Первое действие триллера было сыграно, но театр продолжался. При расстреле лидеров ленинской партии торжественно присутствовали руководители НКВД Ягода и Ежов.

Присутствовал и начальник охраны Сталина – Паукер, бывший парикмахер в будапештском театре оперетты, попавший в русский плен во время мировой войны. Далее – Октябрь, ГПУ и блистательная карьера. Но Паукер по-прежнему любил театр и сам был неподражаем в искусстве шутовства. Орлов описывает, как Паукер показывал Хозяину свой любимый номер – изображал несчастного Зиновьева, которого ведут расстреливать:

«Паукер – „Зиновьев“ беспомощно висит на плечах охранников, волочит ноги, жалобно скулит, потом падает на колени и вопит: „Пожалуйста, ради Бога, товарищ... вызовите Иосифа Виссарионовича!“... Сталин неистово смеялся».

Но смеялся он еще и потому, что уже знал конец удалого рассказчика. Паукер тоже относился к старой гвардии. Так что вскоре весельчаку-актеру предстояло исполнить сходную роль в его триллере – и так же молить убийц, и так же звать Хозяина, и так же получить пулю.

Ягода, ценивший исторические сувениры, забрал себе пули, которыми были расстреляны знаменитые революционеры. Когда его расстреляют, исторические пули заберет себе расстрелявший Ягоду Ежов.

Потом расстреляют и Ежова, и пули навсегда останутся в его деле. В описи, приложенной к делу, так и сказано: "Пули револьверные, сплющенные, завернутые в бумажки с надписью «Каменев», «Зиновьев»... Некая эстафетная палочка смерти, которую они усердно передавали друг другу...

Уничтожая левых, он начинает подготовку к расправе над правыми, готовит новое зрелище и новых актеров. По требованию следователя Каменев показывает: Бухарин также принимал участие в террористических планах. Эти показания взяты для второго действия триллера...

Не забыл Хозяин и о Рютине. Его перевозят в Москву, во внутреннюю тюрьму НКВД. Рютин, единственный, кто по правде посмел бунтовать, должен стать бесценным действующим лицом в будущем зрелище – в процессе над правыми. Но он и здесь остался единственным – единственным, кто отказался. И хотя с ним, как он сам писал, «обращались как с животным» – он устоял. Из всей когорты партийных знаменитостей он один сохранил честь – скромный Рютин. В его деле осталось последнее письмо в Президиум ЦИК, ставшее известным через полстолетия.

«Я не страшусь смерти, если следственный аппарат НКВД явно незаконно для меня ее приготовит. Я заранее заявляю, что даже не буду просить о помиловании, ибо не могу каяться... в том, что не делал и в чем абсолютно невинен. Но я не могу терпеть творимых надо мной беззаконий, прошу защитить меня от них. В случае неполучения мной защиты я еще раз буду пытаться защитить себя теми способами, которые в таких случаях единственно остаются у беззащитного, бесправного, связанного по рукам и ногам, наглухо закупоренного от внешнего мира и невинно преследуемого заключенного... 1 ноября 1936 года».

Письмо Ежов переслал Сталину. Еще два месяца безуспешно мучили Рютина, но опять ничего не добились. В январе 1937 года его расстреляли.

Хозяин еще раз понял: Ягода не на высоте – по-прежнему «нянькается» с партийцами.

Решив покончить с Ягодой, он, как обычно, осыпал его милостями, даже поселил в Кремле. Ему было сказано: «Вы заслужили место в Политбюро». Впоследствии будут писать о садизме Хозяина – об этом обязательном возвышении жертвы перед ее ликвидацией. На самом деле прагматичный Сталин хотел, чтобы жертва усердней работала и не была готова к финалу. И главное: он любил роль Отелло. Он возвышал их перед концом, чтобы народ видел, как он их любил и как они обманули доверчивого Иосифа...

Хитрый Ягода поглупел от счастья. В ожидании дальнейших наград он распорядился ускорить сооружение канала Москва – Волга. Тысячами гибли голодные заключенные, надрываясь на строительстве. Ягода надеялся, что канал назовут его именем.

Как он старается угодить! Хозяину нравится все царское, и Ягода вводит суперформу для высших чинов НКВД: белый китель с золотым шитьем, нежно-голубые брюки и позолоченный кортик, который носили лишь морские офицеры при царе. Смена караулов у здания НКВД теперь происходит на публике, как в царской лейб-гвардии. Роскошное помещение клуба НКВД превращено в подобие старорежимного офицерского собрания. Начальники управлений устраивают балы. Советские дамы – жены новой аристократии – устремились к портнихам...

В сентябре 1936 года начальник иностранного управления Слуцкий дает бал-маскарад. Большой вращающийся зеркальный шар, подвешенный к потолку, разбрасывает по погруженному во мрак залу блики света, создавая иллюзию падающего снега. Мужчины в смокингах и мундирах, дамы в длинных вечерних платьях... На многих маски и маскарадные костюмы, взятые из Большого театра.

Но это пир во время чумы. Недолго им расстреливать других, недолго их женам носить новые туалеты... Слуцкий будет отравлен, а 90 процентов тех, кто танцевал в этом зале, – расстреляны.

25 сентября Хозяин и его новый выдвиженец Жданов направили телеграмму из Сочи, где они отдыхали, верному Молотову и Политбюро: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркома внутренних дел. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ГПУ опоздал в этом деле на 4 года».

Сталин делает Ягоду наркомом связи. Но Ягода знает Хозяина. Он уже все понял: мука ожидания развязки началась.

Ежов увеличивает вчетверо оклады в НКВД, теперь они значительно превышают оклады партийных и государственных учреждений. НКВД переданы лучшие квартиры, дома отдыха и больницы. Этими благами люди Ежова будут пользоваться полтора года. Целых полтора года...

К 1937 году операция по окончательному уничтожению ленинской партии подготовлена. НКВД превращен в огромную армию с дивизиями, сотнями тысяч работников охраны. Управления НКВД в провинции становятся абсолютной властью. Специальные отделы работают на всех крупных предприятиях, во всех учебных заведениях. Гигантская сеть осведомителей охватывает всю страну. Они работают как бы на общественных началах, но получают ощутимые блага, постоянно продвигаются по службе и главное – имеют возможность кроваво сводить счеты со всеми, кто им не понравится. Перед ними дрожат их начальники на работе. За право быть осведомителем борются. Кроме того, в годы репрессий это является как бы надежной защитой. Впрочем, потом, когда их хозяева падут, часть осведомителей разделит их участь...

Кроме постоянных осведомителей, все прочие граждане обязаны с энтузиазмом участвовать в той же работе и даже... осведомлять о самих себе. Так, член партии, узнав об аресте своего знакомого, обязан немедленно сообщить о своих отношениях с арестованным.

Орлов приводит случай: уже упомянутый следователь Кедров, сын друга Ленина, как-то останавливает Орлова «по деликатному делу». Оказывается, арестован некто Ильин, старый большевик, с которым родители Кедрова дружили в ссылке.

– Как вы думаете, должен ли мой отец направить в ЦК письменное заявление, что Ильины время от времени заглядывали к нам, пили с нами чай? – мучается Кедров.

Особый отдел НКВД теперь надзирает за всеми органами партии вплоть до ЦК. Все партийные руководители утверждаются на свои посты только после согласования с НКВД. В самом НКВД создаются особые секретные отделы, наблюдающие... за самими работниками органов. И секретный специальный отдел, наблюдавший... за этими особыми отделами. Там тоже досье – бесконечные досье.

Когда Ежова арестовывали, в его сейфе нашли досье на... Сталина! Там были воспоминания какого-то грузина (естественно, исчезнувшего в лагерях), доказывавшего, что Сталин был провокатор. Об этом рассказал сыну один из ближайших соратников Сталина – Маленков.

Наступил 1937 год – и перевооруженный НКВД во главе с Ежовым начал тотальное уничтожение старой партии.

23-30 января состоялся еще один процесс ленинских соратников – дело «параллельного троцкистского центра». В нем участвовали виднейшие «кремлевские бояре» – прежние сторонники Троцкого, давно предавшие своего кумира (но и это не помогло).

«Звездой» процесса стал Юрий Пятаков – член ЦК. Его высоко ценил Ленин, назвавший его человеком «несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей». В партии Пятаков был с 1905 года, участвовал в подпольной борьбе, в гражданскую войну командовал армиями, состоял в оппозициях, естественно, каялся, был прощен. Руководитель промышленности Орджоникидзе взял его в замы, и Пятаков был одним из главных организаторов жестокой первой пятилетки.

Сначала Пятакову предложили стать главным обвинителем на процессе Зиновьева – Каменева, и он согласился оболгать своих старых товарищей, рассматривая эту задачу «как акт величайшего доверия партии». Он шел на это «от души».

Поняв, что Пятаков готов к любому сотрудничеству, Хозяин задачу усложнил. Пятакову самому дали роль обвиняемого! Роль тех, кого он собирался клеймить.

Его арестовали. Некоторое время он, конечно же, упирался. И тогда к Пятакову приехал Орджоникидзе – уговаривать в обмен на жизнь исполнить назначенную роль, ибо Пятаков, как никто другой, мог уничтожить в глазах страны и мира своего вчерашнего бога – Троцкого. Наконец Пятаков согласился с «высшей целесообразностью» и начал готовить роль вместе со следователями.

К сожалению, его подвели. Как было предусмотрено, на процессе он сообщил о своей тайной встрече с Троцким в Норвегии. История была придумана занимательно: оказывается, Пятаков на немецком самолете прилетел в Осло установить связь с Троцким. Тот сообщил ему, что договорился с немцами об интервенции (любимая тема Хозяина), и так далее... Но персонал аэродрома, на который Пятаков будто бы прилетел, сообщил, что никакие иностранные самолеты в это время там не приземлялись.

Еще одной «звездой» процесса стал бывший бард Троцкого – Радек. Перед арестом Радека рачительный Хозяин позаботился использовать его до конца. Когда Ежов попросил соизволения на арест Карла Бернгардовича, Хозяин телеграфировал из Сочи: «Я предлагаю снять пока вопрос об аресте Радека и дать ему напечатать в „Известиях“ статью за своей подписью против Троцкого...»

Это было время суда над Каменевым – и он предоставил Радеку возможность всласть потоптать и Троцкого, и своих прежних знакомцев.

После чего Автор и Режиссер объявил: «Выход на сцену!»

«Ко мне прибежала жена Радека и сообщила, что он арестован. Мои впечатления от Радека только положительные. Может, я ошибаюсь, но все внутренние голоса говорят, что я обязан тебе написать. Какое страшное дело!» – в ужасе пишет Хозяину Бухарин – шеф Радека.

Умнейший Радек сразу понял: назначенную роль сыграть придется, но решил он при этом выиграть жизнь. Он взял написанные следователем бездарные показания, которые должен был подписать, и, усмехнувшись, сказал: «Это не то, что нужно. Я напишу сам».

И Радек написал «признания» – хитрейшую ложь, уничтожавшую Троцкого. Он знал: его творчество отправят Хозяину, и тот оценит услугу.

И на суде Радек был блистателен: беспощадно разоблачал себя и своих соратников, исполнял роль с вдохновением. Во многом благодаря ему процесс прошел так успешно.

Присутствовавший на этом процессе немецкий писатель Лион Фейхтвангер впоследствии написал: «Людей, стоявших перед судом, ни в коем случае нельзя было считать замученными, отчаявшимися существами. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты... По общему виду это походило больше на дискуссию... которую ведут в тоне беседы образованные люди. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной степенью точности все происшедшее. Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет, немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности...»

Что ж, у спектакля был великий Режиссер. И у него были отличные актеры.

Режиссер оценил Радека. Процесс закончился приговором к расстрелу знаменитых соратников Ленина – Пятакова, Серебрякова, Муралова и прочих. А Радек получил десять лет.

«Лицо его просияло, и, точно стесняясь своей удачи, он послал осужденным виноватую усмешку», – писал Фейхтвангер.

Но Хозяин, поблагодарив Радека за процесс, все-таки предпочел соблюсти задуманный принцип: вся старая гвардия должна была исчезнуть. Ему не нужны ни умные Фуше, ни гениальные Талейраны. Ему нужны только верные. Нужны псы.

Радека убьют – уже в лагерях.

