НЕСКОЛЬКО ВСТРЕЧ С ПОКОЙНЫМ ГОСПОДИНОМ МОЦАРТОМ

Из письма ко мне пианиста К.

«Я никогда не верил, что Сальери отравил Моцарта. Люди искусства склонны к завышенной самооценке... Если попросить любого из нас чистосердечно ответить на вопрос „Кто самый-самый?“ – почти каждый ответит – „Я!“

Сальери был такой же эгоцентрик, как все мы. Тем более что, в отличие от нас, он имел все основания считать себя первым. Его превосходство было закреплено уже в его титуле: Первый Капельмейстер империи... Его обожали – и публика, и двор. Его признала Европа. Его опера «Тарар» шла при переполненных залах. А поставленный следом моцартовский «Дон Жуан» – провалился. И т. д. Неужели этот самовлюбленный музыкант, да к тому же итальянец... а музыка тогда считалась профессией итальянцев... мог признать первым какого-то неудачника и к тому же немца – Моцарта?.. Да еще настолько позавидовать ему – что отравить? Слухи об отравлении были после смерти Моцарта. Но только безумец мог их связывать с Сальери! Недаром сын Моцарта после смерти отца стал учеником Сальери.

Вы скажете: «Но, говорят, через четверть века после смерти Моцарта сам Сальери признался священнику, что отравил Моцарта. После чего сошел сума. И попытался перерезать себе горло».

Если даже поверить в эти слухи, то все происходило совершенно наоборот: Сальери сначала сошел сума, а потом уже объявил, что отравил Моцарта. Позвольте процитировать то, что писала тогда венская газета: «Нашему многоуважаемому Сальери никак не удается умереть. Его тело подвержено всем старческим слабостям. Разум покинул его. Говорят, даже в бреду больного воображения он винит себя в преждевременной смерти Моцарта. В этот вымысел не верит никто, кроме самого больного старика...» Кстати, в разговорных тетрадях Бетховена записано обо всем этом: «Пустая болтовня»...

Но в биографии Моцарта был очень странный поворот. Некое стремительное, таинственное падение его карьеры. В1785 году публика его обожает, и вдруг... все от него отворачиваются... Это был век коварных интриг. Вспомним сюжет «Свадьбы Фигаро».

Так что вы поймете, что я почувствовал, когда нашел эту рукопись...»

Все началось в старой московской квартире. Было за полночь, когда старик К. – знаменитый пианист, друг Шостаковича и ученик Прокофьева – сел к роялю.

– Сейчас без четверти час, 5 декабря. Именно в это время 5 декабря1791 года в Вене умер Моцарт. Я всегда отмечаю эту дату.

Но он не заиграл. Он молча сидел за роялем, потом сказал:

– Одна из таких годовщин стоила мне нескольких лет жизни. Естественно, посыпались вопросы.

– Пожилые люди еще помнят, – начал К. – те удивительные времена, когда в Ленинграде за гроши можно было купить фантастические ценности, награбленные в дни революции из петербургских дворцов. Именно так я приобрел в обычном букинистическом магазине две большие тетради в великолепных обложках красного сафьяна с пожелтевшей от времени бумагой, исписанной бисерным почерком. Рукопись была на немецком. Ее заглавие могло свести с ума любого почитателя Моцарта: «Подлинные размышления барона Готфрида Бернхарда ван Свитена»... Да, да, того самого барона ван Свитена!

Это была загадочная рукопись! В ней было множество фактических ошибок. И в то же время с совершеннейшей точностью цитировались бесчисленные письма Моцарта... Причем и те, которые опубликованы только нынче, только совсем недавно... Я мог часами говорить об этой рукописи, и я рассказывал тогда о ней многим... Но, видимо, слишком многим...

Вскоре я был арестован по совершенно невероятному обвинению... Причем взяли меня знаменательной ночью 5 декабря! Возможно, это был чей-то висельный юмор. Вместе со мной забрали и рукопись... Сразу после смерти Сталина меня освободили... Но рукопись исчезла!.. Мне сказали, что, скорее всего, ее забрал сам Берия... Он был страстный любитель подобных вещей... Возможно, она и была истинной причиной моего ареста... Я много ходил по инстанциям, писал письма – тщетно. И теперь, когда я совсем отчаялся, я дерзнул... Я пытаюсь по памяти восстанавливать текст... И, клянусь, «тень исчезнувшего начинает являться из-под жалкого пера».

Уже уходя, К. обещал показать мне «результаты дерзкой самонадеянности»... Он знал, что я давно пишу книгу о Моцарте.

К. умер через год, и – пусть это не покажется вымыслом – умер 5 декабря 1989 года. И вскоре его вдова переслала мне запечатанный конверт, на котором рукой К. была написана моя фамилия. В конверте была небольшая рукопись с неуклюжим названием «Моцарт – каким он был». В рукопись была вложена биографическая справка, написанная от руки: «Барон Готфрид ван Свитен (род. в 1734 г. в Голландии). Впоследствии переехал с отцом в Вену. Отец – лейб-медик при дворе Марии Терезии – имел огромное влияние на императрицу. Готфрид стал дипломатом, он был послом при многих европейских дворах. Но прославился не только на дипломатическом поприще. Он был великим знатоком музыки. И даже пытался сам сочинять. Автор

двенадцати плохих симфоний. Был другом и покровителем Моцарта. На его деньги Моцарт и был похоронен в могиле для бедных на кладбище Санкт-Маркс».

Далее шел текст, дурно отпечатанный на машинке:

«Я, барон Готфрид Бернхард ван Свитен, закончил эту рукопись 5 декабря 1801 года, через десять лет после смерти Вольфганга Амадея Моцарта, императорского придворного композитора, счастливо развившего свой природный талант и достигшего величайшего мастерства в музыке.

Привожу здесь отрывки из моего Дневника с моими размышлениями о событиях, коим я был свидетель».

Всю сегодняшнюю ночь я спал. Ночью скончался Моцарт. Его жена Констанца послала за мной служанку, и в три часа пополудни я приехал в его дом на Раухен – штейнгассе в малом доме Кайзера, номер 970. Это была его последняя квартира. Хочу отметить – за свою жизнь в Вене господин Моцарт одиннадцать раз менял жилье.

Моцарт лежал на кровати, я постоял над ним. Его маленькое, столь подвижное тело наконец-то успокоилось. Изящные руки, которыми он вечно что-нибудь вертел – трость, цепочку от часов, – неподвижны. Густые светлые волосы... единственное, что было красивого в его внешности... освободились от парика. Глаза закрыты, эти блеклые, водянистые глаза... которые загорались восхитительным огнем, когда сей маленький человечек садился к роялю. У него странные уши – без мочек Широкий лоб покато уходит назад, еще более заострившийся после смерти нос продолжает линию лба, отделяясь лишь небольшим углублением... Птица, птица... Слабо развитый подбородок закрыт повязкой. Рядом на столике – только что снятая с умершего гипсовая маска... Ее снял мой друг граф Деим – владелец галереи восковых фигур... Он, видимо, надумал сделать фигуру Моцарта для своей коллекции.

