Книга: Рок-н-ролл под Кремлем. Книга 4. Еще один шпион
Назад: Глава 5 Диггер-готы
Дальше: Глава 7 Заозерский феномен

Глава 6
Шпионаж и терроризм

В Москве много элитных увеселений. Ну, то есть таких, куда просто с улицы не войдешь. Да и в кассе билета не купишь. Потому что распространяются приглашения по специальным спискам, и те, кто в этих списках обозначен, вроде бы и есть «элита».
Вечеринка-выставка современной модной живописи проходила в Манеже, и здесь не было случайных людей. Небольшая часть столичной «гламурной» тусовки — для узнаваемости и пиара, несколько художников — без которых, вроде бы и неприлично рассматривать их картины, но основная масса — начальственный чиновный люд, попадающий в «элиту» не по аристократической крови или уникальным личностным качествам, а исключительно по должностному положению. Была здесь и прочая публика: оппозиционные журналисты, правозащитники, иностранцы: дипломаты, представители всевозможных фондов, меценаты. Мужчины в строгих костюмах, женщины в вечерних платьях — все по дресс-коду, указанному в приглашениях. В руках длинные бокалы с золотистым шампанским, стаканы с виски или коньяком, на лицах — выражение сосредоточенного внимания и готовности проникнуть в самые сокровенные глубины изобразительного искусства.
— Никас нарисовал мне шикарный портрет, и почти бесплатно — за пятьдесят тысяч…
— Мне больше Глазунов нравится, он так лица прорисовывает, глаза — как настоящие!
— Черный квадрат — это, конечно, круто! Аж мурашки по спине…
— Ах, если бы я умела, то нарисовала закат через бронированное стекло в скале! — подкатив глаза, рассказывает полная блондинка, допивающая второй стакан виски. — Вдали два корабля, море волнуется, но посередине огромная гладкая «линза», а из нее выходит ракета! Очень впечатляющее зрелище!
— Действительно поразительно! Где же и когда вы наблюдали такое чудо, Ирина Валерьевна?
— На полигоне под Североморском, две недели назад. Нас там просто закормили красной икрой…
— Здесь тоже есть икра, прошу к столу! Под виски очень хорошо…
Сегодня Ирина Валерьевна Витахина — в открытом черном платье, на смело декольтированной груди — колье из черных бриллиантов. По бокам пухленькой блондинки двое мужчин — добродушный толстяк Илья Кокин представляет международную неправительственную организацию «Разоружение — путь к миру», а высокий, с желчным лицом Петр Рогов — филиал британского фонда «Права человека без границ».
Кавалеры старательно ухаживают за дамой: подливают виски, подают бутерброды, отпускают комплименты.
— Я не могу понять, Ирина Валерьевна, как такая очаровательная дама может решать сложные вопросы, связанные с обороной? — округляет желтоватые глаза Кокин. — Ездить на далекие полигоны, присутствовать при испытаниях каких-то подводных ракет…
Витахина скромно опускает глаза. В одной руке у нее почти опустошенный стакан с «Чивас Ригал», в другой надкусанный бутерброд с красной икрой. Одна икринка прилипла в углу рта.
— Не «каких-то», дорогой Илья! Это знаменитая «Молния», морской вариант! Для нее уже строятся ракетоносцы нового поколения, она изменит соотношение ядерных сил в мире! Это было очень важное испытание, я не могла не поехать…
— Колоссально! — восхищается Илья. — Железная леди большой политики! Преклоняю колени!
Он изобразил попытку стать на колени. Ирина Валерьевна благосклонно улыбалась.
Рогов тем временем сложил бумажную салфетку и, как опытный стоматолог, прицелился острым углом к смеющемуся рту.
— Извините, позвольте за вами поухаживать… — он осторожно снимает икринку с накрашенных губ, показывает Витахиной. Та благодарно кивает.
Рогов поднимает стакан.
— Илья, давайте выпьем за эту очаровательную и отважную даму… Ведь испытания связаны с опасностью…
Блондинка смеется.
— Да, один участник напился пьяным, и его вырвало прямо на окружающих! Представляете? Я думала, что он запачкал мне платье, но все обошлось…
Кавалеры осуждающе качают головами.
— Как же такой забулдыга попал на полигон?
Витахина разводит руками.
— В качестве ответственного сотрудника НПО «Циклон». К тому же он лично рассчитывал двигатели ракеты.
— Просто удивительно, как пьяница может выполнять столь важную работу? — удивляется Петр Рогов. — Мешает ли ему пагубное пристрастие? И не хочет ли он лечиться?
— Очень много вопросов, — Ирина Валерьевна пожимает плечами. — И все не по адресу.
— Извините… Очень интересный субъект, — говорит Рогов. — Противоречивая натура… Раздвоение личности: талант и пьянство! Как бы мне с ним поговорить? У вас есть координаты этого человека?
— Кажется, есть…
Витахина открывает сумочку, перебирает визитные карточки.
— Вот она… Только прошу на меня не ссылаться!
— Конечно, конечно, не беспокойтесь! — Рогов впивается фотографическим взглядом в прямоугольник из плотного картона: «Семаго Сергей Михайлович — коммерческий директор НПО „Циклон“».
— Что это мы говорим о каких-то скучных делах? — спохватывается Илья Кокин. — Все фотографируются с художниками, кое-кто разъезжается по клубам… Приглашаю вас к моему приятелю Джозефу Рингли — журналисту из «Нью-Йорк таймс»! Сегодня пятница, у него в корпункте собираются очень интересные люди. Тут недалеко, на Неглинке…
— Отличное предложение! — поддерживает Рогов. — Джозеф замечательный парень, аналитик с острым умом! У него всегда такие дискуссии!
— Нет возражений, — кивает Ирина Валерьевна. — Задача политика — изучать неординарных людей. Сейчас позвоню своему шоферу, чтобы подавал машину…
* * *
Двадцать лет безупречной службы принесли результат: Фоук получил повышение. И это совещание проводил уже в качестве заместителя Директора ЦРУ. Впервые за три месяца, что он провел в новой должности, дошли руки и до родного Русского отдела, который он возглавлял последние тринадцать лет. А теперь мог взглянуть на свое детище со стороны, с той самой стороны — вопрошающей, требующей, негодующей — которую всегда втайне недолюбливал.
Надо сказать, что со стороны «Русский Отдел» выглядел ужасно. Может быть, такое впечатление производил его новый руководитель Мел Паркинсон. Когда Мел занимал должность шефа аналитической службы, он был сух, элегантен, со вкусом одевался. Фоук даже завидовал ему, поскольку сам одеваться не умел. А тут старину Парка будто подменили: глухой коричневый костюм, темная сорочка, черный галстук, как у гробовщика. Лицо несвежее, постаревшее. К тому же он начал подкрашивать волосы в какой-то гнилой темно-шоколадный цвет. Что это — неуверенность в себе? Груз ответственности? Или что там еще… Развелся? Запил? Заболел?
Как всегда, Паркинсон выступал первым с отчетом о проделанной работе. И как всегда в таких случаях, пытался изобразить ее очень успешной. В деталях описал последние движения в северокавказской агентуре, полагая, вероятно, что срочный сбор вызван именно этой проблемой (и не угадал, конечно). Зато эпизод с ликвидацией русской шпионской сети на Восточном побережье — мощный козырь, особенно в данной ситуации, подал вяло — смял, округлил, вроде никакой заслуги Отдела в этой операции нет… А о новой ракете «Молния» сказал буквально в двух словах: «Дескать, скоро будет поставлена на вооружение…» И все!
Черт побери! Фоука даже досада взяла.
Да, он сам рекомендовал Паркинсона в качестве преемника. Ну, а кого еще? Оперативника Фьюжна, который привык мыслить комбинациями «догнал-поймал-скрутил?» Или технаря Барнса, чьими стараниями Отдел рано или поздно превратился бы в полигон для обкатки специальной техники? Паркинсон, педантичный аналитик, сухарь и резонер, был меньшим из зол…
И все-таки его назначение стало ошибкой. Похоже, Мел из кожи вон лез, пытаясь подчинить работу Отдела законам физики, логики или математики, где все выверено до десятого знака после запятой. Но не понимал главного: основной объект разработки невозможно сопрячь с точными науками, ибо российское государство пребывает в неуравновешенном состоянии и не подчиняется формулам и математическим законам. Как любой психиатр сам потихоньку съезжает в паранойю, так и здесь: Русский отдел традиционно отличает плохая статистика, высокая затратность, прорехи в агентурной сети, отсутствие четкой системы сбора и передачи информации. И оглушительный успех случается часто не «благодаря», а «вопреки». Это тоже по-русски… И самая интересная информация из Москвы поступила не в Русский отдел, а прямо к заместителю директора! Конечно, потому, что в резидентурах его знали лучше Паркинсона…
Когда Мел закончил, он сказал только:
— Хорошо.
Ничего добавлять к сказанному Фоук не собирался. Хватит с него, что он и так битых двадцать минут сидел и слушал эту тягомотину.
— Теперь перейдем к главному, — сказал он. — К тому, о чем вы, Мел, мимоходом упомянули в своем докладе. И что всерьез беспокоит руководство Управления и высшее руководство нашей страны. О программе «Молния»…
— Да, — Паркинсон смотрел на него не моргая. Кажется, до него стало доходить, что речь пойдет не о Северном Кавказе.
— Вам известно о разработке варианта «Молнии» морского базирования и его успешном испытании?
Мел покачал головой.
— Такой информации у нас нет.
— А о том, что под нее уже строятся новые ракетоносцы? Что «Молния» станет основным стратегическим оружием России?
— И такой информации у нас нет…
— Плохо! Московская резидентура работает лучше вас!
Фоук замолчал, давая возможность Паркинсону объясниться. Но тот молчал.
— А что мы имеем по тактико-техническим характеристикам?
— Не очень много. Стартовый вес, скорость, количество ядерных блоков, боевой радиус…
— Эти сведения есть и в «Википедии». Я имею в виду более подробные характеристики: двигателей, узлов управления, топлива, ну, и так далее… Что вы скажете?
Рядом с Паркинсоном шевельнулось невозмутимое черное изваяние — это Алан Фьюжн, шеф агентурно-оперативной службы Отдела, дает понять, что готов принять удар на себя.
— Мы сейчас не располагаем всей необходимой информацией, — проговорил он. — Это наш просчет. Когда «Молния» находилась на стадии проектирования, нами были наработаны оперативные контакты: разработчики высшего и среднего звена, обслуживающий персонал, знакомые и родственники. Все они работали «втемную», ни о чем не догадываясь, но информация поступала устойчиво, и мы были спокойны. Однако этот проект оказался под особым контрразведывательным прикрытием. Возможно, произошла утечка. Меньше чем за полгода все наши контактеры были отстранены от проекта. Сейчас мы пытаемся наладить новые связи… Но проблема решаема, мистер Фоук, я уверен…
Фоук нахмурился.
— Вы говорите о частностях. А проблема совсем в другом! Провисла целая агентурная сеть, ракетно-стратегический сектор, который держался на одном-единственном агенте. Я имею в виду Зенита. Зенит вышел из игры — все рухнуло. Прошло восемь лет, но серьезных попыток восстановить этот участок я не наблюдаю. Отсюда все ваши неудачи и просчеты… На второстепенных фигурах достоверные информационные потоки не выстроишь!
Мел Паркинсон отвел взгляд в сторону и едва заметно улыбнулся. Или показалось? Фоук был подозрителен, ибо чувствовал, что пожинает плоды собственных недоработок. «Зенит», он же полковник РВСН России Сергей Мигунов, был разоблачен еще в 2002-м, когда Русский отдел сам же Фоук и возглавлял. И в том, что замены Зениту не оказалось, тоже его вина. А чья еще? Фоук все отлично понимал. Только никакого значения это уже не имело. Заместителю Директора ЦРУ не положено мучиться угрызениями совести, даже противопоказано. Перед ним поставлена конкретная задача, и Русский отдел он собрал для того, чтобы эту конкретную задачу решить.
