Глава 11
У каждого своя жизнь
17 октября 2002 года, весь мир
Словно клубок серебристой пряжи катится мать-Земля через темные покои Вселенной. Каждая ниточка серебра – человеческая жизнь, переплетенная с миллиардами других нитей, впечатанная в беспорядочный умопомрачительный узор. Бесполезно вглядываться, бесполезно гадать, бесполезно делать вид, будто знаешь, где какая нить берет свое начало и где обрывается. Не обманешь. Клубок тугой, горячий, по нитям бежит обжигающий ток жизни – одних он намертво спаивает воедино, других отталкивает, третьих скручивает и рвет по живому, а четвертых заставляет выбить краткую искру, белую вспышку в космическом мраке и гонит дальше, не давая оглянуться.
Как электрический заряд по запутанным дорожкам компьютерной материнской платы, летят слова и мысли, желания, ненависть, страхи, любовь. В масштабах Вселенной не имеет никакого значения, сколько тысяч километров разделяют людей, заряженные частицы перемещаются со скоростью света, и если двое – один в Москве, другой где-нибудь во Флориде – связаны серебряной дорожкой, они куда ближе друг к другу, чем муж и жена, возлежащие бок о бок на роскошных руинах былого счастья… Но если это только видимость связи, то итог может быть совсем иной, часто печальный, а иногда катастрофический – вплоть до провала важной, тщательно подготовленной разведывательной операции, от которой зависит военно-политический паритет в мировом масштабе… Личность и мир находятся в непостижимом взаимодействии, бывает – кто-то хочет забыть, порвать, сжечь мосты, а – не получается. Блестит в ночи серебро, катится куда-то мать-Земля… Вселенную не обманешь. Не угадаешь, к какому финалу она протянула ту или иную серебряную ниточку…
17 октября 2002 года, Москва
Человек, опасающийся слежки, почему-то ищет ее за спиной и постоянно оборачивается назад. В таком случае «топтун» идет впереди и, как правило, не попадает в поле зрения преследуемого. Если наблюдатель хорошо замаскирован, то «объект» никогда не заподозрит в нем источник опасности.
Алексей Семенов умеет маскироваться. На нем потертое пальто неопределенного цвета и кепка – почти такая же, как у мэра. Почти. Но не такая. Потому что Семенов – не мэр. Мэр не носит такое пальто, такие мятые, обкручивающиеся вокруг ног штаны, такие выношенные стоптанные туфли. И главное – у мэра совершенно другое лицо, его постоянно сопровождает свита челяди и телохранителей, и он никогда не станет в десять вечера бродить один по плохо освещенной Шипиловской улице в Орехово-Борисово.
Так что, несмотря на кепку, Семенов похож на обычного московского работягу, получающего среднестатистические двенадцать тысяч в месяц. Не обесценивающихся американских долларов, конечно, как слуга народа – депутат, а полновесных российских рублей, как хозяин этого депутата. Надо сказать, что маскировка ему ничего не стоила. Такую одежду он носит ежедневно. Потому что хмыри с телевидения запугивают его болезнями и заставляют покупать лекарства. А лекарства дорого стоят.
Чтобы подработать, Семенов согласился сотрудничать с частным детективным агентством «Взгляд», где продержался четыре дня: выслеживал неверных жен и сластолюбивых мужей, сомнительных заемщиков и ненадежных компаньонов, – а потом его выгнали, потому что отставной лейтенант не хотел приписывать лишние часы работы и не умел за деньги проходить сквозь посты частной охраны. А без денег ни «фейс»-, ни тем более «дресс»-контроля он миновать заведомо не мог.
– Вы, Алексей Федорович, конечно, специалист хороший, – сказал на прощание молодой, круглолицый и пухлогубый шеф – Илья, который годился ему в сыновья, но легко преодолевал любые современные контроли и кордоны. – Устарели только немного. Время-то поменялось…
И вручил конверт с пятнадцатью тысячами. По-хорошему обошелся Илья, по-доброму. Все-таки устареть «немного» не так обидно, как «безнадежно». Хотя практической разницы тут нет.
Но дело не в хорошем отношении шефа «Взгляда», и даже не в пятнадцати тысячах. Семенов, как взятая вдруг на притравку зайца списанная борзая, снова почувствовал азарт охоты, заболел радостью преследования и уже не мог пресно проводить скучные вечера у тусклого телевизора. Он стал сам находить «объект» и водить его по городу. Вот и сейчас Семенов идет на сорок метров впереди, контролируя с помощью зеркальца невзрачного коренастого парня в кургузой куртке на синтепоне, который то и дело нервно оглядывается назад.
Алексей Федорович зацепил его в метро: тот переступал с ноги на ногу у вагона, а когда двери начали закрываться, вдруг резко заскочил внутрь, чуть не сбив Семенова с ног. Явно «обрубал хвост»! Что ж, посмотрим, что ты за птица!
Они прошли уже десять кварталов, и это укрепляло подозрения наблюдателя. Почему он не сел в автобус? Проверяется? Или встреча может состояться в любой момент не по его инициативе? Всю жизнь Семенов выслеживал шпионов и мыслил соответствующими категориями. «Явка», «моменталка», «съем сигнала»… Конечно, парень в кургузой курточке мало походил на шпиона, но это ничего не значит: был случай, когда генерал выходил на конспиративную встречу в обличье бомжа…
Здесь было пустынно и тихо. Даже машины почти не ездили. В таких условиях любой наблюдаемый вычислит своего преследователя. Но «объект» с маниакальным упорством смотрел назад, не обращая внимания на то, что находится впереди.
Потом он свернул направо, к панельной девятиэтажке. Семенов притормозил, быстро вернулся, с интервалом тридцать секунд зашел в подьезд, успел услышать, на каком этаже хлопнула дверь, взбежал следом и приложил ухо к обшарпанной двери, за которой слышались голоса – мужской и женский:
– Ванька точно не видел, куда ты пошел?
– Да точно, точно! Налей рюмку, я пол-Москвы протопал… Денег на автобус не было… Займешь завтра полтишок?
Дальше Семенов слушать не стал. Скрипя зубами от ярости, он сбежал вниз и выскочил на пустую, промозглую улицу. Автобуса придется ждать долго. Если вообще он сейчас ходит.
Лейтенант в отставке Семенов в ярости сплюнул.
– Ну, патлатый, попадешься ты мне!
17 октября 2002 года, Москва
«Телефонные звонки прозвучали в десять вечера, с интервалом ровно в десять минут. Причем и в первый, и во второй раз в трубке царила долгая вселенская тишина, и частые „хелло?“ хозяина оставались без ответа. Впрочем, ко второму звонку он уже понял, что к чему, и произнес „хелло“ всего один раз, по инерции, зная, что ему никто не ответит. Это был условный сигнал – вызов тайного агента к его боссу…»
Пальцы привычно порхали над бодро пощелкивающей клавиатурой, выбивая на ярком экране четкие буквы шрифта Times New Roman четырнадцатого размера. Буквы складывались в слова, слова – во фразы, фразы – в захватывающее повествование.
«Ровно в десять утра Пайк прибыл по вызову. Он стоял почти у самой двери, чтобы не наступать на толстый дефицитный ковер, который лежит на полу далеко не в каждом начальственном кабинете.
– Что ж, первое задание вы выполнили неплохо, – глухо произнес полковник Веременко, разглядывая стоящий перед ним сувенир – никелированного гимнаста, крутящего „солнце“ на хромированном турнике. – Возможно, скоро вы искупите свою вину перед советским государством, загладите тот ущерб, который причинили ему продажей американской валюты, но пока вам придется выполнить еще одно задание…
Пайк переступил с ноги на ногу, завороженно глядя на блестящую игрушку и неровный пробор начальника Отдела по работе с иностранцами, который, казалось, нарочно не поднимал головы, избегая смотреть ему в глаза. Наверное, полковник понимал, что в цивилизованном обществе продажа валюты не является преступлением, а шантаж и вербовка – вовсе не считаются „работой с иностранцами“…»
Сперанский удовлетворенно поставил многоточие и откинулся на спинку кожаного кресла. Первая часть романа «Я – агент КГБ» продавалась очень успешно, и он взялся за вторую. Текст ему нравился: все правдиво, хлестко, узнаваемо… Правда, имена и кое-какие мелочи изменены. На самом деле не «Пайк», а Спайк, не «Веременко», а Еременко, не продажа валюты, а совращение несовершеннолетних… И, если уж быть совсем точным, то в кабинете полковника Еременко Спайк испытывал животный ужас кролика перед удавом, поэтому никакие обличительные и саркастические мысли ему в голову не приходили. И этот без устали крутящийся гимнаст казался символом могущества подмявшей его могучей Системы, олицетворяемой полковником Еременко.
Воспоминания проникли под бронированную оболочку успешного писателя и разбередили то, что находится глубоко внутри – то ли в желудке, то ли в душе… Он выключил компьютер, специальной антистатической салфеткой протер запылившийся монитор и клавиатуру. Работать почему-то не хотелось. Болела душа и чесался правый глаз.
Сперанский подошел к зеркалу. Ого, какой красный! Может, что-то попало? Или лопнул сосуд? Или это конъюнктивит? Как не вовремя! Он закапал глаз левомицетином и косо перевязал его узкой черной повязкой.
С одним глазом садиться за компьютер не стоило, зато можно было продумать, какое задание может дать хитрый и коварный Веременко честному и прямодушному Пайку, пойманному в безжалостный холодный капкан КГБ. Слежка за своими соотечественниками? Нет, это неблагородное занятие, джентльмен Пайк не может заняться им даже под принуждением! Проникновение в шайку террористов? Да, это героическая работа, но террористов в те годы еще не было… Впрочем, художник имеет право на вымысел…
Итак, главарь террористов, скажем, курд Ахмед, обучающийся в МГУ, горбоносый, сухощавый, с отвисшими мочками ушей… Глаза у него как… Как… Но в памяти почему-то вставали бесстыжие глазки херувимообразной Эльзы! И вместо шайки террористов из будущего романа, перед единственным свободным от повязки глазом писателя Сперанского, раздевались в танце, садились на шпагат, нагибались, раздвигались, укладывались в позу «69» и становились в позу локти-колени две лилипуточки – светлая, которую звали Инга, и темная, которая Эльза. Своими откровенными сексуальными выходками они препятствовали творческому процессу! И еще капризный мальчик-сладкоежка прыгал где-то внутри Сперанского и настойчиво требовал своего.
