Кингсбридж разрастался с каждым годом. Городу уже давно стало тесно в старых стенах, и за их пределами поднимались все новые и новые дома. Лет пять назад по решению приходской гильдии построили новую стену. Теперь в ее черте находились и все ближайшие пригороды. На лугу за рекой, где раньше горожане устраивали гулянья на праздник урожая или Иванов день, появилась небольшая деревушка, которую назвали Ньюпорт. Первый день пасхи выдался холодным. Шериф Уильям Хамлей проследовал через Ньюпорт и по каменному мосту въехал в старую часть Кингсбриджа, которую стали называть просто старым городом. Сегодня должны были освящать новый собор. Уильям ненадолго остановился возле внушительного вида городских ворот и стал подниматься по недавно вымощенной главной улице к монастырю. Здания по обе стороны были все как один из камня, первые этажи занимали лавки и магазинчики, выше располагались жилые помещения. Глядя на все это, шериф с горечью признавал: Кингсбридж стал больше, деловитее и богаче, чем Ширинг.

Он поднялся до конца улицы и повернул к монастырскому двору. Глазам его открылось то, что стало причиной взлета Кингсбриджа и упадка Ширинга, – собор.

Зрелище было потрясающее!

Высокий неф поддерживался рядом изящных, словно паривших в небе, опор. Западную сторону украшали три больших портика, похожие на гигантские врата, а всю верхнюю часть стены занимали высокие изящные островерхие окна. По обоим углам высились тонкие башенки. Таким увидел автор свое будущее творение восемнадцать лет назад, и вот сегодня, воплощенное в камне и стекле, оно поражало воображение своим великолепием. Ничего подобного в Англии до сих пор не было.

По воскресеньям здесь все еще собирался рынок, и вся площадь перед главным входом в церковь была заставлена ларьками и палатками. Уильям слез с лошади, передал поводья Уолтеру и захромал в сторону двери: ему уже было пятьдесят четыре, он еще больше располнел, его мучили постоянные боли в ногах – следствие тяжелой подагры. Это и было, наверное, причиной того, что Уильям испытывал постоянное чувство озлобленности на всех и вся.

Внутри церковь оказалась еще более величественной. Неф получился удивительно легким, с тонкими изящными колоннами и высокими окнами. Но особенно поразило Уильяма другое: он давно слышал о цветном стекле, метод изготовления которого Джек Джексон привез еще из Франции. Он всегда недоумевал, почему все вокруг так восторгались этой идеей; ему казалось, что рамы с цветными стеклами будут выглядеть просто как завешанные гобеленами. Теперь он увидел, что это такое. Солнечный свет, пробиваясь сквозь цветные стекла, яркостью красок создавал сказочную картину. Люди, заполнившие церковь, задрав головы, с восхищением смотрели на окна.

На стеклах были сделаны рисунки, изображавшие различные библейские сказания, картины ада и рая, лики святых, пророков и апостолов, а также некоторых жителей Кингсбриджа, которые, судя по всему, заплатили зато, чтобы красоваться в окнах собора: все узнавали пекаря, несущего поднос с караваями хлеба, кожевника с охапками шкур, каменщика с циркулем и нивелиром. Филип, должно быть, оторвал жирный кусок за эти портреты на стеклышках, с горечью подумал Уильям.

На пасхальную службу собрался, похоже, весь город. Да к тому же и рынок частично проник под крышу собора. Уильям с трудом пробирался сквозь плотную толпу покупателей и продавцов, ему без конца предлагали то холодного пива, то горячего хлеба, а какая-то девица за три пенса готова была тут же, стоя у стены, задрать свою юбку. Священники все время пытались запретить торговлю в стенах храмов, но все их попытки оставались безуспешными.

По пути Уильям рассеянно обменивался приветствиями с самыми влиятельными людьми в округе. Взор его и мысли были обращены на тянувшуюся под крышей линию аркад с бесконечной чередой арок и окон, простенков, украшенных лепниной, и ребер свода, которые, казалось, рвались под облака.

Пол был выложен камнем, колонны покрашены, каждое окно застеклено: одним словом, собор как бы символизировал богатство Кингсбриджа и его монастыря. Подсвечники были покрыты золотом, распятия инкрустированы драгоценными камнями. Горожане тоже старались продемонстрировать свое благосостояние: на многих были богатые яркие туники с серебряными пряжками и брошами, на пальцах – золотые кольца. Вдруг взгляд Уильяма остановился на Алине. Сердце, как всегда, на мгновение замерло, потом часто забилось. Она была по-прежнему красива, несмотря на то что ей уже было пятьдесят. Ее кудрявые темные волосы были чуть короче подстрижены, но все так же густы, как во времена молодости. В уголках глаз появились очень приятные морщинки. Она слегка располнела, хотя по-прежнему вызывала жгучее желание. На ней была голубая накидка с красной каймой и такого же цвета кожаные туфли. Вокруг нее толпился народ, и, хотя она не была графиней, а только сестрой графа – Ричард, похоже, надолго обосновался на земле обетованной, – все относились к ней как к госпоже. А она чувствовала себя королевой.

При виде ее Уильям почувствовал, как в нем вновь вскипает ненависть. Он разорил ее отца, обесчестил ее саму, отнял их замок, сжег все ее запасы шерсти, заставил ее брата покинуть страну, но всякий раз после этих тяжелых ударов она вставала, поднимаясь все выше и выше к богатству и власти. Только теперь Уильям, постаревший, страдающий от ожирения и подагры, наконец понял, что всю свою жизнь он был околдован этой женщиной.

Рядом с Алиной стоял рыжеволосый мужчина, которого Уильям сперва принял за Джека. Но, присмотревшись повнимательнее, он понял, что это, должно быть, сын Джека. Одет он был, как рыцарь, на поясе висел меч. Отец стоял чуть поодаль, он был чуть пониже ростом, на голове ото лба появились залысины. Если Уильяму не изменяла память, он был лет на пять моложе Алины, но и у него вокруг глаз уже появились морщинки. Джек оживленно говорил о чем-то с молодой женщиной, судя по всему – дочерью. Она была очень похожа на Алину, только ее роскошные волосы были собраны сзади в тугую косу и одежда на ней была совсем простой. Если под этой землистого цвета туникой скрывается такое же роскошное, как и у матери, тело, то она явно не хочет, чтобы об этом догадывались, подумал про себя Уильям.

Он вновь почувствовал, как его охватывает злоба при виде этой благополучной, благородной и счастливой семьи. Все, что имели они, должно было принадлежать ему. Но надежда отомстить еще жила в нем.

Хор из нескольких сот монахов запел песнь, заглушив все разговоры и крики торговцев. В церковь во главе процессии вошел приор Филип. Никогда не видел так много монахов сразу, удивился Уильям. Монастырь тоже рос вместе с городом. Филипу было уже за шестьдесят, он стал совсем лысым, немного располнел, некогда худое лицо округлилось. Приор, как показалось Уильяму, был чрезвычайно доволен собой: еще бы, освящения этого собора он ждал с того самого дня, когда впервые появился в Кингсбридже – тридцать четыре года назад.

По церкви пронесся шепот, когда в дверях появился епископ Уолеран, облаченный в яркие одежды.

На его бледном угловатом лице застыло выражение полного безразличия к происходящему, хотя Уильям знал, что сейчас творилось в душе у епископа. Собор этот был символом победы Филипа над Уолераном. Уильям ненавидел Филипа, но в эту минуту ему доставляло истинное наслаждение наблюдать, как надменный епископ Уолеран испытывает унижение и позор.

Тот теперь был редким гостем в Кингсбридже. В Ширинге наконец построили новую церковь – с часовней в память о матери Уильяма, – и, хотя она не шла ни в какое сравнение с этим собором, тем не менее Уолеран избрал ее местом для своей епархии. Но собор в Кингсбридже, несмотря на все его старания, стал все-таки кафедральным. Все три десятилетия епископ делал все, чтобы сломить Филипа, но тот выстоял и одержал победу. Они оба чем-то напоминали своей судьбой Уильяма и Алину. В обоих случаях слабость и совестливость одержали верх над силой и жестокостью. Уильяму казалось, он никогда не сможет понять этого.

Сегодня епископ обязан был присутствовать на освящении нового собора, иначе могло показаться странным, что такое важное духовное лицо не приехало приветствовать собравшихся на церемонию знаменитых гостей. Прибыли несколько епископов из соседних епархий, влиятельные аббаты и приоры.