— Повторюсь: испытание «Молнии» всерьез обеспокоило высшее руководство. Нарушение ядерного паритета — это первое и пока что самое малое следствие перевооружения российских ядерных сил… Оно ломает стратегию нашего присутствия в Центральной и Восточной Европе, ставит под угрозу интересы наших союзников, развязывает руки противникам, после чего, говоря откровенно, вся внешнеполитическая линия США оказывается большой коровьей кучей. Это третье и последнее. И все мы по уши в этой куче!
Это был разнос. Паркинсон по старой привычке выложил на стол свои сухие длиннопалые ладони и рассматривал их, медленно шевеля пальцами. Фьюжн снова обратился в кусок черного обсидиана. Барнс хотел что-то сказать, но Фоук перебил его, воткнув указательный палец в пространство где-то напротив его мясистого носа.
— Не надо пустопорожних разговоров! Ваша задача номер один: получить подробную информацию о тактико-технических характеристиках «Молнии». Задача номер два: получить надежный и осведомленный источник информации, который мог бы заменить Зенита! Вам все понятно?
— Да, — за всех ответил Паркинсон.
— Тогда жду предложений. Ну? Я слушаю!
Первые полминуты Фоук слышал лишь, как в приемной за двойными дверями у секретаря гудит утилизатор бумаги.
Он смотрел на старину Мела и думал: ничего, пусть привыкает. Как-никак, шеф Русского отдела, самого проблемного отдела в Управлении, должен уметь держать удар. Пусть учится. Он, кстати, еще не видел, как у разозленного Директора вылетают молнии из задницы…
— Можно? — Фьюжн приподнял руку. — Я думаю, самый короткий путь — самый простой. Мы избегали форсированных ситуаций, но раз такое дело, можно попробовать… У нас на руках целый список лиц, приближенных к проекту, социальное и семейное положение которых не совсем стабильно. Случайное знакомство, вечер за стаканчиком горячительного, слегка завуалированное вербовочное предложение…
— Вы уже подложили шикарную брюнетку под главного инженера «Точмаша». Нашим московским коллегам с трудом удалось имитировать происки ревнивого любовника, неизвестно, насколько поверили в это русские, — перебил его Фоук. — О каком списке идет речь?
— Одиннадцать фамилий. Холостяки, разведенные, карты, алкоголь, жилищные проблемы, задвиги по службе. Возможные объекты вербовки, — впервые подал голос Эл Канарис, новый глава аналитической службы Отдела, бывший заместитель Паркинсона.
— Только одиннадцать? — Фоук вытянул трубочкой губы. — Неужели в России научились заботиться о человеке?
Ему пришлось развернуться на несколько градусов, потому что Канарис сидел по другую руку, отдельно от других сотрудников — причем под самым окном, в тени, так что лицо его было трудно разглядеть. И разглядывать там особенно нечего: худощавый, неспортивный, состоящий из хрящей и мослов, с пучком белых, как хлопок, волос над высоким классическим лбом — единственным в облике Канариса, что носило отпечаток экстравагантности.
— Это наиболее перспективные объекты…
Фоук усмехнулся и покачал головой.
— Нет. Наиболее перспективный объект — это зам директора «Циклона» Сергей Семаго: майор-ракетчик в отставке… Кстати, на начальных этапах он конструировал двигатели «Молнии». А сейчас имеет доступ ко всей конструкторской и технологической документации… И вполне может заменить Зенита! То есть его вербовка решает обе наши задачи!
В кабинете наступила тишина.
— Он же старый приятель Зенита, — мягко вставил Фьюжн. — Был под подозрением — уже нечист, уже ограничения в доступе к секретной информации. Да и перенес серьезный стресс за время следствия. Уверен, он даже фильмы американские с тех пор не смотрит, не то что в контакт с нами вступать…
— Я помню его «объективку», — поднял голову Паркинсон. — Семаго — человек состоявшийся. Никаких материальных проблем. Жилье в центре Москвы, молодая любовница. Да и интересов каких-то специфических нет, за которые его можно поддеть.
— Алкоголик и невротик! — эхом отозвался Барнс, голос у него прорезался неожиданно низкий и мощный, как у православного дьякона. — У таких людей всегда бывают проблемы! И материальные, и прочие! А насчет ограничения в доступе к информации — это только предположения… ни на чем не основанные, кстати! А раз после этой истории Семаго остался заместителем директора, какие тут могут быть ограничения?
Похоже, он говорил дело.
— Действительно, можно проверить, — кивнул Фьюжн. — Все-таки солидная фигура, покрупней этих одиннадцати… Надо поискать подходы… Что там с его любовницей? Кто она? Модель? Сирота? И почему только одна? Одна бывает жена, а любовницы приходят и уходят, если я что-то понимаю в этой жизни. Есть на нее что-нибудь?
Фоук жестом фокусника достал из бювара лист бумаги и две фотографии.
— Наталия Андреевна Колодинская, уроженка Тамбова, 36 лет, образование среднее специальное, — прочел он. — Типичная «секси», в силу возраста постепенно приходящая в упадок. Но следит за собой и держится пока…
Он передал снимки Паркинсону, а тот, просмотрев, — остальным.
Интересная молодая женщина позирует за рулем автомобиля. Она же в компании грузного мужчины за пятьдесят стоит у барной стойки на морском пляже. Лицо, фигура, все на месте. Безупречные, с тонкими коленями, ноги сразу обращают на себя внимание.
— На сироту не похожа, — резюмировал Паркинсон. — Откуда снимки?
— Это не результат оперативно-агентурной работы и сложных разведывательных комбинаций. Моя секретарша скачала из «Одноклассников», — усмехнулся Фоук. — Это российская социальная сеть, аналог нашего «Фейсбука».
— Красавица и чудовище… Это ведь Семаго рядом с ней? — Фьюжн постучал пальцем по снимку, задумчиво нахмурил брови. — Неприятный тип. Но ведь что-то держит их вместе…
Фоук забрал фотографии обратно, посмотрел на бульдожьи щеки Семаго, на гладкие ровные ноги Наталии Колодинской и объявил:
— Семаго должен быть взят в разработку в ближайшее время. Определите сроки и представьте план операции!
— Гм… Мы, конечно, сделаем все, что в наших силах, — сказал Паркинсон. — Но как найти подходы к такой опытной акуле? У русских есть поговорка: «Пуганая ворона куста боится»… Здесь нужен очень надежный канал…
Фоук снисходительно улыбнулся.
— Вот этот канал!
Он извлек из своего бювара еще одну фотографию. Перед насторожившимися сотрудниками Русского отдела возникло лицо интеллигентного молодого мужчины, открытое, располагающее к себе, даже застенчивое немного — живое сочетание ума и легкого парижского шарма.
— Узнаете?
— Родион Мигунов, — уверенно сказал Паркинсон. — Сын Зенита. С ним давно и успешно работает Роберт Смайли — «Журналист». Молодой Мигунов уже выполнил «вслепую» ряд заданий. Но он, безусловно, догадывается, что делает. Думаю, с вербовкой проблем не возникнет…
— Это хорошо, — сказал Фоук. — Кстати, «Журналист» — Смайли, это сын Кертиса Вульфа. Знаете такого?
Сотрудники переглянулись. Никто не слышал эту фамилию.
— Под таким именем работал наш сотрудник, завербовавший «Зенита» тридцать восемь лет назад! — торжественно объявил Фоук. — Кстати, Кертис жив, здоров и прекрасно себя чувствует!
Фьюжн озадаченно покрутил черной головой.
— Надо же, какие петли судьба завязывает! Отец вербует отца, а сын — сына… А теперь мы будем пытаться через сына завербовать друга его отца! Кстати, а Зенит жив?
Фоук развел руками.
— Противоположных сведений мы не получали. Отбывает пожизненное заключение в русской тюрьме. Оперативный контакт с ним не поддерживается.
Сотрудники Русского отдела переглянулись. Почему-то каждый представил себя на месте несчастного Зенита.
* * *
Большой город. Высокие бетонные дома. Наводненные толпами улицы. Вязкий нехороший воздух, как в комнате у дяди Анвара. Дядя был сумасшедший, в его маленькой комнатке не было окон, чтобы он не поранился о стекло, а дверь всегда была на замке, входить туда запрещалось. Цаха была там всего один раз, когда дядя Анвар умер. Там пахло прокисшей едой, дымом, немытым человеческим телом и еще чем-то, Цаха не знала, для себя она определила это как запах сумасшествия.
И здесь тоже все были сумасшедшие какие-то. Все бежали, спешили, никто друг друга не замечал, никто не здоровался, а многие громко разговаривали сами с собой. Цаха подумала сперва, что они говорят по мобильному (она знала, что такое мобильный телефон), но трубок у них в руках не заметила. А еще это шайтан-метро. Дорога через вечный мрак, дорога мертвых, кто ее только придумал. Здесь еще хуже, чем наверху. Людей очень, очень много, всем сюда надо. Поезда похожи на сосиски, туго набитые человеческим мясом. Они и так все мертвы, никого не жалко…
А вот отца жалко. Он — живой. И братьев Магомеда и Сабира, их тоже жалко. И племянниц, и племянников, и даже злую тетку Сулиму. Если Цаха постарается, она может им помочь. Или наоборот — погубить. Так ей сказали.
— Станция «Проспект Вернадского», — объявил чугунный голос в вагоне.
Двери хлопнули, выплевывая на платформу порцию пассажиров и заглатывая другую порцию. Кто-то сильно толкнул Цаху, буркнул:
— Расставила тут окорока свои!.. Чего, подвинуться трудно?
Цаха молча притиснулась к поручню. На самом деле она не толстая, просто на ней много одежды и всего прочего, что под ней. Она повернула голову, поискала глазами Селимат. Та стояла рядом, точно так же вцепившись побелевшими пальцами в поручень. Селимат старше ее на два года, она уже бывала в городах, не таких больших, правда, как этот, но все-таки была, и все равно Селимат растеряна и напугана, это видно сразу.
— Нам еще долго ехать? — тихо спросила Цаха.
— Да. Наверное, — сказала Селимат. И добавила зачем-то: — Не бойся, все будет хорошо.
Наверное, чтобы самой успокоиться.
— Я знаю, — сказала Цаха.
Они разговаривали на своем языке, и сразу несколько людей, стоявших рядом, посмотрели на них. Надо меньше говорить, просто помалкивать и все. Но это трудно, потому что очень страшно. Страшно ошибиться, сделать не так, как надо, страшно просто находиться здесь, в набитой людьми электричке, несущейся глубоко под землей.
До метро их подвезли Зайка и Батур. Высадили у широкой каменной лестницы, попрощались и уехали. У Зайки есть своя красивая маленькая машинка, похожая на игрушечную, они еле вместились там вчетвером. Пока ехали, Батур велел расстегнуть куртки и сам включил активаторы, и что-то еще сделал, чтобы тумблеры случайно не отщелкнулись, если кто-то прижмет в толпе или заденет. Зайка с Батуром живут здесь давно, больше четырех лет, у них своя квартира в многоэтажном доме.
Цаха не видела раньше таких огромных домов и таких маленьких квартир. За все свои 18 лет она вообще никуда не выезжала из родного села. Вот Селимат — другое дело, она была в Самашках и Бачи-Юрте, там тысячи людей живут и на дорогах асфальт.
— …следующая станция — «Ленинские Горы», — напомнил голос.
А как называется ее станция? Цаха нахмурила брови. «Лубянка», вот как. Не забыть бы только. Ведь Селимат выйдет раньше, подсказать некому будет.
— О чем загрустила, йиша?
Незнакомый парень наклонился к ней, просунув голову под поручень, улыбается. «Йиша» по-ихнему — сестра, сестренка. Такое родное, такое домашнее слово, так приятно услышать его здесь, в этой преисподней. Этот парень — нохчи, видно сразу, только какой-то не такой, как парни у них в ауле. Он очень молод, почти как Цаха, очень красив и одет по-праздничному, и смотрит доброжелательно. Но разговаривать с незнакомыми нельзя, так и дома ее учили, так и Батур говорил. Цаха отвернулась, стала смотреть вниз, на ноги. Только краем глаза все равно видит его, как он повис на этом поручне, заглядывает ей в лицо.
— Не бойся. Я не хочу обидеть тебя. Ехать долго, скучно. Поговорим — и время быстрее пройдет. Ты откуда приехала?