Настроиться на рабочий лад ему так и не удалось. Через час, когда живые образы разнузданных лиллипуток окончательно вытеснили расплывчатые очертания литературных террористов, Иван Ильич, плюнув на работу, достал из ящика стола яркую розовую визитку с золотой надписью: «Инга Эрлих, артистка цирка…» Городской номер не ответил, тогда он позвонил по мобильному.
– Вас слушают, – ответил звонкий голосок маленькой распутной девочки, от которого по телу Ивана Ильича пробежали мурашки.
– Э-э… Это Йохан, – представился Сперанский псевдонимом, сымпровизированным еще в тот вечер в «Юле».
– Как поживаешь, Йохан? – вежливо поинтересовался голос, словно они расстались только сегодня утром.
Сперанский открыл было рот, чтобы ответить что-то в такой же мере вежливое и нейтральное, но мальчик, этот жирный похотливый засранец, прорычал в трубку чужим, задыхающимся голосом:
– Давай, Ингрид. Хватит… Я больше не могу ждать. Бери свою подружку и живо дуй ко мне. Прямо сейчас.
У Сперанского резко прыгнуло давление, по комнате запрыгали, закружились алые обручи. Он слышал, как, прикрыв ладонью трубку, Ингрид быстро переговаривается с кем-то.
– Отличная мысль, Йохан, – ответила она, спустя несколько секунд, но голос ее теперь почему-то напоминал интонациями автоответчик бюро погоды, и Сперанский ясно понял, что мысль никакая не отличная и что его собеседнице абсолютно наплевать на то, как он поживает.
– Мы будем рады встретиться с тобой. Но у нас все расписано на полторы недели вперед. Если ты не будешь против, перезвони в воскресенье, я смогу назначить точный день.
– Воскресенье будет через четыре дня, – сказал Сперанский. – Я хочу увидеться сегодня.
Ингрид озадаченно помолчала, потом сказала:
– Это невозможно. Мы же не проститутки с Тверской. И не девочки по вызову. Мы артистки. У нас график. Обязательства.
Капризный толстый мальчик опять хотел что-то рявкнуть, возмутиться, но Сперанский приструнил его: так вести себя нельзя – бесполезно, да и опасно… У элитных… хм, артисток, всегда есть серьезное силовое прикрытие…
– Почему же невозможно, кисанька? – сказал он удивившим его самого игриво-плаксивым тоном. – Разве я плохо вел себя в прошлый раз? Скупился? Или занудничал?
– Нет, что ты. Все нормально, – ответила Ингрид и хихикнула. – Ты просто обалденный папик! Такой выдумщик! Позвони в воскресенье.
Короткие гудки сменили возбуждающий голос развратной девочки. Отбой. Сперанский швырнул трубку в кресло, поплелся в ванную и, приоткрыв повязку, глянул на свой глаз. Краснота не прошла. Вот дрянь!
А может, он подцепил какую-то заразу от этих маленьких сучек?! Они лазали по нему со своими умелыми языками и прочими слизистыми поверхностями, совали их куда придется и подставляли подо что хотели, а он был изрядно пьян и не мог воспротивиться… Так что вполне мог поймать и герпес, и трихомоноз, и сифилис…
Сперанского аж потом прошибло. Потаскухи проклятые! Им место в тюрьме! Да нет, не может быть – рано, еще и недели не прошло! Ведь у всех этих венерических инфекций инкубационный период длится дней десять и больше. Так что девочки не виноваты, это совпадение…
Сперанский закапал левомицетин еще раз и лег на кожаный диван.
– Обалденный! – повторил он, скривив одутловатое лицо. – Ну, может, и не обалденный, но вполне, вполне на уровне…
Иван Ильич втайне гордился тем, что в свои шестьдесят, когда многие его усталые сверстники в этой стране утратили последние половые признаки и думают только о близкой пенсии, он все еще испытывает острый, почти научный в своем пренебрежении к обывательской морали, интерес к женскому полу… Причем к особям молочно-восковой спелости: лет пятнадцати-шестнадцати… Но секс с двумя красивыми малышками, которым на вид не дашь больше двенадцати, и которые, вдобавок ко всему, еще умеют раздвигать ноги на сто восемьдесят градусов, складываться пополам, становиться на мостик, высовывая голову между ног, – это уже не просто секс, это опера, высокая кухня, итальянское тирамиссу… Лилипутки открыли перед ним совсем другой мир, и он позавидовал Гулливеру, оказавшемуся в Лилипутии… Его обволокла приятная истома… Белый песок пляжа, голубое море, десяток эльз и инг, и он, Гулливер Спайк – огромный, могучий и всесильный…
Когда зазвонил телефон, Сперанский обнаружил, что сладко заснул. Вскочив, он ошалело уставился одним глазом на крутящего «солнце» металлического гимнаста возле выключенного компьютера. Сердце вдруг екнуло, и давление снова подскочило: Иван Ильич решил, что звонят они. Одумались. Соскучились. Поменяли планы. Сучки… Но какие сладкие сучки…
– Слушаю! – нервно крикнул Иван Ильич в манящую неизвестностью трубку.
– Это капитан Евсеев. Добрый день, – ответила трубка голосом, не оставляющим надежд на сексуальные утехи. – Не потревожил вас?
Палец Сперанского, увенчанный холеным розовым ногтем, нажал кнопку, остановив вращение металлического гимнаста. Это был трофей бывшего агента. Когда полковника Еременко отправили на пенсию, сменивший его майор Шахов выбрасывал вещи предшественника, и Спайк забрал себе угнетавший его символ могущества Системы.
– Кто? – произнес Сперанский на тон ниже. – Какой Евсеев?
– Я приходил к вам по поводу Кертиса Вульфа.
Красные обручи перед глазами Сперанского почему-то сами собой сложились в цифры «8» и «9», и сквозь них проступил смутный образ молодого человека в синих джинсах и рубашке навыпуск. Да, одетый не по форме лейтенантик расспрашивал о Вульфе, а тот в свое время жил в восемьдесят девятом номере «Интуриста».
– Капитан Евсеев? – переспросил Иван Ильич. – Постойте… Совсем недавно вы представлялись лейтенантом. Или я ошибаюсь?
– Не ошибаетесь, – подтвердила трубка и, не вдаваясь в ненужные объяснения, перешла к сути: – У меня есть деловое предложение, Иван Ильич.
– А какие у нас с вами дела? – выпятил нижнюю губу Сперанский.
– Точнее, не лично у меня, а у организации, которую я представляю, – поправился Евсеев.
– И с этой организацией я уже давно не имею никаких дел, – упрямился Сперанский.
– Речь идет о безопасности государства, – строго произнесла трубка магическую формулу, сразу отбивающую желание дискутировать. – Я могу вызвать вас к себе или ненадолго зайти к вам, я как раз неподалеку…
Сперанский скосил глаз на выключенный компьютер, вздохнул и голосом премьер-министра произнес:
– Хорошо, я вас приму…
Потом тоном мецената добавил:
– Только имейте в виду, что ради вас я изменяю свои планы…
– Большое спасибо, Иван Ильич, – вежливо сказала трубка, и эта вежливость настроила писателя на гостеприимный лад.
Через полчаса аромат наполнил всю квартиру: в кофеварке Ивана Ильича Сперанского поспевал густой кофе с коричневой пенкой. В дверь позвонили, и в прихожей вместо одного, ожидаемого гостя, появились два, чего хозяин терпеть не мог, за исключением случаев, когда приглашенные малолетки приводили незапланированных подружек. Однако сейчас ситуация была кардинально иной: с заматеревшим и как-то помрачневшим в новом звании Юрием Евсеевым пришел седой человечек, невнятно поздоровался и по-стариковски присел на скамеечку, чтобы стянуть разношенные башмаки с деформированных ступней… Что-то в нем было знакомым, дай Бог памяти… Бородавка эта приметная, с противными волосками…
– Думаю, представлять вас не нужно, – сказал Евсеев, когда Иван Ильич проводил гостей в кухню и с недовольным видом достал третью чашку. – Я изучил личные дела, вы взаимно дешифрованы в семьдесят шестом, во время операции «Слоновая кость». Последний раз работали вместе в июле восьмидесятого. Московская Олимпиада, сборная Кении по футболу…
Капитан посмотрел на старых агентов, пристально и настороженно изучающих друг друга.
– Профессор? – вспомнил Сперанский и принялся разливать кофе в крохотные чашки. – Вы ли это?
Носков утвердительно прикрыл опухшие веки.
– Вы мало изменились, Спайк… несмотря на эту вашу пиратскую повязку. Видите, я даже не спрашиваю, вы это или не вы. Не наливайте мне, пожалуйста, кофе – сосуды-то уже не те, да и давление скачет…
Сперанский улыбнулся.
– Это не я мало изменился. Это ваша память по-прежнему вас не подводит.
Непонятно было, то ли он отвесил ответный комплимент, то ли припомнил собеседнику какую-то старую пакость.
– А кофе без кофеина, не бойтесь… Я ведь тоже не мальчик.
Евсеев слушал их с каменным выражением лица, потом извлек из своей сумки бутылку коньяка и молча поставил на стол. Сперанский глянул на этикетку, уважительно хмыкнул и взял из буфета три пузатых коньячных бокала.
– Или предпочитаете по-народному, из рюмочек? – спросил он, обращаясь главным образом к Профессору.
Профессор не обиделся и сказал, что ему все равно. Когда коньяк был разлит, он вылил немного в кофе и далеко отставил бокал. Евсеев и Сперанский, обменявшись взглядами единомышленников, с удовольствием, или с видом удовольствия, пригубили янтарную жидкость.
– Значит, вы уже капитан? И ваше повышение связано с повторным арестом Вульфа? – спросил Иван Ильич.
– Нет, – коротко ответил Евсеев.
– Юрий Петрович очень грамотный и заботливый куратор, – умильно улыбаясь, сказал Профессор. Он изображал, что тянет свой кофе, а сам украдкой разглядывал интерьер жилища Спайка, говорящий о той степени благополучия, когда грубая плашка древесины в виде обеденного стола кажется извинением за подчеркнутую изысканность всего остального.
Евсеев взглянул на часы и нетерпеливо пошевелился.