Архиепископ Кентерберийский Томас Бекет не смог почтить своим присутствием торжественное богослужение: он напрочь рассорился со своим старым другом королем Генрихом и вынужден был бежать из страны и искать убежища во Франции. Спор вышел из-за разного толкования многих законов, но главным противоречием были разные взгляды каждого на то, какой должна быть власть короля: ограниченной или абсолютной. Примерно об этом же и Уильям не раз спорил с Филипом: Хамлей считал, что граф мог всегда поступать так, как ему хочется, на то он и граф. Таким же хозяином в королевстве хотел себя видеть и Генрих. А приор Филип и Томас Бекет оба склонялись к тому, чтобы власть правителей была ограничена.

Епископ Уолеран был из тех духовных лиц, которые всегда стоят на стороне правителей. Власть в его понимании для того и давалась, чтобы ею пользоваться. Поражения, которые он терпел на протяжении трех десятилетии, никак не поколебали его уверенности в том, что он был и остается проводником Божьей воли на земле, как не убавили его решимости и дальше исполнять свою святую обязанность. Уильям чувствовал, что епископ, даже участвуя в освящении собора в Кингсбридже, не оставляет мысли о том, как бы отравить Филипу торжественный момент.

От долгого стояния у Уильяма разболелись ноги, и он решил немного пройтись. В Ширинге, когда он бывал в церкви, Уолтер носил за ним стул, чтобы можно было присесть и дать отдых ноющим ногам, а то и вздремнуть. Здесь же люди шумно разговаривали друг с другом, живо обсуждали свои дела, заводили знакомства. Уильям неспешно прохаживался среди собравшихся, заискивающе улыбаясь сильным мира сего, вызывая робость у тех, кто был слабее его, и внимательно прислушивался к разговорам. Былого страха в сердцах людей его появление больше не вызывало, но как шерифа его еще побаивались и к мнению его относились с почтением.

Богослужение, казалось, длилось бесконечно долго. Во время большого перерыва монахи обошли церковь снаружи, окропив ее стены святой водой. Ближе к окончанию службы Филип объявил о назначении суприора: им стал брат Джонатан, монастырский сирота. Ему было уже около тридцати пяти, и он своим необычайно высоким ростом все больше напоминал Филипу Тома Строителя: того тоже отличал гигантский рост.

Когда церемония освящения подошла к концу, знатные гости задержались в южном нефе, и все остальные дружно ждали во дворе их появления. Уильям, прихрамывая, присоединился к толпе. Были времена, когда он держался на равных с епископами, а теперь вынужден был отвешивать поклоны рыцарям и искать знакомства с мелкими землевладельцами. Епископ Уолеран неожиданно отвел его в сторону и спросил:

– Кто этот новый суприор?

– Монастырский сирота, – ответил Уильям. – Всегда ходил в любимчиках у Филипа.

– Слишком молод для такого поста.

– Филип был еще моложе, когда стал приором.

Уолеран выглядел задумчивым.

– Монастырский сирота, – проговорил он. – Напомни-ка мне поподробнее.

– Когда Филип приехал в наши края, он привез с собой совсем еще крохотного ребенка.

Лицо Уолерана прояснилось, он вспомнил:

– Боже милостивый, ну конечно же! Я совсем забыл о ребенке Филипа. Как же так, у меня это напрочь вылетело из головы.

– Больше тридцати лет все-таки прошло. И потом, какое это может иметь значение?

Епископ окинул Уильяма своим презрительным взглядом, который всегда был так ненавистен шерифу и который, казалось, говорил сейчас: «Бык ты безмозглый, неужели даже такие простые вещи до тебя не доходят?» Уильям почувствовал ноющую боль в ноге и переступил, чтобы хоть немного унять ее.

– А откуда же взялся этот ребенок? – спросил Уолеран.

Уильям, с трудом проглотив обиду, ответил:

– Если мне не изменяет память, его нашли брошенным неподалеку от старого лесного монастыря, где раньше жил Филип.

– Так, так, уже лучше. – В голосе Уолерана звучал азарт охотника.

Уильям все еще не понимал хода его мыслей.

– Ну и?.. – угрюмо спросил он.

– А тебе не кажется, что Филип воспитывал ребенка так, как если бы он был его собственным?

– Похоже.

– А теперь он сделал его су приором.

– До того Джонатана избрали монахи на собрании капитула. Мне кажется, они его очень уважают.

– Если человек становится суприором в тридцать пять, со временем ему открывается прямая дорога в приоры.

Уильям не стал повторять своего любимого: «Ну и?..» – а просто ждал, как несмышленый ученик, что Уолеран все объяснит сам.

– У меня нет сомнении, что Джонатан – кровный сын Филипа, – наконец произнес епископ.

Уильям расхохотался. Он ожидал от Уолерана какой-нибудь глубокой мысли, а тот выдал такую чепуху. Всегда мертвенно-бледное лицо епископа слегка покраснело от такой наглости, чему Уильям очень обрадовался.

– Никто из тех, кто знает Филипа, не поверит в это, – сказал шериф. – Он и родился-то сухим поленом. Надо же, придумать такое! – И снова рассмеялся. Епископ слишком уверовал в то, что он самый умный, решил Уильям, но на этот раз чувство здравое изменило ему.

Взгляд Уолерана был холоден как лед.

– Говорю тебе, что у Филипа была любовница, когда он управлял лесным монастырем. Потом он стал приором в Кингсбридже и вынужден был оставить женщину. Она не захотела растить ребенка без отца к просто подбросила его Филипу. А тот, будучи очень чувствительной натурой, счел себя обязанным позаботиться о ребенке и выдал его за найденыша.

Уильям замотал головой.

– Невероятно, – бормотал он. – Будь это кто-нибудь другой – поверил бы, но Филип – никогда!

– Если ребенок брошенный, – настойчиво продолжал Уолеран, – как приор докажет, где он нашел его?

– Не докажет, – согласился Уильям. Он посмотрел в сторону южного поперечного нефа, где стояли Филип и Джонатан. Они беседовали с епископом Херфордским. – Но ведь они даже не похожи.

– Ты тоже не похож на свою мать, – сказал Уолеран. – И слава Богу.

– Ну а какой же прок от всего этого? – сказал Уильям. – Что ты собираешься предпринять?

– Я обвиню его перед церковным судом, – ответил епископ.

Это было совсем другое дело. Никто из знавших Филипа не поверил бы обвинениям Уолерана, но судья, впервые попавший в Кингсбридж, мог счесть их вполне правдоподобными. Уильям с неохотой признал, что затея Уолерана была в конце концов не такой уж глупой. Как всегда, тот оказался хитрее и проницательнее его самого. Вид у него сейчас был вызывающе самодовольный, но Уильяма настолько увлекла мысль о возможном скором крахе Филипа, что он словно не замечал этого.

– Боже праведный, – нетерпеливо сказал он, – ты и вправду думаешь, что из этого что-то может получиться?

– Все зависит от того, кто будет судьей. Но тут, я полагаю, мне кое-что удастся предпринять. Интересно...

Уильям посмотрел на Филипа, который стоял в нефе вместе со своим долговязым протеже и торжествующе улыбался. Через широкие окна на них струился расцвеченный всеми красками свет, и они были оба похожи на видения из сказочных снов.

– Прелюбодеяние и кумовство, – ликуя от радости, произнес Уильям. – О Боже.

– Если нам удастся приклеить это Филипу, – с наслаждением сказал Уолеран, – нашему проклятому приору придет конец.

Ни один здравомыслящий судья, возможно, не признал бы Филипа виновным.

Правда состояла в том, что приору самому никогда не приходилось бороться с искушением прелюбодеянием. Слушая исповеди, он знал, что некоторые монахи отчаянно сопротивлялись зову плоти, но он был не такой. Было время, в восемнадцать лет, когда он мучился от греховных снов, но продолжалось это недолго. На протяжении почти всей жизни воздержание казалось ему нормальным состоянием. Он ни разу не вступал в связь с женщиной, а теперь, наверное, был уже и староват для этого.