Вот привязался. Цаха хотела отойти в сторону, но людей много, не протолкнуться, еще ругаться начнут. А парень знай себе улыбается.
— А-а, понял. Ты боишься заговорить с незнакомым мужчиной. Это правильно. Только это ерунда, йиша, мы ведь с тобой в городе, в метро. Посмотри — все близко стоят, мужчины и женщины, все незнакомые. Здесь это не считается. Здесь другие правила.
Не отстанет, поняла Цаха. Она посмотрела на Селимат. Та, кажется, ничего уже не видела и не слышала. Губы ее шевелились, глаза полуприкрыты, лицо как творог. Ей скоро выходить, пересаживаться в другой поезд.
— Плохо, что не считается, — сказала Цаха сердито. — Это неправильно. И ты поступаешь неправильно.
— Почему? — парень не обиделся, даже обрадовался, кажется.
— Не знаю, — сказала Цаха.
— Это там, в горах, неправильно. Я бы сам не одобрил. А здесь по-другому нельзя. Здесь все нохчи друг другу братья и сестры, мы как одна семья. Поэтому я и назвал тебя — йиша. Хочешь, познакомлю тебя со своими друзьями? Будет весело…
— Не хочу. Отстань.
— Может, ты по дому соскучилась? — он будто и не слышит ее. — Ты откуда? Нет, погоди, сейчас сам угадаю. Небольшое селение на горном склоне, коричневые саманные хижины, будто вырастающие одна из другой… Герзель-Аул какой-нибудь, к примеру. А? Или Алхан-Хутор. Угадал?
Парень подмигнул ей. Цаха едва не расплакалась. Как ему не стыдно болтать здесь с нею, учить каким-то глупым правилам, подшучивать над нею и вообще быть таким веселым и нарядным, таким уверенным в себе, когда через пятнадцать минут он будет проводить время с друзьями в этом сумасшедшем городе, точно так же смеяться, в то время как она… она…
И тут он что-то разглядел в ее лице. Или где-то еще. Понял. Догадался. Улыбка сразу сползла с его лица, скулы напряглись. Не говоря больше ни слова, парень стал быстро пробираться к выходу, бесцеремонно расталкивая пассажиров. Послышались раздраженные голоса, какая-то женщина тонко вскрикнула. Вот тут Цахе стало по-настоящему страшно. Этот глупец может все погубить. Одного слова достаточно, чтобы началась дикая паника, давка… Что тогда? Тогда ей не доехать до Лубянки. Никак не доехать. Что будет тогда с братьями, с отцом, со всей ее многочисленной родней?
Левой рукой Цаха нащупала в кармане теплый, повлажневший от пота пластиковый цилиндр с кнопкой.
Но он ничего не сказал. Не крикнул. Молча вышел на станции «Парк Культуры», потрясенно глянул на Цаху через окно, отвернулся, быстро побежал прочь.
Там же вышла и Селимат. Они в спешке даже проститься не успели. Селимат должна здесь пересесть на другой поезд и доехать до «Октябрьской», где стоит большой каменный дом — министерство внутренних дел, набитое тысячами ментов — начальников. Цаха пыталась рассмотреть ее в окно, но люди движутся сплошной стеной, она ничего и не увидела.
— …Следующая станция — «Кропоткинская»…
Она перестала о чем-то думать и только считала станции. «Кропоткинская», «Боровицкая», «Библиотека имени Ленина». На переезде «Библиотека» — «Лубянка» поезд снизил ход, притормозил, а потом и вовсе остановился. Люди стали ворчать, ругаться… И вдруг зазвонили телефоны. Почти одновременно. Один, второй, третий, четвертый.
— Что? А?.. Нет, я к «Лубянке» подъезжаю! А что такое? — говорил пожилой мужчина с плоским кожаным чемоданчиком. Он все время поднимал эту руку, чтобы посмотреть на часы, и все время кого-то задевал, и непонятно было, почему он не поставит чемоданчик на пол или не переложит его в другую руку.
— А?!. Что случилось-то, скажи толком!
Мужчина замолк на несколько секунд, вжимая трубку в ухо, глаза его остановились, и он выдохнул потрясенно:
— Мать моя!..
А по вагону уже неслось:
— «Парк Культуры» взорвали! Только что! Террористы! Людей поубивало!
— Мне дочка позвонила оттуда! Там черт знает что творится!
— Звоните машинисту!
Когда поезд качнулся и поехал, Цаха чуть не упала. Зачем он поехал, зачем останавливался, она не поняла. В голове все смешалось. На «Парке Культуры» только что сошла Селимат. Вот только она должна была еще ехать до «Октябрьской». И взрыв должен был прогреметь где-то снаружи, в большом каменном здании, или на улице, рядом с ним, но никак не в метро. Да и времени прошло совсем немного, Селимат просто не успела бы — пересесть, доехать, выйти, найти… Нет, не успела бы точно. Значит — что? Значит, Селимат уже нет в живых… Цаха крепко зажмурилась. Они вместе одевали сегодня утром эти страшные зеленые накидки со множеством узких кармашков, в каждом кармашке — наполненный взрывчаткой обрезок водопроводной трубы с плотно завинчивающейся крышкой и подведенным к ней проводом, а поверх этого их обмотали пакетами, набитыми обрезками проволоки, гвоздями и металлическими шариками. В этой накидке Селимат сейчас стоит перед Аллахом, может, даже беседует с ним. А на станции — клочья мяса и кровь…
Что-то произошло, что-то непредвиденное. Может, ее толкнули и она случайно нажала кнопку взрывателя? Или тот парень-нахчо что-то сделал с ней?
И вдруг закричали над самым ухом:
— Они ехали вдвоем! Вот эта! А та, вторая, она как раз на «Парке Культуры» сошла!! Она тоже террористка! Держите ее!
Цаха открыла глаза. Пожилой мужчина с чемоданчиком — глаза вот-вот выскочат из глазниц — вцепился в нее свободной рукой и дергал, дергал, дергал, но при этом как будто постепенно утрачивал решимость и все больше сомневался, стоит ли…
— Держите ее!..
Потянулись еще руки. Больно. И — сразу отпрянули. Здесь бомба! Дошло. Мужчина с чемоданчиком опрокинулся назад, словно получив мощный удар. В один миг разрозненные крики, восклицания соединились в один общий вой. Люди подались прочь от Цахи, давя друг друга… Нет, кто-то все-таки пытается вырвать ее руку из кармана, но Цаха ускользнула, на негнущихся ногах бросилась к дверям — девушка с бледно-зеленым лицом под старушечьим платком, в черных нескладных одеждах, похожая на ведьму, но не киношную, а настоящую ведьму, какими их видят застигнутые в глухой ночи путники.
Выйти уже не удастся, Цаха это поняла. Все кончится здесь. Влажная кнопка под большим пальцем руки.
А в окнах уже светло — станция. Из динамиков рвется голос машиниста, что-то втолковывает, требует, пытаясь перекричать обезумевших от страха людей.
На перроне бегают милиционеры в темной форменной одежде, тычками, толчками направляют толпу в сторону выхода, не пускают к вагонам. Женщины в дорогих одеждах, женщины в стоптанной обуви, старухи, бесстыжие девушки в джинсах на ползада, дородные мужчины, худые мужчины, подростки, дети, дети. Но никого не жалко.
Двери распахнулись. Цаха видела, как один из ментов обернулся ей навстречу, расставил руки, крикнул:
— Ну давай! Шевелись скорее! На выход!
Из вагона ему тоже что-то кричали, но он не слышал. Ее сильно толкнули в спину, Цаха вывалилась прямо в объятия этого мента, догадываясь, что это последние секунды, когда она еще может чувствовать свое тело, которое вот-вот превратится в кровавое облако.
Кнопка легко подалась под пальцем, ушла вниз.
И в тот же миг не стало ни кнопки, ни пальца. Ничего. Даже облака никакого не было. Там, где стояла Цаха, полыхнул огненный шар, в мгновение ока разорвал, раздавил десятки людей, выкрутил бетонные опоры, смял вагоны метро вместе с пассажирами, ощетинился тысячью раскаленных траекторий, которые прошивали толпу, калеча и убивая, не щадя никого…
* * *
Первые два часа никто ничего толком не понимал. Все осмысленные действия, все силы были направлены на то, чтобы обезопасить другие станции метро, где тоже могли прогреметь взрывы. Двенадцать линий, около двухсот станций. Объекты, которые могут стать первоочередными мишенями террористов, находятся в центре города — правительство, мэрия, концертные залы, большие магазины, места наибольшего скопления людей. Милиция и МЧС пачками уносились в сторону центра, оголяя тылы в Медведково, Новогиреево, Теплом Стане… В этой суматохе ничто не мешало внести последние штрихи в операцию.
Две неприметные «лады», одна буровато-красная, другая серая в подпалинах грунтовки и ржавчины, примерно в одно и то же время остановились в разных точках города. Буровато-красная — на пустыре в районе Теплостанского проезда, на юго-западной окраине, серая в подпалинах — на парковке у магазина на улице Пулковской, у северной границы Москвы.
Там их уже ждали.
К буровато-красной «ладе» подъехал маленький аккуратный «ситроен», остановился рядом, не глуша двигатель, мигнул фарами. Из «лады» вышли двое мужчин неопределенного возраста и сели на заднее сиденье «ситроена».
— Здравствуй, Батур! Здравствуй, Зайка!
Водитель и сидевшая рядом с ним светловолосая девушка обернулись к гостям.
— И вам доброго дня. Аллах Акбар.
— Вы обо всем уже знаете, — сказал один из гостей. — Возмездие свершилось. Не совсем так, как мы планировали, но Москва умылась кровью. Это главное.
— Я сразу скажу: мы не знаем, что произошло, — быстро проговорил Батур. — Девчонкам кто-то помешал. Это не наша вина. И не их. Все инструкции были даны, все было проверено несколько раз…
— Не переживай, — сказал гость. — Свою работу вы сделали. И плату свою получите.
На лице светловолосой спутницы Батура появилось выражение облегчения. Ничего не произошло, никакого движения, только раздались один за другим несколько глухих хлопков, будто кто-то стукнул ладонью по обшивке сидений. Зайка охнула, закусила губу, медленно повалилась на бок, уронив голову на колени Батуру. Сам Батур, словно ничего не замечая, продолжал сидеть вполоборота, обнимая руками сиденье. Из огромной раны в его груди толчками выплескивалась кровь, заливая коврики и обивку. Глаза Батура хоть и открыты, но он мертв.
Второй гость, молчавший все это время, наклонился вперед, приподнял голову Зайки за волосы, опустил на место, с сомнением покачал головой, переглянулся с товарищем. Он поправил глушитель на пистолете и выстрелил ей в висок. После чего гости тихо вышли из машины.
На улице Пулковской к серой в подпалинах «ладе» подошел невысокий пожилой человек. У него было плоское лицо цвета табачного листа, какие можно встретить у обитателей плато Устюрт, в Кызылкуме, на солончаках Кара-Богаз-Гола, а в последнее время также и в Москве.
— Здрассуйте, — старательно выговорил человек.
— Садись, отец, располагайся, — сказали ему из машины.
Он неловко уселся на переднее пассажирское сиденье, дверь за собой захлопнул с третьего раза. Было видно, что за свою жизнь старик нечасто разъезжал в авто.
«Лада» тронулась с места и помчалась на север, в сторону Химок.
— Я приссо полючи деньги за девуски, — сказал человек и улыбнулся, показав пустые десны.
— Мы знаем, — сказал водитель. Видно, он тоже не был коренным, или, как бы это сказать… этническим москвичом. Во всяком случае, он имел густые сросшиеся брови и узкий, неславянский, овал лица.
— Ты хорошо присматривал за ними в поезде, ты передал их на руки хорошим людям, как тебе и велели. Ты все сделал правильно, Рустам. Ты получишь хорошие деньги.
— Девуски груссны быль, — заметил старик.
— Пусть это тебя не волнует. С ними все в порядке.
Старик важно кивнул. За Химками машина свернула на Новосходненское шоссе, потом нырнула налево, на проселок, еще раз налево. Старик зашевелился, завертел головой, покосился на сидевшего сзади огромного парня с бородой и покрытыми густой шерстью руками.
— Мы едить куда мои деньги? — уточнил он.