– Если позволите, я обойдусь без предисловий… – Он коротким жестом поставил бокал на стол. – Вы старые, надежные, хорошо проверенные сотрудники…
Спайк скривился. Организация, которую представлял капитан, сломала ему жизнь. Из-за пустяка, из-за шестнадцатилетней проститутки, которая выглядела совсем как взрослая. Да они наверняка и подставили ее, эту недомытую мразь! А потом поставили перед выбором: сотрудничество или тюрьма, посадили на крючок и заставили шпионить за своими соотечественниками, что по американским законам карается двадцатью годами тюрьмы! Неудивительно, что в конце концов ему пришлось остаться в СССР и сменить фамилию. Хотя, может, это и к лучшему: на лицемерно-пуританской родине даже за связь с двадцатилетней кобылой тоже можно получить двадцать лет… А устроили его неплохо: и квартира, и возможность публиковаться… Так что, в принципе, особо обижаться не на что. Тем более, под конец жизни.
– Сейчас нам вновь понадобилась ваша помощь…
– Неужели нет молодых кадров?! – еще больше скривился Спайк
– Есть, – пожал плечами Евсеев. – Но работать надо с людьми… гм, взрослыми, из семидесятых годов, а вам хорошо известно то время… И задача гораздо сложнее, чем те, к которым привыкли молодые сотрудники. Психология, второй план сознания, проникновение в тайны души…
Старики приосанились. Профессор, соглашаясь, кивал.
– К тому же вы, Иван Ильич, известный писатель, фигура публичная, вы вызываете доверие. А доцент Носков лично знаком с людьми, с которыми вам придется встречаться. И это тоже вызывает доверие… Вот и будете работать двойной тягой.
Евсеев уложился в двадцать минут: четко изложил суть дела, ответил на вопросы, получил согласие, в котором, похоже, не сомневался с самого начала, поскольку о связи между ФСБ и издательством, на которое работал Спайк-Сперанский, было известно не только в окололитературных кругах, – и после этого дал уже более подробные инструкции. А потом еще раз посмотрел на часы и, поблагодарив, удалился, оставив Спайка и Профессора вдвоем. На столе между ними стояла едва початая бутылка коньяка.
Вообще-то Спайк рассчитывал, что Профессор уйдет вместе с Евсеевым, и не понимал, зачем тот остался. Он поставил грязные чашки в наполовину загруженную посудомойку, намекая гостю, что прием окончен, но только вызвал живейший интерес Профессора: тот, как оказалось, впервые в жизни видит посудомоечную машину, он привык мыть посуду тряпочкой.
– И что же – сам моете? А прислуга на что? – снисходительно поинтересовался Спайк.
Профессор вытаращил глаза: какая прислуга, вы что? Все сам, все сам, вот этими артритными ручонками.
А может, он врал все. Старый лис… Но от осознания своего превосходства Спайку стало приятно. Он принялся объяснять Профессору, насколько экономнее и разумнее пользоваться бытовой техникой при мытье посуды, которая позволяет снизить расход воды и избежать микробного заражения… При этом он вскочил, подошел к зеркалу и посмотрел на больной глаз. Краснота уменьшилась, что резко улучшило настроение.
Потом, символически пригубив коньяк – «За старое время, за молодость нашу!» – он пустился в воспоминания:
– Помните, как в камере сидели почти месяц?
– Двадцать четыре дня, – уточнил Профессор. – Эти двое так нас рассматривали, я думал – задушат ночью. Как их? Ващинский и Клочко!
– Вполне могли задушить, – кивнул Спайк. – Это же звери были, а не люди. Их недаром расстреляли…
Он усмехнулся.
– А вас совесть не мучает, коллега? Дурные сны не беспокоят? Или бессонница?
– А почему меня должно что-то мучить? – отмахнулся Профессор. – Я работал по заданию органов, на стороне закона, против преступников…
– А как же Божеские законы? Предательство и лицедейство – тяжкие грехи!
Если Спайк хотел разозлить коллегу, то это ему не удалось.
– Ерунда все это. Слова… Вот давление меня действительно мучает, – смиренно ответил старичок с бородавкой.
– Меня тоже, – оживился Спайк. – Вы что принимаете? Я вот когда пью арифон и держу режим, оно отпускает.
Профессор с пониманием смотрел на Сперанского, время от времени потирая сухие ладошки.
– А если таблетки стимулирующие принимать, оно подскакивает…
– Какие таблетки? – удивился Профессор. – Что они стимулируют?
– Ладно, – махнул рукой Спайк, как бы предлагая сменить тему.
Старый напарник принял его условие и в очередной раз осмотрелся по сторонам.
– А почему у вас плита отдельно от духовки? Разве так удобно? А почему на ней нет конфорок? А почему ваш телевизор такой плоский?…
Сперанский терпеливо отвечал на дурацкие вопросы, но в конце концов это ему наскучило. И когда Профессор поинтересовался, что за штуки торчат в гостиной под потолком – подсветка такая, что ли? – литератор буркнул только:
– Система видеоконтроля. Чтобы гости не стянули чего.
Профессор опять не обиделся. Он был стар и, в общем-то, жалок. Сперанский даже устыдился своего чувства превосходства над этой древней развалиной. Только в самом деле непонятно было, зачем он здесь торчит.
В начале четвертого Спайк не выдержал:
– Ну что, будем прощаться? У меня обед в определенное время – режим, знаете ли…
Профессор неожиданно оживился:
– Ой, извините, заболтались… Нам ведь есть о чем поговорить, молодость вспомнить всегда приятно. Даже уходить не хочется. Может, и меня угостите чем-то легким, без холестеринчика? А в следующий раз – я вас!
Спайк сперва возмутился в душе, но тут же возмущение уступило место искреннему удивлению. При первой их встрече он был сомнительным чужестранцем, завербованным на компрометирующих материалах. А Профессор являлся проверенным и верным жрецом господствующей идеологии. Но вот колесо истории провернулось, и все изменилось: идеологически чуждый американец жалеет о сорвавшейся встрече с элитными проститутками, а адепт коммунизма голодает и мечтает о халявном обеде… Да, по-разному складываются человеческие судьбы. Спайк представил себя – элегантного, успешного, представительного, в чем-то даже сексуального… и рядом этот оскопленный полутруп… Бедняга!
– Угощу, коллега, конечно угощу, – великодушно улыбнулся Спайк.
Профессор ел жадно, с аппетитом, которому Американец, обладатель многих достойных качеств, невольно позавидовал. Все нахваливал быстрозамороженную пиццу, которая провалялась в холодильнике с прошлого, кажется, года, – откуда она взялась там, хозяин не помнил. Пребывая в благодушном настроении, он пригубил еще коньяку. Попытался завести ностальгический разговор о том дельце в 80-м, когда – помнишь? – двое запасных олимпийской сборной Кении по футболу вдруг исчезли из московской гостиницы вместе со всеми своими вещами, и целую неделю отдел стоял на ушах? Профессор не поддержал разговор, наверное потому, что рот у него был постоянно занят.
Сам Спайк к пицце почти не притронулся – он не ел быстрозамороженные продукты, обедал чаще всего в итальянском кафе на соседней улице и сейчас откровенно томился затянувшимся обществом Профессора. Разговор понемногу утих, обед закончился в полном молчании. На простодушный вопрос гостя: «А чай будет?» – Спайк ответил, что после еды чай не пьет, чтобы не разжижать желудочный сок.
Опять-таки нисколько не обидевшись, Профессор встал из-за стола, сунул в карман несколько зубочисток из эбенового футляра и, пробормотав слова благодарности, отправился сперва в уборную, откуда долго не выходил, а потом в прихожую… и долго, кряхтя и отдуваясь, словно испытывая терпение хозяина, обувал свои ботинки, после чего суетливо и рассеянно, даже толком не попрощавшись, убрался восвояси.
Только спустя какое-то время, под гул работающей на максимуме вытяжки, среди уличного шума, наполняющего проветриваемые комнаты, когда жилище одинокого литератора постепенно избавлялось от неприятных запахов чужого вторжения, до Спайка постепенно дошло, что на какое-то время – на неделю-полторы, может, на две – он возвращается к своим истокам, корням, к делу, которое любил и ненавидел всю жизнь. Известный людям как И. И. Сперанский, он на самом деле снова будет «Американцем» Спайком Эммлером… Это полезно, это даст новые впечатления, пробудит забытые эмоции и, безусловно, даст новый толчок творчеству.
Сперанский затворил все окна в своей просторной «сталинке». В кухне давно уже пиликала моечная машина, сообщая о вымытой до скрипа посуде. Следы чужого пребывания и чужие запахи были уничтожены, однако Иван Ильич с удивлением обнаружил, что образ профессора Носкова, этот уродливый фантом, начисто вытравил из головы все эротические фантазии, так мучавшие его совсем недавно. Видимо, это оказалось просто несовместимым в пределах одной черепной коробки: две маленькие веселые развратницы и этот жалкий крохобор-марксист… Что ж, недаром говорят: что ни делается – все к лучшему… И глаз практически прошел.
Окрыленный Иван Ильич Сперанский сел за компьютер, мгновенно придумал все, что хотел, и спокойно выдал свою дневную норму – четыре страницы текста. Даже четыре с половиной.
«Нет худа без добра!» Американец Спайк достаточно обрусел для того, чтобы использовать русские поговорки.
17 октября 2002 года, Рига
Возможно, Сперанский удивился бы, узнав, что один из героев его книг, некто Кертис Вульф, изображенный им в «Похождениях интуриста» как похотливый козел-педофил и самонадеянный шпион-недоумок, находится в этот момент всего на расстоянии часового перелета от Москвы. На самом деле звали его, конечно, не так, но настоящего имени Спайк, разумеется, не знал.
В тихом уголке Старой Риги, на улице Элизабетес, в выполненном «под старину» ресторанчике «Толстый Петер» бывший сотрудник ЦРУ завершал поздний ужин рюмкой доброго портвейна. Он не боялся, что назавтра у него разболится голова или желудок, или повысится давление, или нарушится работа кишечника, или случится что-нибудь еще, ибо к своим пятидесяти восьми годам он не знал никаких проблем со здоровьем. Похоже, даже три года в советской тюрьме не пошли ему во вред: Вульф был подтянут, строен и гибок, и если зад его уже не вызывал в памяти образ шарика для пинг-понга, зато и не напоминал размерами глобус.
– Что-нибудь еще, Боб? – спросил через стол Вульф, зная, что за спиной в полумраке, рядом с чучелом стоящего на задних лапах огромного медведя, притаился чуткий официант, ожидающий любого сигнала – поднятой руки или поворота головы, чтобы немедленно выполнить очередное пожелание гостей.
Молодой человек, сидящий напротив, отрицательно покачал головой.