Вскоре из соседней комнаты появилась госпожа Констанца Моцарт. О, этот мир и вправду театр... Господин Моцарт, столь любивший театр, был бы доволен разыгранной нами сценой. Привожу ее целиком:

КОНСТАНЦА. Я не хочу жить! Он умер! Он умер!

Я. Дорогая госпожа Моцарт... Вы должны жить, у вас двое детей.

КОНСТАНЦА. Я лягу в его постель, я хочу заразиться его болезнью.

(Добавляю, что врачи определили у Моцарта острую просовидную горячку. Болезнь, опасную для окружающих.)

КОНСТАНЦА. А!!! (Рыдает.)

Она безумствовала, доказывая свою скорбь и отчаяние, надеюсь, они были искренни. Я, как и следовало, ее успокаивал. Впрочем, уже вскоре несчастная женщина заговорила о главном в ее нынешнем положении.

КОНСТАНЦА. Он так страдал, что оставляет нас без гроша... Если продать все, что в доме, мы не покроем и части ужасных долгов. Мне даже не на что хоронить его.

Я. Это очень серьезный вопрос, госпожа Моцарт. Мы непременно его обсудим, но сначала успокойтесь и расскажите подробно, как он ушел от нас.

КОНСТАНЦА. Он пролежал в постели две недели. В последнее время из-за отечности ему было трудно поворачиваться. И я сшила сорочку, которую он смог надевать спереди. Но он не капризничал, никого не беспокоил. Наоборот, старался быть весел, хотя тяжело страдал. Только за два дня до смерти он попросил унести из комнаты свою любимую канарейку, он уже не мог выносить даже звука ее пения... Вчерашней ночью ему стало так плохо... я подумала – умрет, но он пережил ночь. Утром попросил дать ему в постель партитуру Реквиема... Его навестили музыканты. Он попросил их исполнить Реквием. И сам напевал арию альта. Его нежный тенор... Еще вчера в это время я слышала его голос...

Я. Держитесь, госпожа Моцарт.

КОНСТАНЦА. У него не было сил, он отложил партитуру и начал плакать. Проклятый Реквием! Его убил Реквием... Я все время вижу тот жаркий день... Вечером кто-то позвонил... Когда я вышла в прихожую...

Я. Вы забыли, несчастная женщина. Все это вы мне уже рассказывали, и не так давно. Вернемся к кончине вашего незабвенного супруга.

КОНСТАНЦА. Потом пришла моя сестра Зофи. Я ей сказала: «Слава Богу, ты пришла. Ночью ему было так плохо. Если сегодня будет так же – он умрет». И Моцарт ей тоже обрадовался: «Милая Зофи! Как хорошо, что вы пришли. Сегодня я умру, и вы сможете помочь во всех заботах моей бедной Штанци...» Потом он попросил положить ему в кровать часы. В театре в тот вечер давали «Волшебную флейту». И он глядел на часы и все представлял, что показывают на сцене... Потом он стал говорить со своим учеником господином Зюсмайером о Реквиеме. Он объяснил ему, как надо завершить Реквием после его смерти. Он все боялся, что заказчик потребует с нас обратно деньги... Потом Зофи сказала, будто идет предупредить мать, что ночью останется у нас... На самом деле я велела ей пойти в собор за священником... Попросить его зайти к нам, как бы случайно. Священник пришел и приготовил его к смерти... Потом стало ему совсем плохо. Доктор Клоссе велел отворить ему кровь. И наложил компресс. После этого Моцарт потерял сознание и уже в себя не приходил... Он все раздувал щеки, видимо подражал литаврам. Без памяти, он продолжал сочинять. Он знал, как мы бедны, и все хотел для нас заработать... Потом я отошла к новорожденному.

(Добавлю: в июле у госпожи Моцарт родился сын. Кажется, у нее было семеро детей, из которых в живых осталось двое.)

КОНСТАНЦА. Зофи рассказала: примерно в полночь Моцарт приподнялся на постели. Он смотрел неотрывно. Видимо, перед ним было какое-то удивительное видение. Потом он снова улегся на постель, отвернул голову к стене и задремал. Зофи окликнула его, он не ответил. Он умер.

Я. Когда это случилось?

КОНСТАНЦА. Зофи тотчас взглянула на часы... Было без пяти час пополуночи.

Она рассказывала все это, по-прежнему визгливо рыдая. Но, рыдая, она следила за мной. Она ждала. Эта несчастная женщина и в скорби своей не могла не думать о насущных заботах. Я пожалел ее и начал сам:

– Я знаю, дорогая госпожа Моцарт, вам не на что хоронить возлюбленного супруга. Я непременно помогу...

КОНСТАНЦА Бог воздаст вам...

Я. Но, поборов в сердце скорбь, постараемся остаться разумными. Вы совсем молодая женщина, вам не часто приходилось иметь дело с такими печальными обстоятельствами. Позвольте объяснить. После эпидемии чумы наш справедливейший монарх издал строгий закон о похоронах. Похороны имеют четыре разряда: люди знатные, богатые, хоронят своих умерших в отдельных могилах, ставят пышные памятники. Это похороны по первому разряду. Люди нищие обходятся без гробов и хоронят тела в общих могилах. Это похороны по четвертому разряду.

КОНСТАНЦА Вы... Вы предлагаете...

Я. О нет! То и другое – недопустимые крайности. Я предлагаю нечто среднее. Похоронить незабвенного супруга вашего не как нищего и не как богатого. Но как просто бедного человека... что, как мы знаем, соответствует действительности. Это похороны по третьему разряду: то есть в отдельном гробу, но в общей могиле... Это обойдется всего в восемь флоринов и пятьдесят шесть крейцеров... Добавим три флорина за погребальные дроги... Я охотно передам вам эту сумму.

КОНСТАНЦА. Боже мой... когда у него умер скворец... он похоронил его торжественно... в нашем саду. И похороны скворца обошлись нам в ту же сумму!

Я. Не торопитесь отказываться, госпожа Моцарт. Не только природная бережливость заставляет меня предлагать вам это. Такие похороны привлекут к вам всеобщее сочувствие. Мне будет намного проще добиться для вас пенсии у императора. И ваши кредиторы немедля отстанут от вас. Они поймут, что получить от вас нечего.

КОНСТАНЦА. В общей могиле!.. В общей могиле...

Я. Он был хорошим христианином, то есть скромным человеком. Он одобрил бы такие похороны...

КОНСТАНЦА. Да... Да...

Я. Сейчас постарайтесь подкрепить себя сном, завтра вам понадобятся силы. А я займусь его бумагами.

Так завершилась сцена. После чего она передала мне ключ от бюро французской работы, где лежали его письма и многочисленные партитуры.

И вот тогда я спросил ее о главном: о Реквиеме... Она ответила, что он не совсем закончен... И показала на его пюпитр. На пюпитре я обнаружил листы с его указаниями господину Зюсмайеру, как ему закончить Реквием. Сама же партитура... драгоценная партитура... была разбросана на креслах недалеко от его кровати. Я начал лихорадочно собирать листы и поймал ее взгляд: она была изумлена моим волнением. Я взял себя в руки...