— Едить, едить. Почти приехали, — сказал водитель.
Когда дорога еще раз свернула, огибая заброшенное поле, водитель и сидевший сзади бородач обменялись взглядами в зеркале заднего обзора. Через несколько секунд старик Рустам хрипел, воткнув подбородок в грудь, и елозил ногами по коврику. Задний пассажир затягивал удавку на его худом коричневом затылке, пока голова не перестала дергаться и тело не начало потихоньку заваливаться вперед, на бардачок.
— Эй-эй! — проговорил бородач, хватая труп за плечи и подтягивая к спинке сиденья. — Сиди уж… Девуски!
Они доехали до заросшего ольхой оврага, где их поджидала другая машина — черный «БМВ». Оттуда вышли трое, почтительно застыли рядом. Водитель «лады», не обращая на них внимания, пересел за руль немецкой машины. Бородач уселся рядом.
— Куда мы теперь, Тимур?
Тот, кого назвали Тимуром, включил зажигание, плавно перекинул ручку переключения передач в нижнее положение.
— Амир нас ждет. Едем к нему, — сказал он.
* * *
Говорили, у него вместо правой плечевой кости — металлическая трубка. Это после ранения в январе 95-го, когда русские вошли в Грозный. А трубку эту вроде как сделали из винтовочного ствола, прямо там, на месте.
Говорили больше: не только плечевая кость, но и все остальные кости на правой руке — металлические, как у Терминатора. Этой рукой он мог вырвать печень у живого человека. Не только печень, но и кишки, селезенки там разные, все, что попадет в жменю.
Еще больше: да что там рука — весь скелет у него из титано-никелиевого сплава, обладающего редким свойством, «память формы» называется. Его хоть в упор из огнемета поливай — по барабану. Остынет и будет как новенький, и дальше пойдет федералов рвать.
Говорили и другое: не кости у него из железа, а нервы. Во время того самого январского штурма он со своей группой пять дней держал оборону в Заводском районе Грозного, дольше всех. Русские в двойное кольцо город взяли, в Москву доложились, типа город наш, уже администрацию свою посадили. А он всю улицу Чичерина насквозь простреливал, никто сунуться туда не мог. Последний из города ушел, прорвал двойное кольцо окружения и ушел…
Поэтому якобы и радиопозывной у него — «Железный Амир», и именно Железным Амиром, Эчиг-Амиром, звали его соратники, приближенные и не очень люди, а также журналисты, репортеры и все остальные, кто этих репортеров и журналистов слушал и читал. Даже сами федералы — рядовые, младший офицерский состав — могли выразиться примерно так: «Железо опять на Дагестан попер, пидор бородатый…», не особо вдумываясь, что стоит за этим прозвищем.
И только старшие офицеры да начальство в Кремле по негласному уговору упрямо звали его Амиром Коптоевым, как значилось в его советском еще паспорте, а людей его — бандформированием Коптоева, попросту — «Коптоевцами». Они не верили ни в металлический протез, ни тем более в титано-никелиевый скелет, хотя допускали, что в голове у этого человека сидит пара железных осколков, которые не дают ему покоя…
Амир Теймурович Коптоев, по их сведениям, в 80-е годы был дважды судим — за разбой и изнасилование. Освобожден досрочно в 93-м. Во время грузино-абхазского конфликта примкнул к бойцам «Кавказской конфедерации», воевал на стороне абхазцев, там познакомился и сошелся с приближенными к Дудаеву боевиками. Позже возглавил организованный им же полк «Джихад». Во время первой Чеченской войны проявил себя как жесткий, хитрый и настойчивый командир, способный добиваться поставленных целей любой ценой. После заключения Хасавюртских соглашений занимал вице-премьерские должности в правительстве республики. Затем рассорился с Масхадовым, уехал в Пакистан. Вернулся во время второй Чеченской войны, собрал новый полк — «Ахарский Джамаат», численностью более 300 человек. Воевал, убивал. Организовывал крупные теракты в Москве, Волгодонске, Ессентуках. «Рейдил» в Нальчик и Моздок. Руководил прорывом в Аргунском ущелье весной 2000-го. Участвовал в захвате и расстреле 126-й мотострелковой бригады под Буйнакском. Уничтожил подразделение миссии Красного Креста в Тухчаре, при этом лично убил трех человек…
Даже они, русские генералы, вынуждены были признать, что есть в Коптоеве зачаток какой-то легенды, страшной легенды, которую будут рассказывать после того, как их самих, генералов, забудут, и многих других забудут тоже. Может, природная удача Коптоева тому виной. Ведь убивали его много раз — во время бомбежки в Курчалое, в перестрелке у села Комсомольского, опять-таки во время штурма Грозного в 95-м… И посмертные снимки публиковали, и даже видео крутили по центральным каналам. А все равно оказывалось, что не он там, другой. А сам Коптоев жив-здоров, ну или хотя бы просто жив, и опять дает знать о себе очередным налетом, засадой, взрывом, каким-нибудь изуверством несусветным, поистине легендарным… Вот-вот.
Может, не столько удачей своей все-таки запомнится Коптоев, сколько жестокостью. Такое забыть сложно. Сотни людей, похороненных под обломками домов в Москве и Волгодонске. Посылки с отсеченными пальцами и ушами, которые отправлялись на адреса солдатских матерей. Видео с пытками и убийством русских летчиков, где Коптоев лично ломал пленным руки и ноги, пробивал арматурой животы, давил людей на своем «гелендвагене», отрезал им головы.
«Пленный живет, чтобы умереть» — это для Коптоева правило и принцип. Пуля и нож — для счастливчиков, ямы-«гнилушки», где живые люди постепенно превращаются в плесень — для всех остальных. Говорят, только одному пленному русскому офицеру удалось уйти живым от Амира. Только одному. Хотя в это мало кто верит: ни один не ушел. Никто не вырвется из железных рук Эчиг Амира.
В Чечне его последний раз видели в июле 2007-го, когда под селом Белгатой его группа расстреляла из засады колонну войск МВД. Коптоевцы сумели уйти, но через два дня были окружены и уничтожены в соседнем селе Герменчук. Самого Коптоева среди убитых не оказалось. Где он, жив ли он, гуляет по свету или ржавеют его железные кости в сырой земле — неизвестно.
* * *
Короткая дуга по кольцевой, поворот на Дмитровское шоссе. Пять-шесть километров — и вот он, Долгопрудный, бывший рабочий поселок, бывший научный городок, ныне еще одна база по сбыту подмосковной недвижимости.
25-этажные «паруса», серые «панельки». Стайка коттеджей на восточной окраине. Еще дальше, под знак «Тупик через 1,2 км». Дорога сужается, теперь это практически однорядка — правда, очень ухоженная. Или ей просто редко пользуются. Подъем на холм, спуск, плавный поворот направо и сразу — стоп. Тимур съехал на обочину, выключил двигатель, отщелкнул из кабины замок багажника, положил руки на рулевое колесо.
— Сделай тоже, чтобы руки было видно. На бардачок положи. Ждем здесь.
Бородатый Лема, который никогда еще здесь не был, который Амира в глаза даже не видел, спросил:
— А чего ждем? Он что, приехать сюда должен?
— Нет, — сказал Тимур. — Просто ждем.
Лема сделал, как было велено. Слева лес, справа холм. Впереди дорога идет под уклон, теряется метров через пятьсот. Наблюдательные вышки в лесу? Снайперы на холме? Он не стал ничего спрашивать, только смотрел, надеясь заметить тайный знак.
Так и не заметил. Впереди вынырнул им навстречу забрызганный грязью «уазик», развернулся рядом. Выбежали двое, резво оглядели кабину, багажник.
— Поехал, поехал, не стой! — сердито крикнул один.
Тимур осторожно, малым ходом повел машину, будто боялся ненароком соскочить с прицела невидимого снайпера. Вскоре впереди вырос высокий железный забор с воротами. Квадратный кусок фанеры с надписью «Агрофирма „Калинка“. Ворота почти сразу отъехали в стороны. Дорожка из тротуарной плитки, кое-как подстриженная трава с запутавшимися в ней высохшими прядями. Каменный сарай. Теплицы. Двухэтажный дом под старой шиферной крышей. Даже коттеджем его не назовешь, не хватает чего-то. Обычный дом, в общем.
Заехали под навес, остановились, вышли. Тимур выбросил на сиденье свой «стечкин», захлопнул дверцу. У Лемы оружия с собой не было. С крыльца к ним спустился лысый и крепкий, как гриб-боровичок, парень в спортивном костюме, вяло махнул в воздухе рукой. Тимур и Лема повернулись к машине лицом, уперлись руками в крышу, расставили ноги. «Боровичок» обыскал их, потом как ни в чем не бывало обнялся с Тимуром.
— Ассалам алийкум, Тимур!
— Валийкум салам!
Амир ждал на втором этаже, в большой комнате с одним-единственным крохотным окном, больше похожим на бойницу. Горел яркий свет, горел камин, было жарко. От пола до потолка — ковры, увешанные старинным оружием. Между клинками и колесными пистолями приютился экран ЖКИ-телевизора, под ним — полка с видеотехникой и игровая консоль «Плейстейшн». Ни столов, ни стульев, никакой мебели.
Среднего роста мужчина в темных брюках и рубашке навыпуск стоял у окна, спиной к вошедшим. Обернулся. Пепельно-серые волосы, прозрачные глаза, узкий безгубый рот над рыжеватой бородкой.
— В следующий раз отправлю туда тебя самого, Тимур! Пусть так и будет, попомни мое слово! Толковым ты бываешь, только когда все делаешь сам — от начала и до конца!
Кажется, он улыбался. Возможно, шутил. Обнялись по-вайнахски — едва коснулись друг друга. Тимур и Лема разулись, уселись прямо на ковер.
— Да-а, досада меня берет! Спать не могу, представляешь? Немного еще, триста метров каких-то, и был бы в Руссне кипеж почище, чем в Пиндосии в 2001-м! — проговорил Амир со своей неопределенной интонацией: то ли серьезно, то ли подшучивает. — Триста метров, а-а! Мозги куриные, что поделаешь. Верно, Тимур?
Тот сдержанно кивнул.
— Я тебя и не виню, поверь. Это старая беда. Я это понимаю. Издержка, как это называется… У кого голова на плечах, тот пояс не наденет, да и я не предложу. К чему? Зачем? У таких людей другие задачи, им другие дела делать надо. Вот тебе, например. Или другу твоему — тебя как зовут, друг?
— Лема я… Лема Садоев! В Закан-Юрте родился!
Лема встал, склонил голову.
— Молодец, Лема, садись. Чеберлойская кровь, хорошая кровь!.. — Амир опять повернулся к Тимуру. — Ну, а эти женщины — какой с них спрос? Ничего не видели, Москву эту по телевизору и по карте смотрели, в город приехали — паника! Хорошие женщины, достойные, ничего не хочу сказать. Но это как ржавой киркой по танку. Даже хуже. Потому что по танку они даже не попали…
Амир потянулся, поднял с пола пульт, включил телевизор. На экране замелькали желтоватые лица — подземка, толпа. Вдруг яркая вспышка качнула камеру и оператора, на миг сделала изображение черно-белым. Дым. Картинка будто бы застыла, остановилась. Но это не так. Сквозь серые клочья постепенно проступает паническое судорожное мельтешение, бег. Раскрытые рты, выпученные глаза. Кровь. В фокус попадают тяжелораненые с лицами, как рыхлый снег. Мертвый мужчина без головы. Девочка с пробитой грудью. Впечатанное в колонну тело — не понять уже, кто это, мужчина или женщина, старик или подросток.
— Оператор почти случайно там оказался, едва сам не погиб, — сказал Амир, потирая пальцем глаза. — Но повезло. А если запись есть, то и без денег не останемся. Хочешь, Тимур, тебя курьером отправлю? Я тебе доверяю. А ты мир посмотришь, Красное море, все такое. Хадж заодно совершишь — надо ведь и о душе позаботиться, верно?
Тимур покачал головой.
— В другой раз, Амир. У меня сейчас важный гость, ты помнишь. Я не могу его бросить вот так и уехать куда-то.
Амир поднял растопыренную пятерню, закивал.