Из дневника М. Сванидзе: «20.11.36 ... [Арестовали] Радека и других людей, которых я знала, с которыми говорила и которым всегда доверяла... Но то, что развернулось, превзошло все мои ожидания о людской подлости. Все, включая террор, интервенцию, гестапо, воровство, вредительство, разложение... И все из карьеризма, алчности и желания жить, иметь любовниц, заграничные поездки, туманных перспектив захвата власти дворцовым переворотом. Где элементарное чувство патриотизма, любви к родине? Эти моральные уроды заслужили свои участи. Бедный Киров явился ключом, раскрывшим двери в этот вертеп. Как мы могли все проворонить, так слепо доверять этой шайке подлецов? Непостижимо!.. Душа пылает гневом и ненавистью. Их казнь не удовлетворит меня. Хотелось бы их пытать, колесовать, сжигать за все мерзости, содеянные ими»...

Она во все это верит?! Она, которая знает этих людей? Или...

Из письма Н. Котова: «Верхушка была охвачена страхом. Все соревновались в проклятиях бывшим друзьям и врали друг другу, отцу, и матери, и детям, только бы продемонстрировать лояльность „усатому“. Люди ждали ареста со дня на день и врали даже самим себе, даже в дневниках, надеясь, что их прочтут на следствии».

Но процессы, естественно, вызывали недоверие Европы – и Троцкий за границей активно этому помог.

Хозяин знал: представление делают не только актеры, но и зрители. Он захотел авторитетных зрителей, которые одобрили бы спектакль и главное – написали бы об этом.

Он верил в себя. Все, кого он приглашал прежде – Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Эмиль Людвиг, Анри Барбюс, Ромен Роллан, – все они уехали друзьями страны, прославляя Вождя. Действительно ли они ничего не увидели? Или попросту не устояли перед созданной им системой безостановочной лести, восхитительных приемов, бесконечных подарков и славословящих речей? Или дело не только в этом?

Через много лет после смерти Ромена Роллана был напечатан его дневник. Оказывается, «большой друг СССР» все понимал и все видел: «Я чувствую, как во мне поднимается боль и возмущение. Я подавляю в себе потребность говорить и писать об этом».

Но почему? А потому, что «бешеные враги во Франции и во всем мире воспользуются моими словами, как оружием».

И Роллан не велит публиковать свои дневники ранее, чем через полсотни лет.

Нельзя было порочить идею коммунизма, ибо дело Сталина – выше Сталина и его приспешников. Продолжение Высшей целесообразности, опираясь на которую Вождь и создал свои чудовищные процессы.

На этот раз дело было серьезнее.

Прошли процессы, и ему нужна была европейская знаменитость, которая бы подтвердила: триллер – это правда; все бывшие вожди партии действительно стали бандой убийц и изменников.

Остановились на кандидатуре Фейхтвангера – антифашиста, автора известных романов, вынужденного покинуть гитлеровскую Германию.

Фейхтвангера пригласили в СССР, и Хозяин лично вступил в игру обольщения. «Правда» писала: «Товарищ Сталин принял германского писателя Л. Фехт Вангера. Беседа длилась свыше 3-х часов».

В архиве Общества культурных связей с заграницей хранилось 12 отчетов под грифом «Не подлежит оглашению», которые написала сотрудница Д. Каравкина, сопровождавшая Фейхтвангера.

«19.12.36 года. Рассказывал о своем визите к Димитрову (возглавлявшему тогда Коминтерн. – Э. Р.). Ездил специально, чтобы поговорить о процессе троцкистов. Сказал, что Димитров очень волновался, говоря на эту тему, объяснял полтора часа, но его не убедил. Фехт Вангер сообщил мне, что за границей на этот процесс смотрят очень враждебно и что никто не поверит, что 15 идейных революционеров, которые столько раз ставили свою жизнь на карту, участвуя в заговорах, вдруг все вместе признались и добровольно раскаялись».

«22.12.36 года. Он сообщил мне, что подготовил для „Правды“ статью об Андре Жиде. Завтра придет машинистка, которая ее напечатает».

«27.12. Сегодня был трудный день, так как Фехт Вангер поспешил излить на меня все свое негодование по статье о Жиде. Вот, мол, и оправдываются слова Жида о том, что у вас нет свободы мнений, что нельзя высказать своих мыслей и т.д. В редакции предложили ему переделать некоторые места, в частности, о культе Сталина. Я ему объяснила, в чем суть отношений советских людей к товарищу Сталину, откуда это идет и что совершенно ложно называть это „культом“. Он долго кипятился, говорил, что ничего не будет менять, но... остыл, смирненько сел в кабинете и исправил... то, что просили...»

"С утра Фехт Вангер вел бесконечные разговоры о неудобствах жизни в Советском Союзе, жаловался на обслуживание в гостинице и т.д. «Хотел бы я посмотреть, как напечатают в СССР вещь, в которой я бы изобразил вашу жизнь такой неуютной»... и что «как ни прекрасно в Советском Союзе, он все же предпочитает жить в Европе».

Что же он написал в конце концов?

«Объяснять процессы Зиновьева и Радека стремлением Сталина к господству и жаждой мести было бы просто нелепо. Когда я присутствовал в Москве на процессе, когда я увидел и услышал... я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде».

А вот что написал Фейхтвангер о столь раздражавшем его культе личности Сталина: «Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение... искренне. Люди чувствуют потребность выразить свою благодарность, свое беспредельное восхищение. Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование и за создание армии, обеспечивающей это благополучие... К тому же Сталин действительно является плотью от плоти народа... На мое замечание о безвкусном, преувеличенном преклонении перед его личностью он пожал плечами и извинил своих крестьян и рабочих тем, что они были слишком заняты другими делами и не смогли в себе развить хороший вкус».

Все объяснил Фейхтвангер, все оправдал в своей книге «Москва, 37-й год». Да и как не защитить СССР – борца с фашизмом, страну, отстаивавшую свободу в Испании... Все та же Высшая целесообразность!

Знаменитый драматург Бертольт Брехт аплодировал книге Фейхтвангера: «Это лучшее, что написано в западной литературе».

А книгу Андре Жида сурово осудили. «Меня бранили многие, – писал Жид. – Выступление Роллана меня огорчило. Червь прячется в глубине плода, но когда я сказал: „Это яблоко червивое“, вы обвинили меня в том... что я не люблю яблоко».

Аресты шли непрерывно. Каждую ночь черные машины разъезжали по городу – забирали партийцев и их близких. Тихо забирали и быстро добывали нужные показания. Новые следователи Ежова пиетета к партийцам не питали. К тому же НКВД получил от Хозяина новое оружие – пытки.

Множество сочинений о ГУЛАГе описывали пытки. Но вот что поразительно: пытки не были самодеятельностью жестоких работников НКВД, применять их было разрешено совершенно официально. В XX веке пытки были разрешены документом.

В Архиве президента я читаю стенограмму пленума ЦК 1957 года.

Молотов: «Применять физические меры было общее решение Политбюро, все подписывали».

Голос: «Не было такого решения».

Молотов: «Было такое решение. Оно было секретное, у меня его нет».

Хрущев: «Накануне XX съезда Каганович сказал, что есть документ, где все расписались за то, чтобы бить арестованных. Документ мы не нашли, он уже был уничтожен».

Но все уничтожить нельзя. Во многих провинциальных обкомах в секретных сейфах нашлась следующая телеграмма за подписью Сталина: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практику НКВД допущено с 1937 года с разрешения ЦК... Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей пролетариата. Спрашивается: почему социалистическая разведка должна быть гуманнее в отношении заклятых врагов рабочего класса?»

В телеграмме – яростный голос Хозяина.

Как и во всем, он торопился. Он решил ускорить процесс уничтожения партии, а для этого требовалось ускорить процесс признания. И новое поколение ежовских следователей быстро освоило пытки.

Впрочем, они начинались еще до кабинета следователя – сразу после ареста. Сначала шла пытка камерой. «В камере – 60 человек. Июнь. Жара на дворе. Мы приникли к щелям полов, чтобы высасывать оттуда свежесть воздуха, и теснились по очереди у двери, через щели которой ощущался ветерок. Старики не выдерживали почти сразу», – писал очевидец.

Потом начиналась пытка следствием. Первый допрос в Сухановской тюрьме часто начинали с жестокой порки – чтобы сразу унизить и сломить. Жену брата Орджоникидзе Папулия здесь засекли плетьми до смерти. В пыточных камерах ленинградского НКВД заключенных сажали на цементный пол и накрывали ящиком, с четырех сторон которого торчали гвозди. Таким ящиком размером с кубометр накрыли гиганта командарма Дыбенко.

Теперь быстро подписывались любые показания.

И как при римском изувере императоре Нероне, женщины оказывались порой более стойкими. Вдову Нестора Лакобы, умершего диктатора Абхазии, ежевечерне уводили на допрос, а утром без сознания, в крови, втаскивали в камеру. В ответ на требования подписать показания против покойного мужа она отвечала: «Не стану клеветать на память своего мужа». Она устояла, когда ее сына, шестнадцатилетнего школьника, били при ней и сказали, что убьют, если она не подпишет протокол. Вдова Лакобы умерла в камере после очередной пытки, так ничего и не подписав.

Избиение, порка были только началом – вступлением в ад. Потом устраивался знаменитый «конвейер»: меняются следователи, а заключенный бодрствует день и ночь. При этом его все так же пинают, бьют, оскорбляют... Разум мутится от бессонницы – и он уже готов подписать что угодно. Вот тогда ему подсовывают версию, сочиненную следователем.

Второй этап – «закрепление». Подследственного кормят, дают курить, объясняют: он сам теперь должен думать над тем, что еще он сможет прибавить следствию. Ему дают бумагу, подсказывают направление мыслей и контролируют работу.

Если он должен предстать перед судом (хотя большинство осуждалось заочно), с ним проводится репетиция: «Имей в виду, если ошибешься на суде – не просто расстреляем, будем мучить, раздирать по частям». Внушают мысль, что никакого расстрела не будет, это только для печати, в действительности все остаются живыми. Во время суда следователи сидят в зале перед носом заключенного.

При этом палачи все время говорят о высоких мотивах самооговора, о пользе для партии и родины. И часто обвиняемые, чтобы не перестать уважать себя, подхватывают игру. Но «за всеми высокими рассуждениями идейно-политического характера приплясывал в моем сознании маленький бесенок обыкновенного страха со своей подлой рожей», – написала одна из жертв.

Да, страной в это время правила уже не партия, и даже не Сталин. Правил Страх. Как когда-то написал римский историк в дни Нерона: «В этом городе страха перевелись люди, осталось только мясо и кости людей».

Наступила очередь и старого друга Троцкого – организатора расстрела царской семьи Александра Белобородова. Смертельно больной (у него был рак горла), придерживая брюки, из которых выдернули ремень, стоял перед следователем бывший глава Красного Урала, покорно показывал на бывших друзей-троцкистов. Но сам в терроре признаться отказался.

Сталин – Ежову, 26 мая 1937 года: «Не пора ли нажать на этого господина и заставить его рассказать о своих грязных делах? Где он сидит: в тюрьме или в гостинице?»

И нажали, и пытали. И расстреляли. Вспоминал ли он в те страшные дни подвал в Ипатьевском доме, где ползал по полу раненый цесаревич и добивали штыками царских дочерей?

Наконец арестовали и Ягоду. Хозяин не забыл, как в 1928 году Бухарин назвал его имя Каменеву в числе своих сторонников. Тогда Ягода славно провел Бухарина. Но сейчас его уловка натолкнула Хозяина на блестящий сюжетный ход – объединить Бухарина и Ягоду в одном заговоре.

В триллере Ягоде была зарезервирована роль неожиданная и полезная, которая должна была объяснить стране и убийство Кирова, и будущие чистки органов. Оказывается, Кирова действительно убил НКВД! Точнее, вредители, проникшие в НКВД. Еще точнее – сам могущественный нарком Ягода. Из такого поворота сюжета следовал нужный вывод: до какой же степени всем нужно быть бдительными, если сам нарком внутренних дел завербован агентами проклятого Троцкого?! И сколько же еще вокруг вредителей и шпионов?!

Арест Ягоды давал возможность Хозяину избавиться от ленинской когорты чекистов, втайне, конечно же, переживавших расстрелы старых партийцев. Они покорно выполняли – но не могли одобрять.

Он понимал: нужны молодые кадры, презирающие все это партийное старье, – нерассуждающие исполнители. Вот почему вместе со старой партией должно было погибнуть ее детище – старая ЧК.

Ежов лихорадочно проводит генеральную чистку НКВД. Юмор Хозяина: множество чекистов ленинской поры должно было теперь в точности повторить судьбу старых партийцев, с которыми они недавно расправились. Часть из них увидится в лагерях со своими недавними жертвами, но большинство до лагерей не дойдет – найдет смерть у родной лубянской стенки, к которой они отправили стольких людей. Обычный их путь: расстрел, крематорий и бездонная «могила номер 1» на Донском кладбище, куда свозили прах. И опять юмор Хозяина: Ягоде пришлось каяться в бесчисленных отравлениях, которые он преданно совершал для него, – в убийстве Менжинского, Горького...