Церковь, однако, отнеслась к обвинениям очень серьезно. Филипу предстояло ответить перед церковным судом. На слушании должен был присутствовать архиепископ Кентерберийский. Уолеран хотел провести суд в Ширинге, но Филип всячески противился этому, и успешно, так что решено было собрать заседание суда в Кингсбридже, который к тому же был теперь кафедральным городом. В доме приора должен был остановиться архидиакон, и Филип сейчас перевозил оттуда свое имущество.

Он знал, что никогда не был замешан в прелюбодеянии, из чего следовало, что и в кумовстве его никак нельзя было обвинить, поскольку человек не может способствовать продвижению своего сына, если такового у него просто нет.

Тем не менее он часто спрашивал себя: не ошибся ли он, выдвинув Джонатана на столь важный пост? Возможно, думал он, подобно тому как нечестивые мысли являются предвестником более тяжелого греха, так и его благосклонность по отношению к любимому сироте была неосознанным проявлением кумовства. И хотя монахам следовало отказываться от утех семейной жизни, все-таки Джонатан всегда был для Филипа как родной сын. Приор сделал его келарем, когда тот был совсем еще юношей, и вот сейчас выдвинул его в суприоры. «Неужели я сделал это, только чтобы потешить свою гордыню и для собственного удовольствия?» Вопрос этот не давал Филипу покоя. Да, так оно и есть, решил он.

Ему всегда доставляло огромное удовольствие наблюдать, как мальчик рос, учить его уму-разуму, видеть, как тот быстро усваивает все премудрости монастырской жизни. Но даже если бы Филип не испытывал подобных чувств, все равно Джонатан, без сомнения, был бы самым способным и самым дельным человеком в монастыре. Своим умом, благочестием, богатым воображением и совестливостью он снискал себе всеобщую любовь и уважение. Воспитанный в стенах монастыря, он не знал другой жизни и никогда не жаждал свободы. Филип и сам вырос в аббатстве. Из нас, монастырских сирот, получаются самые лучшие монахи, подумалось ему.

Он положил книгу в свою сумку: все-таки Евангелие от Луки – настоящий кладезь мудрости. К Джонатану он действительно относился как к сыну, но никаких грехов, заслуживающих осуждения церковным судом, не совершал. Обвинение было просто нелепым.

К несчастью, оно само по себе грозило неприятностями. Оно подрывало авторитет приора. Найдутся люди, которые хорошо запомнят обвинение, но забудут вердикт суда. И когда Филип в очередной раз произнесет: «Заповедью запрещено возжелать жену ближнего своего», кто-то из прихожан наверняка подумает: «А ведь сам ты в молодости не отказывал себе в удовольствии».

В комнату, тяжело дыша, ворвался Джонатан. Филип нахмурился. Суприору не пристало влетать в помещение в таком виде. Он готов был уже пуститься в наставления о достоинстве служащего храма, когда Джонатан выпалил:

– Архидиакон Питер уже прибыл!

– Хорошо, хорошо, – успокаивающе произнес приор. – Я уже почти собрался. – И протянул ему сумку. – Отнеси это в общую опочивальню и, прошу, не носись повсюду сломя голову, монастырь – это обитель покоя и мира.

Джонатан принял и сумку, и упрек приора, но тут же сказал:

– Не нравится мне, как смотрит архидиакон.

– Я уверен: он будет справедливым судьей, а большего нам и не надо, – ответил Филип.

Дверь снова открылась, и вошел архидиакон. Он был высок и поджар, на вид – ровесник приора, с редеющими седыми волосами и довольно высокомерным выражением лица. Филипу показалось, что они раньше встречались. Он протянул для приветствия руку и сказал:

– Я приор Филип.

– Я знаю тебя, – мрачно ответил архидиакон. – Ты разве меня не помнишь?

Суровый тон гостя заставил Филипа вспомнить. Сердце на мгновение замерло. Перед ним стоял его заклятый враг.

– Архидиакон Питер, – с трудом произнес приор. – Питер из Уорегама.

– От него никогда не ждали ничего хорошего, – рассказывал Филип Джонатану спустя некоторое время после того, как они оставили архидиакона, чтобы тот смог поудобнее устроиться в доме приора. – Вечно жаловался, что мы мало работаем, или слишком сытно едим, или что службы у нас чересчур короткие. А я, дескать, всему этому потворствую. Уверен, он сам хотел стать приором. И это было бы для всех катастрофой. Тогда я поручил ему раздавать милостыню, и ему пришлось проводить большую часть времени в разъездах. Мне просто нужно было как-то избавиться от него. Так было лучше для монастыря, да и для него самого, но он, не сомневаюсь, до сих пор ненавидит меня, хотя прошло уже тридцать пять лет. – Филип вздохнул. – Еще когда мы ездили с тобой в обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, я слышал, что он подался в Кентербери. И вот теперь он будет судить меня.

Они вошли в аркаду монастыря. Погода стояла удивительно мягкая, солнце было теплым, но не жарким. Пятьдесят мальчиков из трех классов учились читать и писать, и их приглушенный шепот висел в воздухе. Филип помнил времена, когда в монастырской школе учились всего пять учеников под руководством дряхлого наставника. Сколько же ему удалось сделать за эти годы! Построен новый собор; некогда убогий, вконец разорившийся монастырь превратился в процветающий деловой и влиятельный центр всей округи; Кингсбридж вырос в настоящий город. В церкви сейчас более сотни монахов служили литургию. С того места, где он сидел, Филип мог видеть удивительно красивые разноцветные окна второго яруса. За спиной у него стояло новое каменное здание библиотеки, где хранились сотни книг по теологии, астрономии, этике, математике – одним словом, по всем областям знания. Монастырские земли и угодья, на которых работали умелые и трудолюбивые люди, кормили не только монахов, но и сотни крестьян. Разве могла какая-то ложь перечеркнуть все сделанное им? Неужели процветающий и богобоязненный монастырь будет отдан в чьи-то чужие руки, какой-нибудь пешке епископа Уолерана вроде архидиакона Болдуина или самоуверенного болвана Питера из Уорегама, которые в одночасье доведут его до разорения и упадка? Неужто от огромных отар останется лишь жалкая горсточка облезлых овец, крепкие хозяйства захиреют в неумелых руках, книги из богатой библиотеки будут пылиться за ненадобностью, а красивейший собор станет постепенно разрушаться от сырости? Господь помог мне столького достичь, думал Филип, так неужели он допустит, чтобы все пошло прахом?

– И все-таки, вдруг архидиакон Питер не сочтет тебя виновным? – сказал Джонатан.

– Да нет, пожалуй, надежды мало, – обреченно ответил Филип.

– Говоря по совести, как он может?

– Мне кажется, он всю свою жизнь копил на меня обиду, и это для него счастливый случай доказать, что я был грешен, а он всегда оставался праведником. Уолеран каким-то образом прознал о наших отношениях и постарался сделать так, чтобы судьей назначили именно Питера.

– Но ведь нет никаких доказательств!

– А они ему и не нужны. Он выслушает обвинение, потом защиту, помолит Всевышнего о наставлении и объявит свой вердикт.

– Но Бог может дать ему правильный ответ.

– Питер пропустит его мимо ушей. Он никогда не умел слушать.

– И что же будет?

– Я буду смещен, – угрюмо произнес Филип. – Они могут оставить меня здесь простым монахом, чтобы я остаток дней искупал свой грех, но это маловероятно. Скорее всего я буду изгнан из ордена, чтобы исключить любое мое влияние на жизнь монастыря.

– А потом?.. Что дальше?

– Дальше, конечно, должны состояться выборы. И тут, к несчастью, на первый план выходят интересы высшей политики. Король Генрих, как тебе известно, разошелся во взглядах с архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом, и тот вынужден искать убежища во Франции. Половина его архидиаконов присоединились к нему. Остальные встали на сторону короля против своего архиепископа. Питер, безусловно, из этой компании. А епископ Уолеран всегда держался короля. Он и предложит кандидатуру на пост приора, которая устраивала бы кентерберийских архидиаконов и самого Генриха. Думаю, что местным монахам трудно будет противостоять ему.

– И кто же может быть этим кандидатом?

– У епископа, не сомневаюсь, есть кто-то на примете. Может быть, это архидиакон Болдуин. А может быть – и Питер из Уорегама.

– Мы должны что-то предпринять, чтобы помешать этому! – воскликнул Джонатан.

Филип кивнул.

– Но все складывается против нас. Мы ничего не сможем сделать, чтобы изменить ситуацию. Единственное...