– Я сыт, как удав, – сказал он, откидываясь на высокую спинку нарочито грубого стула. – Оленина была явно лишней…
Старший сын Вульфа, защитивший этим летом диплом бакалавра журналистики в одном из университетов «Лиги плюща», был точной копией отца, если не считать некоторый избыток лоска и такой же дефицит спортивности. Когда они были рядом, Вульфа-старшего можно было принять за тренера по боксу, а Вульфа-младшего – за его не слишком усердного ученика.
– Так как его звали, этого типа? Не вспомнил? – спросил отец.
Сын снова покачал головой.
– Высокий, худой, в очках. Назвался Джонатаном, и все. Но он тебя знает. И хорошо отзывался…
Вульф хмыкнул.
– К вербовке принято готовиться. И производить на объект приятное впечатление. Это азбука оперативной работы. Наверняка наобещал золотые горы. И я вижу, что ты хотел заглотнуть наживку…
– Нет, я просто подумал…
Отец поморщился.
– Да знаю я, что ты подумал! Что ты попробуешь, выполнишь одно задание, и если тебе что-то не понравится, то быстренько выскочишь из игры… Так?
Сын провел рукой по кирпичной стене и зачем-то посмотрел на пальцы.
– Примерно так.
– Только он не сказал, что вход в Фирму стоит доллар, а выход – десять! У русских есть хорошая поговорка: «Дашь им палец – откусят всю руку!»
Боб кивнул.
– Но ты ведь вошел. И благополучно вышел.
– Да, мне повезло, – сказал Вульф-старший, рассматривая рюмку на свет. – Но вот насчет благополучия ты ошибаешься… Внешне все хорошо, да… Только внутри у меня что-то не в порядке. В душе ворочается какое-то беспокойство, я испытываю непонятный дискомфорт… Такое чувство, будто кто-то думает обо мне. И думает нехорошо. Вонзает иголки в мою куклу, как в том старом фильме, помнишь?… Я почти не спал этой ночью.
– Это жирная латышская кухня, папа, – сказал Боб. – Ну как можно жареное сало запивать кефиром? И этот жареный горох… Матушка бы сошла с ума, узнав, как ты здесь питаешься.
– Ерунда, – фыркнул Вульф-старший. – В советском лагере я впервые попробовал пе-ре-да-чу: сырое сало, присыпанное солью, и это было лучшее на свете угощение… Особенно с черным хлебом и луком.
– Значит, сама Рига так на тебя воздействует, – заключил сын. – Здесь, на Элизабетес и на Альберта, половина домов спроектирована отцом этого знаменитого советского режиссера, который «Броненосец Потемкин» снял…
– Эйзенштейн.
– Да. Эйзенштейн. Красные флаги, революция… И раньше эта улица знаешь как называлась? Улица Кирова. Советский дух здесь еще не выветрился, он тебя и угнетает…
– Ну, ты прямо как передовицу в «Вашингтон Пост» пишешь, – рассмеялся Вульф.
Он махнул пустой рюмкой, из полумрака сводчатого зала тут же выступил официант и осторожно наполнил рюмку тягучим, пахнущим черносливом «Черчиллем».
– Можно подумать, что ты примирился со своими врагами…
– Врагами? Нет, сынок, ты неправ. Я ни с кем не враждовал, я просто выполнял свою работу. И я ни на кого не держу зла. Это было бы просто глупо… Смотри сам: я работал против Советов, и Советы развалились, их больше нет, значит, я победил? А люди, которые меня арестовали в семьдесят втором… Ну, что… Они делали свою работу, а к сегодняшнему дню или умерли, или получают жалкие двести долларов в месяц, на которые не могут вставить хорошую пломбу или пройти медицинское обследование. Они влачат жалкое существование, у них нет зубов, сердце и печень в беспорядке… А я жив и здоров, как видишь…
Он отсалютовал сыну рюмкой и пригубил дорогой, выдержанный «порто».
– Конечно, я всю жизнь ходил по лезвию бритвы… И этот арест перечеркнул мою карьеру, да… Хотя звезд с неба я, наверное, не хватал. Но уцелел. И Фирма, отправляя на пенсию, купила мне небольшой консалтинговый бизнес, который позволил тебе закончить Гарвардский университет, а потом устроиться в хорошее издание с мировым именем. И сейчас, когда мой сын обживает свой первый корпункт в далекой холодной Прибалтике, я могу запросто приехать к нему, чтобы поужинать вместе, поговорить о жизни и дать совет – никогда не связываться с Фирмой… А заодно прочесть пару лекций в Балтийском социологическом университете, которые окупят дорогу туда и обратно… Неплохо, а?
Вульф подмигнул сыну и рассмеялся.
– Ну и с какой стати я буду злиться, скажи? Наоборот… Может быть, это они проклинают меня…
Он посерьезнел и тяжело вздохнул.
– Ты стал сентиментальным, – заметил Боб с едва заметной снисходительностью. – Может, хочешь попросить прощения у них? Покаяться, как немцы после Второй мировой? Назначить пособие начальнику своего лагеря?… Сейчас это модно. Говорю тебе как собственный корреспондент «Вашингтон Пост»…
Отец поставил рюмку на стол. Кажется, он не уловил шутливой нотки в вопросе. Или не захотел ее улавливать.
– Нет, сынок. Прощения ни у кого просить не буду. Хотя…
Вульф вздохнул, огляделся по сторонам, надул щеки и рассеянно похлопал себя по плоскому и твердому, как у легкоатлета, животу, словно человек, который немного перебрал калорий и чувствует это.
– Хотя есть один человек, которому я конкретно сломал судьбу…
– Кто такой?
– Да ладно, – Вульф махнул рукой. – Не я бы, так другой. Возможно, возраст сказывается, не знаю… Но мне до жути хочется еще раз побывать там. И в Москве. И в Мордовии, где я провел три года. Не самых худших три года в своей жизни…
– Неужели бывало хуже? – спросил сын.
– Нет. Хуже, пожалуй, не бывало, – усмехнулся Вульф-старший. Он кивнул официанту, и тот через минуту подал счет. – Но тогда я был моложе на тридцать лет. И все у меня было впереди: и освобождение, и вся жизнь…
Позже, когда такси уже мчало их по ночному городу к гостинице, Боб неожиданно спросил:
– Папа, так, может, ты именно из-за этого и прилетел сюда? Не из-за моего звонка, а… Из-за Москвы? Из-за ностальгии?
Вульф-старший повернулся к нему. Собственный сын вдруг напомнил молодого курсанта из прошлого – наивного, самоуверенного, глупого и… Тогда, тридцать лет назад, Вульфу хватило получаса, чтобы показать этому парнишке, кто он такой на самом деле и чего стоит в этой жизни, и, возможно, навсегда определить его дальнейшую судьбу…
Где он сейчас, интересно? Продолжает работать на Фирму с новым куратором? Или утратил разведвозможности, выведен из агентурной сети, все забыл, воспитывает детей, учит любить Родину?… Ему еще повезло, его не раскрыли, а то сидел бы в тюрьме, а скорей всего – уже сгнил бы в безымянной могиле на расстрельном участке московского кладбища.
До Вульфа вдруг дошло, что и его сын может попасть в такую же ситуацию, и тогда от выпускника Гарварда, лощеного самодовольного яппи, выбирающего «кока-колу» только потому, что «кока» традиционно спонсирует на выборах республиканцев… Что от него останется? Кучка праха и инстинкт выживания, вот что. И – Аллах акбар…
– Нет, – ответил наконец Вульф. – Думаю, что нет, сынок. В первую очередь я хотел дать тебе правильный совет: не идти по моей дороге. Но в Москве я все-таки побываю. Остановлюсь в той же гостинице, только в другом номере, поживу несколько дней, осмотрюсь… Ты знаешь, я был специалистом по России, но так и не смог понять этих русских…
Такси остановилось у стеклянных дверей четырехзвездочного отеля. Отец и сын выбрались наружу.
17 октября 2002 года, Москва
Высокие дубовые окна, что выходят на Кривоколенный переулок из квартиры полковника Катранова, озаряются мертвенными вспышками телеэкрана. Полковник как-то нехорошо изменился за месяц, что прошел со дня банкета, словно отравился пироговскими кушаньями. Серое осунувшееся лицо, на подбородке запекшийся порез от бритвы. В купальном халате с монограммой на груди «И.В.К.» и с голыми ногами сидит он перед телевизором, утопая в огромном кресле, теребит в руке пульт дистанционного управления.
По первому каналу идет ток-шоу, но полковник смотрит сквозь телевизор. Что он видит там? Может, своего начштаба – генерала Ермильева, который в последние месяцы обращался с ним, как с надоевшей любовницей, а теперь вдруг стал до того вежлив и предупредителен, что невольно приходят мысли о какой-то подлянке?… Может, уважаемый Иван Никанорович вместо обещанного генеральского звания хочет дать верному порученцу под зад коленом и отправить на пенсию? Но тогда зачем поручил готовить приказ о создании ракетного полигона в Тиходонском крае? В принципе, развертывание новых объектов – это вообще не его, Катранова, линия… К тому же работа долговременная, а он уже задействован на китайских переговорах – не разорваться же! Да и насчет переговоров какая-то муть намечается: документы по этой теме ему не отписываются, про командировку в Гуаньчжоу разговоры резко смолкли… Возня идет какая-то вокруг, неприятная возня, с душком реальной опасности… И началось все после того дурацкого сна про статую Ленина с электронным прибором в голове! Как будто из прошлого протянул железный истукан руки к его незащищенной шее, решив отправить Катрана вслед за Дроздом…
Эти мысли очень беспокоили полковника Катранова последнее время, всю печень проели… Ничего не радует. Даже то, что Светка стала по телефону как-то любезней разговаривать, даже вроде пообедать соглашается…
Огромный дог Борька, пристукивая когтями по паркету, беспокойно курсирует между полутемной гостиной (зона хозяина) и ярко освещенной кухней (зона хозяйки), где еще витает дух позднего молчаливого ужина, а Ириша сосредоточенно раскладывает приборы в посудомойке. Каждый раз, перебегая из комнаты в комнату, пес чует какую-то каверзу, вывих пространства, что ли… как если бы между гостиной и кухней тянулась не пятиметровая ковролиновая дорожка, а многие километры пустого, черного и ледяного космического пространства: и темно, и тоскливо, и вот в самом же деле – шерсть встает дыбом, как на морозе, в груди клокочет сдавленное рычание, и бедный Борька понять не может, что же это за аномалия такая. Ясно одно: в доме что-то крупно пошло наперекосяк.