В тюрьме, по преданию, Ягода сказал: «Бог все-таки есть... От Хозяина я не заслужил ничего, кроме благодарности за верную службу, от Бога я должен был заслужить самое суровое наказание. Теперь поглядите, где я нахожусь, и судите сами, есть ли Бог».

Он подписал все, что ему предъявляли, и впал в странное равнодушие. Иногда плакал.

В конце 1936 года была принята Конституция. Будучи за границей, Бухарин вынет ручку и торжественно скажет: «Ею была написана Конституция». Он также заявит, что «помогал мне в этом Карлуша» (Радек).

Да, Конституцию Сталин поручил написать двум самым одаренным своим публицистам. Но когда они закончили свою работу, пришла их очередь принять участие в триллере.

Конституция, провозглашавшая свободу слова, всеобщее избирательное право и прочие свободы, могла действовать в обществе только тогда, когда никто не мог даже помыслить воспользоваться этими свободами. Задача террора и была в создании такого общества. И конечно, обоим авторам Основного закона – старым оппозиционерам и демагогам – не было места в этом обществе.

Оба должны были уйти. Радек ушел первым. Теперь настала очередь Бухарчика – «любимца ленинской партии». Исчезавшей ленинской партии.

10 февраля 1936 года прозвенел первый звонок: «Правда» выступила с жесткой критикой взглядов Бухарина. Но уже через две недели Хозяин выпускает его с женой в Париж. Бухарин в составе делегации едет для приобретения архивов социал-демократической партии Германии, разгромленной Гитлером. Они хранились у меньшевика Б. Николаевского.

Это был беспроигрышный ход Хозяина. Выпуская Бухарчика с женой после грозной статьи, он явно давал ему возможность остаться за границей. В этом случае лидер правых становился невозвращенцем, открытым врагом и как бы оправдывал необходимость всех процессов старых ленинцев.

В случае же его возвращения... Тут тоже открывались большие перспективы. Зная павлиний характер Бухарина, Хозяин мог быть уверен: Бухарин за границей не сумеет держать язык за зубами – наговорит достаточно лишнего. Встречаясь по работе с Николаевским, он не сможет и не захочет избежать встреч с другими меньшевиками – их связывало слишком многое.

Все произошло именно так. Всякий, кто жил в СССР, помнит это опасное ощущение свободы, когда человек попадал за границу. И Бухарин почувствовал себя свободным. Была непредусмотренная встреча с лидером меньшевиков Ф. Даном, где Бухарин высказался о Сталине:

– Это маленький злобный человек, не человек, а дьявол.

– Как же вы ему доверили свою судьбу, судьбу партии, судьбу страны? – спросил Дан.

– Не ему доверено, а человеку, которому доверяет партия... он вроде как символ партии... вот почему мы все лезем к нему в хайло, зная наверняка, что он пожрет нас.

– Зачем же вы возвращаетесь?

– Жить, как вы, эмигрантами, я бы не мог... нет, будь что будет... а может, ничего не будет.

Дан записал беседу и не мог не рассказать о ней друзьям. Бесконечно болтал Бухарчик и с Николаевским, и тот тоже все записывал – для истории. И хотя после ареста Бухарина, боясь навредить ему, Николаевский записи уничтожил, но было поздно – к тому времени наверняка о них знал не только он.

Бухарин сумел тайно встретиться в Париже и с послом США в СССР Буллитом, сообщил ему о новых, странных прогитлеровских настроениях, все больше овладевавших Сталиным.

Париж был наводнен сталинскими агентами: шпионы НКВД, французы-коммунисты из Коминтерна, бывшие царские офицеры, поверившие большевикам. Сталинская спецслужба умудрялась похищать из Парижа белых генералов средь бела дня. И смешно представить, чтобы Сталин отпустил Бухарина без агента – бесспорно, за ним следили. Так что за границей Бухарин подбавил много материала для будущего процесса.

Бухарин вернулся... Осенью Сталин отправляет его отдохнуть на целых полтора месяца на Памир. Пока тот наслаждался видами горных вершин, на процессе Каменева и Зиновьева уже зазвучали имена Бухарина и правых как пособников в терроре и убийстве Кирова.

Прокурор Вышинский сделал официальное заявление о начале расследования. Глава профсоюзов Томский понял повеление нового цезаря и 22 августа покончил с собой, тем самым дав новый поворот сюжета триллера.

«Правда» сообщила: «Томский, запутавшись в своих контрреволюционных связях с троцкистско-зиновьевскими террористами, на своей даче покончил жизнь самоубийством».

Бухарин, немедленно прервав отпуск, вылетает в Москву.

Я сижу в Архиве президента и читаю предсмертные письма Бухарина. Четыре десятка писем – эпистолярный роман, сочиненный сразу и Кафкой, и Достоевским. Читайте, читайте письма Бухарина, ибо все, что писалось в литературе о сталинских процессах, о самых таинственных процессах века, где жертвы соглашались публично оболгать себя и восславить палача, – не более чем версии, догадки. А в этих письмах загадка века раскроется до конца.

Вернувшись, Бухарин тут же бросается писать заявления в Политбюро и Вышинскому: «Я не только не виновен в приписываемых мне преступлениях, но могу с гордостью сказать, что защищал все последние годы со всей страстностью и убежденностью линию партии и руководства Сталина... В связи с этим должен сказать, что с 1933 года оборвал всякие личные отношения со своими бывшими единомышленниками М. Томским и А. Рыковым. Это можно установить... опросом шоферов, анализом их путевок, опросом часовых, агентуры НКВД, прислуги и т.д.».

Да, страх не позволял ему встречаться с бывшими товарищами. Были лишь единичные встречи – и он подробно их описывает:

«Только однажды с Каменевым... Я спросил Каменева, не вернется ли он вести литературный отдел „Правды“, и что я тогда, мол, поговорю об этом с товарищем Сталиным... Но Каменев объявил: „Я хочу, чтоб обо мне позабыли и чтоб Сталин не вспоминал даже моего имени“. После этой декларации обывательщины я свое предложение снял».

Пишет он и о «школе Бухарина»: «Сталин самолично показывал мне ряд документов, из коих видно, что эти люди „вырвались у меня из рук“. Уже давно они мне не доверяли, а некоторые называли меня предателем...»

Так что никаких связей и с преданными учениками... После чего он переходит к восхвалению процесса: «Процесс будет иметь огромнейшее международное значение. Что мерзавцев расстреляли – отлично: воздух сразу очистился».

Это он о бывших сподвижниках, друзьях! Но мозг лихорадочно работает: не забыл ли он еще что-нибудь? Вспоминается пара «преступных свиданий»: одно – с бывшим главой петроградских большевиков. «Некоторые добавочные факты. Как ни старался я избежать посещения А. Шляпникова, он меня все-таки поймал. (Это было в этом году, незадолго до его ареста.) В „Известиях“ он просил передать письмо Сталину. Я сказал своим работникам, чтобы больше его не пускали, потому что от него политически воняет».

Вот так! Вспомнил Бухарин и другую встречу – с бывшим вторым человеком в партии: «На квартире у Радека я однажды встретил Зиновьева... он пришел к Радеку за книгой. Мы заставили его выпить за Сталина. (Он жаловался на сердце.) Зиновьев пел тогда дифирамбы Сталину (вот подлец!). Добавлю: людям такого склада, как я и Радек, иногда трудно вытолкать публику, которая приходит...»

Итак, Бухарин чист – он предал всех, как того и требовал Хозяин. Одновременно пишет истерическое письмо Ворошилову: «Пишу сейчас и переживаю чувство полуреальности, что это: сон, мираж, сумасшедший дом, галлюцинация?.. Бедняга Томский, может, и запутался – не знаю. (Готов, готов и мертвого друга считать предателем! – Э. Р.) Что расстреляли собак, страшно рад. Троцкий процессом убит политически – и это скоро станет ясно. (И процесс одобрять не устает, и Троцкого клеймить. – Э. Р.)... Советую прочесть драмы Французской революции Ромена Роллана. Обнимаю, ибо чист».

В конце письма не удержался, намекнул на Французскую революцию: дескать, когда якобинцы истребили друг друга... Пока брали Зиновьева и Каменева, расправлялись со Смирновым, Шляпниковым и прочими бывшими коллегами – он о драмах не думал. Сейчас подумал... Поздно! Он уже сам стал участником банальной драмы революции с ее вечным эпиграфом: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей. Берегитесь, боги жаждут!»

Полуграмотный бывший слесарь, а ныне член Политбюро Ворошилов драм Роллана не читал, но нрав Хозяина знал. И как Бухарин боялся «политически замоченного» Шляпникова и своих учеников, так и Ворошилов теперь боится Бухарина, тоже стремится – «вытолкать». Оттого и отвечает чудовищно грубо. Как Бухарин клеймил бывших друзей – так и он клеймит Бухарина. В лучших традициях времени он обещает бывшему другу «впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу» и даже «считать негодяем».

Но страх так ужасен, что Бухарин... опять ему пишет (после «негодяя»): «Получил твое ужасное письмо. Мое письмо кончалось „обнимаю“, твое кончается „негодяем“. У каждого человека есть или, вернее, должна быть своя личная гордость. Но я хотел бы устранить одно политическое недоразумение. Я писал письмо личного характера (о чем теперь сожалею), в тяжком душевном состоянии, затравленный... Я сходил с ума от одной только мысли, что может случиться, что кто-то искренне поверит в мою виновность... Я в крайне нервном состоянии. Этим и было вызвано письмо. Между тем мне необходимо возможно спокойнее ждать конца следствия, которое, уверен, покажет мою полную непричастность к бандитам».

Охотники знают этот особый заячий визг – предсмертный, когда настигают собаки...

Но Хозяин решил: рано. В те дни готовится только второй акт – грандиозный процесс Пятакова, Радека и прочих. Выход Бухарина задуман в третьем действии триллера. Хозяину, конечно, ясно, почему так истерически боится Бухарин: вернувшись в СССР, в реальность, он уже понял, что натворил за границей. И теперь его мучил вопрос: знает ли «друг Коба» о его разговорах?

Сталин, конечно, знает. Но делает вид, что не знает. Вернувшись из Сочи, благородный Хозяин своей волей прекращает следствие, обрекая Бухарчика на самое страшное – ожидание неотвратимой тюрьмы, день за днем. Хозяин понимает: во время ожидания этот женственный интеллигент будет раздавлен.

10 сентября 1936 года в «Правде» было напечатано: «Следствием установлено, что нет данных для привлечения Бухарина и Рыкова к ответственности». Пусть все видят: Отелло до конца верил Яго.

А тем временем будто бы прекращенное следствие собирает все новые протоколы допросов, уличающие Бухарина и правых.

Бухарин – Сталину, 24 сентября 1936 года: "Я не просил о приеме до конца следствия, так как считал это политически неудобным. Но теперь всем существом прошу: не откажи... Допроси! Выверни всю шкуру! Но поставь такую точку над "и", чтобы никто не смел меня лягать и отравлять жизнь, отправляя на Канатчикову дачу".

Бедный Бухарин в одну из бессонных ночей сочиняет даже «Поэму о Сталине» и шлет ее на суд самому герою... Но скромный герой попросил ее не печатать.

Уже в декабре на пленуме ЦК Ежов прямо обвиняет Бухарина в контрреволюционной деятельности. Но Хозяин до конца играет роль доверчивого мавра и заявляет: «Не следует торопиться с решениями. Следствие продолжать».

Жизнь Бухарина становится адом. На пленумах, в перерывах между заседаниями, устраиваются очные ставки Бухарина и Рыкова с привезенными из тюрем ленинскими соратниками, а ныне заключенными – Пятаковым, Радеком и прочими. В присутствии членов Политбюро его ближайший друг Радек и все остальные покорно обвиняют Бухарина в причастности к заговору. Он истерически опровергает их показания.

Но за ними следуют новые...

Перед самым Новым годом Сталин устроил для народа великий праздник: дал ему Конституцию, написанную бедным Бухариным.

"Под гром восторженных оваций в честь творца Конституции великого Сталина Чрезвычайный Восьмой съезд Советов единогласно постановил: «Принять за основу... проект Конституции».

Из письма рабочего А. Сукова: «Трудно описать, что делалось в Кремлевском зале. Все поднялись с мест и долго приветствовали Вождя. Товарищ Сталин, стоя на трибуне, поднял руку, требуя тишины. Он несколько раз приглашал нас садиться. Ничего не помогало. Мы запели „Интернационал“, потом снова продолжалась овация. Товарищ Сталин обернулся к президиуму, наверное требуя установить порядок, вынул часы и показал их нам, но мы не признавали времени».