Наконец она ушла. Я остался наедине с ним. С его бумагами. И Реквиемом. 626 – стояла цифра на Реквиеме. Шестьсот двадцать шесть сочинений написал этот человек, чьи дорогие камзолы, которыми он украшал свое жалкое тело, сейчас разбросаны по комнате. Завтра их продадут со всеми вещами, чтобы выручить деньги для вдовы и сирот.

Его прах также исчезнет... Эти могилы для бедняков очищаются каждые семь лет – освобождаются для новых постояльцев. От его земного существования останутся лишь несколько непохожих портретов и эта маска... Одна, хранящая его земной облик. И стоит разбить ее – останется то, что должно от него остаться: только звуки! И это я... я предпринял столь многое, чтобы звуки, рожденные этим жалким человеком, стали воистину божественными. И никто, даже он сам, не подозревал об этом.

Вот о чем я думал, роясь в его бумагах в ту страшную ночь.

И тогда я услышал его голос. Клянусь, отчетливо звучал столь знакомый тонкий голос... этот нежный-нежный тенор. Я обернулся. Моцарт, конечно же, неподвижно лежал на кровати... Но голос... Голос звучал... И в неверном свете канделябра его камзол и парик, валявшиеся на клавесине, показались мне музыкантом, в отчаянии упавшим головой на клавиши... Я заставил себя продолжать разбирать бумаги. Это были его письма. Вся его переписка с отцом... Вся его жизнь – в этих письмах. И тут я все понял! Да! Да! Это письма. Я читал его письма – оттого я слышал его голос... Все дело в моем безукоризненном слухе! Все услышанные звуки вечны в моей памяти. И письма рождали голоса... Вот густой бас старого Моцарта... Ну, конечно! А это тенор самого Моцарта... И опять звучит старик Моцарт... Я хорошо его знал. Во время поездок в тихий Зальцбург к моему другу архиепископу я неизменно встречался с Леопольдом Моцартом. Он был отличный музыкант – придворный композитор зальцбургского архиепископа. И мы подолгу беседовали с господином Леопольдом о его сыне. И вот сейчас в воспаленном моем мозгу звучали наши беседы. Кстати, вспомнил! Старый Моцарт говорил мне: когда он читает письма своего мальчика, он тоже всегда слышит его голос... Клянусь, это была волшебная ночь, самая волшебная в моей жизни.

Утро. Вернулся домой, с любопытством отыскал в Дневнике все записи бесед со старым Моцартом. Особенно примечательны показались две беседы. Привожу их с сокращениями.

ИЗ ДНЕВНИКА 1781 – 1782 годы (Записано в Зальцбурге)

ЛЕОПОЛЬД МОЦАРТ. Ему было четыре года, барон, когда я понял: он сочиняет музыку... Однажды я застал его с пером... «Что ты делаешь?» И четырехлетний ребенок ответил: «Я сочиняю концерт для клавира...» Я расхохотался... Это была пачкотня из клякс, поверх которых были написаны ноты... По детскому неразумению он макал перо в чернильницу до дна. И как только под-

носил перо к бумаге – падала клякса. И тогда он решительно размазывал ее и уже по ней писал музыку. Но когда я рассмотрел этот узор из клякс, я понял: ноты четырехлетнего мальчика составили сложнейшую музыку. Из глаз моих полились слезы – я возблагодарил Творца. И сказал себе: ты должен посвятить жизнь этому Божьему чуду... Он и вправду был Божье чудо. Все ему легко давалось, и всем он готов был пылко увлекаться. Это главная его черта.

Я. Но пылкость способна увлечь на ложный путь.

ЛЕОПОЛЬД. Именно, барон. Если бы не строгое воспитание. Я рано научил его упорно и систематически трудиться, обуздывать свою пылкость. И я заставлял его быть скромным, несмотря на все его великие ранние успехи. В детстве он плакал, когда его чересчур хвалили. В семь лет он был уже автором нескольких музыкальных сочинений. Тогда я решил представить его миру. Я взял дозволение у нашего доброго архиепископа, и мы втроем: крошечный Вольфганг, моя дочь и я – отправились по Европе. Две недели мы провели в императорском дворце в Шенбрунне. Добрейшая императрица Мария Терезия, восхищенная игрой моего мальчика, подарила ему костюм маленького эрцгерцога.

(Добавлю от себя: это был старый, поношенный камзол.)

ЛЕОПОЛЬД. Мой маленький Моцарт был в нем так забавен: игрушечный человечек в напудренном парике и в красном камзоле со шпагой. Он играл на скрипке, на клавире, который закрывали платком, и на органе. Играл, пока этого хотела публика. Концерты длились по четыре часа. И он часто болел. Я иногда думаю: может быть, поэтому он так плохо рос? Но это был единственный путь. Я не хотел, чтобы он повторил мою жалкую судьбу... Но уже во время этого путешествия я понял, барон, как он опасно пылок. В семь лет он умудрился страстно влюбиться. И в кого бы вы думали? В Марию Антуанетту, нынешнюю королеву французов.

Я. Браво!

ЛЕОПОЛЬД Она была прелестной девочкой, чуть постарше Моцарта. И что придумал маленький негодяй? После очередного концерта, награжденный аплодисментами, он вышел из зала и, увидев очаровательную Марию Антуанетту, нарочно грохнулся на паркете. Девочка тотчас бросается к нему, поднимает. И он, будто в благодарность, осыпает ее поцелуями. И тотчас объявляет, что непременно женится на ней – опять же в благодарность за помощь. Но я разгадал его хитрость, заставил покаяться и пребольно выпорол... А потом был триумф в Париже...

В Париже я велел награвировать четыре его сонаты. И это в возрасте восьми лет... Как сейчас вижу: он стоит у королевского стола и королева передает ему лакомые кусочки. Но больше всего ему понравились королевские дочери. Они охотно его целовали. В восемь лет он обожал, когда его целовали женщины. И когда всесильная мадам Помпадур – высокая, видная блондинка – не захотела его поцеловать, он с возмущением воскликнул: «Да кто она такая?! И как она смеет не захотеть меня целовать, если меня целовала сама королева?!» И мне опять пришлось его выпороть – за дерзость... и пылкость. Когда мы вернулись в Зальцбург, покорив Европу, архиепископ запер

его в своем дворце и предложил ему написать музыку к первой части оратории «Долг Первой заповеди». Он не верил, что мой мальчик все сочиняет сам... Мальчик начал сочинять... Он произнес слова Первой заповеди: «И возлюби Господа Бога твоего всем сердцем... и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всей крепостью твоею», и понял, что Он с ним... Вольфганг блестяще справился с заданием... Я воспитывал его в беспредельной любви к Творцу, и это много раз спасало и еще спасет его... Когда ему было двенадцать лет, наш новый монарх – император Йозеф – заказал ему оперу... Мальчик был счастлив: опера – это вершина музыкального искусства! И он написал ее... Но премьеры не случилось. Он рыдал! Он не мог понять, что произошло. Так в двенадцать лет он столкнулся впервые с человеческой завистью. Господа музыканты испугались конкурента. Невидимая «музыкальная преисподняя» распространила о его опере зловредные слухи. И великий Глюк, имевший такое влияние на императора, не захотел даже взглянуть на партитуру и объявил издевательством саму идею заказывать оперу мальчику... Мальчику?! Да он в семь лет умел делать то, что другие композиторы – заканчивая жизнь! Я часто ему объяснял: «Полагайся только на Бога! Все люди – сволочи! Чем старше станешь – тем яснее это будет для тебя!»