– Мальчик вкусненького захотел? – по-своему толкует Борькину озабоченность хозяйка. – Ну, иди, иди, хороший…
Она бросает ему ветчину, оставшуюся после ужина. Дог зевает, широко открывая черно-фиолетовую пасть, и глядит хозяйке в глаза. «Ничего не понимает», – думает он. Но если дают, надо есть – первый закон собачьей термодинамики. Пес склоняется над миской и глотает мясо, резко встряхивая головой.
Потом хозяйка выключила свет в кухне и пошла в душ, а из душа, завернувшись в махровую простыню – ну точно хот-дог с толстой аппетитной сарделькой внутри, – прошлепала в гостиную. Между хозяйкой и хозяином произошел короткий, очень короткий разговор.
Хозяйка, расстроенная, удалилась в свою спальню, хозяин остался сидеть перед телевизором, угрюмо вперившись взглядом в… Во что?
Борька вскинул голову, насторожился. Вместо пронырливого красавца-телеведущего, суетящегося в наполненной людьми студии, пес разглядел какую-то смутную картину, видимо, ту самую, что видит сейчас хозяин. Незнакомая женщина. Женщина одних лет с его хозяйкой… но выше, стройнее и моложавее, под гладкой кожей играют мышцы, а в глазах поблескивает холодная сталь… о-о, она умеет отдавать команды, будь покоен, и подчиняться ей приятно. Борька тихо заскулил и повернул голову набок. Ну и что тут такого? Женщины. Самки. Суки. Порой, когда хозяйка уезжала по каким-то делам и дом пустел, сюда приходили другие женщины, привозили с собой еду, вино и незнакомые запахи, и хозяин прикрикивал на него: «Фу! Это свои!» – и запирал в гардеробной. Это не по-товарищески, конечно, и пропахшую табачным листом гардеробную Борька терпеть не мог, но хозяина понимал: без самки не жизнь.
Так чего, хозяин, не привезешь сюда эту, со стальными глазами, чего страдаешь, сопли размазываешь?
В собачьем языке слово «измена» не имеет негативного оттенка; измена… изменить… поменять… что в этом плохого? Борьке казалось, здесь они с хозяином хорошо понимают друг друга. Поменять застоявшуюся воду в поилке на свежую, к примеру… или сменить старую самку на молодую… переехать из холодной конуры, где плохо кормят, в теплую и уютную, где кормят хорошо… Вот, вот. Только дурак откажется. Есть, правда, одно немаловажное «но», лишь одно. Хозяину изменять нельзя. Но это уже не измена, а – предательство. И помимо хозяина есть еще хозяйка, которая заведует кухней и вкусными остатками ужина. Как тут разорваться? Ох, сложно все это…
Борька изложил свою точку зрения деликатным, похожим на короткое покашливание, лаем.
– Пошел ты, – отмахнулся пультом хозяин.
Заболел он, что ли?
Пес суетливо покрутился, подошел к черному проему, ведущему в коридор, понюхал темноту, зарычал. Хотелось пойти к хозяйке, обсудить с ней возникшую проблему, объяснить, что к чему, она должна понять, ведь и от нее иногда пахнет чужими возбужденными самцами…
Но там, между двумя зонами, вместо обитого теплым ковролином коридора чудилась Борьке холодная тоскливая пустота, бесконечность. И он не рискнул в нее окунуться.
17 октября 2002 года, Подмосковье
В тридцати километрах на юго-запад от Кривоколенного переулка, на Боровском шоссе, постепенно отходит ко сну двухэтажный особняк под веселой сиреневой черепицей. И как красиво отходит! Родион, горячо любимый отпрыск, укатил-таки на свою конференцию в Бомбей, откуда звонил уже трижды: все тип-топ, предки, не волнуйтесь, – и предки могут с чистой совестью расслабиться. К лешему надоевший телевизор! Тяжелые шторы задвинуты, стальные противоштормовые панели на окнах приведены в положение «ночь», посуда вымыта, постель разобрана, в проигрыватель заправлена шестерка лучших дисков.
В спальне горит тихий золотистый свет, и полковник… нет, не полковник, а просто Серега Мигунов, он же Ален, молодой и влюбленный, дурачится, танцует под музыку, энергично двигая бедрами и явно передразнивая чью-то исполнительскую манеру. Кажется, он еще и поет, вцепившись руками в воображаемую микрофонную стойку, – что-то энергичное и зажигательное. На полу стоит изрядно початая бутылка «Шато Марго», а перед Серегой Мигуновым сидит на кровати единственный зритель в короткой шелковой рубашке – нет, не просто законная и верная жена, а девушка его мечты, его Света. Или, точнее, – Варя. Все еще Варя. Варенька.
Когда песня кончается, из зрительного зала доносятся благосклонные аплодисменты, шелковая рубашка летит на сцену Со сцены летят домашние шорты, слышится смех и визг, и на какое-то время сцена и зрительный зал смешиваются в буйном коловращении.
Потом они лежат, уставшие и вдруг постаревшие, потягивают вино, вяло переговариваются. О Родионе, который…
«– Тебе не кажется, что он как-то уж слишком серьезно относится к своей научной работе?… Зарылся в книги, с лица сошел совсем… А вот к Ксении, похоже, охладел… Кстати, ее родители… как ты думаешь, может, стоит пригласить как-нибудь?…
– Да ну их. Если только на нейтральной территории. Ресторан какой-нибудь. Домой звать не будем, чужие люди все-таки… Не хочу.
– А как же ты тогда своих однокурсников сюда пригласить решился?…
– Ну-у, это я дал маху, конечно. Рисковал…
– Конечно, рисковал. Твой Катранов с какой-то радости вдруг стал названивать мне на мобильный.
– Во, гад. А мне с той поры не позвонил ни разу… И что он хочет? – Ничего… „Как поживаете“, „что нового“, „привет Сереге“… Странный он у тебя…
– Да ничего не странный. Втюхался, вот и все.
– М-м? В смысле?
– Катран втюхался в тебя. Втюхался.
– А-а. Вот я и говорю: рискуешь, дорогой… Ладно, шучу, шучу…»
Через минуту Света засыпает, а Мигунов беспокойно ворочается, кряхтит. Ни веселье, ни выпивка, ни секс не отвлекли его от тягостных мыслей.
На службе какая-то нервозная обстановка: вроде внеплановая инспекторская проверка наметилась – режим секретности, оперативно-служебная деятельность и все такое… Карточки ознакомления с документами поднимают, сверяют с записями в рабочих тетрадях, короче, нервы мотают… Может, это и не связано с Дичково, а может, именно оттуда ноги и растут… Как бы то ни было – попадешься под горячую руку на какой-то мелочи, сразу отправят в отставку. Это в лучшем случае… Надо подстраховаться на всякий случай. Вчера он заказал умельцу дяде Пете с Черкизовского рынка дубликат универсального электронного ключа. Тот выточил точную копию, без электронной начинки, разумеется. Да она и не нужна…
Заснуть не удается. Мигунов встает, прогуливается по комнатам, потом спускается в подвал. Это не подвал в обычном понимании – тут ни пыли, ни грязи, ни хлама. Скорей, это еще одна комната. Чисто, сухо и опрятно, пахнет деревом. Кажется, все в порядке… Из укромного местечка он извлекает желтый прямоугольник устаревшей флеш-карты. За долгие годы службы у офицера скапливается немало всякого хлама, от которого гражданские люди шарахаются, как черт от ладана, – десяток-другой патронов, штык-нож, граната «РГД-5», какой-нибудь «левый» ствол или такая вот «флешка», которую давно следовало уничтожить… В армии на все эти привычные предметы смотрят проще – снисходительнее, точнее, закрывают глаза до поры до времени, но если попадешь под горячую руку… «Флешку» следовало сжечь! Где же спички? Или зажигалка? Ни на верстаке, ни в ящиках, ни в карманах рабочей куртки источников огня не оказалось.
Мигунов поднялся наверх и лицом к лицу столкнулся со встревоженной Светланой.
– Что случилось, Сереженька? Почему ты не спишь?!
– Бессонница, – хмуро ответил он. И тут же сменил тон на более мягкий: – Не беспокойся, это ерунда…
Но Светлана нервно обняла его за шею, прижалась всем телом, и он ощутил, что тело жены бьет нервная дрожь.
– Бедненький! Пойдем в постель, я тебя обниму, согрею, ты сразу уснешь…
И хотя было непонятно – кто больше нуждался в успокоении, Мигунов вернулся в супружескую постель, обнялся с женой и заснул. Желтый прямоугольник со скошенным углом остался лежать на прикроватной тумбочке.
17 октября 2002 года, Москва
Капитан Юрий Евсеев в двенадцать ночи бредет по Кузнецкому бок о бок с девушкой Машей из газетного киоска и не знает толком, о чем с ней говорить. О политике? Она ведь, наверное, читает много газет… Или что там сейчас в газетах пишут? Гороскопы? Убийства на бытовой почве? Чушь какая. Но ведь личную жизнь надо как-то налаживать. Надо. Вот он и пытается. Налаживает.
– Слушай, я вот смотрю: киоскеры только и делают, что читают газеты и журналы, у вас же там их целые горы…
Капитан повернул голову к Маше и попытался проникнуться простыми и ясными линиями ее профиля.
– Иногда даже завидно становится: сиди, читай, никуда спешить не надо… А я вот как-то застрял в администрации на два часа, и… деваться некуда, попытался прочесть одну нашу центральную газету от корки до корки. Ты знаешь, прямо голова разболелась.
– Неинтересно, что ль? – спросила его девушка Маша.
– Не то что… Гадко просто. Словно грязную сплетню про соседа услышал. Вранье. И вранье такое неумелое… И бессмысленное, что самое главное.
Маша тряхнула головой и разом отмела все подозрения:
– Не, я газеты не читаю.
– А что делаешь? Книжку берешь с собой?
Она рассмеялась.
– Не, книжки я тоже не читаю, там пурга одна.
Юра тоже рассмеялся. Хотя и по другому поводу. По диаметрально противоположному поводу, можно сказать.
– А что делаешь тогда?
– Как чего?… Вот кроссворды, сканворды разгадываю. Не грузит. И полезно, с другой стороны. Развиваюсь… А чего смеешься? Чего-то не так?