Газеты завели новую рубрику – «Письма делегатов съезда».

Несколько забыв о Конституции, делегаты писали: «Незабываемые минуты пережил я, когда увидел светлое лицо любимейшего Вождя» (рабочий П. Калинин).

«Спешу поделиться с вами величайшей радостью: в Кремлевском дворце я увидела самого дорогого нам человека на Земле. Сидела как очарованная и не могла оторвать взгляда от лица товарища Сталина» (ткачиха Н. Ложечникова).

«Мне и Дусе сказали: завтра с вами будет беседовать товарищ Сталин. Не знаю, какое у меня было лицо, но Дуся вся вспыхнула, засветилась, глаза у нее буквально засияли» (ткачиха А. Карева).

И это не было тупой пропагандой. Увидеть его – земного бога – стало величайшим событием.

Писатель Корней Чуковский описывает его появление на съезде комсомола 22 апреля 1936 года: «Что сделалось с залом!.. Я оглянулся – у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные лица... Видеть его, просто видеть – для всех нас было счастьем... Каждый жест его воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства... Пастернак шептал мне все время восторженные слова... Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью» – так пишет (причем в дневнике!!) один из умнейших, образованнейших людей России...

Сталин уже создал свой образ: царь и бог – Хозяин... Так что в 1937 году ему предстояло уничтожение отнюдь не ленинской партии, но святотатцев, жалких выродков, замысливших покуситься на бога.

Живя в оглушающем радиогазетном реве славословий Вождю и проклятий предателям, нервный Бухарчик сходил с ума... Накануне Нового года он получает новые удары и тотчас пишет «другу Кобе»: "15.12.36. Сегодня в «Правде» появилась статья, что правые... «шли об руку с троцкистами, диверсантами, гестапо».

Добрый Отелло реагирует: сердится и выговаривает редактору «Правды»: «Тов. Мехлису. Вопрос о бывших правых (Рыков, Бухарин) отложен до следующего пленума. Следовательно, надо прекратить ругань по адресу Бухарина (Рыкова). Не требуется большого ума, чтобы понять эту элементарную истину».

Но Мехлис ум имеет и знает «глубокий язык»: то, что пишет Вождь, и то, что хочет Вождь, – отнюдь не одно и то же.

Травля в «Правде» продолжалась.

Заканчивался 1936 год.

Из дневника М. Сванидзе: «Крупное, что было: праздновали день рождения И. (21 декабря. – Э. Р.) Масса гостей, нарядно, шумно, танцевали под радио, разъехались к 7 утра».

«Встречали Новый год у И. Члены Политбюро с женами и мы – родня. Вяло, скучно. Я оделась слишком нарядно (черное длинное платье) и чувствовала себя не совсем хорошо... все было более скромно, чем 21-го, думала, будет наоборот».

Это было прощание. Они веселились или старались веселиться, а он знал их будущее. Новый год для большинства его гостей должен был стать последним.

Нет, не зря Мария Сванидзе встретила его в траурном платье.

К Новому году получил подарок и Бухарчик.

Бухарин – Сталину. «1 января 1937 года. Поздним вечером 30.12. я получил целую серию показаний троцкистско-зиновьевских бандитов (2 допроса Пятакова, Сокольникова, Радека, Муралова и т.д.). Причина игры моим именем...» (И далее Бухарин безнадежно, долго оправдывается: злодеи хотят его замарать за преданность Кобе и прочее, и прочее.)

Но от Сталина уже нет ответа. А Бухарин все ему пишет: «12.1. Я становлюсь мучеником и для себя и для всех родных. Никто не спит, все замучились до того, что жизнь стала тошной... Скажи, что делать, вызови!»

Но он его не вызывает.

16 января Бухарин снят из «Известий», но продолжает посылать бесконечные письма своему мучителю.

«24.1.37. На весь мир я уже ославлен как преступник. Что же делать, как быть?»

Вовсю разворачивается газетная травля. Ставший вдруг беспомощным «друг Коба» никак не может остановить Мехлиса. Уже идут ежедневные аресты правых, и выбитые из них показания против Бухарина Хозяин велит направлять ему же на квартиру. Бухарина буквально забрасывают показаниями – 16 февраля он получает 20 протоколов. И пишет, пишет бесконечные ответы – в Политбюро и «другу Кобе».

Впрочем, «друг» иногда о нем заботится – не забывает роли Отелло. Когда Бухарина начали выселять из квартиры, он позвонил Сталину:

– Вот, пришли из Кремля выселять...

– А ты пошли их к чертовой матери, – сказал «друг» и оставил Бухарина в Кремле. Пока.

Уже готовится пленум ЦК – последний для Бухарчика. Близится расставание друзей. Потеряв голову, Бухарин объявил, что не явится на пленум, пока с него не снимут обвинение в шпионаже и вредительстве. В знак протеста он объявил голодовку. И вскоре...

«7.2.37. ...Вчера получил повестку пленума ЦК, в коей первоначально было: „Дело товарищей Рыкова и Бухарина“. Теперь „товарищей“ выпало. Что же это значит?»

Но пленум был отложен: погиб Орджоникидзе.

Все время сжималась петля вокруг Серго. Ежов уже арестовал и его заместителя Пятакова, и все ближайшее его окружение... Наконец, арестовали старшего брата Серго – Папулию.

Орджоникидзе в бешенстве позвонил Сталину, гневался, кричал. Но Хозяин только вздохнул и сказал: «Это такая организация, что и у меня может сделать обыск». И опять Серго ничего не понял, и опять кричал и гневался: почему расстреляли Пятакова, ведь он обещал ему жизнь за признание...

Наступило 17 февраля – последний день жизни Орджоникидзе. Благодаря справке, составленной его секретарем, можно узнать все, что происходило в этот загадочный день.

Утром у Серго был разговор с Хозяином, причем несколько часов – и с глазу на глаз. Встреча эта закончилась, скорее всего, мирно: не в принципах Хозяина накануне пленума доводить дело до разрыва с одним из главных докладчиков. И далее рабочий день Орджоникидзе проходил спокойно, без нервозности: встречался с Молотовым, обедал дома... Из наркомата уехал около полуночи, подписав очередную телеграмму – в ней очень тревожился по поводу отгрузки труб. Вряд ли замышляющий самоубийство так волнуется о трубах... Приехав, ушел в спальню – отдыхать. Вскоре раздался выстрел. Вбежала жена, увидела его – мертвого, в белье, залитом кровью.

Покончил ли он с собой? Или... выстрел был результатом встречи с Хозяином? Возможно, он понял: доведенный до отчаяния буйный Серго может что-то выкинуть на пленуме... И Ежов позаботился: когда Орджоникидзе лег в постель, в его квартиру с черного хода вошел его же охранник...

Точного ответа мы никогда не узнаем.

«Я присутствовал на траурном митинге вблизи Мавзолея... я наблюдал за Сталиным. Какая великая скорбь, какое тяжкое горе... были обозначены на его лице. Великим артистом был товарищ Сталин», – писал Абдурахман Авторханов.

Мне кажется, Авторханов не понял характера нашего героя. Думаю, Хозяин скорбел о Серго, как скорбел и о Кирове.

Да и как не скорбеть Хозяину о верном Серго! Сколько воспоминаний было связано с ним – лучших воспоминаний. Но к сожалению, Серго был частью той партии, которая должна была исчезнуть. Недаром он просил за Пятакова... На пленуме Хозяин расскажет, как Серго из соображений чести не показал ему письма «от злобного оппозиционера Ломинадзе»...

Мог ли он позволить себе роскошь иметь рядом благородного рыцаря, хранившего секреты врагов? Он, решивший создать единое общество, подчиненное единой воле, ибо только такое общество могло выполнить великие задачи, которые поставил Хозяин.

Во имя этого великого дела пришлось отдать друга.

Опять все то же: «Как Авраам отдал сына Исаака».

Из дневника М. Сванидзе: «Я навещаю Зину, она геройски перенесла смерть мужа... Она сама руководила похоронами, была неотлучно у гроба...»

Бедная Зина «выдержанна»: она страшится показать свои подозрения. Но родственники Серго не были столь выдержанны.

В результате арестовали почти всех Орджоникидзе...

28 февраля 1937 года родственники Хозяина в последний раз собрались в Кремле все вместе – на день рождения Светланы.

М. Сванидзе: «Впервые был Яша с женою. Она хорошенькая, старше Яши. Он у нее пятый муж, не считая прочих... И. не пришел. По-моему, умышленно. Жаль И. Подумать: ...идиот Федор, слабоумный Павел, Анна, недалекий Стас (Реденс), ленивый Вася, слабохарактерный Яша. Нормальные люди: Алеша, Женя, я. И все искупающая Светочка».

Иосиф не пришел, потому что был занят на пленуме, где простился еще с одним другом – Бухарчиком.

Перед пленумом Бухарин продолжал писать ему истерические письма, полные... любви.

«20.2.37. Смерть Серго меня потрясла до глубины души. Я ревел часы навзрыд. Я очень любил этого человека... Я хотел пойти к Зине... а что, если она мне скажет: „Нет, теперь вы наш враг...“ Я тебя сейчас действительно люблю – горячо, запоздалой любовью. Я знаю, что ты подозрителен и часто бываешь мудр в своей подозрительности, я знаю, что события показали, что мера подозрительности должна быть повышена во много раз...»

Хозяин не просто пытал его ожиданием конца. Он оказывал ему великую милость: давал время покончить с собой. Но Бухарчик хотел жить – у него была красавица жена, родился ребенок... Что ж, он выбрал.

Начался пленум. Сообщение о преступной деятельности правых сделал Ежов. Была легенда, будто кто-то из выступавших защищал Рыкова и Бухарина – конечно же, нет. Все дружно, яростно требовали их покарать. Верный Молотов – в первых рядах: «Не будете признаваться, этим и докажете, что вы фашистский наймит... Они же пишут, что наши процессы провокационны. Арестуем – сознаетесь».

Микоян тоже предложил Бухарину и Рыкову сразу признаться в антигосударственной деятельности, на что Бухарин прокричал: «Я не Зиновьев и не Каменев и лгать на себя не буду!» Значит, знал, что «бандиты», которых он так клеймил, – невинны...

Самым терпимым, умерявшим пыл обвинителей был, конечно, наш Отелло.

Для подготовки решения была создана комиссия в 30 человек. Туда вошли и те, кого Хозяин оставлял жить (Хрущев, Микоян, Молотов, Каганович, Ворошилов), и те, кому он назначил вскоре погибнуть (Ежов, Постышев, Косиор, Гамарник, Петерс, Эйхе, Чубарь, Косарев). Будущие жертвы были особенно жестоки, особенно яростно требовали расстрелять Бухарина и Рыкова.

И опять добрый Отелло предложил самое умеренное: «Исключить из членов ЦК и ВКП(б), суду не предавать, а направить дело в НКВД на расследование». Эта умеренность означала неминуемую, но долгую гибель. Крупская и Мария Ульянова, которых Хозяин также ввел в комиссию, поддержали это предложение и отправили на Голгофу любимца Ильича...

На пленуме разыгралась дикая сцена (цитирую по стенограмме):

Ежов: «Бухарин пишет в заявлении в ЦК, что Ильич у него на руках умер. Чепуха! Врешь! Ложь сплошная!»

Бухарин: «Вот же они были при смерти Ильича: Мария Ильинична, Надежда Константиновна, доктор и я. Ведь верно, Надежда Константиновна?»

Но молчит Надежда Константиновна.

Бухарин: «Я его поднял на руки, мертвого Ильича, и поцеловал ему ноги!»

По-прежнему она молчит, а пленум гогочет над «лжецом».

Зря бедный Бухарчик обращается к вдове Ленина. Она теперь безгласна, как был безгласен прежде сам Бухарин. Все хотят заработать право на жизнь.

Во исполнение решения комиссии, Бухарин и Рыков были арестованы. Перед очередным заседанием они сдавали пальто гардеробщику, когда их окружили молодые люди...

Пленум постановил, что Бухарин и Рыков «как минимум, знали о террористической деятельности троцкистов-зиновьевцев». Все их письма и объяснения в ЦК были названы «клеветническими». В это время они уже были на Лубянке – на первом допросе.

На пленуме Хозяин сделал свой знаменитый страшный доклад. Он назывался привычноскучно: «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». На самом деле это было напутствие инквизиции.