(Добавлю: он рано научил мальчика видеть всегда и во всем интриги.)

ЛЕОПОЛЬД. Но все эти поездки по Европе были лишь подготовкой к одной великой поездке. Именно! Италия! Земля обетованная музыки! Если немецкий музыкант хочет занять должность при дворе, он должен получить признание в Италии. И мы поехали. Уже в Мантуе газеты написали: «Этот мальчик затмит всех!» В Милане нам дали удобное пристанище в монастыре. Была зима. У моего мальчика чувствительнейшее тело – и он был счастлив, когда по возвращении с концерта находил нагретой постель. Это мелочи для другого, но они важны для деликатных натур. В Милане послушать мальчика собралась вся знать Ломбардии. Были исполнены три арии, сочиненные Вольфгангом. Одна потрясла даже меня. Эту большую арию он написал на знаменитый текст великого Метастазио «Несчастный мальчишка» (К 77).

(Замечу: старик прав. Многие обращались к этому знаменитому тексту. Но никто никогда... не достиг такой возвышенности. «Несчастный мальчишка»!

Неужели уже тогда он сам это почувствовал?.. Да, он так никогда и не стал взрослым. Прежде я думал, что в этом виноват его отец, столь долго его опекавший. Теперь думаю иначе. Это – его суть: с рождения до смерти он – несчастный мальчишка!)

ЛЕОПОЛЬД. Чтобы не томить вас, барон, я описываю лишь некоторые его триумфы... Мы поспешили в Рим. Как вы знаете, на Страстной неделе в Сикстинской капелле исполняют великое «Мизерере». Я помню, как мой мальчик пришел в капеллу. Нет, нет, он не заметил восхитительных фресок Микеланджело. Он был весь в сладчайшей музыке. Когда мы вышли, я сказал ему: «Под страхом отлучения от церкви никто не смеет вынести из капеллы партитуру „Мизерере“, чтобы никто и нигде не смог исполнить эту вершину папской музыки». Мой мальчик расхохотался. И, придя домой, без единой ошибки с одного прослушивания записал всю партитуру.

(Добавлю: об этой истории много рассказывали в Риме. Я же отмечу: в одной из его квартир в кабинете был великолепный потолок Я спросил его: «Чья это живопись?» Он удивился, он вообще ее не заметил.)

ЛЕОПОЛЬД. А потом в Риме ему вручили высший папский орден. К сожалению, он редко надевал эти регалии: золотой крест, шпагу и шпоры. Он сказал: «Мне почему-то смешно». Он всегда был очень смешлив.

Я. О да! Я это знаю.

ЛЕОПОЛЬД. Теперь он стал кавалер Моцарт. Рыцарь Моцарт. Только великий Глюк был удостоен подобного. А потом мальчика избрали в Академию в Болонье.

Кто знал такое в пятнадцать лет! И тогда я заметил перемену. Он полюбил, чтобы им восхищались... восхищались женщины!.. И я сказал: «Здесь твоя западня». Помню, молодая госпожа де Асте позвала нас на чудные фрикадельки из печени и великолепную квашеную капусту. Но он не восхитился этими яствами – его глаза неотрывно были устремлены на госпожу де Асте. Мне пришлось опять сурово вмешаться.

А потом наш благодетель, старый архиепископ, умер...

(Добавлю: уже тогда меня увлек этот гениальный мальчик. Поток солнечного света... легкое, трепещущее. Как странно, что он не родился в Италии. Я наслаждался его искусством. Но исповедовал тогда иное. Будучи послом в Берлине, я познакомился с музыкой полузабытого тогда Иоганна Себастьяна Баха. С тех пор строгое искусство Баха и Генделя владело мной. И вот тогда мне стала приходить в голову дерзкая мысль: ввести солнечного мальчика в этот полузабытый мир. Какой удивительный цветок мог произрасти! И какое наслаждение ожидало нас, немногих жрецов истинной музыки! Но для понимания строгой музыки потребна строгая жизнь. Слишком много удач принесла ему судьба. Вот почему я весьма оживился, когда узнал, что новым архиепископом в Зальцбурге стал граф Иероним Колорадо. Я хорошо с ним знаком: непреклонная складка вокруг рта, надменный, неподвижный взгляд... И мне нетрудно было уже тогда вообразить, как они встретятся – избалованный славой юный гений и деспот. Сказка закончилась.)

Я никогда не верил, что Сальери отравил Моцарта...

Из письма пианиста К. ИЗ ДНЕВНИКА

1781 – 1782 годы (Записано в Зальцбурге)

Привожу с большими сокращениями окончание моей долгой беседы с отцом господина Моцарта.

ЛЕОПОЛЬД. Сначала мы были благодарны новому архиепископу: он положил мальчику больше жалованья, чем всем остальным. Но потом стал заставлять его – кавалера Моцарта – каждый день в форменной одежде вместе со слугами являться для приказаний. Нет, я понимаю, он хотел обуздать его юношескую спесь, хотел заставить считать себя благодетелем. Но...

(Добавлю от себя: именно тогда я услышал его соль-минорную симфонию... Эта тревога... дерзкие порывы... мимолетное просветление... И яростный взрыв мятежных сил в финале. О! Я понял тогда, что с ним происходит!)

ЛЕОПОЛЬД. Все кончилось прошением об отставке. И дело было не только в архиепископе. Я приучил Вольфганга к вечным путешествиям, и он не мог усидеть в нашем тихом Зальцбурге... Архиепископ не разрешил мне отправиться с мальчиком. Но я не мог отпустить его одного. Он поехал вместе с матерью. На прощание я дал ему письмо с главными советами: «Ты знаешь, как ты пылок... и как твоя горячность приводит тебя в волнение... о женщинах я не говорю, но запомни: здесь нужна величайшая сдержанность и весь твой разум. Ибо сама природа является нашей западней: кто не напрягает здесь рассудка, обречен на несчастье, которое кончается только со смертью».

Когда их карета отъехала, в ужасе от предчувствия я бросился на кровать и пролежал неподвижно до ночи. Вскоре я получил его первое письмо.

«Сердце мое преисполнено восторгом и восхищением. Мне так весело в этой карете, так тепло, и кучер наш поет и мчит во всю прыть.

И, читая, явственно услышал я его нежный голос и расплакался.

Все случилось, барон, как я предполагал... Это произошло уже в Мангейме. Сначала я почувствовал в его письмах некий излишний восторг. У него острый язык!

(Добавляю: и сколько он сделал ему врагов!)