– Я не смеюсь, – сказал Евсеев совершенно серьезно. Вот и дома мать все уши прожужжала: девушку тебе нужно, серьезную, красивую и простую, без кандибоберов (это она по поводу Шуры, конечно). Отец в разговоры не вступает, демонстрирует принцип мужского невмешательства, но лицо его делается такое… гхм, гхм… серьезное, что становится ясно: скоро они запоют дуэтом. Только Цезарь, дружище, молчит, не капает. Истинный друг человека. Но Цезарю проще, у него от заводчиков отбою нет, каждую неделю возят на случки со всякими особами королевских кровей…
Именно что – случки. Юра, при всем уважении к Цезарю, никогда не считал себя таким вот… физиологически озабоченным самцом. То есть раньше не считал. При одном воспоминании об идиотской сцене с Шурочкиной родней он вообще начинал подозревать, что жизнь мужчины вне семейного контекста – не такая уж и бессмыслица. Работа, посиделки с друзьями, опять работа… Ничего, нормально.
Ну а дальше?
А дальше – тоже ничего. Вот уже прошел месяц без малого, каждый день привычно отмечался метеоритными дождями текущих проблем, высекались новые кратеры, затягивались старые, воздух звенел, сгущались и набухали тучи, искрило и коротило.
Отписался, наконец, за необоснованный арест Рогожкина. Взял в плотную разработку «Дичковскую тройку»: круглосуточное прослушивание телефонов, выборочный визуальный контроль, ограничение допуска к секретным материалам, отстранение от выездов за границу, подстава ложной информации… Потом, с подсказки отца привлек старых агентов: Профессора и Спайка, пусть поработают в паре, расшевелят фигурантов разработки да, может, выдоят из-под них интересную информацию…
По работе, словом, все шло нормально. Но личная жизнь зашла в тупик. Разрядки не было.
Зато появилось смутное желание отомстить Шуре за эту неудачу, или, скорее, доказать самому себе, что она не единственная на свете, что есть другие девушки, много лучше нее, стройнее, красивее, и даже умнее! – которым для демонстрации своего ума вовсе не обязательно втягивать тебя в дискуссию о Кафке и Солженицыне. Нет, не так… Ведь не Шура же затеяла ту дурацкую литературно-общественную дискуссию? Нет, кажется, не Шура… Ага. Вот, ясно: он хотел получить девушку без «прицепа» в виде несимпатичных родственников. Хотя и это как сказать… Сироту, что ли?… Нет. В общем, так: он хотел девушку. И точка. А там посмотрим.
Потом позвонил Леха Семенов, бывший сосед по школьной парте, пригласил на встречу одноклассников – небольшой «квартирник», галстук необязателен, – и Юра неожиданно для себя согласился. Было немало водки и оливье, и сенсаций внутрисобойного масштаба типа: «Эммочка-то Гриванова за азербайджанца вышла», и горячих споров, и сплетен, а потом Юра оказался в продымленной кухне с красивой девочкой Олей, в которую был влюблен с четвертого по какой-то там класс и от которой отказался, поскольку уж слишком она была для него красива и слишком все это было безнадежно… И вот они стояли у окна в кухне, а девочка Оля стала еще красивее, это ее качество просто уходило в бесконечность, как ракета, она успела выскочить замуж и развестись, и сейчас ей было нелегко, и нужна была поддержка, добрый совет и все такое, и, похоже, только Юра с его тонкой душевной структурой был способен ее понять. Он отвез ее домой и остался на ночь.
А потом возвращался в начале седьмого домой на первом троллейбусе, и думал, и ломал голову, как красивая девочка может быть такой… ну, не то что просто дурой, а – ошеломительной, воинствующей дурой, пошлой до нервной икоты. Это ее качество, видно, тоже уходило в бесконечность, как ракета с ядерной боеголовкой. И это нисколько не смешно. И – Юра честно признался себе – это куда хуже, чем идиоты-родственники и разговоры о Кафке.
Ладно, ладно… После этого были еще попытки что-то доказать и наладить личную жизнь, разоренную и угнобленную. Процесс бурный, беспокойный. Чем-то похожий на игру в электронную викторину. Устанавливаешь левый контакт на картинку с изображением бравого капитана ФСБ, а правый… скажем, на портрет старшего лингвоэксперта при Службе экономической безопасности Людмилы Геннадьевны Дратько, для друзей просто Люси. Если ответ правильный – загорится лампочка. Раз-два-три, елочка – гори!
Не загорелась. У Людмилы Геннадьевны, или просто Люси, была короткая верхняя губа, смугловатая кожа, фигура спортсменки и твердая девичья грудь. А выше левой коленки, примерно на середине бедра – короткий белый шрам.
– Это мопс, – пояснила Люси в одну из тех первых встреч, когда Евсееву был оформлен допуск категории «А» к телу старшего лингвоэксперта. – Кого-то из соседей, во дворе у нас бегал. Я тогда маленькая еще была. И как-то раз ни с того ни с сего – подбежал, вцепился. И повис на клыке, представляешь? Я ору, он визжит, висит, царапается. Ужас!..
– И что? – спросил Юра Евсеев.
– Ну… Отец поговорил с соседом этим, настучал в макушку. Ну и все. Больше мопса никто не видел.
– Как это? Усыпили, что ли?
– Да откуда я знаю. – Лю приподнялась на кровати, села, потянулась, подобрала под себя ноги, при этом на ее бедрах и ягодицах не проступило и грамма целлюлита. – Тебе что, мопса жалко?… А меня? – Старший лингвоэксперт сложила губы трубочкой. – Ма-асенькую девацьку не зялька? Носька бо-бо, не пацелюись?
Юру Евсеева передернуло. Этот тур викторины он проиграл.
Третья попытка: Гелла, обозреватель журнала «Страж», рост метр шестьдесят пять, телосложение худощавое, вес практически отсутствует, курносая мордашка, как у феи из японского мультика. Она писала юбилейный очерк про генерала Ефимова, Юре было поручено подобрать кое-какие материалы. Одним прекрасным и поздним вечером Юра неожиданно оказался у Геллы дома. Ели макароны по-флотски и пили «Рябиновую». Сперва Гелла призналась, что пишет маслом картины, в основном коней и птиц. А потом, уже под изрядной мухой, вдруг спросила его, в каком магазине он отоваривается и почем там говядина.
Не загорелось.
Четвертая попытка: Маша, продавец киоска «777 мелочей», что напротив ГУМа… Собственно, именно с ней, с Машей из киоска, капитан Евсеев и направлялся сейчас к станции метро «Кузнецкий Мост». На этот раз он не питал никаких иллюзий. В этом киоске он время от времени покупал сигареты и время от времени видел полные руки и обтянутую пуловером грудь, в которой мерещилось ему что-то уютное и здоровое, почти съедобное, как тарелка горячего борща после мороза или домашняя выпечка к завтраку. И вот вчера он не вытерпел и вместе с деньгами за сигареты положил сложенный вдвое листок из блокнота, где было написано:
«Кафе „Курфюрст“, завтра, в 19:00. Не кусаюсь, не бросаюсь, матом не ругаюсь. Придете?»
В окошке показалось милое русское лицо, слегка покрасневшее, что Евсееву понравилось.
– А что означает «курфюрст»? – спросила Маша.
– Ну… Это что-то вроде герцога или князя в Германии периода раздробленности, – сказал Юра. – Хотя я не уверен… Но…
– А слово из пяти букв, «полудрагоценный камень» – знаете?
– Оникс, наверное, – выговорил обескураженный Юра.
Лицо Маши на какое-то время исчезло из окошка, потом появилось снова. Она улыбалась.
– Кажется, подходит.
Итак, они посетили «Курфюрст», прогулялись по Рождественке и направлялись к метро, причем впереди для Юры открывались вполне определенные перспективы. Они успели поцеловаться на опустевшей автобусной остановке, как-то буднично, деловито, словно подписали договор о намерениях, и Маша сообщила, что ее квартира на Волгоградке до утра пустует. В общем, все ясно. Одна беда, что Юра практически исчерпал все известные ему темы для светской беседы, а Маша словно и не замечала этого, молча шла, разглядывая отблески фонарей в мокром асфальте, – ну и как это понимать?
«Может, ей просто деньги нужны?» – подумал вдруг Юра. Деньги. Что ж, с одной стороны, это упрощает дело, но с другой… Он уже готов был поговорить даже о Кафке, об этом, как его… экзистенциализме, что ли… Да о чем угодно, хоть об академике Сахарове и биноме Ньютона. Но ловить здесь, похоже, было нечего.
– Литературное течение середины прошлого века, – сказал Юра. – Пятнадцать букв. Угадаешь?
– Ренессанс, – тут же ответила Маша и улыбнулась, показав ровные здоровые зубы. – Угадала?
Юра остановился, закурил. Вспомнил Беатрису Карловну Дорн, которая преподавала прикладной этикет в Академии ФСБ. Пробормотал:
– В самую точку. Ну, почти в самую…
– О! А приз?… Приз будет?
В ночном магазине Юра купил бутылку шампанского и коробку конфет. В тоннеле метро они поцеловались еще раз, на этот раз уже как-то чувственнее, и Юру разобрала если не страсть, то любопытство, потому что он вдруг понял, что ни разу не спал с женщиной, обладающей такой необъятной грудью.
Когда они встали на эскалатор, снизу навстречу им поднималась шумная толпа припозднившихся горожан, только что вышедших из вагона. Маша стояла впереди Юры, эскалатор изогнулся, нырнул вниз, и девушка оказалась чуть не на две головы ниже Юры. Не оборачиваясь, она вдруг взяла его руку, пропустила у себя под мышкой и положила себе на грудь. Из толпы, двигающейся навстречу, послышались одобрительные возгласы.
И тут он увидел Шуру.
Она стояла в этой толпе, положив правую руку на перила, его почему-то больше всего поразили ее пальцы: тонкие и изящные, почти прозрачные, они лежали на грубой резиновой ленте, захватанной сотнями тысяч разных рук. Потом он заметил ее лицо, бледное, словно обсыпанное мукой, огромные глаза, какие показывают в старом кино крупным планом, когда кто-то ударит женщину по щеке или скажет ей что-то нехорошее, типа что ее парня убили на войне. И строгий темный плащ, и невообразимой расцветки шарф, и волосы, рассыпанные по плечам.
Она тоже была не одна: за ее талию уцепился какой-то кудрявый юноша с женственным лицом и пухлыми губами. Видимо, это была одна компания. Юноша смеялся вместе со всеми и что-то говорил ей на ухо, жуя при этом резинку. «Явно из репрессированных», – с неожиданной злостью подумал Юра.