«Надо помнить: никакие успехи не могут аннулировать факта капиталистического окружения... Пока есть капиталистическое окружение, будут и вредительства, террор, диверсии, шпионы, засылаемые в тылы Советского Союза... Надо разбить и отбросить гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба у нас будет затухать... Нам не хватает... готовности ликвидировать свою собственную беспечность, свое собственное благодушие... Неужели мы не сумеем разделаться с этой смешной и идиотской болезнью, мы, которые свергли капитализм, построили в основном социализм и подняли высоко знамя мирового коммунизма...»

Весь пленум ретиво соревновались его участники: кто больше выявил вредителей. Страх уже обернулся безумием.

Делегат Т. Богушевский выявил вредителей на радио: «В траурный день, в день смерти Ленина, они якобы в виде технической пробы играли цыганские романсы. А 23 января, в день трансляции обвинительного заключения по делу о троцкистах, играли похоронный марш Шопена».

И выступают, выступают... Об успехах в охоте на людей рассказывает сам Ежов, перечисляет арестованных по наркоматам: «За последние месяцы осуждены... Наркомат легкой промышленности – 141, наркомпрос – 228...»

Но делегаты в зале негодуют – маловато по легкой промышленности!

Молотов в роли главного нападающего, саркастически: «Тут товарищ Любимов (нарком легкой промышленности. – Э. Р.) сидит и чего-то молчит».

Ежов (успокаивая): «По наркомлегпрому мы, по существу, только разворачиваемся. Хотя уже и сейчас у нас осужден 141 активный вредитель и диверсант. Из них довольно значительная группа расстреляна».

Радостное оживление зала. Не от кровожадности – от страха.

Страх заставляет демонстрировать рвение. И они – «мясо и кости людей» – показывают это рвение, вживаясь в роли обличителей, пьянея от кровавого безумия.

Эйхе: «Мы в Западной Сибири вскрыли много вредителей. Мы вскрыли вредительство раньше, чем в других краях».

Да, первым понял указания Хозяина верный Эйхе... но не понял цели. Он, член партии с 1905 года, столь ретиво истреблявший своих товарищей-оппозиционеров, тоже приговорен погибнуть вместе со всей старой партией, но чуть попозже – в 1940 году...

Выступают будущие мертвецы – члены Политбюро Косиор и Постышев, выступает Мария Ульянова... Один общий хор: распни их!

Хозяин мог быть доволен, наблюдая это соревнование. И когда на трибуне очередной выступающий готовился гневно (надо не просто выступать, но с «безудержным гневом») сообщать о достижениях по ликвидации врагов, добрый Отелло прервал его шуткой: «Ну как у вас дела? Всех врагов разогнали? Или остались еще?» (Смех зала.)

Они весело смеются. За этим смехом прячутся облегчение и вера – он благодушествует, значит, кончилось? Пронесло?

Смеются... И Хозяин, должно быть, тоже смеется. Потому что он знает их судьбу.

Все главы народного хозяйства отчитались, рассказали о достижениях в ликвидации врагов, покаялись в недостаточной бдительности (это именуется самокритикой) и прославили доклад Вождя. Наступила очередь наркома обороны Ворошилова:

«В армии сейчас, к счастью, вскрыто не очень много врагов. Говорю „к счастью“, надеясь, что в Красной армии врагов вообще не очень много. Так оно должно и быть, ибо партия посылает в армию лучшие свои кадры...»

Нет, не понял ситуации глуповатый Ворошилов. И главный нападающий – «посвященный» Молотов – выступает резко:

«Если у нас во всех отраслях хозяйства есть вредители, можем ли мы представить, что только в военном ведомстве нет вредителей? Это было бы нелепо...»

И Молотов произносит зловещую фразу: «Военное ведомство – очень большое дело, проверяться его работа будет не сейчас, а несколько позже, и проверяться будет очень крепко».

После партии армия была второй заботой Хозяина. Сколько лет армией правил Троцкий... Сменив его на Ворошилова, Сталин беспощадно изгнал прежних командиров.

В начале 30-х годов он продолжил: из армии были выгнаны 47 000 человек. Но многих нельзя было тронуть. Это были прославленные герои гражданской войны: Уборевич, Корк, Якир, Блюхер, Шмидт... О них писали книги, их имена были в учебнике истории.

Якир – самый молодой из когорты героев, сын еврейского провизора, знаменитый своей храбростью и матерной речью.

Уборевич – вместе с Фрунзе захвативший неприступный Крым, командующий Белорусским военным округом.

Шмидт – сын сапожника, с 15 лет участвовавший в кровавой гражданской резне; урод, прославившийся своими любовными победами.

Маршал Блюхер – кавалер первых орденов Красного Знамени и Красной Звезды, громивший белых на юге и на востоке, командующий Дальневосточной армией.

Корк, с его знаменитой лысой как шар головой, защитивший с Троцким Петроград и добивавший в Крыму Врангеля; возглавлял Военную академию...

Они презирали его, помнили, как оконфузился Коба во время польской кампании. Ему доносили, что они о нем говорят. Разве при таких военачальниках мог он до конца положиться на армию?

И главное: видя уничтожение партии, они могли объединиться. Даже просто из страха.

Хотя есть версия, что заговор военных действительно существовал. Генерал Орлов писал в воспоминаниях, как он встретился в Париже со своим родственником, заместителем наркома внутренних дел Украины Кацнельсоном, который сообщил ему о близком падении Сталина и о том, что в заговор против него входят военные. Сразу же после возвращения Кацнельсон был арестован, и в то же время начались аресты военных.

Была ли это столь любимая Сталиным провокация или плод фантазии Орлова (он порой выдумывает в своей книге)? Или заговор военных все же существовал? Мы об этом можем только гадать. Одно несомненно – Хозяин выступил первым.

В своем триллере он придумал объединить военных с правыми. Они должны были создать «военно-политический заговор». Сюда же для масштаба Хозяин присоединит Ягоду и старого друга Енукидзе. Руководит всей этой бандой, естественно, Троцкий, а за их спиной, само собой, – Гитлер. Армия, Кремль, партия, НКВД – пособники Гитлера и Троцкого... Достойное развитие сюжета. Доказательства шпионажа военных найти нетрудно: у Красной армии были старые связи с рейхсвером, а арестовать несколько высших командиров и заставить их дать нужные показания – дело техники.

Так что пока Бухарчик сидел в тюрьме, в триллере у него уже объявились соратники – военачальники. Немецкие шпионы и клевреты Троцкого.

Истребление командиров Хозяин, естественно, начал с самого знаменитого и самого опасного – Тухачевского.

Тухачевский – сорокачетырехлетний военный гений, закончил военное училище при царе. В этом холеном, спокойном, типичном царском офицере – таинственная сила харизмы, он рожден, чтобы повелевать. В гражданскую войну одним своим появлением он усмирял восставшие части. Его громовое «Смирно!» мгновенно заставляло опомниться бунтующих солдат. Он был жесток, как требовало то кровавое время.

Ворошилов ненавидел Тухачевского, а тот отвечал ему высокомерным презрением. Одной из его любимых тем были издевательские рассказы о Ворошилове, которые он начинал с язвительного: «Наш луганский слесарь Клим, как справедливо любит называть себя Климент Ефремович Ворошилов...»

В первую мировую войну Тухачевский находился в немецком плену. После войны, в период военного сотрудничества с Германией (до прихода к власти Гитлера), он часто славил рейхсвер... Так что у будущего следствия не могло быть проблем с компроматом. Пасьянс раскладывался легко.

В это же время разведка Гитлера, пытаясь использовать атмосферу репрессий и ослабить советскую армию, фабрикует письмо, где Тухачевский «сообщал о намерении совершить наполеоновский переворот».

Но письмо опоздало. Хозяин получил его от немцев в январе 1937 года, а еще осенью 1936-го арестованные В. Примаков (заместитель командующего Ленинградским военным округом) и В. Путна (военный атташе в Великобритании) дали нужные показания о «немецком шпионе Тухачевском».

В мае 1937 года – началось. Арестован Корк, затем (27 мая) сам Тухачевский. Уже 29 мая, как явствует из его дела, он признал все ложные обвинения. В деле на отдельных страницах видны бурые пятна, как установила экспертиза – следы крови. Вводя пытки, Хозяин, конечно, думал о будущем – военные покрепче штатских, так что пытки должны были пригодиться. И пригодились...

29 мая на вокзале арестован Уборевич, за ним – Якир.

Из письма К. Чуранкова: «Героя гражданской войны Шмидта вызвали в наркомат и отправили на командную должность в провинцию. Он созвал своих бывших сотоварищей со всей Эсесесерии ехать с ним. Собрался целый эшелон. С веселыми пьяными песнями эшелон двинулся от Казанского вокзала. На первой же станции вагоны отцепили от паровоза, и в него вошли люди в форме НКВД».

И Шмидт, бесстрашный герой, великолепный конник, обожавший всякие эксцентрические выходки (на лошади поднимался к себе в квартиру), все признал и согласился оболгать себя...

Суд над военными должен был быть скорым.

Блюхер пригласил принять участие в суде начальника Политуправления армии Гамарника. Но тот на суд не успел... Уже на следующий день к нему приехали чекисты – опечатывать сейф. Гамарнику велели сидеть дома – на «глубоком языке» это было приглашение к действию. Он ушел в соседнюю комнату и застрелился.

Хозяин оставлял иногда своим жертвам эту возможность.

В мае 1937 года знаменитый журналист, геройски сражавшийся в Испании, Михаил Кольцов провел три часа у Хозяина. Вернувшись, он рассказал своему брату: "Сталин остановился возле меня, прижал руку к сердцу и поклонился: «Как вас надо величать по-испански, Мигуэль, что ли?» – «Мигель, товарищ Сталин». – «Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим за ваш интересный доклад. До свиданья, дон Мигель».

Но у двери он меня окликнул, и произошел какой-то странный разговор: «У вас есть револьвер, товарищ Кольцов?» – «Есть, товарищ Сталин». – «Но вы не собираетесь из него застрелиться?» – «Конечно, нет», – еще более удивляясь, ответил я. «Ну вот и отлично, – ответил Сталин, – отлично. Еще раз спасибо, товарищ Кольцов, до свиданья, дон Мигель...»

17 декабря 1938 года Кольцов был арестован и затем расстрелян.

С 1 по 4 июня в наркомате обороны состоялось заседание Военного Совета. Приехал Сталин вместе с Политбюро. Были вызваны более сотни военачальников с мест, ибо сам Совет к моменту заседания катастрофически поредел – уже четверть членов были арестованы.

Перед началом участникам были розданы папки с документами. В них вчерашние товарищи, кумиры армии – Тухачевский, Корк, Уборевич, Якир и прочие герои – признавались в том, что работали на гитлеровскую разведку, были германскими шпионами. Ворошилов сделал доклад о раскрытии НКВД широкого контрреволюционного заговора.

«Моя вина огромна, – говорил маршал, – я не замечал подлых предателей... Но я не могу отметить ни одного случая предупредительного сигнала с вашей стороны», – обратился он к залу. Присутствующие поняли: это было обвинение в пособничестве. И они усердно кляли своих бывших друзей и начальников.

2 июня на Совете выступил сам Хозяин.

В Архиве президента находится стенограмма его страшной, какой-то напряженной речи. Он говорил о шпионах. О том, как немецкая разведка умело завербовала недовольных, как они становились «невольниками в руках рейхсвера». В этой речи он сильно расцветил свой триллер. Возникла «баба» – коварная красавица по имени Жозефина Гензи. «Она красивая женщина. Разведчица. Завербовала на базе бабской части... Карахана. Она же завербовала Енукидзе. Она держала в руках Рудзутака».

Он называл партийцев, известных своими любовными похождениями. Досье Ягоды шли в дело!

Он именовал обличаемых военачальников шпионами, презрительно отказывая им в звании «контрреволюционер». И объяснял: «Если бы, к примеру, покончивший с собой Гамарник был последовательным контрреволюционером, я бы на его месте попросил бы свидания со Сталиным, сначала уложил бы его, а потом бы убил себя».

Удивительное замечание! Бывший террорист никак не может забыть о легкости смелого убийства. Что ж, он был прав в одном. Смелость исчезла – остались трусливые и покорные рабы.

11 июня был скорый суд. Хозяин устроил знакомое представление: друзья посылают на смерть друзей. Тухачевского, Уборевича, Якира, Примакова и прочих судили их же товарищи военные: Дыбенко, Блюхер, Белов, Алкснис... И приговорили, конечно же, к смерти. Он знал: приговорившие их судьи – тоже погибнут! Только во вторую очередь. Ибо все эти старые командиры – часть старой партии – должны были исчезнуть...