— Понял. Да. Все верно. Ты прав, Тимур. Как он, кстати, поживает, этот наш… Тарзан, да?
— Он зовет себя Бруно. Бруно Аллегро. Тарзан — тюремная кличка, он обижается на нее… — Тимур подобрался, прокашлялся, поиграл желваками. — В общем, скажу так: человек он непростой. Очень себя любит. Лилипутом звать нельзя, это у них плохое слово считается. Надо звать: маленький человек. И подход иметь особый. Прежде чем скажешь «добрый день» или «как себя чувствуешь?», надо десять раз про себя повторить, профильтровать — чтобы не подумал чего…
— Вот клоун, ай-яй! — Амир рассмеялся, обнажив крепкие зубы. — От маленького шакала много воняет, это всем известно. Но ничего, чем он глупее, тем меньше жалеть будем потом. Ты его не обижай. Корми, пои, развлечения там какие-нибудь… Сделай ему праздник, Тимур! Позови много людей, раз он такой капризный, пусть видит, как все восхищаются им, девки красивые пусть кипятком писают. Пусть так будет! Ты меня понял?
— Да.
— Вот. Потом этот маленький шакал полезное дело для нас сделает. Будет большой кипеж в Руссне. Так будет! Не эти несчастные будут там погибать, — Амир показал на экран.
Лицо его судорожно напряглось, побелело, вытянутая рука собралась в кулак.
— Кремль будет рушиться. Звезды будут гаснуть. Другие люди будут корчиться в крови. Их все знают, этих людей, каждый в этой стране. Большие люди, больше не бывает! И они умрут, как вот эти простые дети и старики… Каждый это увидит, во всех телевизорах покажут! А если кто-то не сможет умереть — я помогу. Приду и сделаю, как тому летчику в Курчалое — ты помнишь, Тимур?.. Он будет визжать, как свинья. Как он будет визжать! Страх будет стоять в глазах, это каждый увидит. И все поймут: вот, Эчиг-Амир смог его убить, и любой может сделать так с любым русским. И тогда русские уйдут. Так и будет, я клянусь!..
* * *
Наташку будто ветром сдуло с лежака, она даже подпрыгнула от восторга.
— Красотища! Ну, ты только посмотри! Белая!
Семаго посмотрел. Вместе с ним посмотрели двое накачанных загорелых то ли испанцев, то ли португальцев с соседних лежаков — только не туда, куда она показывала и куда послушно вперил взгляд Семаго. На Наташкин зад, естественно. Трепещущий после прыжка, округлый и голый, потому что три шнурка, которые назывались купальными трусиками, ровно ничего не скрывали.
— Ой, не могу! Красивая какая! Смотри же!
В километре от берега — за усыпанной головами и шапочками полосой прибоя, в стороне от жужжащих скутеров и моторок и как бы над всей этой суетой — плыла роскошная белая яхта. Две палубы, острый задранный нос, фиговина какая-то круглая на мачте — антенна, что ли. Люди на верхней палубе, много полуобнаженных загорелых людей, а все кругом белое, и море плещется. Танцуют, кажется. Но музыки не слышно — слишком далеко, а здесь, на берегу, слишком шумно.
Наташка подпрыгнула еще раз. Семаго покосился на соседние лежаки, кряхтя, поднялся и встал за ней, заслонив от посторонних взглядов своей бледной обвисшей тушей. Даже приобнял за плечи для надежности. Но она тут же выскользнула и будто нарочно развернулась так, чтобы этим испанцам-португальцам было из-за чего страдать. Даже на цыпочки привстала.
— Ну, почему у нас нет такой яхты, Сереженька? — Наташка капризно надула губы. — Ну, хотя бы маленькой, в два раза меньше! Ну, крохотной совсем! Я хочу! Хочу-хочу! Ты даже не представляешь!
— Ты что, спятила совсем? — сказал Семаго вполголоса. — Кто я тебе, олигарх какой-нибудь? Миллионер? Хочу, хочу! А Луну тебе с неба не достать?
— Зачем мне Луна? — огрызнулась Наташка. — Я про яхту тебе толкую! Просто спросила и все! Чего сразу гонишь?
Спросила она, видите ли. Нет, это была уже не та Наташка, что лет пяток назад: неискушенная, неизбалованная, восторженная. Для той Наташки и неделя в обычном подмосковном санатории была за счастье, где котлеты с макаронами и белье со штампом Минздрава. А этой — ей, вон, испанской Майорки мало, десять евро за один только лежак, не говоря уже об остальном. Яхту ей подавай белую, вынь да положь… Четыре дня всего они здесь, а Семаго уже устал от этих капризов, от этого моря и от этих яхт, от всего на свете.
— Ну, хотя бы прокатиться, а? — гнула она свое. — Там же аренда какая-нибудь, наверное… Или как это называется. Капитана можно нанять, в конце концов…
— Прокатиться — вон, на прогулочном катере катайся! — Семаго старался говорить сдержанно, хотя какая тут к черту может быть сдержанность. — Это тебе не такси, это частная яхта, у нее хозяин есть! С какого это испугу он тебя катать на ней станет?
— Откуда я знаю, с какого испугу? — взвилась Наташка. — Да она тут каждый день плавает, туда-сюда! И там каждый раз какие-то танцы! Ее арендуют, это дураку понятно! Кого хочешь спроси!
— Кого спросить? Кого? — рявкнул Семаго. — Кого? Вон тех педиков испанских?
Он кивнул на соседние лежаки.
— Этих педрил в узеньких плавках, да? Так они по-нашему ни бельмеса! Хау ду ю ду! О чем я с ними говорить буду? Или тебе это не важно? Небось, не терпится самой с ними пообщаться, а?
Наташка презрительно улыбнулась.
— Да скажи прямо, что жаба душит! В этом все и дело! За бабки свои трясешься! Ты!..
Наташка резко отвернулась, уставилась на море. Глаза превратились в щелочки, губы сжаты, руки сложены на груди — на довольно крепкой еще, аппетитной груди, хотя там, в глубокой ложбинке, где встречаются два полушария — «восток и запад», как говорил Семаго, — кожа стала чуть дрябловатой, вяловатой, в таких почти невидимых микроскопических морщинках.
«И чего я парюсь с этой дурой? — мелькнуло вдруг у него, как откровение. — Наташка стареет, тут ничего не попишешь. Красоты у нее с годами не прибавляется, ума — тоже, к сожалению, зато стервозности…»
— Вы извините, что я вмешиваюсь… Случайно услышал, что вы заинтересовались этой яхтой, и вот решил…
Он обернулся. Это «испанцы-португальцы», те самые, с соседних лежаков. Один из них подошел к Наташке, встал, выставив ногу и подперев бока накачанными руками; второй топтался рядом, исподлобья поглядывал на Семаго.
— Так вы абсолютно правы, она сдается в аренду, — говорил первый на чистом русском языке. — И совсем недорого, около восьмисот евро за сутки. Это без солярки и без капитана, конечно, но там без проблем столковаться, для русских делают скидку, потому что владелец яхты сам русский. Он сейчас в отъезде, а яхту свою сдает, чтобы зимний ремонт окупить…
«Испанец» нахально лыбился Наташке в лицо и слегка так поигрывал широкими плечами.
— А офис арендатора находится прямо в отеле, на первом этаже, вы наверняка проходили мимо, просто не заметили. Вы ведь в «Альмудайне» остановились, если я не ошибаюсь?..
— Конечно! — обрадовалась Наташка. — Ой, а вы тоже? Так вы нам покажете этот офис? А может, вы нам и капитана поможете найти?
— Да я и сам за капитана могу, — скромно заметил тот. — И лицензия есть, и стаж, и все документы в порядке… Да там ничего сложного, если разобраться. Куда проще, чем по Садовому в час пик…
— Ой, так вы москвич?! — Наташка окончательно пришла в восторг.
— Да. Кстати, меня зовут Вадим. А моего друга — Юрий. Мы в 230-м живем…
— Очень приятно! Я — Наташа! Я из 245-го, почти по соседству!..
Они стояли и ворковали, как голубки, будто Семаго здесь и не было, будто вообще никогда на свете и не существовало. У него даже дыхание перехватило от такого нахальства.
— Ну, пидоры! — процедил он себе под нос и двинулся на этого Вадима, еще толком не зная, то ли заедет ему в улыбающуюся рожу, то ли просто уведет отсюда Наташку в номер и вставит ей ума. Или чего получится. Но на дороге его неожиданно оказался второй, который Юрий.
— Сам ты пидор, урюк… — сказал тихо Юрий и коленкой врезал Семаго в пах.
Удар подлый, опасный. Бывает, что не попадешь, и тогда пиши пропало — убьют. Но этот гад попал, и до того удачно, что Семаго так и остался стоять на месте, присогнувшись, сдвинув мучительно колени и вращая невидящими от боли глазами. После этого подошел Вадим и, все так же улыбаясь, ударил под ложечку…
Когда чувства постепенно вернулись на место, Семаго обнаружил, что Вадим и Юрий исчезли, Наташка исчезла тоже. Хотя нет, пардон, Наташка сидела на лежаке, подобрав колено и упершись в него подбородком. Она смотрела на море, зло насвистывая сквозь зубы какой-то мотивчик. На Семагу она не смотрела.
— Ну что, опять подрался, да? — она обращалась к морю. — А без этого никак нельзя? Приличные молодые люди, воспитанные, в отличие от некоторых. Так нет — сперва оскорбил, а потом права качаешь…
Семаго вдохнул-выдохнул, после чего сообщил ей:
— Вот что. Я тебя сейчас просто убью. Честное слово. Так что топай быстро в номер, если не хочешь, чтобы я это сделал на виду у всей публики.
— Попробуй. А я полицию вызову, — спокойно ответила Наташка. — И расскажу, как ты прилюдно оскорблял представителей сексуальных меньшинств. По-моему, здесь это называется проявлением расизма. Ну, или чего-то в этом роде. А потом ты угрожал моей жизни. Или склонял к сожительству. Или хотел продать меня в сексуальное рабство. Как ты думаешь, мне поверят?
Семаго опешил.
— Ты рехнулась, да? — спросил он.
— Нисколько, — обворожительно улыбнулась Наташка.
По этой улыбке Семаго понял, что — да. И вызовет, и расскажет. И, что хуже всего, — ей и в самом деле поверят. Да, отдых начался хреновато…
* * *
Первую субботу на отдыхе решили отпраздновать по-царски — ужином в «Палм Палас». Это ресторан в одноименном пятизвездочном отеле, рядом с пляжем Кала Майор. В «Альмудайне», где они поселились, тоже есть бар, но там лишь три несчастные звезды, и, значит, никуда не годится. Так сказала Наташка. С Наташкой Семаго в последнее время не спорил.
— Ну что надулся, как мышь на крупу? Паэлья не нравится — закажи что-нибудь другое. Как маленький, честное слово. Вот тут сарон какой-то есть. Нет, капон, наверное, правильно. Хочешь капон? — Наташка на секунду подняла глаза на Семаго и опять уставилась в меню, будто увидела что-то неприличное. — Ага, вот еще: тор-ти-ла. Тортила, что ли? Из черепахи? Мама, ну и названия. Короче, не знаю. Выбирай сам, что тебе надо. Только учти: водку жрать без закуски ты у меня не будешь, запомни.
Водку, ага. Стопарь чистой здесь — двадцать пять евро. Кроме шуток. Не стограммовый, как логично было бы предположить, а какой-то наперсток, граммов тридцать, не больше. Нажрешься тут.
— Не могу понять — в чем здесь фишка, — мрачно сказал Семаго, закапывая вилкой красную креветку в желтый рис. — Взяли плов, набросали сверху морепродуктов — и вот тебе национальное блюдо… Не пойму…
Он торжественно отправил в рот рис с отчетливым рыбьим привкусом, потом отпил из наперстка. Вкуса — ноль, вода из крана и то погуще будет. Рядом тут же возник хлыщ в алом френче, налил ему новую порцию. Еще двадцать пять!
— Как тут нажрешься? — сказал Семаго Наташке.
— И очень хорошо, — Наташка рассеянно нахмурила брови, быстро глянула по сторонам. — Никаких драк сегодня, никаких «Маршей ракетчиков». Хватит. Я уже устала от всего этого.
