизы, это предварительный документ, а «неизвестный» – это не Петровский, но оформить все, как положено, – дело несложное. Главное, что его догадки подтвердились: отпечатки на пистолете принадлежат этому засранцу Петровскому! Вкупе с показаниями Суши это – приговор. Петровский ловил-ловил рыбку, а рыбка извернулась и схватила-таки Петровского за одно место…
Курбатов распрощался с начальником лаборатории и отправился в прокуратуру. День только начинается, даже иней с веток не успел слететь, а сделано уже немало. Что же, теперь он не только знал, теперь он мог доказать. Как минимум – то, что дело номер 28845, которое ведет Петровский, он ведет против самого себя. Как максимум – то, что и Степанцова убил он же. Только есть ли в этом смысл? В доказательстве как таковом?
Курбатов выбрал дальний путь мимо бывшей армянской слободки и старой пожарной каланчи, чтобы спокойно обдумать все еще раз. Положим, никакой прямой выгоды от того, что Петровского посадят, он не получит. Посадят и посадят. Здесь главный вопрос: зачем Петровскому все это понадобилось – убивать своего непосредственного начальника, прокурора, марать руки о какого-то прибандиченного Курлова? С чего это зеленый пацан, вчерашний студентишка, на такое решился? Нет, сам бы он ни в жизнь не додумался влезть в такое говно… Ответа на главный вопрос Александр Петрович не имел. То есть он догадывался, он ясно различал мерцание разрядов и чуял серный запашок Конторы… Линия противодействия спрямлялась, и уже не Петровский был на дальнем ее конце, а – мощная организация с острыми клыками и длинными безжалостными лапами. Против Конторы Александр Петрович выступить в открытую не мог. Да и не хотел: незачем. Просто у него в руках оказались факты, которые при случае можно выгодно обменять. На что-нибудь очень важное и полезное. Вот это будет выгодная сделка, тут ничего не скажешь…
В конце концов, ведь день только начинается. Коекто еще даже не проснулся, а он, Курбатов, уже мчится через город во всеоружии.
* * *
Всю неделю Жданкова чувствовала себя несчастной. С завода, где муж работает, позвонили доброжелатели: бейте тревогу, принимайте меры – пьет, не отходя от станка, на днях вот чуть руку не отхватило прессом. А еще с кладовщицей на складе метизов после работы запирается, и что он там с ней делает – непонятно. Жданкова всю эту галиматень выслушала, поплакала, приняла сперва валидолу, а потом и меры, конечно. Ввалила ему так, что у самой руки чуть не поотваливались.
И с тех пор все наперекосяк. В эту пятницу у одной из новеньких вертухаек, у Машки Русиной, был день рождения. В конце дня накрыли хороший стол в красном уголке: курица жареная, мясо запеченное, шпроты, печень трески, коньячок, водка, шампанское, а главное – пирожки домашние с картошкой, капустой да печенью, – вкусные, румяные, поджаристые. Ребят тоже пригласили для веселья, короче, почти вся дежурная смена собралась – и с мужского блока, и с женского. Все голодные, накинулись на эту вкуснятину да на выпивку: кто чего хочет – выбирай, пожалуйста, такое редко бывает!
А Жданковой не повезло: только два пирожка съела да рюмку коньяка выпила, а тут ее сразу вызывает Сирош. Идет, а ее качает – в голове туман, будто пьяная. А с чего? С рюмки коньяка?
В кабинете у Сироша сидела незнакомая молодая женщина.
– Это Регина Петровна, общественный защитник Алины Сухановой, – почтительно сказал Валерий Иванович. Хотя никакой он не Иванович, а Гургенович, это все знают. Ну да дело его, как себя называть, это никого не касается.
– Так она ж, Суханова, сроду нигде не работала, – заметила Жданкова. – Какой же это такой общественный коллектив выделил ей защитника?
А эта Регина Петровна улыбнулась ей омерзительно и говорит:
– Я представляю Всероссийский комитет защиты женщин, находящихся под следствием.
– Она не женщина, – отрезала Жданкова. – Она убийца.