1937-1938 годы стали годами уничтожения прежнего командного состава. Массовое избиение ослабило армию – это главный общеизвестный довод. Но вот мнение одного из героев будущей войны маршала Конева:

«Из уничтоженных командиров: Тухачевский, Егоров, Якир, Корк, Уборевич, Блюхер, Дыбенко... современными военачальниками можно считать только Тухачевского и Уборевича. Большинство из них были под стать Ворошилову и Буденному. Это герои гражданской войны, конармейцы, жившие прошлым. Блюхер провалил Хасанскую операцию, Ворошилов провалил финскую войну. Если бы они все находились во главе армии, война сложилась бы по-другому».

Да, Хозяин просчитал: репрессии ослабят армию сейчас... чтобы усилить потом! Кровавый метод быстрой смены кадров.

В результате массового убийства командиров всех уровней, к руководству пришли накануне войны новые люди – пусть пока неопытные, но куда более современно мыслящие и образованные, для которых гражданская война была всего лишь героическим мифом.

Итак, находясь в тюрьме, Бухарин уже стал одним из руководителей «военно-политического заговора». Оставалось получить его согласие быть им. В отличие от закрытого суда над военными Бухарин должен был подарить миру грандиозный открытый процесс.

Есть много легенд о пытках, которые привели его к участию в постыдном процессе. Жаль развенчивать легенды. Но пусть говорят письма.

Эпистолярный роман в стиле Кафки – Достоевского продолжается. Из тюрьмы он заваливает Хозяина письмами – письмами любви.

«Ночь 15 апреля 37 года. Коба!.. Вот уж несколько ночей я собираюсь тебе написать. Просто потому, что хочу тебе написать, не могу не писать, ибо и теперь ощущаю тебя как какого-то близкого (пусть сколько угодно хихикают в кулак, кому нравится)... Все самое святое превращено для меня, по словам выступавших (на пленуме. – Э. Р.), в игру с моей стороны... Я в отчаянии клялся смертным часом Ильича. А мне заявили, что я спекулирую его именем и что даже налгал, будто присутствовал при его смерти... Я едва ходил, а меня обвинили в шутовстве и театральщине...»

Мысли скачут. Видимо, вспоминая посещения дома Кобы и его «убью», ему кажется, что Коба ревновал его к Надежде, считал его «бабником»...

«Хочу сказать тебе прямо и открыто о личной жизни: я вообще в своей жизни знал близко только четырех женщин».

И далее – подробнейший рассказ о его мучительных разбирательствах с этими женщинами...

«Ты напрасно считал, что у меня „10 жен“, – я никогда одновременно не жил...»

«И здесь врет, – мог сказать себе Сталин. – Это сейчас он остепенился – с молодой красавицей женой. А прежде...» Ибо каждый шаг, каждая «баба» Бухарина – на счету у НКВД.

«Все мои мечты последнего времени шли только к тому, чтобы прилепиться к руководству, к тебе в частности... Чтобы можно было работать в полную силу, целиком подчиняясь твоему совету, указаниям, требованиям. Я видел, как дух Ильича почиет на тебе. Кто решился бы на новую тактику Коминтерна? На железное проведение второй пятилетки, на вооружение Дальнего Востока... на организацию реформы, на новую Конституцию? Никто... Мне было необыкновенно, когда удавалось быть с тобой... Даже тронуть тебя удавалось. Я стал к тебе питать такое же чувство, как к Ильичу, – чувство родственной близости, громадной любви, доверия безграничного, как к человеку, которому можно сказать все, все написать, на все пожаловаться... И что же удивительного в том, что я за последние годы даже забыл о тех временах, когда вел против тебя борьбу, был озлоблен...»

Я представляю, как читал это Сталин, знавший все, что Бухарин наговорил о нем совсем недавно за границей! Не понимал прагматик Хозяин, что тот его сейчас действительно любит – истерической любовью интеллигента, любовью жертвы к палачу, женственной любовью слабости к силе. Наша любимая достоевщина!

«Книгу я задумал написать. Хотел ее тебе посвятить и просить тебя написать маленькое предисловие, чтобы все знали, что я целиком признаю себя твоим. До чего же ужасно противоречиво мое здесь положение: ведь я любого тюремного надзирателя-чекиста считаю „своим“, а он... смотрит как на преступника, хотя корректен. Я тюрьму „своей“ считаю... Иногда во мне мелькнет мечта: а почему меня не могут поселить где-нибудь под Москвой, в избушке, дать другой паспорт, дать двух чекистов, позволить жить с семьей, работать на общую пользу над книгами, переводами (под псевдонимом, без имени), позволить копаться в земле, чтоб физически не разрушиться (не выходя за пределы двора). А потом, в один прекрасный день, X или Y сознается, что меня оболгал...»

Бедный романтик!

«И вот гибну здесь. Режим здесь очень строгий, нельзя даже в камере громко разговаривать, играть даже в шашки или шахматы, нельзя, выходя в коридор, говорить вообще, нельзя кормить голубей в окошке – ничего нельзя. Но зато полная вежливость, выдержка, корректность всех, даже младших надзирателей. Кормят хорошо. Но камеры – темные. И круглые сутки горит свет. Натираю полы, чищу „парашу“ – все это знакомо. Но сердце разрывается, что это – в советской тюрьме. И горе и тоска моя безграничны».

На письме надпись: «Прошу никого до И. В. Сталина данного письма не читать». Но «друг Коба» написал: «Вкруговую» – и с фельдъегерем отослал письмо всем членам Политбюро. Тем самым добрый Отелло как бы спрашивал: может, все-таки помилуем Яго?

Но соратникам нельзя ошибаться: головы летят ежедневно. И они стараются – соревнуются в беспощадности. «Читал. По-моему, писал жулик. Молотов». «Все жульничество: я не я и лошадь не моя. Каганович, Калинин». «Безусловно жульническое письмо. Чубарь».

Теперь добрый Отелло вынужден подчиниться коллективу.

А Бухарчик все пишет. 43 письма – 43 безответных объяснения в любви.

«Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! (Уже нет фамильярного „Коба“. – Э. Р.) В галлюцинаторном состоянии (у меня были такие периоды) я говорил с вами часами. (Ты сидел на койке – рукой подать.) К сожалению, это был только мой бред... Я хотел вам сказать, что был бы готов выполнить любое ваше требование без всяких резервных мыслей и без всяких колебаний. (Почти дословно повторяет слова Зиновьева. – Э. Р.) Я написал уже (кроме научной книги) большой том стихов. В целом – это апофеоз СССР... Байрон говорил: „Чтобы сделаться поэтом, надо или влюбиться или жить в бедности“. (У меня есть и то и другое.) Первые вещи кажутся мне теперь детскими (но я их переделываю, за исключением „Поэмы о Сталине“)... Я 7 месяцев не видел ни жены, ни ребенка. Несколько раз просил – безрезультатно. 2 раза на нервной почве лишался зрения и раза 2-3 подвергался припадкам галлюцинарного бреда... И. В.! Разрешите свидание! Дайте повидать Анюту и мальчика! Мало ли что будет. Так дайте повидать мне своих милых... Ну уж если это никак нельзя, разрешите, чтоб Аннушка хоть свою с ребенком карточку принесла... Пусть вам покажутся чудовищными мои слова... что я вас люблю всей душой! Как хотите, так судите!»

Итак, режим строгий, но полная вежливость и кормят хорошо. И никаких пыток – вряд ли между пытками написал бы нежный Бухарчик свои труды. Пытал себя он сам – отчаянием, страхом перед расстрелом, ужасом положения близких.

У него слишком тонкая душевная организация для тюрьмы. Он поэт, а не политик. От нервов – галлюцинации, потеря зрения... Он уже понимает: не выдержит, согласится, как Каменев, «лгать на себя» без всяких пыток...

Все обвинения против него Бухарин признал и подписал в начале июня. Его жена была убеждена, что за это ему была обещана Хозяином жизнь и что тот обманул его.

Она не знала, что существует письмо, где несчастный Бухарин сам все рассказал.

Последнее, сорок третье письмо Бухарина Сталину было с пометкой: «Весьма секретно, лично, прошу без разрешения И. В. Сталина не читать».

«10.12.37. Пишу это письмо, возможно, последнее, предсмертное свое письмо. Поэтому прошу разрешить мне писать его... без всякой официальщины, тем более что пишу его только тебе... сейчас переворачивается последняя страница моей драмы и, возможно, моей физической жизни».

«Возможно» – он еще надеется, ибо помнит: в предыдущем процессе не расстреляли ни Сокольникова, ни Радека.

«Я весь дрожу от волнения и тысячи эмоций, едва владею собой. Но именно потому, что речь идет о пределе, я хочу проститься с тобой заранее, пока еще не поздно... чтобы не было никаких недоразумений, я с самого начала говорю тебе, что для мира (общества) я: 1) ничего не собираюсь брать обратно из того, что я понаписал; 2) я ничего в этом смысле не намерен у тебя просить, ни о чем не хочу тебя умолять, что бы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится. Но для твоей личной информации я пишу. Я не могу уйти из жизни, не написав тебе последних строк, ибо меня обуревают мучения, о которых ты должен знать. Я даю тебе честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые подтвердил на следствии».

Но почему подтвердил? И Бухарин первым из всех оболгавших себя подробно объясняет – почему!

"Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая политическая идея Генеральной чистки:

а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных... Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему... Ради бога не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах".

Опять – Высшая целесообразность, всемирно-историческая задача. Когда-то во имя этого они убивали других, теперь – друг друга.

Обретши большую идею, Бухарин успокаивается, ибо уже не жалкий человеческий страх за себя и за семью заставил его предать, но – Большая идея. В мире идей он «свой»! Уже не трус, почти герой: во имя большого жертвует честью! Идет на гибель!

От восторга он становится возвышен и жаждет каяться.

"Я не христианин. Но у меня есть свои странности – я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вел борьбу... больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю – да. А в это время я бегал к Каменеву. Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея. Боже мой, какой я был мальчишка и дурак, а теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу, мне уже ничего не нужно... Когда у меня были галлюцинации, я видел несколько раз тебя и один раз Надежду Сергеевну. Она подошла ко мне и говорит: «Что же это такое сделали с вами, Николай Иванович? Я Иосифу скажу, чтобы он вас взял на поруки». Это было так реально, что я чуть было не вскочил и не стал писать тебе, чтобы ты... взял меня на поруки. Я знаю, что Н. С. не поверила бы, что я что-то против тебя замышляю, и недаром «подсознательное» моего "Я" вызвало этот бред".

Он надеется: Коба простит. Если бы он знал, с какой яростью должен читать Хозяин рассуждения о жене в письме того, кто был для него «убийцей»...

"А с тобой я часами разговариваю. Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан... Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся. Позволь мне, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:

а) мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю с собой... я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтоб этого не было, но это, вероятно, уже невозможно... я бы просил тебя дать возможность умереть до суда, хотя знаю, как ты сурово смотришь на эти вопросы;

в) если (далее зачеркнуто. – Э. Р.)... вы предрешили смертный приговор, то я заранее прошу тебя, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью яд в своей камере (дать мне морфий, чтобы я заснул и не проснулся). Дайте мне провести последние минуты, как я хочу, сжальтесь. Ты, зная меня хорошо, поймешь: я иногда смотрю в лицо смерти ясными глазами... я способен на храбрые поступки, а иногда тот же я бываю так смятен, что ничего во мне не остается... так что если мне суждена смерть, прошу тебя о морфийной чаше (Сократ);

с) дать мне проститься с женой и сыном до суда. Аргументы такие: если мои домашние увидят, в чем я сознался, они могут покончить с собой от неожиданности. Я как-то должен подготовить их к этому. Мне кажется, это в интересах дела и его официальной интерпретации.

Если мне будет сохранена жизнь, то я бы просил: либо выслать меня в Америку на X лет. Аргументы за: я провел бы кампанию по процессам, вел бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически анти-Троцким и вел бы это дело с большим размахом и энтузиазмом. Можно было бы послать со мной квалифицированного чекиста и в качестве добавочной гарантии оставить здесь мою жену на полгода, пока я не докажу, как я бью морду Троцкому.

Но если есть хоть какое-то в этом сомнение, то послать меня хоть на 25 лет на Печору и Колыму, в лагерь, где я поставил бы университет, институты, картинную галерею, зоо– и фотомузеи. Однако, по правде сказать, я на это не надеюсь.

Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных. Но я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного Н. Бухарина".

Это письмо и есть последний ключ к процессам – здесь все написано. Нет, никакого помилования Хозяин ему не обещал. Это Бухарин все надеялся, а он молчал. Это Бухарчик на все согласился, бесконечно объясняясь в любви к палачу, а он... молчал!