– Что? – нетерпеливо выпалил Джонатан.

Все казалось настолько безнадежным, что Филип решил не искушать судьбу: зачем вселять в душу Джонатана напрасные надежды, чтобы тот потом испытывал горькие разочарования.

– Ничего, – отрезал приор.

– Что ты хотел сказать?

Навязчивые мысли упрямо бились в голове Филипа.

– Если бы удалось неоспоримо доказать мою невиновность, Питер ни за что не смог бы вынести мне обвинительный вердикт.

– Но что может послужить доказательством?

– Видишь ли, простым отрицанием трудно что-либо доказать. Нам остается только одно: найти твоего настоящего отца.

Джонатан чуть не подпрыгнул от радости:

– Точно! Ты прав! Мы найдем его!

– Подожди, остынь немного, – сказал Филип. – Я уже как-то пробовал сделать это. А теперь, по прошествии лет, все будет намного сложнее.

Но Джонатана уже так просто было не остановить.

– Неужели нет никакой зацепки, откуда я мог появиться?

– Боюсь, что нет. – Филип вдруг почувствовал себя виноватым в том, что разбудил у Джонатана надежды, которые могли оказаться неосуществимыми. И хотя тот совсем не помнил своих родителей, ему всегда было мучительно больно думать о том, что они его бросили. Он теперь изо всех сил стремился разгадать эту тайну и найти доказательства того, что родители, напротив, любили его. Но Филип был по-прежнему уверен, что ничего, кроме разочарования, эти попытки Джонатану не принесут.

– А ты спрашивал людей, которые жили неподалеку от того места, где меня нашли? – спросил Джонатан.

– Там на многие мили вокруг не было ни одной живой души. Тот монастырь стоял глубоко в лесу. Родители твои, наверное, приехали издалека, может быть, даже из Винчестера. Я за эти годы обошел много мест.

– И тебе в то время не встречались никакие странствующие люди? – не унимался Джонатан.

– Нет. – Филип нахмурился. Правду ли он сказал? Бессвязные мысли кружили у него в голове. В тот день, когда нашли ребенка, он покинул лесной монастырь, чтобы отправиться во дворец епископа, и по пути разговорился с какими-то людьми. Внезапно он отчетливо вспомнил ту встречу. – Да, действительно, как же я забыл: мне попался по пути Том Строитель со своей семьей.

– Ты никогда не рассказывал мне об этом! – удивился Джонатан.

– Я как-то не придал этому значения. Да и сейчас, думаю, это не так важно. Они повстречались мне день или два спустя. Я расспросил их, и они сказали, что не видели никого, кто мог бы быть отцом или матерью найденыша.

Джонатан был явно удручен. Приор испугался, что поиски эти обернутся для него двойным разочарованием: Джонатан ничего не узнает о своих родителях и не сможет доказать его невиновность. Но Джонатан не сдавался.

– И все-таки, что они делали в лесу? – настаивал он.

– Том шел во дворец епископа. Он искал работу. Так они и оказались в Кингсбридже.

– Я хочу сам поговорить с ними.

– Тома и Альфреда уже нет в живых. Эллен живет в лесу, и один Господь знает, когда она снова появится. Правда, ты можешь поспрашивать у Джека с Мартой.

– Надо попробовать.

Что ж, может быть, он был и прав. Юношеская непоседливость все еще била в нем через край. Филип уже мало на что надеялся.

– Попробуй, – сказал он. – Я уже слишком стар, силы давно не те. Иначе сам бы догадался сделать это. Поговори с Джеком. Надежда невелика, но больше нам рассчитывать не на что.

Чертеж витража был выполнен в натуральную величину и в красках на огромном столе, специально вымытом элем, чтобы краски не растекались. На рисунке было изображено генеалогическое древо Христа в картинках. Салли взяла маленький кусочек стекла рубинового цвета и наложила его на фигуру одного из царей Израилевых – Джек не знал его имени, он всегда путался в витиеватых символах теологических рисунков. Она окунула тонкую кисть в разведенный в воде мел и обвела по контуру изображение царя: плечи, руки, полы платья.

На огне возле стола разогревался железный прут с деревянной ручкой. Она взяла его и быстро, но осторожно же провела раскаленным кончиком по начертанному мелом контуру. Стекло треснуло точно по линии. Ее подмастерье аккуратно взял кусок стекла и начал обтачивать острые края.

Джеку очень нравилось наблюдать, как работает его дочь. Движения ее были быстрыми, но очень точными и выверенными. Еще в детстве она была поражена, увидев работу стекольщиков, которых Джек привез из Парижа, и с тех пор всегда твердила, что непременно хочет заниматься тем же, когда подрастет. И выбору своему так и не изменила. Джек с грустью замечал, что люди, впервые попадавшие в новый собор, больше восторгались витражами Салли, чем работой отца.

Подмастерье вернул ей обработанное стекло, и она начала прорисовывать на нем складки платья краской, приготовленной из порошка железной руды, мочи и гуммиарабика. Плоское стекло понемногу стало выглядеть так, словно на него небрежно набросили ткань. Руки у Салли были поистине золотые. Она быстро закончила рисунок и положила стекло рядом с другими на железный противень, который был покрыт известью. Теперь она поставит его в печь, и краску жаром прижжет к стеклу.

Салли взглянула на Джека, одарила его короткой ослепительной улыбкой и взяла новый кусок стекла.

Ему пришлось уйти. Часами мог он наблюдать за ее работой, но и у него были кое-какие дела. Как сказала бы Алина, Джек был просто помешан на своей дочери. Когда он смотрел на нее, его охватывало восхищенное удивление оттого, что он виновник появления на свет этой умной, независимой, зрелой молодой женщины. И дрожь пробегала по телу, когда он видел, каким мастером стала Салли.

По иронии судьбы он всегда хотел, чтобы строителем стал Томми. Ему удалось уговорить сына поработать вместе с ним, но того больше тянуло к земле, к лошадям, к охоте, он с удовольствием учился владеть мечом – одним словом, увлекался всем тем, к чему Джек всегда оставался равнодушным. В конце концов отец вынужден был признать свое поражение. Томми уже успел послужить оруженосцем у одного из местных лордов и затем был посвящен в рыцарство. Алина подарила ему небольшое владение из пяти деревень, Томми женился на младшей дочери графа Бедфорда, и у них уже было трое детей. Джек стал дедом. А Салли в свои двадцать пять все еще была не замужем. В ней было так много от ее бабушки Эллен. Она привыкла во всем полагаться только на себя.

Джек обошел западную часть собора и посмотрел на две башенки-близнеца. Они были почти готовы, и из кузницы в Лондоне уже везли огромный бронзовый колокол. Сейчас у него почти не было работы. На стройке, где раньше под его началом трудилась целая армия здоровенных каменщиков и плотников, укладывавших аккуратными рядами тяжеленные каменные кубы и делавших опалубку, теперь осталась лишь горстка резчиков и маляров, занимавшихся тонкой отделкой и изготовлением мелких деталей: статуй для ниш, различных орнаментов, золоченых крыльев ангелов. Новых проектов почти не было, разве что иногда надо было сделать чертеж какой-нибудь новой монастырской постройки – библиотеки, дома для собраний капитула, приюта для паломников, прачечной или помещения для переработки молока. В перерывах Джек стал вновь, после долгих лет, заниматься резьбой по камню. Ему не терпелось поскорее снести алтарь, построенный еще Томом Строителем, чтобы на его месте возвести заново восточную часть собора по своему собственному замыслу, но приор Филип хотел еще хотя бы год полюбоваться законченной церковью, прежде чем начинать новое строительство. Возраст уже давал себя знать, и Джек боялся, что старик может так и не увидеть нового алтаря.

Но работа будет продолжаться и после смерти приора, подумал Джек, завидев приближающуюся к нему со стороны кухонного дворика долговязую фигуру брата Джонатана. Он будет хорошим приором, может быть, даже таким же, как Филип. Джек был доволен, что сохранится преемственность: он сможет строить планы на будущее.

– Джек, меня очень тревожит этот церковный суд, – начал Джонатан без всяких предисловий.

– Я-то думал, вся эта возня яйца выеденного не стоит, – сказал Джек.

– И мне так казалось, но тут выяснилось, что архидиакон – давний враг приора Филипа.

– Вот черт. Но все равно, наверняка ему не удастся доказать вину Филипа.