– Это еще не доказано, – защитница собрала губы в точку, будто пытаясь погасить улыбку, но улыбка никак не хотела гаснуть. – А мы как раз и следим за тем, чтобы к нашим подзащитным не относились предвзято.
– Ты, Жданкова, не умничай. В Комитет поступила жалоба на пытки и издевательства над Сухановой, – Сирош многозначительно выкатил влажные глаза.
«От кого могла поступить такая жалоба? – в недоумении подумала Жданкова. – Ни от кого не могла! Официально ее никто не пропустит, а „дороги“ у Суши нет и быть не может!»
– Чего ты такая красная? – свел брови Сирош. – Ой, смотри, Жданкова! Я карточку поднимал, это ведь ты Суханову принимала!
– Ну и что, как я? – промямлила Жданкова. Она растерялась. Все странности последнего времени выстроились в одну цепочку, и цепочка эта не сулила лично ей ничего хорошего.
А странности таковы: во-первых, Людка Гамак прессовать Сушу прекратила, и другие от нее отскочили. Может потому, что она Ирке Окороку глаз выбила? Так нет, после этого ее еще сильней дуплили… Странность вторая: подельника ее, как там его… Гуля, – тоже прессовать отказались!
«Зафир заднюю передачу включил, – говорили меж собой оперативники. – Такого еще не было, все „пресса“ сломались… Вроде как малевка какая-то поступила…»
А теперь вот правозащитница из Москвы… И как бы ей, Жданковой, крайней не оказаться!
– Ты организуй встречу наедине, обеспечь все, как положено, – приказал Сирош. Я уезжаю, а ты в понедельник доложишь мне лично!
Конечно, пятница короткий день, начальству домой хочется, а простые люди пусть пашут до посинения!
В СИЗО, ясное дело, никто никаких общественных защитников не любит, зовут их между собой «шавками», потому что, кроме как брехать на ветер, ничего они не умеют. И такая почтительность объясняется только тем, что защитница из самой столицы прикатила. Ну да ладно! Как прикатила, так и укатит, а Суша здесь останется. Еще посмотрим, как ей Москва поможет!
– Ну, пошли, коль начальник приказал!
Жданкова тяжело посмотрела на защитницу, повернулась и вышла. Спустя минуту из кабинета появилась эта Регина, и лейтенант проводила ее в комнату для допросов.
– Подождите минут десять, сейчас я ее приведу!
Потом пошла в камеру. Прошла по длинному переходу в корпус, зашла в женский блок, где воняло так же, как в мужском, – потом и карболкой. На постах никого не было, все гуляли у Машки Русиной.
– Суханова, на выход!
Она вышла в коридор, по-прежнему прямая, как доска, с высоко поднятой головой. Жданковой на секунду даже жалко ее стало, дуру упрямую. Ну, не на секунду – на полсекунды. В тюрьме-то ей, может, и полегче стало, только ненадолго. Скоро эти «прессы» по этапу пойдут, а новые прибудут. Запрессуют ее в доску, раз жалуется, не доживет она до суда, упертые и меченые, как она, всегда плохо кончают…
– Вперед пошла, – сказала Жданкова и повела Суханову в комнату для допросов.
Регина эта встретила Сушу, как родную. Ну, говорит, рано нос вешать, глупышка, мы еще дадим кое-кому просраться. Так и сказала. И Суша вдруг тоже заулыбалась, будто узнала ее, Регинку эту. И улыбочка у нее точно такая же вышла – омерзительная.
Жданкова вышла в коридор, как начальник приказал, да стала в красный уголок по внутреннему названивать: пусть Ленка Тихомирова придет, сменит ее, ей небось тоже у стола посидеть хочется… Ленка вообще-то не очень подельчивая, жадная, по семьдесят процентов драла с девчонок, которых «в аренду» авторитетам сдавала. Может и не пойти. Лучше Соньку Подобед попросить, она баба нормальная, с пониманием. Сама попила-поела – дай подруге жизни порадоваться…
Но ни Ленка, ни Сонька трубку не брали. Вообще никто не брал, хотя там человек восемнадцать собралось. Неужели перепились вусмерть? Что-то быстро…
Но тут пришла сама именинница – Машка Русина.
– Музыку включили, танцуют все! – пояснила она. – Хочешь, я тебя подменю? Там у этих все в порядке?