Она не смеялась, смотрела на него. Он смотрел на нее. Это длилось не больше четырех-пяти секунд, они встретились и разъехались в разные стороны. Юра оглянулся, увидел ее прямую спину, плечи, скрытые волной волос: ну, давай же, оглянись! Не оглянулась. Оглянулся юноша. Усмехнулся и переместил руку с Шуриной талии выше, словно тоже собрался ухватить ее за грудь… Юра резко отвернулся. Кровь прилила к лицу.
Перемахнуть через перила, догнать, вбить его ухмыляющуюся рожу в плечи, чтобы одни кудряшки торчали наружу…
Он никуда не побежал. Обнаружил, что его рука все еще лежит на груди Маши. Убрал, сунул руку в карман. Потом услышал шум приближающегося поезда. Когда они оказались внизу, на перроне, поезд уже стоял, распахнув двери, им пришлось бежать. Вскочили в вагон. Маша сразу уселась на сиденье, посмотрела на него снизу, улыбнулась, снова продемонстрировав удивительно крепкие здоровые зубы. Юра не стал улыбаться в ответ. Когда автоматический голос произнес: «Осторожно, двери закрываются…» – он вышел из вагона. Ничего не сказал, просто взял и вышел. Двери задели полу его куртки, беззубо лязгнули, открылись и снова закрылись.
Юра, стараясь не оглядываться на набирающий скорость состав, пошел обратно к эскалатору. Сверху спускались две пожилые женщины, придерживая друг друга под руку. Одна из них прижимала к груди матерчатую авоську, из которой торчали перья зеленого лука. Юра вспомнил про свои покупки и обнаружил, что пакет с шампанским и конфетами остался у него. Жаль, надо было оставить в вагоне.
«Она тоже должна бросить его и спуститься, – думал Юра, оперируя какими-то неясными формулами симметрии происходящих в мире событий. – Или ждет меня наверху».
Он поднялся наверх. Потом вышел в подземный переход. Потом на Кузнецкий. Потом на Лубянскую площадь. Потом до него дошло, что они могли разминуться в переходе, и снова спустился в метро. Шуры нигде не было.
Глупая детская обида сжала горло. Нет, не обида. Злость. Точнее, не злость, а… Юра и сам не знал. Где-то между ключицами застрял острый жгучий осколок, и названия ему Юра еще не придумал.
17 октября 2002 года, Дайтона-Бич
Когда в Москве пробило полночь, в Дайтона-Бич, штат Флорида, только заканчивался рабочий день. Первую его половину Оксана провела в разгромленном ураганом персиковом саду: валялась в шезлонге, потягивала джин-тоник из термоконтейнера и лениво листала пару толстенных рекламных каталогов, а параллельно, по мере возможностей, присматривала за бригадой строителей-пуэрториканцев, работающих в доме.
«Пуэрты» двигались как сонные мухи и постоянно лезли к ней с какими-то своими вопросами, на которые Оксана наверняка не смогла бы ответить, даже если бы они были заданы на чистом русском языке. Она что, строитель, что ли? Сорри, ай донт ноу.
После полудня, не выдержав, Оксана сбежала к соседке Джесике, супруге того самого владельца 911-го «Порше», который поразил ее когда-то своей купленной на распродаже копеечной маечкой. Соседке уже далеко за тридцать, над резинкой ее «бермудов» висят кольца жира, она лицензированный брокер, но в общем и целом нормальная баба. И дом у нее нормальный, из камня, в каждой комнате по «плазме» и по шкафчику с «дринком», и ураганы им нипочем. А еще у Джесики штук десять кредиток и собственный счет в банке. До половины пятого они играли в телеказино и выиграли четырнадцать долларов, а еще съели пирог с клубникой. А на выигранные деньги заказали пиццу и тоже слопали. Причем все это – практически молча, потому что с английским у Оксаны проблемы. Отличный денек, да.
Потом Джесика взялась готовить ужин мужу, а Оксана вернулась к себе. «Пуэрты» сворачивались, кто-то умывался на заднем дворе, кто-то, уже переодевшись, ожидал у машины. В доме висел сырой тяжелый запах мужского пота и штукатурки. «Пуэрты» скалились на нее и что-то лопотали на своем языке.
«Ну, спасибо тебе, Билл, вот уж удружил, – думала Оксана, пробираясь к себе в комнату. – Куча диких мужиков, и я одна…»
Прежде чем войти к себе, она успела заметить за приоткрытой дверью ванной молодого голого парня, натягивающего джинсы. Трусов на нем не было. Оксана вбежала в свою комнату и захлопнула дверь, словно за ней гнались. Защелкнула задвижку, замерла, подпирая спиной дверной косяк. Сердце колотилось. Сейчас он постучит. Он видел ее взгляд. Какая гладкая кожа у этого мальчика! И какие густые волосы там, внизу…
Сколько ему? Шестнадцать? А может, и меньше, просто латиносы выглядят старше своих лет… И они такие непосредственные и страстные, как животные… Сейчас он постучит, поскребется в дверь. И если она откроет…
Она, конечно, никогда не откроет. Хватит ей и того мальчишки-латиноса из предыдущей бригады… Стоило им оказаться наедине в кладовке, как этот чертов смуглый малыш стал на колени, сунул голову под ее короткую юбку, отодвинул перепонку трусиков и своим горячим шершавым языком вылизал ей все, что можно и чего нельзя, даже ухитрился вставить язык туда, куда никто именно язык не вставляет… По телу Оксаны пробежали мурашки, ее бросило в жар. Сейчас этот парень постучит, и что ей тогда делать?
Со двора послышался чихающий звук мотора старенького «Форда»-пикапа, на котором главный «пуэртос», бригадир, развозил своих строителей. Звук набрал крещендо – неуклюжий «Форд» разворачивался, – потом постепенно отдалился и затих.
Оксана легла на кровать, ноги дрожали. Чтобы отвлечься, она посмотрела в потолок. Наискось, от северной до южной стены, проходила трещина, которую всезнающий Билл определил, как «перпендикулярный вектор» движения урагана. Что он имел в виду?… Ну ладно, главное, что определил. Определил и уехал в свою Москву.
«Пуэрты» должны были заделать трещину еще на прошлой неделе, но не заделали, потому что нужен какой-то особый крепеж. Какой крепеж, где его искать, да и нужен ли он на самом деле или ей просто пудрят мозги, выманивают деньги – Оксана не знала. Билл оставил ей две карточки: одну, кредитную, на личные расходы – особо не разгонишься, даже если выбрать весь кредит, но жить, в принципе, можно, и вторую, дебетную – на хозяйственные нужды. Он назвал ей сумму сметы по строительству и очень просил не превышать ее. Ну разве что в крайнем случае… Ох уж эти америкосы! Ездят в «Лексусах» и экономят на дюбелях. Странный народ.
На ее взгляд, трещина за это время сделалась еще шире. И вообще – дом и до урагана был не ахти в каком состоянии, а сейчас он просто разваливается. Ох, Билл, Билл… Уехал, и все, разбирайся как хочешь. Полная свобода, ха-ха. Демократия.
Она выпила еще неразбавленного джина, взяла со столика каталоги, полистала. Дошла до страницы с мужским бельем. Как, интересно, тот парень ходит без исподнего? Неужели ему ничего не мешает? С таким большим хозяйством… Хм, странно…
А ведь у него красивая фигура. Молодой, гибкий. Кожа цвета кофе с молоком. Наверное, в футбол играет, с девушками встречается.
Оксана попыталась вспомнить его лицо. Не получилось. В памяти остались только выступающие скулы, запавшие щеки и вишнево-черные глаза, печальные, как у обиженного ребенка. Почему обиженного? Ха. Это она должна обижаться, что он занял ее ванную и дверь за собой не закрывает.
А как его зовут, интересно?… И почему он все-таки ходит без нижнего белья? Неужели денег не хватает?
Она незаметно для себя уснула. Когда проснулась, солнце уже заходило. Она встала и пошла в ванную, стягивая с себя на ходу одежду. На душе остался какой-то мерзкий осадок, непонятно откуда взявшийся. Наверное, это из-за Билла. Такой заботливый всегда. Такой отчаянный и упрямый, и в то же время такой заботливый… Взял и уехал, уехал, оставив ей две занюханные карточки и кучу проблем. Что ей делать одной в незнакомом городе чужой страны? Как проводить долгие черные ночи? Что делать, если в сад заползет очередной аллигатор? Или заберется злодей?
На подобные случаи Билл оставил ей револьвер – тяжелую блестящую железяку с большими желтыми патронами в круглом барабане. Спасибо, муженек, за заботу! А ты подумал, как будет твоя молодая жена палить в этого чертова аллигатора? Или в ночного грабителя? Для этого ли созданы ее тонкие пальчики? И все остальное тело… Нет, не для этого: стрельба – дело мужчин! А она создана для того, чтобы мужчины ею восхищались, падали к ее стройным ногам, целовали ее гладкую кожу, любили ее, говорили красивые слова и подтверждали их красивыми поступками… Думал ли ты об этом, Билл? Как твоя жена станет обходиться без мужчины?! Да она просто умрет от страха и тоски!
Оксана приняла душ, поплакала, стоя под обжигающе-горячими струями. Ровно через шесть минут сработал таймер, и душ выключился. Опять экономия, чтоб их! Она прошла на кухню, смешала джин с тоником, выпила стаканчик залпом. Смешала еще порцию, вставила трубочку.
А вот вдруг Билл возьмет да позвонит.
Или приедет прямо сейчас, без звонка.
С кучей денег.
И скажет: «Завтра переезжаем из этой халупы, я уже все устроил…»
Ага.
Хрен с два, приедет. Дождешься.
Оксана вернулась в спальню, швырнула полотенце на спинку кровати, включила ночник и, потягивая джин, легла поверх одеяла. Глянула на часы: в Москве сейчас раннее утро. Затихает музыка в ночных клубах, внутри Садового носятся табуны такси, развозя по домам сонных гуляк. Да, из Москвы не так-то просто вернуться в эту дыру. Особенно если у тебя там важное государственное дело, еще бы!..