— А я что? — вопросил Семаго. — Я ничего.
Принесли вторую перемену: рыбу какую-то на шпажках, пирог с колбасой — что-то наподобие пиццы, салатов всяких. Семаго заказывал наугад, названий этих испанских он не знает, смотрел только на ценник, чтоб не сильно кусалось. Деньги здесь разлетаются как дым, что-то невероятное. Семаго всегда считал себя человеком более-менее обеспеченным, каких-то серьезных финансовых затруднений давно не испытывал. В гастрономе отоваривался не глядя, бензин заливал до щелчка, на одежде-обуви не экономил. Что еще? И ведь не в Саратове жил, не в Урюпинске каком-нибудь — в Москве-матушке, где все на дороговизну жалуются!..
Короче, думал Семаго, что он крутой серьезный мужик. Потому и на Майорку махнули, а не в Турцию, не в Египет. Гулять так гулять, а чего нам? И только тут он понял, что попал не в свою лигу. Ошибся дверью. Залез не в свои сани. Чтобы не умереть с голоду в этой Майорке, не подохнуть тут со скуки и от обезвоживания организма, надо платить и платить. Две чашечки кофе — двадцатка, бутылочка воды — червонец, вино — двадцатка, гидроцикл — полтинник, дискотека — двадцатка, пара коктейлей — тридцатник… Вот и вылетели полторы сотни, причем совершенно незаметно.
Ну ладно, отдых один раз в год, будь Семаго один, он бы тут продержался как-нибудь, даже трезвому ходить бы не пришлось. Но ведь он с Наташкой — а та плачет, что купальник у нее непрестижный, видите ли, нужно срочно купить престижный за триста семьдесят — это за пару шнурков-то и два кусочка ткани, которыми ни жопу, ни грудь не прикроешь, а только наоборот. И на гостиничном пляже песок не такой, надо идти на другой пляж, где песок правильный, зато вход платный, а за лежаки и тенты дерут столько, что кроме миллионеров, наркоторговцев и парочки сумасшедших там никого нет. Ну и вечером, конечно, надо куда-то мотаться, без этого никак — клубы там всякие, пати и прочая хрень. И в чем попало туда не пойдешь, нужно опять что-то «престижное», мать его, а в бутиках уже ждут, уже улыбаются хуаны эти, мудачьё, бла-бла-бла на своем испанском, и Наташка, уж на что тупая, тут все сечет, никакого языкового барьера у нее нет, когда тысчонку евро надо расшвырять…
Нет, Семаго денег не жалко, он не жмот. Денег просто нет. Почти уже нет. Наташка не верит, думает, он заначку какую-то держит, трясется над ней. Да Семаго никаких заначек сроду не делал, не в его это характере. Просто если так дальше пойдет, им скоро бутылку «колы» не на что будет купить. Смешно. Наташка понимать ничего не хочет. Будто с цепи сорвалась, тянет из него и тянет, на испуг берет, что ли. Здорово она изменилась за последнее время, спору нет. Но и Семаго уже не тот. Увы. Тогда, после драки на пляже, когда вернулись в номер, хотел накидать ей оплеух — нет, ну честно, какой мужик не накидал бы после такого? Так вот — не смог. Струхнул. Она будто чувствовала, сразу его предупредила, что уйдет, если что. Обменяет обратный билет, сядет на первый самолет до Москвы — и до свиданья. Или, вариант, на нее тут олигархи всякие облизываются — ты видел, как они смотрят? — вот уйдет к какому-нибудь, а то и замуж выйдет за испанца, ей это как два пальца.
Раньше Семаго послал бы ее подальше — уе…вай на здоровье, скатертью дорога. Сейчас испугался. Всерьез испугался. Не полиции, не разборок каких-то, которыми она грозила. Испугался, что потеряет Наташку. Представил, как будет сидеть один в номере, пьяный, в соплях, вспоминать все это, переживать, звонить куда-то, рыдать… И понял, что не выдержит. Не сможет. Повесится или что-то такое сделает с собой. Решил, пусть уж лучше она на мозги капает, пусть деньги из него тянет, чем это. Стареем, стареем…
Вот только деньги где взять, чтобы было что тянуть? А? Какая-то засада получается — и так плохо, и сяк нельзя. Можно позвонить, конечно, в «Циклон», Гуляеву, чтобы перевел тысячу через «Вестерн Юнион»… Но что он ответит? Может, переведет, а может, скажет: свободной налички нет… Он как раз дом строит… Нет, этот вариант на самый крайняк, когда за гостиницу, скажем, расплатиться не хватит. А что еще? Да-а, надо было в олигархи идти в свое время, а не в ракетчики. Хотя вон тот же Мигунов — ловко так крутанулся и в ракетчиках: дом выстроил, себя обеспечил, жену баловал шмотками всякими. Грязные это деньги, иудины, спору нет. А все-таки бывают, наверное, моменты в жизни, когда побоку, что за деньги и откуда они. Лишь бы деньги. Лишь бы не ушла. Лишь бы все сохранить, как оно есть.
Семаго думал даже, что и женился бы на ней, на Наташке, несмотря на все зароки, которые давал себе после той, первой женитьбы. Но и не факт, что сейчас она даст свое согласие. Ушло то время. Тут не только в деньгах дело, а скорее в том, что весь его образ жизни, все его привычки и замашки, — ну там, пиво за телеком, рыгнуть за столом, потрахаться на трюмо в прихожей, — короче, все, что раньше принималось как нечто само собой разумеющееся, сейчас ее раздражает. Наташке хочется мужика такого… ну, как это сказать… повыше чином, что ли. Чтобы успешный был, уверенный в себе. Чтобы деньгами швырял — вот, главное. Здесь, на Майорке, таких полно. Есть с чем сравнивать. Это погано. А что делать? Как быть?
Семаго не заметил даже, как прикончил этот плов с морскими гадами. Паэлья знаменитая, чтоб ее. Наташка сидела над тарелкой с рыбой, чуть не плача — красная, глаза слезятся, дует перед собой.
— Что такое?
Взял у нее рыбу, попробовал. А в рыбе той перцу, как хлеба в столовской котлете, не пожалели перцу хуаны.
— Ты вина глотни, сразу отпустит.
— Не хочу, — говорит она. — Ты красное заказал.
— И что?
— Рыбу красным вином не запивают.
— Тьфу ты. Ее даже жигулевским пивом запивают, я видел. Пей, на тебя никто не смотрит.
— Зачем ты эту рыбу дурацкую заказывал? — она едва не рыдает в голос. — Черт, у меня тушь сейчас потечет. Нет, ну почему ты как нарочно все делаешь как-то…
— Через задницу, — подсказал он.
Наташка посмотрела на него, будто этой шпажкой от рыбы проткнула. Нет, даже не так. Посмотрела зло, но без всякого интереса. И отвернулась.
Семаго осушил следующий наперсток, подождал, когда хуан в алом френче подбежит и наполнит его, выпил опять.
— Ты лучше здесь стой, никуда не бегай, — сказал он хуану. — Задерешься бегать. Я сейчас этот графин прикончу, а ты сгоняешь за новым.
Тот осклабился, показав какие-то ненормально белые лошадиные зубы. Но все-таки убежал.
Семаго тоже стал глазеть по сторонам. За соседним столиком сидели трое холеных молодых людей, и с ними худенькая девушка восточного вида. Выглядят как голливудские знаменитости. Хорошо выглядят. Здесь, на Майорке, много всяких випов ошивается, так что ничего удивительного. Семаго был уверен, что одного из этих парней, в модных очках с такими широкими дужками — его он точно видел в каком-то фильме, только не мог вспомнить, в каком именно.
Так вот, вся эта компания тихо-мирно попивала виски и очень душевно о чем-то болтала на непонятном для Семаго языке. Ему даже завидно стало. За другим столиком сидела пара лет сорока-сорока пяти. До жути красивая дама в вечернем платье, и мужик — ну лось настоящий, метра под два ростом. Тоже лицо такое, как в кино показывают, Рембо там, Роки, Шварцнеггеры всякие, только более интеллигентное, что ли… Эх, подумал Семаго, даже смотреть на них на всех приятно — милые, дружелюбные, уверенные в себе люди. Деньги, вот в чем весь финт. Он бы тоже был уверенный в себе и приятный, если бы не деньги…
И тут Семаго встретился глазами с этим парнем, который в очках. И сразу — бац! — вспомнил, где видел его. Только не в кино, нет. Это был вылитый Серега Мигун, Мигунов, бывший его друг, о котором он только что вспоминал. Только моложе раза в два. И — в очках. Ну, один в один! Бывает же такое совпадение!
Семаго смотрел во все глаза, никак не мог поверить. Со стороны это, наверное, выглядело странно. Парень тоже задержал на нем взгляд, как-то слегка переменился в лице, затем встал и подошел. К нему подошел, а не к Наташке.
— Извините, — негромко сказал он по-русски, — мне кажется, мы с вами знакомы. Я — Родион Мигунов. Родион Сергеевич.
Наташка настороженно посмотрела на него, на Семаго: в чем дело? опять какая-то буза начинается? Семаго поднялся.
— Родион? Родик? Так… А-а! А я-то смотрю, ничего не понимаю! — проговорил он обалдело. — Это же Родька, елки-палки! Сын Сергея и Светки! Наташка, смотри! Ну, вылитый отец!
Семаго вроде бы как нацелился его сграбастать, обнять по-русски, но ограничился тем, что энергично потряс ему руку. Родион улыбался, отвесил изящный поклон Наташе, глаза за стеклами очков излучали волны обаяния.
Его усадили за столик, налили водки. Он обменялся несколькими фразами со своей компанией за соседним столиком, те закивали, тоже заулыбались, отсалютовали бокалами.
— Ну, как это, Мигунов — и в очках! — никак не мог успокоиться Семаго. — Выправка есть, рука крепкая, полковничья — а вот очки!
Наташка его урезонивала:
— Сережа, ну как тебе не совестно!..
— Ну, что Сережа! Я имею в виду, ну это… Родик, наверное, много учился! В смысле, что не в ракетной шахте на кнопке ведь сидит, как отец!.. То есть…
До Семаго дошло, что отец-то Родькин и в самом деле сидит, только не на кнопке, и как-то некрасиво он это ляпнул, не подумав.
— Короче, в большие люди выбился, наверное — а, Родик?
— В общем-то я очки редко надеваю, — сказал молодой человек без тени смущения. — Обычно в линзах хожу. Сегодня просто особый случай — попросили выступить, надо было и читать и как бы по сторонам поглядывать…
Он улыбнулся.
— А глаза ломать в линзах неохота.
— Погоди, как выступать? Так ты и вправду — артист?
Родион рассмеялся.
— Нет, не совсем. Я — юрист. Здесь, в отеле, проходит ежегодная конференция Совета Европы по правам человека, как раз моя специализация. Пришлось спеть для уважаемой публики пару колыбельных… Чтобы им лучше спалось.
— Ни фига себе! Юрист! — Семаго удивленно задрал брови. — А живешь ты тоже здесь? В этом миллионерском «Палм Паласе», где за стопарь водки просят целое состояние? Они ж тебя как липку ободрали, наверное!
— Сережа!.. — промурлыкала Наташка, наступая на его ногу под столом.
— За номер платит Совет Европы, я здесь на полном пансионе, — сказал Родион. — Так что могу даже гульнуть по-нашему.
— Гульнуть — это хорошо! — одобрил Семаго. — Гуляй, пока молодой!.. Ну что — за встречу!
Он поднял рюмку.
— Секунду, извините… — Родион отыскал глазами официанта, сделал ему знак. — За встречу мы выпьем шампанского, если позволите…
— Перестань, Родик! — зашумел Семаго. — Кинь дурное! Если тут водку толкают по пятерке за каплю, за шампанское они скальп с тебя сдерут!
Подошел официант, выслушал Родиона, кивнул и исчез. А через минуту появился снова, держа на подносе серебряное ведерко с «Клико». Пока он наливал шампанское, появился улыбчивый менеджер, поставил на стол вазу с роскошными белыми розами. Наташка потрясенно ахнула.
— О! Это в самом деле — гульнуть по-нашему! — захохотал Семаго. — Правильно, Родик! К гребеням собачьим этот кризис!