– Он сделает все, что захочет.

Джек, почувствовав отвращение, покачал головой. Он не переставал удивляться, как люди, подобные Джонатану, могли продолжать верить в святую Церковь, когда она вся была насквозь прогнившей.

– И что ты собираешься делать?

– Единственное, чем мы можем доказать его невиновность, – это найти моих родителей.

– Пожалуй, уже поздновато!

– Но это последняя надежда!

Джек был явно растерян. Положение было просто отчаянным.

– Где ты думаешь начать поиски? – спросил он.

– Начну с тебя. Ты был в окрестностях обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу в то время, когда я родился.

– Разве? – Джек не мог сообразить, куда клонит Джонатан. – Я жил в тех местах до одиннадцати лет, и на столько же лет я тебя старше.

– Отец Филип говорит, что встретил тебя, твою мать, Тома Строителя и его детей через день после того, как меня нашли.

– Я помню. Мы тогда съели всю еду. Такие были голодные.

– Напряги память, вспомни. Не видел ли ты кого-нибудь с грудным ребенком или, может, беременную женщину в тех местах?

– Подожди, подожди. – Джек выглядел озадаченным. – Ты хочешь сказать, что тебя нашли возле обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу?

– Да. А ты разве не знал?

Джек не мог поверить своим ушам.

– Нет. Этого я не знал, – медленно произнес он. В голове у него все кружилось от такого неожиданного откровения. – Когда мы пришли в Кингсбридж, ты был уже здесь, и я, конечно, подумал, что тебя нашли неподалеку. – Ему внезапно захотелось сесть и перевести дух. Вокруг высились кучи строительного мусора, и он уселся прямо на одну из них.

– И все же, – Джонатан сгорал от нетерпения, – ты видел кого-нибудь в лесу?

– Ода, – сказал Джек. – Не знаю только, как сказать тебе такое...

Джонатан побледнел.

– Ты ведь что-то знаешь об этом, да? Что ты видел?

– Я видел тебя, Джонатан. Вот что я видел.

У монаха от удивления отвисла челюсть.

– Что?.. Как?..

– Еще только светало. Я тогда охотился на уток. И вдруг услышал чей-то плач. Вскоре я нашел младенца, завернутого в старую, драную накидку. Он лежал возле затухавшего костра.

Джонатан не сводил с него тревожного взгляда.

– А дальше что?..

Джек медленно склонил голову.

– Ребенок лежал на свежей могиле.

У Джонатана комок застрял в горле.

– Моя мать?

Джек кивнул.

У Джонатана по лицу потекли слезы, но он продолжал спрашивать:

– И что ты сделал?

– Я побежал за своей матерью. Но когда мы вернулись на место, мы увидели священника верхом на лошади. На руках у него был ребенок.

– Франциск. – Голосу Джонатана дрогнул.

– Что?

Тот с трудом проглотил комок в горле.

– Меня нашел брат Филипа, отец Франциск, священник.

– А что он там делал?

– Ехал проведать своего брата в обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Туда-то он меня и отвез.

– О Боже. – Джек тоже уставился на высокого монаха, и слезы душили его. Ты еще не знаешь всей правды, подумал он.

– А ты не видел кого-нибудь, кто мог бы быть моим отцом? – спросил Джонатан.

– Видел, – гордо произнес Джек. – Я знаю, кто он был.

– Говори же... – прошептал Джонатан.

– Том Строитель.

– Том?.. – Монах тяжело опустился на землю. – Моим отцом был Том Строитель?

– Да. – Джек в изумлении кивнул головой. – Теперь я понял, кого ты мне все время напоминал. Ты и он – самые высокие люди, которых я когда-либо встречал.

– Он всегда был добр ко мне, пока я был маленьким, – задумчиво сказал Джонатан. – Он часто играл со мной. Любил меня. Я виделся с ним так же часто, как и с приором Филипом. – Слезы ручьями бежали из его глаз. – Это был мой отец. Мой отец. – Он снова взглянул на Джека. – Почему он бросил меня?

– Они подумали, что ты все равно умрешь. У них не было молока, чтобы кормить тебя. Я знаю, они сами голодали. Им не к кому было обратиться за помощью. Они не знали, что поблизости находится монастырь. Кроме репы, у них не было никакой еды, а от нее ты бы сразу умер.

– Они все-таки любили меня.

Джек видел тот день так ясно, словно все произошло только вчера: затухающий огонь, свежая земля на могиле и крохотное розовое существо, сучащее ручками и ножками под старой, рваной накидкой. Надо же, кто бы мог подумать, что из него вырастет такой длиннющий мужчина, который сейчас горько плакал, сидя на голой земле.

– О да, они любили тебя, – сказал Джек.

– Как же так получилось, что никто никогда не говорил об этом?

– Тому, конечно, было стыдно, – сказал Джек. – Мать моя наверняка знала об этом, да и мы, дети, тоже чувствовали, что произошло. И все же эта тема всегда была запретной. И потом, мы никогда не связывали того ребенка с тобой.

– Но Том должен был знать.

– Да.

– Почему же он не забрал меня к себе?

– Вскоре после того, как мы оказались здесь, моя мать оставила его, – сказал Джек, и грустная улыбка тронула его губы. – Ей трудно было угодить. Точно как Салли. Значит, Тому пришлось бы нанимать кормилицу, чтобы заниматься тобой. Мне кажется, он размышлял так: почему бы не оставить малыша в монастыре, ведь там о нем будет кому позаботиться?

Джонатан кивнул:

– О, старый добрый Джонни Восемь Пенсов. Упокой, Господь, его душу.

– Так Том мог больше времени проводить с тобой. Ты ведь целыми днями носился по монастырскому двору, а он как раз работал там. А если бы он забрал тебя к себе и оставил с няней, вам бы пришлось намного реже видеться. И, я думаю, с годами, пока ты рос монастырским сиротой и, кажется, был по-своему счастлив, Том приходил к мысли, что лучше все оставить как есть. Люди часто отдают своих детей Богу.

– Все это время я стремился узнать правду о моих родителях, – сказал Джонатан. Джек почувствовал, как у него сжалось сердце. – Я изо всех сил старался представить себе, как они выглядят, просил у Бога встречи с ними, спрашивал: любят ли они меня, почему бросили? Теперь я знаю, что мама моя умерла, дав мне жизнь, а отец до конца своих дней был рядом со мной. – Он улыбнулся сквозь слезы. – Я не могу передать тебе, как я счастлив.

Джек сам был готов разрыдаться. Чтобы хоть как-то скрыть свои чувства, он сказал:

– А ты очень похож на Тома.

– Правда? – Джонатан был этим очень доволен.

– Разве ты не помнишь, каким высоким он был?

– Тогда все взрослые были для меня высокими.

– У него были такие же красивые черты, как у тебя. Если ты когда-нибудь задумаешь отпустить бороду, люди наверняка примут тебя за Тома.

– Я помню день, когда он умер, – сказал Джонатан. – Он водил меня по ярмарке, мы смотрели, как травили медведя. Потом я взобрался на стену алтаря, а когда надо было спускаться, очень перепугался. И тогда Том помог мне. Потом он увидел, как приближаются люди Уильяма. И запер меня в монастыре. В тот день я в последний раз видел его живым.

– Я помню, как он снимал тебя с алтаря, – сказал Джек.

– Он хотел уберечь меня от опасности, – задумчиво произнес Джонатан.

– Потом он стал спасать других.

– Он так любил меня.

Джек вдруг сообразил:

– Это ведь может помочь Филипу на суде, как ты думаешь?

– Я совсем забыл... Конечно же. О Боже!

– У нас ведь теперь есть неопровержимые доказательства, – изумился Джек. – Я видел младенца, видел священника, не видел только, как ребенка передали в монастырь.

– Франциск видел. Но он брат Филипа, и к его свидетельству могут не прислушаться.

– Моя мать и Том были вместе в то утро, – сказал Джек, изо всех сил напрягая память. – Они говорили, что собираются искать того священника. Готов поклясться, они пошли в монастырь, чтобы убедиться, что с ребенком все в порядке.

– Если она скажет об этом в суде, это может решить дело, – нетерпеливо сказал Джонатан.

– Но Филип считает ее ведьмой, – сказал Джек. – Позволит ли он ей выступать свидетелем?