ЛЕОПОЛЬД Мальчик обожает гаерничать. К примеру, в Мюнхене ночью солдаты на каждом шагу воинственно окликают. «Кто идет?!» И он неизменно отвечает им в ответ: «Накось выкуси!..» А тут вдруг тон писем совсем переменился. Одни восторги и описания бесконечных триумфов... Я написал ему, что одним триумфом сыт не будешь. И что пока никто не предложил ему никакой должности, а я оплачиваю бесконечные счета, которые ко мне приходят. В ответ я получил: «Как мне хочется написать оперу. Я завидую всем, кто пишет оперу. Хочется плакать с досады, когда я слышу какую-либо арию...» Да, да... все дело в том, что он влюбился в певицу! Я знавал эту гнусную семью Веберов. Отец служил жалким суфлером. Хищная, жадная жена и четверо дочерей. На беду маленького Моцарта, вторая дочь – пятнадцатилетняя Алоизия – была высокая, стройная красавица, возмечтавшая стать певицей... Узнав все это, я решил проверить, сколь опасно положение. Я написал ему письмо, будто один из его друзей, знаменитый молодой человек, вступил в выгодный брак. В ответ я немедленно получил просто поэму.

«Так жениться я не хотел бы. Я хочу сделать счастливой свою жену, а не составить с ее помощью свое счастье. Знатные люди не смеют жениться по любви. Зато мы, бедные и простые люди, можем взять в жены ту, кого любим...» И так далее...

Я все понял... После чего он завалил меня описаниями тягот «бедных Веберов»... А я?! Его отец?! Семеро детей! И двести жалких флоринов жалованья на протяжении всей жизни!

(Здесь он достал новый ворох писем... И в продолжение нашей беседы весьма часто читал выдержки из них. Он жаждал сочувствия!)

«Дочь господина Вебера обладает красивым голосом. Ей недостает только умения играть на сцене...»

Вы поняли, барон? Он решил ей помочь! Он помнил, как его принимали в Италии, и теперь захотел показаться ей во всем блеске! Он задумал общую поездку. С нею в Италию! А пока сочинял для нее арии... Нет, недаром говорят: глуп, как влюбленный! Его несчастная мать прислала мне письмо: «Ты знаешь, когда мальчик завязывает новое знакомство, он сразу готов отдать последнее». Пишу тебе в величайшей тайне, пока он ест... Придумай, что сделать».

Бедная жена! И я написал ему: «Дражайший сын! Твое предложение разъезжать с Вебером и его дочерью чуть не лишило меня рассудка. Как ты мог хотя бы на час обольстить себя столь отвратительной и явно внушенной тебе мыслью?! Мечтания, одни пустые мечтания!.. Как ты мог позабыть свою славу? Своих старых родителей?.. Нет, нет, я понимаю твое желание помочь... Это ты унаследовал от своего отца! Но прежде всего ты должен помогать своим собственным родителям, иначе душа твоя попадет к черту в лапы! Прочь из Мангейма! Марш в Париж! И скорее! Слава из Парижа распространяется по всему свету! Поступай, как великие люди! Или Цезарь! Или ничто!»

И он подчинился. Тогда он еще помнил наш девиз: «За Богом сразу идет отец».

Он написал мне: «Умоляю, наилучший из отцов, не думайте обо мне ничего плохого... Есть люди, которые считают, что нельзя любить девушку, не имея при этом дурных намерений... Надеюсь, вы простите мне, если я в азарте любви в чем-то забыл меру».

Вот в этот момент мой мальчик ушел от меня! Он подчинился мне, но не простил. Бедняга, он, конечно, поехал в Париж с одной надеждой: вернуться к возлюбленной, но со славой!

(Замечу: все, что он испытал, – в его арии, написанной для Алоизии (К. 294). Эта сладкая мука... и тревожное, тревожное предчувствие!)

ЛЕОПОЛЬД. Но, к сожалению, Париж успел его забыть. Нет, не зря я ненавидел этот город. Никакого заказа на оперу он там не получил. И с трудом перебивался жалкими уроками. Мой французский друг барон Гримм написал мне: «Чтобы здесь пробиться, необходимы пронырливость, предприимчивость и подлость... Думая о его карьере, я пожелал бы ему иметь вдвое меньше таланта и вдвое больше ловкости...»

А потом как-то ночью пришел наш друг аббат Буллингер и положил передо мною письмо. Мой мальчик писал: «Дорогой аббат. В эти душные дни заболела моя мать... Я метался по раскаленному городу в поисках врача и лекарств... Она умерла у меня на руках. Сейчас ночь, и я пишу письмо отцу. Я пишу ему о матери как о живой... Я боюсь, что он догадается. И шучу. И снова возвращаюсь к ее болезни... Я пытаюсь его подготовить к худшему...»

Несчастный мальчик! Через неделю я получил его письмо: «Я пишу вам в два часа ночи. Нашей дорогой матери больше нет на свете. Она умерла, не приходя в сознание, она угасла, как свеча...»

Я звал его в Зальцбург. Архиепископ снова принял его на службу. Но он писал: «Я радуюсь встрече с вами, наилучший из отцов. И наперед обещаю себе приятнейшие, счастливые дни... Но, клянусь честью, я не могу терпеть Зальцбург и его обитателей! Для меня совершенно невыносима их скучнейшая жизнь».

Это означало: он поспешил из Парижа в Мангейм! Я умолял его уберечься от пустых мечтаний. Но он писал: «Совсем уберечься от мечтаний я не могу, да и вряд ли сыщется смертный, который никогда не мечтал. Но веселые мечты! Мечты сладостные и утешительные, мечты, которые, если б сбылись, сделали бы сносной мою жизнь... такую сейчас печальную...»

Но ничего! Вскоре он познал, что означают пустые мечтания! Эта тварь Алоизия пела в Мюнхене, где ею весьма интересовался баварский государь. И мальчик мой, к счастью, был ей теперь не нужен. И она сказала это ему прямо в лицо. О, он смог тогда понять, как всегда прав его отец!.. И у него хватило мужества пересказать мне в письме всю постыдную сцену.

+Я был ошеломлен. Но я не дал ей это заметить, наилучший из отцов. Я сел за клавир и, стараясь перещеголять ее в легкомыслии, вдруг весело, тенорком запел: «Не задумываясь, я бросаю девушку, которой не мил! Ха-ха-ха...»

Да, он бодрился, но... Совершенно потерянным он вернулся в добрый наш Зальцбург. Я постарался сделать все, чтобы ему было хорошо. В его комнату поставили удобный шкаф для многочисленного его платья, наша кухарка готовила его любимых каплунов. И я сквозь пальцы смотрел, как дочь моего младшего брата... кузиночка... попыталась его утешить.

Он писал ей очень смелые письма, которые негодница поощряла. И поначалу я с изумлением читал все его фривольности.

Но дальше смелых шуток он не пошел. Только потом я понял: он старался быть веселым и дерзким, но по-прежнему страдал. Страдал! И перенес свое отчаяние на наш тихий Зальцбург он его возненавидел... К сожалению, досточтимый архиепископ на каждом шагу подчеркивал, что мой мальчик отнюдь не гениальный Моцарт, но лишь слуга, которого он приютил после неудач.

(Добавлю: это было счастьем для музыки. Разбитое сердце – так произрастает вечное.)