Он схватил бокал, широко взмахнул над столом.
— Давай за тебя! За нашу встречу!
* * *
Яхта забирала влево, отворачивая острый аристократический нос от берега. Впереди была бескрайняя вода цвета абсента и яркое голубое небо. Волны громко шлепали в левый борт, пока судно выполняло маневр, а потом нос встал точно против ветра, и яхта тихо и мощно резала воду. Родион перебросил рычаг управления на полный ход. Где-то за нижними каютами беззвучно ворочал поршнями тысячесильный ямаховский двигатель. В рубке пахло соленым ветром и какими-то легкомысленными апельсинами с бергамотом — сюда только что пришлепала босиком Наташка, до безобразия надушенная «Каролиной Херрерой».
— Не помешала, мужчины?
— Нисколько, — сказал Родион.
Он посмотрел на пустой бокал для мартини в наташкиной руке.
— Там, за моей спиной, есть шкафчик для напитков.
— Нет, мне хватит, — сказала Наташка. — Ну, если только чуть-чуть. Сереж?..
Семаго что-то буркнул, встал с кресла, достал бутылку, наполнил ее бокал.
— Сбылась мечта идиота. — Наташка хихикнула, подняла бокал на уровень глаз, посмотрела через него на Родика. — Спасибо. Я имею в виду, что в самом деле мечтала об этом. Глупо, зато честно. Вот так.
Она отпила немного и поставила бокал на козырек над приборной доской.
— Ладно, не буду вам мешать. Пошла наверх загорать и воображать себя миллионершей…
— Ну, а с матерью виделся? — спросил Семаго, когда она вышла из рубки.
Это было продолжение прерванного Наташкой разговора. Родик покачал головой.
— Я с тех пор в Москве еще не был ни разу.
— А когда собираешься?
— Скоро. Меня включили в состав делегации ОБСЕ на саммит «Москва — Брюссель». Через месяц, даже меньше. Виза практически в кармане.
— Даешь! — хмыкнул Семаго. — Конференции, саммиты…
— Обычная работа средней руки европейского чиновника.
— И что, средний чиновник у вас спокойно может арендовать морскую яхту?
— Почему спокойно? — рассмеялся Родион. — У меня до сих пор коленки дрожат. Это ведь мой первый самостоятельный выход в море. До этого только с инструктором на однопалубнике.
— Да ладно. Первый — не первый… Это ведь деньги! — в голосе Семаго зазвучала плохо скрытая обида. — Вот я — замгенерального крупного НПО, двадцать лет стажа, что там еще… Офицер! В ракетных шахтах этих оттрубил черт-те сколько… И не могу себе ничего такого позволить, хоть тресни! А ты, без году неделя… Прости, я имел в виду… Ну, молодой специалист, скажем, вчерашний выпускник — ты уделал меня тут по полной программе. Как так получается?
— Я не знаю, — сказал Родион. — Возможно, вы преувеличиваете немного, ведь я…
— Ну, чего я преувеличиваю, скажи? Сегодня — яхта эта. Вчера ты водил нас с Наташкой на эту, как ее…
— Бейонсе.
— Во, Бейонсе. Места в вип-ложе со всякими там выпивонами-закусонами — ёлки-палки, Наташка чуть не обмочилась от радости! Но там же и цены! Я ж знаю, сколько это стоит! Это моя зарплата, считай!
— Не надо, Сергей Михайлович…
— А позавчера! Спортивная трасса на «ламборджини»! Вертолет арендовать и то дешевле будет!..
— Это не значит, что я каждую неделю катаюсь на яхтах и «ламборджини», — сказал Родион. — Я не миллионер и не сын миллионера, вы знаете. Несколько лет назад я даже хот-дог не всегда мог себе позволить. Просто я учился, я работал, и я попал к людям, которые ценят меня и готовы оплатить не только мой хот-дог, но и в некоторой степени мой статус успешного человека.
— Это кто? — посмотрел на него Семаго.
— Комитет по правам человека при Совете Европы.
— Похоже, права у вас неплохо ценятся…
— Да, — сказал Родик. — Это и в самом деле так.
Семаго промолчал. Яхта плыла навстречу закатному солнцу, которое окрасило рубку в неземные цвета. Он знал, что будет вспоминать эту картину и хотеть сюда вернуться. Будет когда-нибудь в холодной Москве выбирать себе галстук, скажем, или обои какие-нибудь, или еще какую ерунду — и подсознательно будет искать эти краски, эти сочетания… А пока что он здесь. Да. Дорогое дерево, кожа, бронза и медь, спокойная и беззвучная мощь. Никакой шторм не страшен, можно плыть и плыть за горизонт, куда хочешь… И все-таки это была сцена не из его, не из Семагиной жизни. Его жизнь — в московской квартире с потолком 2,2 метра, раздельным санузлом и неистребимым запахом мочи в подъезде, который никуда не делся даже после того, как поставили стальную дверь и домофон. Утром выцарапаться с тесной парковки — геть на работу. Вечером вернуться с работы, втиснуться между серой «ладой-приорой» и черной «короллой». Ужин, пиво, телевизор… Когда-то он думал, что и это очень даже немало. Когда-то, да…
Семаго схватил оставленный Наташкой бокал и залпом прикончил его.
— На самом деле здесь ничего сложного нет, — нарушил молчание Родион. — Я имею в виду это.
Он показал глазами на приборную панель.
— Следить за уровнем топлива, не подставлять борт шквалистому ветру, за штурвалом выпивать умеренно. Три простых правила. Хотите попробовать? Становитесь на мое место, Сергей Михайлович…
— Просто Сергей, — буркнул Семаго, вставая. — А если я того… Рифы там и все такое?
— Здесь ничего такого нет.
— Точно?
— Точно.
Родион уступил место за штурвалом. Семаго схватился за деревянный обод, расставил по-капитански ноги, покачался взад-вперед, крякнул от удовольствия:
— Ба! Словно на роскошную блондинку влез!
Родик вежливо улыбнулся.
* * *
Прощальный обед устроили в том же «Палм Паласе». Как бы в память о первой встрече. На этот раз заказ делал Родион, и тут даже сам король испанский был бы доволен. Что касается Семаго, то он просто махнул на все рукой и запретил себе думать о том, сколько и почем. Не напрягаться. Если честно, порой ему начинало казаться, что Родька чуть не сын его родной. Вот точно. Наташка тоже была в восторге. Хотя какие чувства она к нему испытывала — материнские или какие другие, никто не знал.
После обеда втроем прогулялись по проспекту Хайме.
Любовались закатом на набережной у городского рынка.
Семаго вручил ему подарок — бутылку настоящего «Pervach», еле отыскал в одной лавчонке на окраине, ее держит бывший одессит. Пригласил Родиона в гости, когда тот будет в Москве.
У Родика тоже оказались припасены с собой подарки (ничего удивительного). Наташке — театральную сумочку в кристаллах Сваровски. Семаго — президентский портфель лосиной кожи.
Этой ночью — последней ночью, что они проводили в номере «Альмудайны», у Семаго наконец-то получилось заняться сексом с Наташкой. В смысле, что все получилось и ничего ему не помешало: ни сама Наташка, ни его организм.
Утренним рейсом в 9-17 они вылетели в Москву. Отдых удался на славу.
* * *
Еще на лестничной площадке Родион услышал телефонный звонок. Торопиться не стал. Поставил чемодан, на ручке которого болтался багажный корешок «Эйр Франс», отыскал ключ, спрятанный в дальний кармашек сумки, открыл дверь.
Телефон все еще звонил. Его парижские знакомые, люди занятые, бросали трубку после четвертого или пятого «пустого» гудка, никто не ждал подолгу. Исключение составляла мама, которой хватало терпения дождаться, пока сынок не проснется или не придет из ванной, или пока не сработает автоматический сброс. Но мама звонила редко, а Родион буквально позавчера говорил с ней из отеля в Пальма-де-Майорка… Или что-то случилось?
Квартира хранила следы спешных сборов. Трубку он нашел под сваленным на диван бельем. Это была не мама. Звонил Боб.
— Как отдохнул? — спросил он.
— Отлично. Спасибо. Оставил на Майорке небольшое состояние, как ты и говорил. Кстати, копии чеков я сохранил, так что…
— Это не важно, — перебил Боб. — Нам надо встретиться, Роди.
— Прекрасно. Ты в Париже?
Вместо ответа Боб сказал:
— Тринадцатый округ хорошо знаешь? Торговый центр Масена найдешь? Я буду ждать тебя на парковке с южной стороны в 13–00. Встану напротив главного входа. «Ситроен» такого цвета… ну, как обои у тебя в прихожей, понял? Увидишь сразу. Не опаздывай.
И положил трубку.
Родион прошелся по гостиной, постоял у окна. Сел в кресло. Встал, выглянул в прихожую. Вернулся, опять сел.
Он знал, что после его возвращения с Майорки они должны будут встретиться. Даже отыскал для этого случая неплохой русский ресторан рядом с вокзалом Сен-Лазар — сало «а-ля рюсс», рыжики с кислой сметаной, настоящая московская водка. А тут — у черта на куличках, среди иммигрантских многоэтажек… китайцы, арабы, торговый центр какой-то жуткий. Зачем? И разговаривал Боб как-то странно. Никаких тебе трали-вали, шуточек-прибауточек — сухо, по-деловому. И с этим «ситроеном» еще…
Но Родион, если честно, был к этому готов. Даже ждал. Он давно уже не тот наивный голодный мальчик, что уплетал когда-то луковый суп в «Кабачке мамаши Катрин». Кое о чем он догадывался. О Бобе. И об отце. И о себе тоже. С матерью они никогда напрямую не обсуждали эту тему, все только полунамеками да полувздохами, из которых следовало, что отец стал жертвой чудовищного недоразумения, а так он ни в чем не виноват, конечно. Ладно. Теперь речь не об отце, о нем самом. Как называется то, что связывает его с Бобом? Взаимная симпатия? Маленькие дружеские услуги? Наивно твердить что-то о чистой дружбе после этой поездки на Майорку. Боб предложил ему эти каникулы, Боб щедро оплатил их, поставив одно-единственное условие: установить контакт с конкретным лицом, с Семаго. Хотя это не было высказано напрямую, в лоб. Внешне все выглядело очень благородно: мол, понимаешь, Роди, на Майорке сейчас отдыхает близкий друг твоего отца, его однокашник, и тебе, наверное, хотелось бы встретиться с ним, расспросить, поговорить и вообще как-то наладить отношения… И вот тебе двадцать тысяч наличными, нет-нет, только не отказывайся, это не важно, откуда эти деньги, главное, чтобы вы хорошо провели время, чтобы вам было нескучно вместе, чтобы хотелось встречаться еще и еще, понимаешь? Конечно, Родион понял. Вслух ничего не сказал, но понял прекрасно. Он согласился. Взял деньги. Установил контакт. Произвел самое благоприятное впечатление. Отработал свою сумму. И — что дальше?
А теперь пора тебе, девочка, узнать: то, чем мы с тобой занимаемся, это не игра в больницу и не лечебный массаж. Ты трахаешься за деньги, девочка. Трахаешься неплохо. Будь добра назвать свою цену, чтобы нам как-то дальше строить наши отношения.
Вот именно. Сегодня ему главное не продешевить.
* * *
Красный «ситроен» напротив главного входа он нашел сразу. Только за рулем сидел не Боб. Незнакомый пожилой мужчина жевал зубочистку и смотрел на Родиона с выражением неземной скуки, характерным для парижских таксистов.
— Простите, — сказал Родион, — но я…
— Все правильно, приятель, — сказал мужчина, включая двигатель. — Ваш друг не смог приехать, он извиняется. Садитесь. Придется немного прокатиться.
Родион сел. Они выехали на бульвар Шуази, пересекли бульвар Периферик, который служил границей города, потом долго кружили по улочкам с односторонним движением — казалось, водитель заблудился. А может, он нарочно ездил кругами. В конце концов машина остановилась около длинного шестнадцатиэтажного дома, который живо напомнил Родиону московские микрорайоны, Бутово какое-нибудь. Тесный грязный двор, бетонные «карманы» для мусорок, забитые старыми машинами парковки. И целые стаи подростков всех оттенков кожи — словно гетто для несовершеннолетних, которые здесь живут и размножаются сами по себе. После десяти вечера Родион, наверное, не рискнул бы здесь появиться.