– Надо попробовать его уговорить. Но она тоже ненавидит его. Станет ли она говорить?

– Не знаю, – сказал Джек. – Давай спросим у нее.

– Прелюбодеяние и кумовство?! – воскликнула мать Джека. – Филип?! – Она рассмеялась. – Боже, какая нелепость!

– Мама, это очень серьезно, – сказал Джек.

– Даже если его посадить в бочку с тремя потаскухами он не притронется к ним. Просто не будет знать, что с ними делать!

Джонатан явно нервничал:

– Над приором Филипом нависла беда. Даже если обвинения и звучат нелепо.

– А с чего вдруг мне помогать ему? – сказала Эллен. – Я от него никогда ничего, кроме головной боли, не имела.

Этого Джек и боялся. Мать его так и не простила Филипу, что тот разлучил ее с Томом.

– Точно так же он поступил и со мной. Но я больше не держу на него зла, почему бы и тебе не простить его?

– Я не из тех, кто прощает обиды.

– Хорошо, пусть не ради Филипа, сделай это для меня. Я хочу продолжать строить в Кингсбридже.

– Зачем? Церковь ведь уже построена.

– Я задумал выстроить новый алтарь на месте того, что возвел Том. В новом стиле.

– О, Бога ради...

– Мама! Филип – хороший приор, и, когда он уйдет, на его место встанет Джонатан, но для этого нужно, чтобы ты пришла в Кингсбридж и выступила на суде.

– Ненавижу суды, – сказала Эллен. – От них никогда нельзя ждать хорошего.

От всего этого можно было сойти с ума. В ее руках была судьба Филипа: только она могла доказать его невиновность. Но мать Джека была упрямой старой женщиной, и он боялся, что не сможет уговорить ее.

Попытался еще раз убедить ее:

– Может быть, тебе трудно дойти до Кингсбриджа? Все-таки возраст. Сколько тебе сейчас – шестьдесят восемь?

– Шестьдесят. И перестань меня дразнить, – огрызнулась Эллен. – У меня сил побольше, чем у тебя, сынок.

Похоже, подумал Джек. Ее волосы были белыми как снег, лицо изрезали глубокие морщины, но ее удивительные золотые глаза видели все гораздо лучше, чем прежде: стоило ей только взглянуть на Джонатана, как она сразу поняла, кто он такой.

– Ну что ж, мне нет нужды спрашивать, зачем ты здесь, – сказала она, обращаясь к Джонатану. – Ты ведь теперь знаешь, откуда ты взялся? Боже, подумать только, ты такой же высокий и почти такой же широкоплечий, как твой отец. – Она была по-прежнему независима и своенравна.

– Салли вся в тебя, – сказал Джек.

Эллен это понравилось.

– В самом деле? – Она улыбнулась. – Чем же?

– Тоже упрямая как осел.

– Хм. – Мать сердито посмотрела на сына. – Ничего, это у нее пройдет со временем.

Джек решил, что пора еще раз попросить ее.

– Мама, пожалуйста, пойдем с нами в Кингсбридж. Умоляю тебя, скажи правду.

– Не знаю, не знаю, – ответила она.

– Я хотел бы попросить тебя о другом, – сказал ей Джонатан.

Джек с удивлением ждал, что же скажет монах. Он боялся, что тот сгоряча выпалит что-нибудь такое, что не понравится матери: настроить ее против себя можно было одним словом, в особенности священнику. Джек затаил дыхание.

– Ты можешь показать мне место, где похоронена моя мать? – спросил Джонатан.

Джек потихоньку выдохнул. В этом ничего страшного не было. В самом деле, монах нашел единственную возможность немного растопить лед в сердце этой женщины.

Эллен действительно сразу оттаяла.

– Конечно покажу. Я уверена, что найду то место.

Джеку не хотелось терять время. Суд начнется утром, а им еще столько нужно успеть. Но он чувствовал вместе с тем, что торопить судьбу не следует.

– Ты хочешь пойти туда прямо сейчас? – спросила Эллен у Джонатана.

– Да, пожалуйста. Если можно.

– Хорошо. – Она встала. Накинула на плечи накидку из заячьего меха. Джек хотел было сказать, что ей будет жарко, но потом передумал: пожилым часто бывает холодно даже в теплую погоду.

Они вышли из пещеры, где пахло лежалыми яблоками и костром, и через густые заросли, закрывавшие вход в нее, вышли на весеннее солнце. Эллен уверенно пошла впереди, а Джек и Джонатан двинулись следом, держа своих лошадей под уздцы. Лес так зарос, что ехать верхом было очень трудно. Джек заметил, что мать шагала медленнее обычного. Видно, сил все-таки не так много, как прежде, подумал Джек.

Сам он этого места ни за что бы не нашел. Было время, когда он так же без хлопот мог найти нужную тропинку в чаще, как сейчас легко передвигался по улицам Кингсбриджа. Теперь лесные поляны все казались ему очень похожими, словно на глаз незнакомца все дома в городе были на одно лицо. Мать уверенно шла по тропкам, вытоптанным дикими животными. Джек раз за разом отмечал в памяти что-то знакомое с детства: вот на этом огромном дубе он спрятался однажды от свирепого кабана; вот садок для зайцев, который кормил его когда-то; в этой протоке он раньше голыми руками мог поймать самую жирную форель. Иногда он с точностью узнавал, где находится, а порой терялся, не в силах вспомнить того или иного места. С удивлением думал он о том, что когда-то лес, теперь совсем чужой, был его домом, и все эти ручейки и заросли уже ни о чем не говорили ему, как его хитроумные приспособления и шаблоны были малопонятными предметами для крестьян. Если бы он только подумал в те дни о том, как повернется его жизнь, спросил себя, что ждет его впереди, он не смог бы не только ответить, но даже предположить, какое будущее открывалось впереди.

Они прошли уже несколько миль. Стоял теплый весенний день, и Джек почувствовал, что уже весь взмок, хотя мать по-прежнему не снимала своей заячьей накидки. Ближе к середине дня она вывела их на тенистую поляну. Джек заметил, что дышит она тяжело и взгляд ее стал каким-то тяжелым. Пора ей уходить из леса и перебираться в город к своим. Джек решил, что непременно уговорит ее.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил он.

– Конечно, – коротко ответила Эллен. – Мы пришли.

Джек оглянулся. Он не узнавал этого места.

– Здесь похоронена моя мать? – спросил Джонатан.

– Да.

– А где дорога? – спросил Джек.

– Вон там.

Осмотревшись еще раз, он почувствовал, что узнает эту поляну, и воспоминания о прошлом нахлынули на него щемящей тоской. Прямо перед ним стояло большое каштановое дерево; когда-то он играл здесь в свою любимую игру «который крепче»: на веревку привязывал каштан и бил им по другим; вся земля вокруг была после этого усеяна сбитыми плодами; сейчас дерево было все покрыто крупными белыми цветками, похожими на свечи, которые уже начинали опадать, и с каждым порывом ветра легкое белое облако срывалось с его ветвей и медленно опускалось на землю.

– Марта рассказывала мне, как все было, – сказал Джек. – Они остановились здесь, потому что твоя мать не могла идти дальше. Том развел костер и сварил немного репы на ужин: мяса у них не было. Она родила тебя прямо здесь, на земле. Ты был очень здоровеньким, но с ней что-то случилось, и она умерла. – Неподалеку от дерева возвышался небольшой, поросший травой холмик. – Смотри, – сказал Джек. – Видишь?

Джонатан кивнул, ему с трудом удавалось сдерживать свои чувства.

– Вот ее могила. – Пока Джек говорил, с дерева слетело еще одно белое облако, и лепестки цветов ковром накрыли холмик.

Джонатан опустился рядом с ним на колени и начал молиться.

Джек стоял молча. Ему вспомнилось, что он испытал, когда нашел в Шербуре своих родных. А Джонатану сейчас было во сто крат тяжелее.

Он медленно поднялся с колен.

– Когда я стану приором, я построю на этом месте небольшой монастырь с часовенкой и приютом, чтобы ни одному страннику не пришлось больше замерзать в этом месте холодными зимними ночами под открытым небом. Этот приют я поставлю в память о моей матери. – Он взглянул на Джека. – Ты, наверное, даже не знал ее имени?

– Агнес, – ответила за сына Эллен. – Твою мать звали Агнес.

Речь епископа Уолерана прозвучала весьма убедительно.