Она вспомнила их последнюю прогулку на яхте, которая сейчас на аварийном причале, ждет своей очереди на ремонт. Это было дорогое воспоминание, без дураков, честно, она его даже не трогала до поры до времени, приберегала, как голодный приберегает последний кусочек сухаря. Итак, что там: яхта, океан, смерч, сбивающиеся в стаи медузы, тени рыб, ищущих спасения на глубине, вкус ирландского виски, который навсегда останется для нее вкусом страха и… и желания… спокойный, насмешливый голос Билла, уверенные руки, его тяжелая напряженная сила, разламывающая ее, как яблоко, на две половинки… и сок, текущий по ее ногам…
Бутылка джина почти закончилась. В голове шумело. Ее взгляд опять наткнулся на трещину в потолке.
Н-да. Странно, что, трахнув ее тогда, посреди океана, он не улетел тут же на каком-нибудь своем хреновом натовском вертолете, предоставив ей самой спасаться от урагана. Это было бы в его стиле.
Она вдруг снова расплакалась.
Ничего не получается. Никак. Билл, зараза, ну где же ты?…
Она обернулась к окну, словно там, на ветке мангового дерева, мог оказаться ее возлюбленный муж.
Но на ветке сидел очень полный, и вправду похожий на странно увеличившийся в размерах плод экзотического дерева, черный подросток. Это сын молочника, как его… Николас, он развозит по утрам сметану, творог и молоко, семьдесят центов за литр. Ему восемнадцать. Подросток сидел на уровне окна, вцепившись побелевшими пальцами в ветви дерева, под его футболкой обрисовывался огромный живот и огромные, почти женские, груди. И вид у него был чрезвычайно довольный.
Оксана вдруг поняла, что лежит совершенно голая, в изголовье у нее горит ночник, а этот гадский сопляк Николас рассматривает ее, наверное, добрых минут десять, и рассмотрел уже всю, во всех подробностях. А может, при этом он и мастурбировал! Эта мысль прошила ее с головы до ног, словно электрический разряд, воспламеняя насыщенную алкоголем кровь.
– Ты что… Ты как смеешь?! – заорала она, вскочив с постели, и рванулась к окну. – Убирайся отсюда, живо!! Сейчас позвоню твоим родителям…
Она зачем-то высунулась в окно, наверное, хотела ударить его, сшибить с дерева, обратить в бегство, убить. Но до него метра два, она все равно не дотянется. И Николас, к ее удивлению., вовсе не собирался спасаться бегством. Он сидел на прежнем месте, подавшись вперед, и завороженно рассматривал ее обнаженное тело.
– Ах ты подонок… – прошипела разъяренная Оксана, пытаясь заслониться руками. Но на все ее богатства рук не хватало.
Она резко задернула штору, но, видимо, перестаралась, потому что одно из креплений карниза не выдержало, и карниз рухнул на пол, сбив по дороге полку с проигрывателем и дисками. Оксана какое-то время стояла, вжав голову в плечи и прикрыв ее руками, словно весь мир вокруг нее рушился. Она вдруг вспомнила, как Билл вешал этот карниз, взобравшись на стремянку, вспомнила его улыбающийся рот, ощетинившийся блестящими дюбелями, вспомнила даже огромный перфоратор, похожий на автомат с длинной ручкой, которым он тогда орудовал… Но Билл укатил в свою Москву, и кто теперь повесит карниз на место?
Пусть это сделает чертов толстяк, из-за которого все и случилось!
Она снова высунулась в окно, махнула рукой:
– Эй, ты, иди сюда!
Николас напряженно улыбнулся, кивнул и с неожиданной ловкостью скользнул по стволу вниз. Кажется, он ее не так понял…
Интересно, а какого цвета у черного Николаса эта самая штучка? Тоже черная? Пожалуй, не штучка, а штука: у негров, как говорят, они огромные… Посмотреть, что ли? Он ведь всю ее измаслил своими похотливыми взглядами…
Оксана открыла шкаф, накинула кокетливый банный халатик, слабо завязала пояс. Посмотрела в окно на пустое дерево, потом вышла в прихожую и отперла входную дверь. Выглянула наружу и отступила назад. Спустя минуту дверь приоткрылась шире и показалась черная кудрявая голова Николаса. Оксана сказала:
– Кам ин.
Он тихо хихикнул и несмело, бочком, втиснулся между дверью и косяком, словно для него было жизненно важно не потревожить этот образовавшийся зазор. Это было нелегко, учитывая его оплывшую, как подтаявшее мороженое, фигуру.
– Закрой дверь. Клоуз зе дор.
Николас, не оборачиваясь, толкнул пяткой дверь. Щелкнул замок. В полумраке Оксана видела его влажно блестевшие глаза, отвисшую от возбуждения челюсть и влажную мясистую нижнюю губу.
– Иди сюда! Сюда, в спальню! – Для верности она подтолкнула подростка в жирную спину.
– Видишь, что ты наделал? – Оксана указала рукой на оборванный карниз. Но Николас смотрел на смятую кровать и на нее. Смелости у него заметно поубавилось.
– Куда ты смотришь? Сюда смотри! Видишь? Это из-за тебя, понимаешь? Ты должен все это починить!
Он опять хихикнул, неуверенно пошевелился и протянул к ней руку. С опаской взялся за отворот халата, слабо потянул. Пояс развязался.
– А-а-ах, во-о-он ты чего хо-о-о-чешь… – протянула Оксана и распахнула халат.
– Ну смотри, смотри… Нравится? Я красивая, знаю! А теперь ты покажись… Скидывай штаны!
Оксана провела большими пальцами вдоль бедер, словно показывая, как именно делают это на ее родине.
– Что непонятно? Скидай, скидай, раз за другими подглядывать любишь!
Что-то, может быть ее лихорадочно блестящие глаза или резкий тон, напугало Николаса еще больше.
Он часто задышал, оглянулся на дверь, пробормотал что-то вопросительное и вцепился в резинку своих «бермудов».
– Какие мы стеснительные! – рассмеялась Оксана и, присев, сильным рывком сдернула с него шорты. Николас не удержал равновесие и тяжело рухнул на пол. Его мужское достоинство скукожилось и имело вид явно не героический: какой-то согнутый стручок размером с мизинец, причем вопреки ожиданиям не черный, а лиловый… Оксана потрогала это безобразие мизинцем, громко захохотала, выпрямилась, зашвырнула шорты куда-то в темный коридор. Подросток угрожающе ощерился, выругался и, оглядевшись, потянулся к бутылке из-под джина. Но не для того, чтобы допить, – схватился за горлышко, чтобы ударить…
– Ах, так! – Оксана метнулась к шкафу и вытащила из-под белья револьвер. Николас испуганно обмяк, как отвечающая за боевой дух главная часть его тела.
– Ты у меня в доме, маленький мерзавец! – крикнула она, наставив револьвер на молочника.
Билл объяснял, что по американским законам убийство чужого человека в своем жилище не считается преступлением. И хотя нажать на спуск она, конечно же, не могла, непрошеный гость этого не знал.
Николас вновь присел на корточки, прикрыл одной рукой голову, а второй промежность и что-то тихо испуганно проверещал, мешая английские и испанские елова. Она застегнула халат и, пиная ногами, словно нашкодившего пса, вытолкала его на крыльцо.
– Топай отсюда! – сказала она, не утруждая себя переводом на английский. – Иди к своим родителям! Расскажи им, чем занимаешься! И как вламываешься в чужие дома! А я, если что, позвоню в полицию и тоже расскажу!
Она заперла дверь, нашла огромного размера шорты и сунула их в мусорное ведро. Потом вернулась к себе в комнату, легла и почти сразу уснула.
Ей снилось, что она раскинулась на огромной роскошной кровати, над ней навис красивый парнишка-пуэртос, входящий в нее нежно, и в то же время сильно, а ее Билл и этот черный подросток Николас стоят рядом у них в ногах и играют на жалобных скрипочках радостный марш Мендельсона.
Изголодавшееся женское тело сотрясла сладкая дрожь оргазма.
20 октября 2002 года, Москва
В съемной квартире, которую бывший командир группы «Туннель» Неверов превратил в свой офис, интеллигентного вида очкарик демонстрировал ему ноутбук Лешего.
– Вот, скрытый файл. Под тремя паролями был, – без какого-либо хвастовства сообщил очкарик.
Неверов всмотрелся в экран и присвистнул.
– Ничего себе! Такой карты даже у нас не было! Этот пацик действительно свое дело знает… И общаться с ним надо культурно, нежно…
Стоящий у окна Самокат усмехнулся.
– Зачем нам нежности? Без своего Тома он как голый!
Неверов покачал головой.
– Да потому, что ставка слишком высокая! Это тебе не сотня пропавших монет… Если он нас на четвертый уровень выведет, и мы найдем Хранилище… Соображаешь?
– Точно! – тяжело пошевелился на диване Ломоть. – Тут все надо хорошенько обмозговать…
– Давайте, собирайте ребят, – скомандовал Неверов. – Будем думать, как лучше подобраться к этому Лешему…
Очкарик принялся звонить по телефону, а Самокат сел на скрипнувший диван и хлопнул Ломтя по плечу.
– Ну а когда дружба кончится, спустим его в Адскую щель!
Оба весело расхохотались, и даже Неверов улыбнулся.
* * *
В это время Леший собирался в «Козерог». Он хотел всего только поесть жареных сосисок и выпить пива. И конечно, не подозревал, что его скромной персоной интересуется ЦРУ, заславшее в излюбленное диггерское кафе наблюдателя, который терпеливо дожидается, пока он там появится. А специальный агент Мачо напряженно ожидает сигнала, чтобы быстро прибыть на место и завести с ним душевное знакомство. Леший хотел есть и пить, если он и думал о делах, то только о предстоящем спуске с крутым карликом Бруно Аллегро.
* * *
А Бруно Аллегро, бурча и ругаясь, подбирал вещи, которые понадобятся ему в предстоящем подземном путешествии. Самые необходимые. Нож, порция кокаина… Осмотревшись и подумав, он налил в плоскую бутылку из-под джина дешевой водки и завинтил крышку. Вот теперь все.
* * *
А огромный шар планеты Земля летит сквозь черное пространство бесконечной Вселенной, не обращая внимания на крутящиеся вокруг космические аппараты, в том числе и разведывательный спутник «Лакросс», испускающий какие-то свои зашифрованные сигналы. Тем более не обращает внимания мать-Земля на крохотные микроорганизмы, копошащиеся на ее поверхности, добывающие себе пищу, размножающиеся, переживающие чувства и высокие страсти, строящие хитроумные планы и пытающиеся обмануть друг друга. А между тем именно бурление этих микроорганизмов образует жизнь на третьей планете Солнечной системы, хотя они сами запутывают, завязывают в узелки и обрывают тонкие нити серебристой пряжи.
notes