ЛЕОПОЛЬД. И во время его поездки с архиепископом в Вену, вдали от меня, случилось то, что должно было случиться: мальчик опять подал прошение об отставке... Я отлично представлял, что будет, коли он станет жить один в Вене... Он – не подготовленный к мерзостям жизни, привыкший быть за моей спиной. Любая шлюшка может предстать пред ним в образе непорочной девы!.. Он слишком чист для этого подлого мира!_ Я потребовал, чтобы он взял назад свое прошение. Но он ответил мне: «Никогда! Вся

Вена уже знает, что я ушел от архиепископа и от его оскорблений... И что же, теперь я должен превратить себя в собачье дерьмо?.. Вам в угоду, батюшка, я готов жертвовать всем: своим счастьем...» Алоизия! Алоизия!.. «Здоровьем, жизнью... но моя честь! Она для меня... и, надеюсь, для вас, превыше всего! Требуйте чего угодно, но не этого! Одна эта мысль заставляет меня дрожать от ярости...»

О, я знал, что наш гордый архиепископ сумеет наказать его. Но я не знал, что это будет столь варварски.

Сначала он не удостоил мальчика ответом... Когда же мой сын явился в третий раз со своим прошением, его принял гофмейстер граф Арко. Он назвал Вольфганга хамом и негодяем, а потом пинком ноги... выбросил его из комнаты. Это было нетрудно. Он такой маленький... И вот его – кавалера ордена Золотой Шпоры, рыцаря, члена двух академий – пинком в задницу... с лестницы...

Мальчик слег. Конечно, он клялся вернуть пинок графу, он писал мне всяческие глупости: «Да, я не граф, но в душе у меня больше, чем у любого графа... и если он оскорбил меня, он – собачье дерьмо!» И т.д. Конец письма меня страшно встревожил... Он писал: «Завтра отправляю письмо графу. Я совершенно спокойно разъясню ему, как подло он исполнил свое дело. Я пообещаю ему встречу на улице... В людном месте он получит от меня пинок в жопу и пару оплеух вдобавок!..» Я умолял его не делать этого из любви ко мне. Это не только лишило бы меня работы, средств к существованию, но принесло бы мальчику новые унижения. Что мог поделать он, маленький, тщедушный, против этих господ, окруженных слугами? К счастью, он так же страстно переживает обиды, как легко их забывает. Уверен, что на третий день пинок под зад испарился из его головы – и он предался опаснейшему счастью обретенной свободы. А я, как осужденный, подставивший голову под топор, начал ждать, когда произойдет неминуемое.

(Добавлю: именно в эти дни я впервые встретился с Моцартом. Он и вправду был пьян от свободы. Свободы и... любви.)

ЛЕОПОЛЬД. И уже вскоре я начал получать от него восторженные письма. Опять слишком восторженные: «Город полон сейчас цветов и музыки. Ночные серенады здесь так же часты, как в Италии. И в поздний час распахиваются окна, и горожане аплодируют ночным певцам. В то время как наш гнусный Зальцбург храпит!» Далее он писал мне, что получил заказ на оперу. Либретто оперы меня насторожило. Точнее, страстное изложение этого либретто: некий дворянин и его слуга освобождают из гарема когда-то похищенную невесту дворянина... И затем шло почти стихотворение о силе любви дворянина к этой невесте. Невесту звали Констанца... И уже вскоре мне пришлось понять, откуда это имя.

(Все было именно так. В это время Моцарт часто приходил ко мне. И однажды сообщил новость: он поселился в доме своих старых друзей Веберов. Тех самых Веберов! Злосчастная Алоизия к тому времени уже вышла замуж. Я знаком с ее мужем... Господин Ланге – отличный певец... Вместе с ним сия красавица пела теперь в Вене. Ее мать и три незамужних сестры

тоже приехали в Вену. Стесненное положение заставило их сдавать комнаты. Моцарт рассказал мне, что госпожа Вебер предложила ему просторную и светлую комнату. И отличный стол. Что для него особенно важно, ибо его желудок весьма чувствителен к плохой еде и он страшится отравиться в наших мерзких трактирах Веберы избавили его от всех житейских забот. Он сказал мне: «Я привык жить в семье. У Веберов я вновь почувствовал себя в отчем доме...» Его дом носил премилое название: «Петр в Оке Божьем». Он записал мне свой адрес. Эта запись его рукой до сих пор хранится в моем столе.)

ЛЕОПОЛЬД. Вы можете представить, что я пережил, когда узнал: проклятая Веберша опять заполучила его в свой дом! Он чувствовал мою печаль и решил успокоить – сообщил, что Алоизия вышла замуж... Но я-то знал: там еще три сестры! Три незамужних сестры, хитрющая мать и мой пылкий сын в одном доме!!! И скоро, скоро я получил весть: «Наилучший из отцов. Спешу тебе рассказать о Констанце. Она моложе Алоизии. Это милая, добрая, чудесная девушка...» О, Боже!

«Она совсем не похожа на свою мать, которая груба и весьма склонна к горячительным напиткам...» Это он, конечно, писал для меня! Он знал, как я не люблю гнусную Вебершу... «Сейчас я заканчиваю оперу и придумал для нее отличное название – „Похищение из сераля“.

...Я тотчас понял: этот восторженный безумец уже задумал «Похищение из Ока». Он так и не понял: похищали его самого! Я потребовал, чтобы он сменил квартиру. Я написал, что уже идут сплетни и т.д. Он мне испуганно ответил: «Наилучший из отцов! Я давно уже намеревался снять другую квартиру. Из-за этих людских сплетен, в которых нет ни слова правды. Дескать, коли я квартирую у госпожи Вебер, то непременно женюсь на ее дочери! Какая глупость! Именно теперь я более, чем когда-либо, далек от этой мысли... Бог дал мне талант не для того, чтобы я погубил его из-за жены и прожил бездеятельно свою молодую жизнь. Я только начинаю жизнь, я не хочу испортить ее...»

И вот прошло три месяца! Всего три месяца, и я получил от него: «Мое стремление сейчас состоит в том, чтобы получать небольшое, но постоянное вознаграждение... а потом жениться!» Жениться!!

«Вы приходите в ужас от этой мысли, но прошу, наилучший из отцов, выслушать меня. Природа говорит во мне столь же громко, как и в любом другом... и даже громче, чем в каком-нибудь здоровом олухе!..» Уж это мы знали давно!.. «Но мне невозможно жить, как живет большинство нынешних молодых людей. Во-первых, я слишком религиозен. Во-вторых, слишком люблю ближнего своего и слишком честен по убеждениям, чтобы смог обмануть невинную девушку. И в-третьих, слишком люблю свое здоровье, чтобы иметь дело с потаскухами. Оттого могу поклясться вам, что еще ни с одной женщиной не имел дел такого рода. В этом могу поклясться жизнью... Я не вижу для себя ничего более необходимого, чем жена. Холостой человек живет только наполовину... И вообще мой темперамент больше располагает к спокойной домашней жизни».

И так далее... Это бесконечное письмо!.. Теперь вы знаете, добрейший барон, все, что произошло в нашей несчастной семье... Мальчик столь уважает вас: может быть, вы объясните ему всю пагубность этого брака?

Видимо, старому Моцарту придется примириться с неизбежным. По возвращении в Вену я узнал, что мадам Вебер проводит интригу очаровательно точно. Она постаралась сделать так, чтобы вся Вена узнала: наш маленький Моцарт влюблен в Констанцу. Вчера этот наивный ребенок в отчаянии прибежал ко мне.