Он начал с того, что рассказал, как быстро продвигался Филип по церковной иерархии: в двадцать один он был простым келарем в монастыре; потом, в двадцать три, стал настоятелем обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу; а в двадцать восемь – необычно рано – уже занял место приора в Кингсбридже. Уолеран все время упирал на молодость Филипа, стараясь убедить суд, что такое раннее продвижение сразу же заронило зерна высокомерия в душу приора. Потом он подробно описал лесную обитель, сказав о том, что ее удаленность и уединенность от мира порождали у настоятеля чувства чрезмерной свободы и независимости.

– И не удивительно, – сказал епископ, – что через пять лет своего пребывания в качестве настоятеля лесного монастыря, при почти полном отсутствии какого-то надзора, этот неопытный, горячий молодой человек позволил себе связь с женщиной, и она родила от него ребенка. – Слова Уолерана звучали как неизбежный приговор. В их правдоподобности мало кто мог усомниться. Филипу хотелось одного: задушить ненавистного епископа.

Затем Уолеран рассказал, как Филип привез Джонатана и Джонни Восемь Пенсов в Кингсбридж. Монахи были все очень встревожены, сказал он, когда их новый приор появился в монастыре с младенцем и нянькой. И это было правдой. На какое-то мгновение Филип забыл о напряжении, какое испытывал все время, пока вещал епископ, и едва не улыбнулся, вспомнив прошлое.

Он часто играл с Джонатаном, когда тот был маленьким, продолжал Уолеран, давал ему уроки, позже взял к себе в помощники, как поступил бы всякий мужчина по отношению к собственному сыну.

– Джонатан тоже оказался не по годам шустрый, – сказал епископ. – Когда умер Белобрысый Катберт, Филип сделал его келарем, а ведь ему исполнился только двадцать один год. Неужели во всем монастыре, где живет больше сотни монахов, не нашлось никого, кроме этого мальчишки, кто мог бы стать келарем? Или же Филип предпочел свою родную плоть и кровь? Когда Милиус уехал приором в Глэстонбери, он назначил Джонатана главным казначеем монастыря. Это в двадцать четыре года-то! Он что, самый мудрый, самый набожный из всех монахов? Или же просто любимчик Филипа?

Филип обвел взглядом зал суда. Они устроили его в южном поперечном нефе Кингсбриджского собора. Архидиакон Питер восседал на высоком резном стуле, похожем на трон. Съехались все приближенные Уолерана, пришли все монахи из монастыря. Дела по хозяйству им пришлось отложить, пока их приор отвечал перед судом. Здесь же были все священники из округи, включая и приходских из окрестных деревень. Своих представителей прислали соседние епархии. Вся религиозная община Южной Англии ждала вердикта суда. Но собравшихся интересовали не добродетели или прегрешения Филипа, а скорее исход решающего поединка между епископом Уолераном и приором Кингсбриджа.

Когда Уолеран сел, Филип, дав клятву на Библии, начал рассказывать о том, что произошло в то зимнее утро много лет назад. Он начал с того, что поведал об их давней ссоре с Питером из Уорегама, чтобы показать, что тот не мог не судить его предвзято. Потом он вызвал Франциска, чтобы он рассказал, как нашел ребенка.

Джонатана в городе не было: он оставил записку, где сообщал, что отправился на поиски следов своих родителей. Джек тоже исчез, из чего Филип заключил, что все это как-то связано с матерью Джека, этой ведьмой Эллен, и что Джонатан не стал говорить Филипу о своей затее из боязни, что тот может запретить ему покидать монастырь. Вернуться они должны были сегодня утром, но до сих пор задерживались. Приору казалось, что Эллен вряд ли что сможет добавить к рассказу Франциска.

Когда тот закончил, начал говорить Филип:

– Ребенок был не моим, готов поклясться чем угодно. Я никогда не имел половых связей с женщинами и остаюсь целомудренным и непорочным, как завещано нам апостолом Павлом. Так почему же, как спрашивает его милость епископ, я относился к этому мальчику, как к собственному сыну?

Филип вновь обвел взглядом собравшихся. Он решил, что единственным выходом будет говорить только правду, и надеялся, что Бог скажет свое слово достаточно громко, чтобы преодолеть душевную глухоту Питера.

– Когда мне было шесть лет, – продолжал Филип, – мои родители погибли. Их убили в Уэльсе воины старого короля Генриха. Меня и моего брата спас аббат из близлежащего монастыря, и с тех пор мы росли под присмотром монахов. Я был монастырским сиротой. И я знаю, что это такое. Когда постоянно хочется материнской ласки, несмотря на заботу и внимание со стороны братьев-монахов. И я понимал, что Джонатан испытывал те же чувства, поскольку на себе познал то отчуждение, которое появляется у человека без родительского глаза, когда тебе некого назвать матерью или отцом. Как и он, я все время стыдился того, что вынужден доставлять кому-то лишние хлопоты, искать милосердия у чужих мне людей. Я часто спрашивал себя: за что же я лишен всего того, что даровано другим? Я знал, что по ночам этот ребенок мечтал о теплой материнской груди и ласковом голосе матери, которую он никогда не знал, жаждал встретить ту единственную женщину, которая беззаветно любила бы его.

Архидиакон сидел с каменным выражением на лице. Филип вдруг осознал: перед ним самый худший из христиан. Он старательно выискивал все дурное в людях, находил любую возможность, чтобы предать человека опале, не признавал никаких оправданий и всегда требовал самого сурового наказания за малейшую провинность; ему не знакомо было христианское сострадание, прощение; он словно насмехался над великодушными законами Христа. Такими вот были фарисеи, подумал Филип; не удивительно, что Всевышний предпочитал делить трапезу с хозяевам и трактиров и грешниками.

И он продолжал говорить, хотя с грустью понимал, что никакие слова не способны поколебать праведность Питера, которой он прикрывался, как щитом.

– Никто так не заботился бы о мальчике, как я, не считая, конечно, его родителей, найти которых мы так и не смогли. И на то была ясная Божья воля... – Он замолк. В церковь только что вошли Джонатан с Джеком. Между ними стояла Эллен.

Она постарела: волосы стали совсем седыми, лицо покрыли глубокие морщины. Но вошла она, как королева, с высоко поднятой головой, золотистые глаза сияли так, словно она бросала кому-то вызов. Филип был слишком удивлен, чтобы протестовать.

Высокий суд молчал, когда она вошла в неф и встала прямо против архидиакона Питера. Голос ее зазвучал в тишине, как из горна, и эхом отозвался в верхнем ярусе окон собора, построенного ее сыном:

– Клянусь всеми святыми, что Джонатан – сын Тома Строителя, моего умершего мужа, и его первой жены.

Собравшиеся в зале священники подняли страшный крик. На мгновение все утонуло в нем. Филип был в полном замешательстве, только широко раскрыл рот и не сводил глаз с Эллен. Том Строитель? Так Джонатан – сын Тома? Когда он смог наконец посмотреть на своего воспитанника, то сразу понял: это была сущая правда. Они были похожи не только ростом, но и лицом. Джонатану не хватало только бороды – и никаких сомнений не осталось бы.

Первое, что почувствовал Филип, была горечь утраты. До сего дня он был самым близким человеком Джонатану. Но Том являлся ему родным отцом, и, хотя тот уже давно умер, неожиданное открытие многое могло изменить. Филип больше не смог бы втайне считать себя отцом Джонатана, да и тот теперь не будет чувствовать сыновней привязанности к приору. С этой минуты он будет только сыном Тома. Филип его потерял.

Он тяжело опустился на скамью. Когда шум понемногу стих, Эллен рассказала, как Джек в то холодное утро услышал плач и нашел младенца; как они с Томом прятались в кустах, наблюдая за Филипом и монахами, которые, закончив утренние работы, возвращались в монастырь и встретили у ворот Франциска с младенцем на руках и Джонни Восемь Пенсов, пытавшегося кормить ребенка через тряпочку, смоченную в козьем молоке.

Филип тут же вспомнил, с каким интересом Том слушал его рассказ о найденыше несколько дней спустя. Ему тогда показалось, что тот так внимателен только из прирожденного чувства сострадания, но оказалось, что он просто горел желанием узнать все о своем сыне.