Жданкова заглянула в комнату, а Машка ее сзади толкнула, так что она влетела внутрь и напоролась на Сушу. А у Суши пистолет в руке, маленький и плоский.
– Заходи, – говорит, – рвота!
И как даст старшему лейтенанту по зубам этим пистолетом, так что губы лопнули, а рот наполнился кровью и костяным крошевом. А потом по голове, прямо в висок, так что вообще перед глазами все помутилось, и она повалилась кулем на замызганный пол.
– Как дела? – спрашивает Суша.
А Машка ей отвечает:
– Как в аптеке. Всем пирожки понравились. В отключке лежат. Сейчас Гуля приведут. Давай, переодевайся в форму!
Суша ногой старшего лейтенанта поддела:
– Раздевайся, рвота, давай ключи.
А когда Жданкова разделась, показала на нее рукой.
– Гля, какая короста, на свинью похожа. Вы меня в коридоре подождите, а я ее разделаю…
– Кончай, Алина, уже дымом пахнет! Уходить надо!
– Уходите, – а я просто так не уйду. Хоть сгорю, а с ней поквитаюсь!
Она быстро и ловко замотала скотчем руки Жданковой, заклеила рот и вытащила узкий, зловещего вида нож. Старший лейтенант билась, вытаращивала глаза, но это было все, что она могла сделать.
– Ну, рвота, теперь твоя очередь, – сказала Суша и первый раз полоснула острым клинком.
* * *
На следующий день о ЧП говорил весь город. В СИЗО случился пожар. Рассказывали об этом как-то невнятно. На кухне рвануло что-то, оттуда огонь и пошел. И дым какой-то ядовитый, зеленоватые плотные клубы, как от шашки. Дежурный там первый появился, чуть дохнул – и сразу пополам, откашляться не может. Минуты не прошло, а весь хозкорпус уже занялся, и ничего сделать нельзя, близко не подойдешь… Вроде люди погорели, двое или трое… Особых подробностей слухи не содержали. Это был первый уровень осведомленности, об этом все знали, даже в газетах написали.
В прокуратуре осведомленность была повыше – второго уровня. Пожар действительно был, причем вследствие поджога. Тюрьма есть тюрьма. Никого из хозкорпуса не эвакуировали: кто сам выскочил, тот и жив остался. Началась паника, неразбериха, только через полчаса вызвали пожарных и объявили тревогу. Через час вокруг СИЗО поставили оцепление. Приехали четыре пожарные машины, до утра там тушили, все в масках специальных, вытащили из хозкорпуса два обгоревших тела. Погибли Феодосия – осужденная из женского корпуса, и вольнонаемный электрик. А когда все успокоилось, проверку устроили. Двоих зэков недосчитались. Сухановой и Гулевича. Да два сотрудника пропали – выводные из мужского и женского корпуса. Недавно на работу устроились. Подумали сперва – глотнули дыму и сомлели где-нибудь в закутке. Все обыскали. Развалины обгоревшие в хозкорпусе разве что только ситом не просеяли. Но ни косточки, ни пряжечки металлической не обнаружили. Пропали бесследно.
Полную картину знали только Рахманов, его замы да Курбатов. Дежурная смена устроила пьянку и была усыплена пирожками с ядовитой начинкой. В результате халатности и разгильдяйства контрольно-надзорного состава изолятора, Суханова и Гулевич с помощью специально внедренных в изолятор преступников совершили побег через боковую дверь, ведущую в соседний переулок и служащую для нужд оперативной части. В камерах были убиты Людмила Левина по прозвищу Гамак и Султан Шамсоев по прозвищу Зафир. Причем остальные обитатели камер уверяют, что они ничего не видели. В комнате для свиданий обнаружена убитой старший лейтенант Жданкова. Все три трупа зверски изуродованы. И еще. Исполнял обязанности начальника СИЗО подполковник Сирош. Он принимал сообщницу преступников, прибывшую в СИЗО под видом правозащитницы. В отношении Сироша возбуждено уголовное дело по признакам халатности, повлекшей тяжкие последствия. Дело принял к своему производству старший следователь по особо важным делам Курбатов.