Это Бухарин, величайший теоретик партии, сам за Сталина придумывает обоснование процессов – «большую и смелую политическую идею Генеральной чистки», даже не зная, существует ли она в действительности, чтобы прикрыть ею «подленького бесенка страха». Так без всякого обещания со стороны «друга Кобы» он вовсю сотрудничал со следствием.

Постараемся понять нашего интеллигента – правдивого лжеца, слабого силача, благородного подлеца, смелого труса и при том талантливого безмерно, даже в унижении своем. Он никогда не скажет: «Я попросту боюсь гнева этих ужасных жестоких людей», но обязательно выдумает великую идею, обоснование. Как я понимаю его и... люблю! Ибо я тоже – дитя страха. Вся моя сознательная жизнь прошла в стране Страха.

«Сжальтесь. Ты, зная меня хорошо, поймешь...»

Да, Сталин их хорошо знал. И потому придумал процессы.

Никакие просьбы сдавшегося врага Хозяин не выполнил, разрешив лишь написать письмо жене перед самым процессом.

«Милая, дорогая моя Аннушка, ненаглядная моя. Я пишу тебе уже накануне процесса, и пишу тебе с определенной целью, которую подчеркиваю тремя чертами: что бы ты ни прочитала, что бы ты ни услышала, сколь бы ужасны ни были соответствующие вещи, что бы обо мне ни говорили, что бы я ни говорил – переживи все мужественно и спокойно. Подготовь домашних, помоги им, я боюсь и за тебя и за других, но прежде всего за тебя. Ни на что не злобься, помни о том, что великое дело СССР живет и это главное, а личные судьбы преходящи и мизерабельны по сравнению с этим. Тебя ждет огромное испытание, умоляю тебя, родная моя, прими все меры, натяни все струны души, но не дай им лопнуть, ни с кем не болтай ни о чем. Ты самый близкий, самый родной мне человек. И я прошу тебя всем хорошим, что было между нами: чтоб ты сделала величайшее усилие, величайшим напряжением души помогла себе и домашним пережить страшный этап. Мне кажется, что отцу и Наде не следовало бы читать газет за соответствующие дни: пусть на время как бы заснут... Если я об этом прошу, то поверь, что я выстрадал все, в том числе и эту просьбу, и что все будет, как этого требуют большие и великие интересы. Я в огромной тревоге за тебя, и если бы тебе разрешили написать мне, передать мне несколько успокоительных слов по поводу высказанного, то эта тяжесть свалилась хоть несколько бы с моей души. Об этом прошу тебя, друг мой милый. Распространяться сейчас о своих чувствах неуместно, но ты и за этими строками увидишь, как безмерно, глубоко я тебя люблю».

Передавать письмо его жене никто не собирался, ибо безмерно любимая Бухариным Аннушка уже была арестована.

Только через 54 года старой женщине вручат письмо, которое когда-то писал ее муж молодой красавице Анне Лариной.

Почти полстолетия имя ее мужа будет ругательством в стране, которую он основал. Этого требовали «большие и великие интересы», перед которыми «личные судьбы преходящи и мизерабельны».

А потом был последний процесс знаменитых большевистских вождей. Дело истребления соратников Ильича подходило к концу. Процесс стал завершением созданного Хозяином триллера.

Как положено в конце повествования, все было разъяснено, все сюжетные линии сведены воедино. Бухарин и Рыков, оказалось, сотрудничали сразу с троцкистами-зиновьевцами, с немецкими шпионами, с Тухачевским и прочими военачальниками, с националистическим подпольем и с вредителями в НКВД в лице Ягоды и его людей. Так что одной из «звезд» процесса стал главный организатор предыдущих процессов – Ягода. Ему придали «врачей-убийц, осуществлявших его коварные замыслы». В этой роли выступили известнейшие врачи, имевшие несчастье лечить «кремлевских бояр», – Плетнев, Левин, Казаков и прочие.

На все народные вопросы постарался ответить Хозяин. Например, обвинялся нарком земледелия Чернов, прославившийся во время коллективизации террором в деревне. Теперь ироничный Автор предложил врагу бухаринских идей участвовать в процессе вместе с Бухариным. Откуда ужасы коллективизации? И Чернов каялся: рассказывал, как сознательно искажал верную политику коллективизации по заданию Бухарина и Рыкова.

Отсутствие масла, постоянные перебои с хлебом – почему все это в стране социализма? И вот уже глава Центросоюза Зеленский кается: все случилось в результате вредительских заданий, которые он получил от правых.

Есть известная версия: Хозяин наблюдал за процессами. «Над сценой зала было несколько небольших окошек, завешенных темной тонкой тканью. Скрываясь за этими занавесками, можно смотреть сверху в зал, а из зала было видно, как за тканью вьется дымок – дымок его трубки», – писал очевидец.

Что ж, вполне возможно и даже естественно. Главный режиссер должен наблюдать за спектаклем.

Видимо, учтя слабое место предыдущих зрелищ – подозрительную готовность обвиняемых во всем соглашаться с обвинением, – в этот процесс были введены «неожиданности».

Н. Крестинский, член ленинского ЦК, вдруг заявляет: «Я не признаю себя виновным... я не совершил ни одного из тех преступлений, которые мне вменяются».

Зал ошарашен. Но Режиссер не позволяет слишком долгих эффектов. Уже на следующий день Крестинский заявил: «Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным... Вчера под минутным чувством ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых... я не в состоянии был сказать правду...»

Трудился на процессе и Бухарин – вовсю изменял историю. Любимец Ленина рассказывал, как, желая воспрепятствовать Брестскому миру, собирался вместе с левыми эсерами арестовать любимого Ленина. Бухарин не только называл себя «презренным фашистом», но и выполнял то, что обещал в письме, – защищал истинность процессов от критики Запада. Но до конца роль не выдержал. Чем дальше шел процесс, тем больше Хозяин понимал: Бухарин затеял двойную игру. Признавая все, он попытался... не признавать ничего конкретно. Оценил Сталин и ловкий ход «самого талантливого из его генералов» – Бухарин вдруг рассказал о некоем своем договоре с Николаевским: в случае процесса над Бухариным тот должен организовать кампанию протеста.

Так напомнил хитрый Бухарчик европейским социалистам о когда-то организованной им самим кампании в защиту левых эсеров и попросил вернуть должок, помочь, устроить кампанию в его защиту. Хозяин еще раз понял: ничто их не выучит. Только могила.

Кампания, конечно, была организована, но... времена изменились. Одних западных социалистов успел подкупить НКВД, другие верили, что Сталин является последним оплотом против угрозы Гитлера и не смели «играть на руку фашистам». Как писал Николаевский: «Ряд влиятельнейших органов западной печати неожиданно выступил апологетами террористической политики Сталина».

Правда, Ромен Роллан все-таки отправил Сталину послание: «Разум типа Бухарина – это богатство для его страны... Мы все повинны в смерти гениального химика Лавуазье, мы, самые отважные революционеры, преданные памяти Робеспьера... мы глубоко скорбим и сожалеем. Я Вас прошу о милосердии...»

Но Хозяин не удостоил его ответом.

После вынесения смертного приговора осужденные написали просьбы о помиловании. Я читаю в архиве их последние строки.

Рыков пишет несколько официальных фраз. Бухарин, естественно, – куда подробнее. Его прошение заканчивается так: «Я стою на коленях перед Родиной, партией, народом и его правительством и прошу... о помиловании».

Но видимо, следователи сказали: прошения недостаточны, надо еще потрудиться. И на следующий день, 14 марта, Бухарин пишет новое длиннейшее прошение. Там есть удивительные строки:

«Я внутренне разоружился и перевооружился на новый социалистический лад... Дайте возможность расти новому, второму Бухарину – пусть будет он хоть Петровым. Этот новый человек будет полной противоположностью умершему, он уже родился, дайте ему возможность хоть какой-нибудь работы».

Здесь он опять повторяет свою любимую романтическую мысль: расстреляйте Бухарина, которого надо расстрелять во имя «больших интересов», а мне сохраните жизнь под именем Петрова.

Пишет прошение и Ягода: «Перед всем народом и партией стою на коленях и прошу помиловать меня, сохранить мне жизнь».

Интересно: полицейский Ягода и эстет Бухарин пишут одни слова – «стою на коленях». В этом церковном стиле видна рука Главного редактора прошений.

А потом за ним пришли... Только тогда Бухарин понял: история с прошениями была лишь последней пыткой – пыткой надеждой.

Всех приговоренных расстреляли. Так что бухаринскую просьбу о «морфийной чаше» Хозяин тоже не выполнил. Вместо смерти Сократа Бухарин получил смерть от рук «наших».

Бухарина расстреливали последним. «Друг Коба» не простил ему суда. И заграницы. И жены. Он дал ему испить до конца всю муку ожидания смерти.

Хозяин лично принял участие в издании стенографического отчета этого процесса, сам редактировал речи, вычеркивал и дописывал слова уже расстрелянных. До самого конца взыскательный Автор создавал свой триллер.

Все это время он продолжал писать письма матери:

«Передают, что ты здорова и бодра, правда ли это? Наш род, видимо, крепкий род. Желаю здоровья, живи долгие годы, мама моя».

Он знал, что это неправда. Мать была больна. Тбилиси – маленький город, так что она уже слышала и об Орджоникидзе, и о его братьях. Все ночи шли аресты. Старые националисты и боровшиеся с ними старые большевики – все должны были погибнуть. Ужас правил городом. И мать в тот страшный год начала умирать.

«Маме моей привет. Посылаю тебе шаль, жакетку и лекарства. Лекарства сперва покажи врачу, а потом прими их. Потому что дозировку лекарства должен определить врач...»

В середине раскаленного лета 1937 года последовало сообщение: «4 июня в 23 часа 5 минут у себя на квартире после тяжелой и продолжительной болезни скончалась Екатерина Георгиевна Джугашвили».

Был пик репрессий, а он знал: на Кавказе умеют мстить. И он не посмел приехать в Грузию, проводить ее в могилу. Этого он тоже не забудет: враги не дали ему проститься с матерью!

Так ушла из жизни упрямая Кэкэ, не простившая Сталину милого Сосо, убитого революционером Кобой...

Я нашел в его архиве присланный ему из Тбилиси жалкий список вещей, оставшихся после ухода матери владыки полумира. Она прожила жизнь нищей и одинокой. Такой и умерла. После ее смерти вернулись обратно и его письма, которые она сохранила...

Теперь он был совсем свободен от прошлого.

Бесконечные нудные описания арестов и процессов, казалось бы, заставляют представить угнетенное состояние духа, в котором жила страна в страшном 1937 году. Отнюдь! Подавляющее большинство населения весело просыпалось под неумолчные громкоговорители, с рвением мчалось на работу, с энтузиазмом участвовало в ежедневных митингах, где проклинались враги, и внимательно читало тощие газеты с отчетами о процессах, доказавших надежность чекистов. Люди знали о тяжелой доле трудящихся на Западе, очень жалели угнетенных негров и всех, кому не выпала доля жить в СССР.

Наш сосед по коммунальной квартире жил в одной комнате с женой, матерью и дочерью. Он всегда радостно напевал, просматривая газету в очереди в общую уборную. Во время Октябрьских праздников они всей семьей участвовали в демонстрации: шли на Красную площадь, а потом рассказывали парализованной матери, как они видели Сталина. Мать была глуха, и они ей орали на всю квартиру... Боялись ли они НКВД? Вопрос бы их возмутил. Они знали, что НКВД боятся только враги... Знали ли они об арестах? Еще бы! Многие их знакомые были арестованы. Но лишь потому, что оказались врагами. И вообще аресты происходили после полуночи – в некоей Ночной жизни. Она их не касалась. Ночью они спали сном праведников, чтобы поутру вновь счастливо проснуться и напевать в очереди в клозет...

Это было так похоже на то, о чем писал Уильям Ширер в своей книге о гитлеровской Германии: «Стороннего наблюдателя... несколько удивило бы, что немцы не сознавали себя жертвами запугивания и притеснения со стороны бессовестной и жестокой диктатуры. Наоборот, они с неподдельным энтузиазмом поддерживали эту диктатуру».

Открытые процессы с их величественной торжественностью возмездия – принадлежали к развлечениям Дневной жизни... Как и положено истинному цезарю, Хозяин устраивал много развлечений в Дневной жизни для счастливых сограждан. Например, появились рубиновые звезды на башнях Кремля, и люди семьями ходили на Красную площадь смотреть, как они загорались ночью... Гремела маршами Дневная жизнь – ибо это была страна Победителей. Монархистов, меньшевиков, эсеров, кадетов, белую гвардию – всех они победили в гражданской войне.