Со временем Тома все больше тянуло к мальчику, особенно когда он впервые пошел, а потом превратился в озорного непоседу. Никто тогда не обратил на это особого внимания: весь монастырь относился к Джонатану как к любимому всеми существу, а поскольку Том все свое время проводил на церковном дворе, его привязанность к мальчишке стала вполне естественной. Но сейчас, оглядываясь назад, Филип понимал, что забота, которую Том проявлял о Джонатане, была не совсем обычной.

Когда Эллен села, приор понял, что его невиновность доказана. Ее откровения были столь ошеломляющими, что он совсем было забыл, что находится на суде. Рассказ ее о рождении ребенка, о смерти, об отчаянии и надежде, о старых тайнах и бесконечной любви неоспоримо свидетельствовал о целомудрии Филипа. Хотя не все было так просто и безобидно: решался вопрос о будущем монастыря. Но слова Эллен прозвучали столь убедительно, что о продолжении суда не могло быть и речи. Даже у Питера не хватило бы духу обвинять Филипа после всего, что здесь прозвучало. Уолеран снова проиграл.

Однако епископ еще не готов был признать свое поражение. Он ткнул пальцем в сторону Эллен и спросил:

– Ты говоришь, Том Строитель сказал тебе, что ребенок его?

– Да. – В голосе ее звучала тревога.

– Но двое других людей, которые могли бы подтвердить это, – Альфред и Марта – не пошли за тобой в монастырь.

– Нет.

– А Том умер. И ты единственная, кто слышал это признание от Тома. Твои рассказ нельзя проверить.

– Какие же еще нужны доказательства? – с пылом произнесла Эллен. – Джек видел брошенного ребенка. Франциск подобрал его и отнес в монастырь. Мы с Томом следили за ним. Сколько же еще свидетелей требуется?

– Я не верю тебе, – сказал Уолеран.

– Не веришь мне? – Филип заметил, как Эллен задрожала от злости. – Ты мне не веришь? Ты, Уолеран Бигод, который столько раз лжесвидетельствовал?

Филип почувствовал приближение катастрофы. Уолеран побелел от ярости. Что-то за всем этим еще скрывается, подумал приор. Епископ явно чего-то испугался. Внутри у него все трепетало от волнения.

Филип посмотрел на Эллен и спросил ее:

– Откуда тебе известно, что епископ замешан в лжесвидетельстве?

– Почти пятьдесят лет назад в этом самом монастыре томился узник по имени Джек Шербур, – ответила она.

Уолеран прервал ее:

– Суд не интересуют дела давно минувших лет.

– Ну почему же? – сказал Филип. – Обвинения против меня основаны на мнимом прелюбодеянии, будто имевшем место тридцать пять лет назад. Ты потребовал, чтобы я доказал свою невиновность. Теперь суд ждет того же от тебя. – И повернулся к Эллен: – Продолжай.

– Никто не знал, за что его бросили в тюрьму, и меньше всего – он сам; но пришло время, и его освободили и дали ему украшенную драгоценными камнями чашу, наверное, в качестве платы за долгие годы несправедливого заточения. Он не хотел принимать такого подарка: ему она была ни к чему, а продавать на рынке такую дорогую вещь было просто опасно. И он оставил ее здесь, в Кингсбридже, в старой церкви. Вскоре он был арестован Уолераном Бигодом – тогда простым деревенским священником, незаметным, но честолюбивым, – а чаша загадочным образом оказалась в сумке Джека. Его обвинили в воровстве и судили по показаниям трех человек: Уолерана Бигода, Перси Хамлея и приора Джеймса из Кингсбриджа. Джек был повешен.

В зале стояла мертвая тишина. Первым ее нарушил Филип:

– Откуда тебе это известно?

– Я была единственным другом Джеку Шербуру. От него у меня родился сын, Джек Джексон, мастер-строитель этого собора.

От рева голосов, казалось, дрогнули стены.

Уолеран и Питер одновременно пытались что-то говорить, но их голоса тонули во всеобщем гуле, поднятом священниками. Они, конечно же, жаждали зрелища, подумал Филип, но такого вряд ли ожидали.

Постепенно голос Питера стал долетать до остальных:

– Зачем было трем законопослушным гражданам клеветать на невинного незнакомца?

– Из-за денег, – ответила Эллен. – Уолеран Бигод стал архидиаконом. Перси получил имение Хамлей и еще несколько деревень. Я не знаю только, что выиграл приор Джеймс.

– Я могу ответить, – донесся откуда-то новый голос.

Филип, ошеломленный, посмотрел по сторонам: голос принадлежал Ремигиусу. Старику было уже далеко за семьдесят, он был совсем седой и при разговоре теперь часто лишь несвязно бормотал что-то. Но в эту минуту, когда он встал, опираясь на клюку, его глаза блестели, а на лице застыла тревога. Он редко говорил, с тех пор как вновь вернулся в монастырь после своего падения, и жил тихо и смиренно. Филип с нетерпением ждал, что же последует дальше. На чью сторону встанет Ремигиус? Неужели воспользуется последней возможностью нанести своему давнему обидчику Филипу удар в спину?

– Я могу ответить, что получил в награду приор Джеймс, – сказал Ремигиус. – Монастырю отошли деревни Нортуорлд, Саутуорлд и Хандредэйкр плюс лес в Олдине.

Филип был потрясен. Могло ли быть такое, чтобы старый приор дал ложные показания только из-за того, чтобы получить в свое владение несколько деревень?

– Приор Джеймс всегда был плохим управляющим, – продолжал Ремигиус. – Монастырь был в большой нужде, и приор подумал, что дополнительный доход поможет нам выкрутиться. – Старик помолчал и резким тоном сказал: – Ничего хорошего из этого не вышло, скорее, наоборот. Доходы наши немного увеличились, но приор Джеймс так и не смог вернуть себе самоуважение.

Слушая Ремигиуса, Филип вспомнил, каким сгорбившимся, словно побитым, выглядел последние годы старый приор, и он наконец понял причину.

– По чести говоря, – сказал Ремигиус, – Джеймс сам не лжесвидетельствовал. Он только показал под присягой, что чаша та принадлежала монастырю. Но ему было известно, что Джек Шербур невиновен, и все же он промолчал. И жалел об этом до конца дней своих.

Еще бы, подумал Филип; большего греха для монаха не было. Свидетельство Ремигиуса подтверждало рассказ Эллен и обвиняло Уолерана.

Но старый монах еще не закончил.

– Мало кто из присутствующих здесь сегодня помнит, каким был монастырь сорок лет назад: захудалый, без гроша в казне, полуразвалившийся, порядка – никакого. И все потому, что чувство вины довлело над приором. Перед своей смертью он исповедовался мне в своем грехе. Я хотел... – Ремигиус умолк. Все собравшиеся напряженно ждали. Старик глубоко вздохнул и подвел черту: – Я хотел занять его место и попытаться восстановить нанесенный монастырю урон. Но Господь выбрал для этого другого человека. – Он снова помедлил, на лице были видны явные следы тяжелой внутренней борьбы, и закончил: – Я хочу сказать: Господь выбрал лучшего. – И почти упал на скамью.

Филип был изумлен, ошеломлен и вместе с тем благодарен Ремигиусу. Два его давних врага сегодня спасли Филипа. Когда наконец раскрылись старые тайны, он вдруг почувствовал, что все время смотрел на жизнь словно одним глазом. Епископ Уолеран разрывался от ярости. С тех самых дней прошли долгие годы, и он, похоже, чувствовал себя неуязвимым. Сейчас он что-то шептал на ухо Питеру, а вокруг бушевало людское море.

Питер вскочил со своего места и крикнул:

– Тишина! – Все затихли. – Заседание суда объявляю закрытым!

– Подождите! – Это был Джек Джексон. – Так не полагается! Я хочу знать почему.

Не обращая внимания на Джека, Питер прошел к двери, Уолеран двинулся за ним.

Джек догнал их.

– Зачем ты сделал это?! – крикнул он епископу. – Ты солгал под присягой, а человек погиб. Ты что же, хочешь уйти отсюда без ответа?

Уолеран смотрел прямо перед собой, бледный от страха, губы крепко сжаты, на лице едва скрываемая ярость. Когда он уже проходил в дверь, Джек бросил ему вдогонку:

– Ответь мне, ты, лживый, продажный, бессловесный трус! Зачем ты убил моего отца?

Уолеран вышел из церкви, и дверь за ним с шумом закрылась.