Передаю наш разговор целиком.

МОЦАРТ. Я отниму совсем немного вашего драгоценного времени, барон. Я в отчаянии. Госпожа Вебер объявила мне, что по городу идут ужасные сплетни. И опекун ее дочерей господин Торварт категорически против, чтобы я далее проживал в их доме.

Я. И что же вы решили?

МОЦАРТ. Я сказал, что люблю ее дочь. И как только получу минимальное, но постоянное обеспечение, немедля женюсь на Констанце. Но господин Торварт не верит, он считает, что я могу бросить Констанцу и несчастная девушка останется скомпрометированной.

Я. И что же предложила госпожа Вебер?

МОЦАРТ. Чтобы я немедля объяснился с господином Торвартом. Господин Торварт весьма уважает вас, барон. Я прошу заверить его, что я порядочный человек...

Я. Милый Моцарт. Я уверен, что и без моего вмешательства все обойдется благополучно. По-моему, вам попросту предложат подписать бумагу, где вы обязуетесь жениться...

МОЦАРТ. Да я подпишу тысячу таких бумаг!.. И вы думаете, тогда все обойдется?

ИЗ ДНЕВНИКА 1781-1782 годы

Сегодня он опять был у меня! И опять разговор наш был столь краткий, что доверяю его бумаге целиком.

МОЦАРТ. Вы были правы, дорогой барон! Все обошлось! Я написал официальное заявление, где обязался в трехгодичный срок вступить в брак с мадемуазель Констанцией Вебер.

(Представляю лицо «наилучшего из отцов», когда он получит сие известие.)

МОЦАРТ. Но что сделала чудесная девушка? Когда опекун ушел, она взяла у матери обязательство и сказала мне: «Дорогой Моцарт! Мне не нужно

от вас никаких письменных обязательств, я и так верю вашим словам». И разорвала бумагу! Этот поступок сделал для меня еще дороже мою любимую!

(Браво, госпожа Вебер! Замечу: эта семья всегда жила рядом с театром. Да, старая Веберша сумела поставить спектакль.)

Я все больше сближаюсь с Моцартом. Сейчас он в большой моде. Все знаменитые дома Вены зовут его с концертами. Вчера я пришел в театр на последнюю репетицию его оперы «Похищение из сераля».

В кармазиновом камзоле, в красной шляпе, украшенной золотым шнуром, этот человек стремительной походкой прошел по залу и легко прыгнул на сцену.

Началась увертюра оперы. Я слышал томный, вкрадчивый шелест... нежный лепет, вздохи... я видел, как вздымается взволнованная грудь... Страсть, которой не дозволяют излиться. И все это сочинила любовь. Успех оперы обещает быть грандиозным, и госпожа Вебер спешит закончить дело с выгодным женихом. Она не собирается ждать три года... Я понял это из сегодняшней беседы с Моцартом. Привожу ее вкратце:

МОЦАРТ. Я хочу просить у вас совета, добрейший барон. В последнее время госпожа Вебер вдруг стала совершенно несносной к Констанце. Дело доходит до рукоприкладства. По моей просьбе баронесса Вальштедтен забрала ее в свой дом. (Замечу в скобках баронесса развелась с мужем и пользуется в Вене репутацией слишком свободной женщины. Впрочем, я все прощаю Марте фон Вальштедтен за ее истинное понимание музыки.)

МОЦАРТ. Вчера Зофи... это сестра Констанцы... пришла ко мне... плакала и умоляла, чтобы я что-то предпринял: мать хочет забрать Констанцу обратно с полицией.

Я. Как я понимаю, господин Моцарт, это *что-то» означает ваше скорое венчание?

МОЦАРТ. Но иначе я не смогу защитить ее!.. Я пишу отцу письмо за письмом, я прошу благословения, а он молчит... Я пишу: «Ради всего на свете, дайте мне свое соизволение». Молчит! Я пишу: «Я охотно ждал бы еще! Но это непременно необходимо теперь! Ради моей чести! Ради чести моей девушки!» Молчание! Молчание! Молчание! Сердце мое беспокойно, голова в смятении! Как можно при этом сочинить что-то толковое?! Или просто работать?! Ну что мне еще ему написать, дорогой барон?!

Был у Моцарта впервые после венчания. Все свершилось в соборе Святого Стефана. Баронесса устроила свадебный пир... И только вчера пришло согласие от отца.

Он сидел с письмом в руках, когда я вошел. Вот самое краткое содержание нашего разговора.

МОЦАРТ. Он прислал согласие, барон, но, конечно, он сердится... Бедный, он пишет: «Отныне твой отец не может более рассчитывать на помощь сына, впрочем, и тебе не следует ожидать помощи от своего отца...» Не я уверен, когда он увидит Констанцу... Ее нельзя не полюбить! Ха! Ха! Ха! Дорогой барон, похищение из «Ока» свершилось! Она моя! Ха-ха-ха!

(Замечу: его отец прав. Он, конечно же, не понимает, что похитили его самого... Но понимает ли она интригу матери? Скорее всего, попросту не задумывается. Я приглядывался к ней в эти дни. Моцарта она явно любит, а мать явно боится. И верит, что та делает все ради ее пользы. Она из тех безвольных натур, которые рождены быть зеркалом. Они отражают того, кто рядом. Моцарт беспечен и жизнерадостен, и она беспечна и жизнерадостна... Она недурно поет и неплохо играет на клавире. Моцарт обожает птиц. Что ж, он получил рядом веселую, глупую птицу. Теперь их двое – птиц.)

МОЦАРТ. Клянусь, скоро дражайший из отцов попросту растает. Мы завалили его, барон, совместными письмами с изъявлениями любви.

В этот вечер я стал свидетелем, как писались эти письма: Моцарт сидел с пером в руках, Констанца – у него на коленях. Они сочиняли вслух следующее трогательное письмо.

МОЦАРТ. «Наилучший из всех отцов и свекров. Спешим описать тебе всю церемонию... Когда мы были обвенчаны, я и моя жена начали плакать. И все вокруг тоже заплакали, ибо стали свидетелями растроганности наших сердец».

(При сем оба заливались смехом и беспрестанно целовались.)

МОЦАРТ. «Держу пари, дражайший отец, вы обрадуетесь моему счастью, как только узнаете ее. Ибо в ваших глазах, как и в моих, нет больше счастья, чем разумная, правдивая, добродетельная и услужливая жена! Такова моя Штанци».

(Так он ее называет. Он обожает играть в звуки: «Кон-стан-ца... Штанци...»)

Теперь целые дни Моцарт просиживает над сочинением музыки, стараясь обеспечить семью. Врач прописал ему прогулку на лошади. Как все дети, он обожает маленьких животных. Лошади он боится, но добросовестно отправляется на ней на прогулку. Я тоже выезжаю по утрам для моциона, и он составляет мне компанию. К сожалению, он все время опаздывает. Вчера у нас произошел следующий разговор (записан мной целиком).

МОЦАРТ. Ради Бога, простите за опоздание, барон. Я тружусь за полночь, оттого трудно встаю, к тому же мне надобно по утрам писать письма жене.

Я. Разве Констанция уехала?

МОЦАРТ. Нет-нет, она спит в доме. Но когда просыпается – она привыкла находить мои письма.