Уступая место какой-то развалюхе, водитель загнал машину прямо на пешеходную дорожку.
— Во-он, ближний отсюда подъезд, квартира 146, — сказал он, для верности показав пальцем, куда следует направляться. — Там ждут.
Родион опять засомневался было, он хотел уточнить на всякий случай, кто именно там ждет его и зачем. Но водитель поторопил:
— Идите, идите, не стойте. Все правильно.
— Что правильно?
— Квартира 146, — повторил водитель.
Родион поднялся на второй этаж. Длинный коридор общажного типа. Где-то ревела музыка, слышались громкие голоса. Дверь, которая была ему нужна, находилась в самом конце коридора. Стену рядом с ней, небрежно захватывая кое-где и дверное полотно, покрывали какие-то аляповатые надписи, аббревиатуры, выполненные из баллончика. Родион позвонил. Сразу щелкнул замок, дверь отворилась. На пороге стоял Боб с пустым стаканом в руке.
— А, заходи. Можешь не разуваться, здесь и так сарай.
Он отступил в глубь квартиры, помахал стаканом, приглашая за собой.
Здесь было пусто, голо и грязно. Пол покрывал потрескавшийся линолеум, на стенах кое-где висели постеры с иероглифами и незнакомыми узкоглазыми киноактерами, но по большей части не было ничего, даже обоев. В гостиной стояли три довольно приличных кресла, между ними — разложенный наполовину теннисный стол. Бутылка виски, стакан, вскрытая банка с жареным арахисом. Да, и две ракетки для пинг-понга.
— Не очень, да? — Боб налил себе виски, протянул бутылку Родиону. — У меня все по-простому, не пугайся. Романтический минимализм. Ты садись, садись. Стакан чистый, сам мыл. В холодильнике, кажется, гамбургеры какие-то валяются — будешь? На кухне даже микроволновка есть, можно разогреть.
— Нет, спасибо, — сказал Родион.
Он сел, налил себе. Хмыкнул. Потом не удержался, рассмеялся.
— Ты чего? — Боб поднял брови.
— Сперва подумал — это твой корпункт. В целях экономии редакционных средств как бы. Потом подумал — нет, не может быть, все-таки «Вашингтон Пост». Тогда, наверное, какая-то блатхата под прикрытием. Ну, где ты назначаешь встречи всяким там «источникам». Наркота, бандиты, проститутки, все такое… Угадал?
— У цветных это считается приличный квартал, между прочим, — сказал Боб. — А этот дом они с уважением именуют «Доллар». Это при всей их нелюбви к Америке, заметь. Я прикупил квартирку в «Долларе» — звучит, а? А ты — блатхата, блатхата… Все не так просто, как кажется.
Он взболтнул виски в стакане, улыбнулся Родиону.
— Ну что, за твое благополучное прибытие, Роди. Как там поживает Семаго? Вы познакомились? Предались воспоминаниям?
— Да. Конечно. Все отлично.
Боб кивнул, выпил.
— Я рад.
Он поставил стакан на стол, сел в соседнее кресло, спросил:
— В Москве будете видеться?
— Звал. На Наташкин борщец под укропную настоечку. И вообще — дружить домами.
— Наташкин? А-а, его подружка. Как она тебе, кстати? Ты ведь у нас падок на зрелых да опытных, а?
— Ну, ей еще далеко не пятьдесят, — в тон ему ответил Родик. — И она далеко не мадам Дюпарк.
Боб опять кивнул, будто услышал что-то чрезвычайно важное. Но развивать тему не стал.
— Ты мне очень помог, — сказал он.
Родион поднял на него глаза.
— Брось. Чем же я тебе помог?
— Понимаешь, Роди… Есть некоторые вещи, которые не рассказывают даже близким друзьям, родителям, любимым девушкам, женам, родным детям и так далее. Только коллегам.
— Журналистам, наверное? — Родион сделал непонимающее лицо.
— Нет. Я имею в виду другую организацию. Другую. — Боб сделал паузу, наклонился, поставил стакан на место. — Эти люди давно интересуются твоей судьбой. Они очень заинтересованы в том, чтобы у тебя все было хорошо. Всё. Понимаешь?
Родион молчал.
— Ты и сам в этом заинтересован, конечно, Роди. Ты умен, трудолюбив. Ты талантлив. Но не всего можно добиться трудом и способностями, ты это понимаешь. Именно они сделали так, чтобы ты мог получить степень и хорошую работу.
— То есть… — медленно проговорил Родион, — если бы не эта загадочная организация, докторантуры мне было не видать. Я правильно понял?
— Ну-у… Нельзя сказать, чтобы на все сто процентов. Есть погрешности, флюктуации всякие… Мы ведь живем в реальном мире. Но за девяносто девять процентов я могу ручаться. Хочешь, покажу тебе пятилетнюю статистику по докторским степеням в юриспруденции среди иностранцев? Арабы, румыны, немцы, американцы — не имеет значения. Так вот: полтора человека на сотню рожденных во Франции. Это при том, что за последнее десятилетие есть некоторый рост.
— И эти полтора иностранца, конечно, находятся под покровительством вашей организации?..
— Думаю, это не имеет значения, Роди. Я могу сказать тебе так, могу сказать эдак — ты что, пойдешь проверять? Брось заниматься ерундой. Давай сосредоточимся на главном. Есть организация, есть ты. На самом деле вы уже несколько лет сотрудничаете при моем посредничестве. Цюрих, хлебосольный Борис — помнишь? И Краков тоже, и Страсбург… Да-да, никакой журналистикой там и не пахло, как ты тогда уже, наверное, догадывался. Догадывался ведь?.. Ладно. Но это был как бы испытательный срок, притирка, проверка способностей. У нас ведь очень большой конкурс, Роди. И жесткий отбор. Поверь, попасть к нам на самом деле куда труднее, чем в комитет Совета Европы или, скажем, в адвокатскую контору с мировым именем. Да, множество людей работает на нас, оказывает услуги и все такое прочее. Но — втемную. Их у нас так и зовут: «черный корпус». Официальное сотрудничество с оплатой по тарифу «А» предлагают единицам. Я достаточно ясно выразился?
Родион поднял стакан и обнаружил, что тот как-то незаметно опустел. Он даже не помнил, как выпил его. И страшно, страшно хотелось выпить еще. Волновался. Сам не ожидал, что будет так волноваться. Посмотрел на бутылку. Он мог бы и сам подлить себе, но боялся, что руки задрожат, выдадут его. К счастью, Боб все понял, взял бутылку и наполнил ему стакан до половины. У Боба руки не дрожали.
Родион сделал большой глоток, спросил:
— Что такое тариф «А»?
— Честно говоря, сам толком не знаю, — Боб негромко рассмеялся. — Коэффициент три целых и сколько-то там десятых, где за единицу берется тариф «Б». А есть еще «Ц», «Д», «И»… даже, кажется, «Ф»… Да брось. Это хорошие деньги. Настолько хорошие, что люди задают такой вопрос всего один раз, а потом просто перестают думать о деньгах вообще… Для этого, правда, им приходится работать.
Он достал из кармана куртки какие-то бумаги, бросил Родиону на колени.
— Это распечатки состояния твоего счета, последнее обновление было неделю назад.
Родион взглянул на бумаги. Как ни старался, он все-таки немного поменялся в лице.
— Что за счет? — спросил он охрипшим голосом. Громко прокашлялся, хотя это помогло мало. — Откуда видно, что счет мой?
— Ниоткуда, — пожал плечами Боб. — А зачем? Тебе это нужно? Открыт в Бельгии на имя одного хорошего человека. Банк надежный. Все налоги уплачены. Это так называемый бизнес-счет, хитрая штука. Ты получаешь именную карточку с чужой фамилией, а после этого можешь со спокойной совестью опустошать банкоматы. Никто и никогда не узнает, что деньги снимаешь именно ты. И отчитываться за них ты не обязан. Тебя это устраивает?.. Если нет, можем платить через фонд Совета Европы, что-нибудь придумаем. Да, кстати!
Боб постучал себя пальцем по лбу.
— За эту последнюю… ну, за твою работу в Майорке… В балансе этого еще нет. Эти деньги придут позже. Они уже в пути. А что касается копий чеков, про которые ты заикнулся по телефону, то их можешь выбросить. Я тебе это серьезно говорю. Официально даже. А лучше их сжечь. Можешь рассматривать это как командировочные, суточные всякие… Или как премиальные, типа «добро пожаловать к нашему костру». Как угодно.
Боб покружил по гостиной, остановился напротив Родиона.
— Конечно, все это при одном условии. Ты понимаешь.
— Понимаю, — сказал Родион. — Иначе ни денег, ни работы… Наверное, должен буду вернуть даже то, что истратил на Майорке?..
Он помолчал, усмехнулся в стакан.
— А докторскую степень мне хоть оставят?
— Оставят, конечно! — заверил его Боб. — Только зачем она тебе будет нужна?
— Да, — повторил Родион. — Я понимаю.
Он вытряхнул в ладонь несколько орешков из банки, забросил их в рот. Запил виски. Кажется, уже не так волнуется.
— Как называется организация? — спросил он.
— В таких случаях я обычно говорю: Центр Ритуальных Услуг. По первым буквам. Этого достаточно?
— Хорошо. Мой отец тоже работал на вас?
Боб завздыхал, посмотрел в потолок.
— Как тебе сказать. Информация о наших… сотрудниках, так скажем, она является закрытой. Исключения не делаются даже для коллег. К тому же ты еще как бы не совсем коллега, верно?
— Коллега, — сказал Родион просто. — Если дело за мной, то я ваш коллега, Боб. Расклад-то простой, сам видишь…
В глазах Боба промелькнуло что-то. Огонек вспыхнул. Тонкая искра. Лицо оставалось прежним, он лишь тихо кивнул, сам не заметил, наверное.
— Но это при одном условии, — очень серьезно добавил Родион.
— При каком?
— Вы вытащите оттуда моего отца.
Откуда, он уточнять не стал. Боб задумался.
— Я очень уважаю твое решение, Роди. Ты хороший сын. Но… Не знаю. Это вопрос не моей компетенции…
— Если мой отец работал на вас и угодил за это в тюрьму до конца жизни, то вы и должны его вытащить. В этом и состоит порядочность, ответственность и справедливость. Иначе я не стану на вас работать. Это будет неправильно.
Боб задумался еще сильнее, даже лоб потер, чтобы стимулировать мысли. Этот мальчишка очень нужен Фирме. Наверняка они согласятся.
— Я задам этот вопрос начальству, — наконец, сказал он. — Думаю, ответ будет положительный. Процентов на девяносто девять — что положительный.
— Считаю, что ты согласился с моим условием, — сказал Родион. — Тогда мы договорились!
Боб широко улыбнулся, поднял вверх указательный палец: ага, поймал меня! Рассмеялся.
— Идет! — сказал он и протянул Родиону свою руку.
* * *
Перед тем как покинуть 146-ю квартиру, Родион написал расписку о добровольном сотрудничестве и составил подробный отчет о поездке на Майорку и своих встречах с Семаго и Наташей. Диалоги. Обстановку. Сопутствующие обстоятельства. Особенности поведения. Мелкие детали. Вышло шесть с половиной страниц убористого почерка. Пока он писал, Боб смотрел на своем крохотном нетбуке какой-то спортивный репортаж. Из Сан-Диего, кажется, с бейсбольного матча. Прочел отчет, задал несколько вопросов. Расспросил, что означает Наташкино выражение «забила на этот пилинг». Не пилинг, конечно, а именно «забила». Не забыла — забила, надо же. Похохотал. Что-то вписал. Потом объяснил Родиону, в чем будет заключаться смысл его общения с Семаго в Москве, подсказал несколько простых способов получения нужной информации («это тебе с моего журналистского стола»), назвал дату следующей встречи. Здесь же, в это же время. Машина будет ждать на той же парковке у торгового центра.
После чего Боб опять уткнулся в свой нетбук. А-а, нет. Еще сердечно попрощался и пожелал удачи.
Назад: Глава 5 Диггер-готы
Дальше: Глава 7 Заозерский феномен