Теперь побеждали в мирной жизни – за две-три пятилетки догнали и скоро перегонят весь мир. Каждый день газеты сообщали о победе какого-нибудь передовика труда – и страна ликовала. Победили религию – от Святой Руси остались лишь обезглавленные храмы. На каждом процессе чекисты побеждали врагов и шпионов. Победили саму смерть – нетленный Ильич ждал сограждан в Мавзолее. Каждый день Сталин дарил жителям первого в мире социалистического государства какую-нибудь новую победу. Вот в открытых автомобилях по улицам столицы провезли летчика Чкалова и экипаж его самолета. Впервые в мире совершили они беспосадочный перелет по маршруту Москва-США... А ежегодные парады на Красной площади – военный, физкультурный и воздушный! И наконец, чествования главных победителей – героев труда.

В 1935 году, начиная процессы против вредителей, Сталин распорядился найти шахтера, который должен был дать гигантскую выработку угля. Причем на той же шахте следовало обнаружить вредителей-интеллигентов, естественно, мешавших трудовому подвигу шахтера. Таков был сочиненный Хозяином сюжет, тотчас воплощенный в жизнь. Шахтер Стаханов – паренек из деревни, с обаятельным лицом – был найден, невиданный рекорд организован, вредители на шахте обнаружены. По всей стране началось движение «стахановцев». На неприспособленном оборудовании добивались высочайших выработок. Катастрофы на производстве тут же списывались на вредителей. Рекорды «стахановцев» должны были подстегивать остальных. Теперь Сталин периодически устраивал праздничные шоу: съезды «стахановцев».

И всюду – масса, коллектив. Он создал страну коллективов. Все – коллективно. Коллектив на работе и дома, ведь подавляющее большинство квартир было коммунальными. Коллектив на отдыхе – воскресные выезды на природу. Коллективные праздники – День шахтера, День строителя, День металлурга... Все профессии имели свой праздник, чтобы коллективы в этот день могли вдоволь (и главное – вместе) пьяно повеселиться.

По всей стране он открывает парки культуры и отдыха. Здесь под руководством специально обученных массовиков люди веселились (опять же коллективно). Все – коллективно...

В разгар террора, в 1938 году, в Москве в Центральном парке культуры и отдыха происходили карнавалы трудовых коллективов. Миллионы человек счастливо, беззаботно веселились.

Он был прав, когда сказал слова, которые цитировались на миллионах плакатов: «Жить стало лучше, жить стало веселей».

Сделав парки центрами коллективного веселья, он лично следил, чтобы там непременно была «наглядная пропаганда». Это означало: во всех аллеях висели цитаты – его и Боголенина, призывы партии и лозунги. Среди деревьев белели обязательные статуи его новых святых великомучеников: убиенного кулаками пионера Павлика Морозова и убиенного троцкистами-зиновьевцами Сергея Кирова. На главных площадях парков – статуи Боголенина и Богосталина. В дальних аллеях – грудастые, с толстыми гипсовыми ляжками и круглыми задами физкультурники и физкультурницы.

В парках он велел открыть тиры и парашютные вышки – коллективно стреляли в тирах и прыгали с парашютом. Как и Гитлер в Германии, он следил, чтобы поколение росло крепким – готовил его к осуществлению Великой мечты...

Эта постоянная массовость от съездов до отдыха, это растворение личности в коллективе породило самое ценное – коллективную совесть. Личная ответственность умерла – есть коллективная: «так велела партия», «так велела страна»... Коллективная совесть помогала людям спокойно радоваться жизни в дни жесточайшего террора. И горе тому, у кого пробуждалась личная совесть.

Знаменитый писатель Аркадий Гайдар в 1938 году даже попал в психушку, откуда писал своему другу писателю Рувиму Фраерману: «Тревожит меня мысль – я очень изоврался... иногда я хожу близко около правды... иногда вот-вот... она готова сорваться с языка, но будто какой-то голос резко предостерегает меня: берегись! Не говори! А то пропадешь!»

Но главным народным праздником Дневной жизни был футбол (кстати, он был и любимым развлечением интеллигенции). На футболе подавленные страхом чувства выплескивались в криках и эмоциях. На стадионе можно было забыть о загнанном в подсознание ужасе.

Главное соперничество в футбольной жизни страны шло между двумя клубами: «Динамо» (клубом НКВД) и «Спартаком» (командой профсоюзов). Вся интеллигенция болела за «Спартак». Это была дозволенная фронда...

В дни встреч этих команд на стадионе в правительственной ложе появлялся руководитель НКВД. Сначала это был Ягода. Но расстреляли Ягоду, и в ложе стал появляться маленький Ежов. Расстреляют Ежова, и в ложе появится Берия. Все они свирепо болели за команду «Динамо» и ненавидели Николая Старостина – основателя и главу «Спартака».

Старостина знала вся страна.

Наверное, после Сталина и Ленина это была самая знаменитая фамилия. Четыре самых известных футболиста страны – братья Старостины.

Николай Старостин и начал великое противостояние «Спартак» – «Динамо». Он был неистощим на спортивные выдумки.

В 1936 году на Красной площади должен был проходить очередной парад физкультурников. Глава комсомола и организатор этого празднества Александр Косарев задумал во время парада показать футбол – прямо на площади. Осуществить это было поручено «Спартаку», к невероятной ревности поклонников «Динамо». Во время парада по сигналу Косарева по всей Красной площади был раскинут гигантский ковер – изумрудное поле. На поле выскочили спортсмены «Спартака» и начали демонстрировать игру.

Косарев, стоя рядом со Сталиным, сжимал в руке белый платок. Было условлено: если игра придется не по вкусу Хозяину, по отмашке платком следовало немедленно прекратить.

Хозяин не любил футбол. В тот день он с непроницаемым лицом следил за игрой. Но его соратники на Мавзолее сошли с ума от восторга: Ворошилов подпрыгивал и кричал.

А внизу под ними лежал не погребенный Боголенин...

Косарев так и не махнул платком, и счастливые футболисты поняли – понравилось... Они ошиблись. Он просто дал им повеселиться напоследок – этим жалким слабым людям, стоявшим рядом с ним на Мавзолее. И Косарев, и Чубарь, и Постышев, и Рудзутак – все, кто по-детски радовался игре, должны были вскоре исчезнуть вместе со старой партией...

Он пользовался этой глупой слабостью сограждан. В 1936 году ошеломляющим событием для СССР были не процессы – страна жила приездом футболистов-басков. Сталин дал народу очередной праздник – выписал этих знаменитых футболистов, тогда лучших в мире. Страна ликовала. Ягода и Ежов позаботились: «Спартак» не был заявлен на участие в матчах, баски играли с «Динамо». И дважды разгромили команду НКВД!

Страна погрузилась в траур. И тогда Сталин велел выиграть. Ежов предложил выпустить на поле «Спартак». Он понимал – поражение от басков станет концом команды.

«Спартак» тренировался под Москвой. На матч команду везли торжественно – в открытых «линкольнах». Но у автомобилей по пути вдруг стали лопаться шины (НКВД не дремал?). Опоздай «Спартак» – и ему конец! Но они успели – приехали, когда на поле уже выходил судья. Переодевшись прямо в машинах – на глазах восхищенных болельщиков, – «Спартак» выбежал на поле. Они сражались насмерть. Для басков это был футбол, для «Спартака» – борьба за жизнь. В конце игры на табло были невероятные цифры: «Спартак» разгромил басков со счетом 6 : 2.

Страна ликовала, незнакомые люди целовались на улицах. Старостин стал кумиром страны. Руководство НКВД скрежетало зубами.

В 1938-1939 годах «Спартак» делал невозможное – выигрывал и чемпионат, и кубок страны. Это было уже слишком.

Берия, расстрелявший Ежова, начинает вплотную заниматься футболом. В юности он сам был футболистом и даже играл за одну из грузинских команд. Он был, как сейчас говорят, фанатом «Динамо».

С этого момента Старостин был обречен. Но он и его братья были слишком популярны, и Хозяин не позволил...

Это случится уже в дни войны, когда всем будет не до футбола.

20 мая 1942 года Старостин проснулся от яркого света. Пистолет в лицо – и крик: «Встать!» Его вывели, втолкнули в машину, отвезли на Лубянку и предъявили показания уже расстрелянного Косарева. Оказывается, глава комсомола на следующем параде физкультурников «готовился ликвидировать руководителей партии и правительства, для чего организовал боевую группу из спортсменов во главе с Николаем Старостиным».

В ту же ночь арестовали и трех его братьев. Все они получат по десять лет лагерей – мягчайший приговор по тем временам.

Так Старостин вступил в Ночную жизнь, о которой старались не говорить и даже не думать.

После полуночи на улицы Москвы выезжали черные машины...

Все, что происходило в Ночной жизни, принадлежало только ей и являлось тайной. Если арестовывали в коммунальной квартире, то соседи, несмотря на шум, ни за что не выходили из комнат, а утром, стоя в очереди в туалет или в ванную, прятали глаза от близких исчезнувшего ночью. И те тоже прятали заплаканные глаза. Теперь они были как бы зачумленные... И квартира ждала, как правило, недолго. Вскоре исчезала и семья...

В правительственном «Доме на набережной» не было коммунальных квартир. Здесь проживала новая элита – члены правительства, старые большевики, высшие военачальники, вожди Коминтерна и, наконец, родственники Хозяина – Аллилуевы и Сванидзе.

На высоких дверях великолепных квартир появлялись все новые сургучные печати.

Весь 1937 год шла напряженная Ночная жизнь. Прокуроры подписывали чистые бланки, в которые следователи НКВД могли заносить любые фамилии. Тюрьмы были переполнены, камер не хватало, но Хозяин решил и эту проблему. Во всех крупных управлениях НКВД с июля начинают работать «тройки». В них входили: местный руководитель НКВД, местный партийный руководитель, местный глава советской власти или прокурор.

«Тройки» имели право выносить смертный приговор, не считаясь с нормами судопроизводства. Подсудимый при решении своей судьбы не присутствовал. И конвейер смерти заработал: суды «троек» занимали 10 минут – и расстрел. Суд над Енукидзе был из самых длинных – 15 минут – и высшая мера. А Хозяин все подстегивал телеграммами: «По установленной практике „тройки“ выносят приговоры, являющиеся окончательными. Сталин». Торопил, торопил... По закону еще от 1 декабря 1934 года приговор исполнялся немедленно.

Усердствовали «тройки», чтобы в 1938-1939 годах в полном составе разделить судьбу своих жертв.

Хрущев: «Все, кто входил в эти „тройки“, – расстреляны».

Каганович: «Не все».

Хрущев: «Абсолютное большинство». (Из стенограммы пленума ЦК 1957 года.)

Торопясь к монолитному обществу, Хозяин перевел свои жертвы на самообслуживание. Убивал Ягода со своими палачами под одобрение Рудзутака, Эйхе, Чубаря, Постышева и прочих. А потом пришла для них пора исчезнуть под пулями команды Ежова... Но скоро и Ежова он попросит к стенке.

Тысячи высших партийных работников входили в «тройки» и «особые совещания», вершившие приговоры. Но Хозяин хотел, чтобы в истреблении участвовало как можно больше народа. И на тысячах собраний миллионы граждан приветствовали сообщения о расстрелах врагов, ежедневно газеты печатали обращения трудящихся, где они призывали покарать смертью «троцкистско-зиновьевско-бухаринских убийц». В 1937 году он пристегнул к Ночной жизни новые сотни тысяч: теперь аресты ответственных работников должны были подписываться руководителями их ведомств.

Ирония истории: в 1937 году прошло празднование 20-летия ВЧК – основателя Ночной жизни. Хозяин превратил его в национальное торжество. Поэты воспевали народную любовь к тайной полиции. Славословие шло весь год параллельно... с жесточайшим истреблением самих героев торжества – старых чекистов, сотрудников Ягоды!

Все ночи шли массовые аресты в роскошных домах НКВД. Ночной звонок – разбужен хозяин, и вот уже выводят вчерашнего владыку человеческих судеб из квартиры. Зная возможности своего учреждения, многие чекисты двери не открывали, и в ответ на ночной звонок следовал выстрел в квартире. Застрелился друг Горького – начальник горьковского управления НКВД Погребинский, основатель трудовых коммун для уголовников; за ним последовал знаменитый украинский чекист Козельский... Список можно продолжать без конца.

Были и новаторы в бегстве из Ночной жизни. Московский чекист Ф. Гуров выбросился из окна кабинета. Вскоре выбрасываться из окон стало модным: тот самый Черток (каменевский инквизитор), когда пришли за ним, тотчас прыгнул с балкона 12-го этажа.

Они падали на ночную улицу на глазах у изумленных редких прохожих. Смерть тараканов, мор...

И сколько их повторило вслед за своим шефом: «Бог все-таки есть!»