Я. И что же вы ей пишете?

МОЦАРТ. Всегда разное. Сегодня, к примеру: «Доброе утро, милая женушка. Желаю тебе, чтобы ты хорошо выспалась, чтобы не пришлось тебе сразу вставать, чтоб ты не гневалась на прислугу и не упала бы, споткнувшись о порог. Прибереги домашние неприятности до тех пор, пока я не вернусь. Только бы с тобой ничего не случилось».

(О, этот вечный страх молодых влюбленных, что с ней что-то случится!.. Добавлю: при всей этой жаркой любви к Констанце брак развязал его буйный темперамент. Констанца пренебрежительно называет их «горничными»... Нет, нет, он не ищет встреч с «горничными», но, видимо, и не избегает. Впрочем, он всегда раскаивается.)

Сегодня я застал Констанцу в слезах

Я ни о чем не спрашивал, она начала сама.

КОНСТАНЦА. Это ужасно... И зачем ему эти «горничные»? Но... он кается так мило... нет, нет, на него невозможно сердиться. Нет, нет, я не могу не отнестись к нему снова хорошо.

В это время в соседней комнате Моцарт играл на бильярде, и я слышал его нежный тенор, напевающий мелодию, и стук шаров. Потом он выбежал из комнаты, схватил заплаканную жену и, хохоча, начал с нею танцевать.

МОЦАРТ. Простите нас, дорогой барон! Но мы так любим танцевать, танцевать, танцевать!

Он напевал мелодию. Я понял: он продолжает сочинять. Этот человек сочиняет всюду – в карете, на лошади, играя на бильярде. Даже исполняя чужое сочинение, он вдруг объявляет, что забыл... чтобы начать сочинять за автора. И сейчас, танцуя, он все время напевал своим тонким тенором новые мелодии. Изысканный менуэт сменялся самой площадной пляской. Так, хохоча, он танцевал с обезумевшей Констанцией. И приговаривал:

– Разве блаженство, которое дает истинная, разумная супружеская любовь, не отличается – как небо от земли – от удовольствий непостоянной и капризной страсти?!

(Добавлю: ну что ж, он может танцевать, у него все хорошо, и денежки у него пока водятся... Впрочем, именно пока!.. Я богатый человек, но я умею ценить деньги. Деньги относятся к вам так же, как вы к ним. Вы их любите? Они вас тоже. Бережете? Они сберегут вас. Он не бережет, швыряет пригоршнями. Одалживает всем, кто обращается. При мне настройщик клавиров попросил у него талер – получил горсть дукатов! Все проходимцы Вены обирают его. И хотя пока его доходы возрастают, я уже не сомневаюсь, чем все это кончится.)

В Вене находится старый Моцарт. Его сын по-прежнему в большой моде. И хотя старик Леопольд выглядит очень счастливым, беседу он начал печально.

(Разговор привожу целиком.)

ЛЕОПОЛЬД. И все-таки положение его непрочно. Император так и не взял его на службу. Мальчик написал мне грустное послание.

(Он показал мне его. Оно очень любопытно.

Вот что пишет молодой Моцарт:

«Ни одному монарху в мире я не служил бы с большей охотой, чем нашему императору, но я не собираюсь выклянчивать службу! Я верю, что окажу честь любому двору своей музыкой. И ежели Германия, любимое мое отечество, не хочет принять меня, придется с именем Божьим сделать Англию или Францию богаче на одного искусного немца!..

...Вы не можете поверить, дражайший из отцов, сколько трудов затрачивает барон ван Свитен и другие важные господа, пытаясь удержать меня здесь». Что ж, сие правда!)

ЛЕОПОЛЬД. Я счастлив был прочесть ваше имя, дорогой барон.

(Но в глазах старика был вопрос почему?! Почему император до сих пор не возьмет на службу его сына? Что я мог ему ответить? Император, как все Габсбурги, прекрасно образованный музыкант. У него отличный бас, он прекрасно поет, и оттого вершиной всех искусств он считает итальянскую оперу. «Похищение из сераля» слишком непривычно для него. Да и сам Моцарт непривычен. Недавно в Вену вернулся итальянец Антонио Сальери. Он весел, общителен, импозантен. Но, главное, он итальянец, сочиняющий превосходные традиционные оперы. Они нравятся и Европе, и великому Глюку. И нашему императору. И конечно же, он назначил Сальери Первым капельмейстером.)

ЛЕОПОЛЬД. Это людская зависть, дорогой барон. Вечные интриги «музыкальной преисподней». И наверняка – господин Первый капельмейстер! Да, да, этот Сальери ненавидит мальчика!

(Я не стал возражать. Я был благодарен ему за то, что он избавил меня от объяснений по поводу императора. Добавлю от себя: я много раз говорил с Сальери, но никогда при мне он не отзывался с ненавистью о Моцарте. Хотя успех «Похищения» должен был его насторожить. Но Сальери слишком упоен собой, слишком благодушно процветает, чтобы испытывать к кому-нибудь такое сильное чувство, как ненависть. Скорее это равнодушное недоброжелательство. Как положено опытному царедворцу, узнав, что Моцарт мечтает давать уроки дочери императора, Сальери тотчас устроил на это место бездарного господина Фогта...)

Я. И все-таки чувствую: на этот раз вы довольны жизнью?

ЛЕОПОЛЬД. Я думаю, при нынешних его доходах он скоро сможет положить в банк две тысячи флоринов... И хозяйство Констанца ведет экономно. Главное – следить за расходами. Я давно советовал ему завести особую тетрадь. И вот – смотрите!

(Он с умилением показал мне тетрадь. И я даже прочел по его просьбе несколько записей:

– «26 мая: два ландыша – один крейцер. 27 мая: птица-скворушка – четыре крейцера».

Рядом с расходами на скворца я увидел ноты.)

ЛЕОПОЛЬД. Это прелестная мелодия, которую насвистал скворец. Точнее, мой мальчик напел, а скворец повторил... Остальные расходы он сказал мне, что не помнит!

Он расхохотался.

(Я впервые услышал, как старик смеется. Замечу: на самом же деле Моцарт давно передал вести эту тетрадь Констанце. А экономная хозяйка, конечно же, тотчас позабыла это делать. Зато каталог своих сочинений, который также научил его вести отец, он заполняет с тщательностью, странной для этого человека.

Заканчивая беседу, г-н Леопольд сказал весьма важно:

– Но особенно меня порадовало, барон, что мой мальчик вступил в масонскую ложу.

Добавлю: старик не только порадовался, но и сам вступил. Еще бы – вся наша знать состоит в масонах. Я часто думаю: почему Моцарт так страстно возлюбил масонство? Выгода? Сие непонятно этому ребенку! Все много проще в реальной жизни знатный человек пинком ноги может поставить его на место. Зато в масонских ложах все равны. Все братья, все оставляют свои титулы в миру. Радость братства! И конечно же, таинственность обрядов.)

Когда мы прощались, я спросил старика:

– Как вам последняя музыка, сочиненная сыном? Леопольд знаете, что сказал Йозеф Гайдн: «Говорю, как перед Богом: ваш сын – величайший композитор».

Я. Ну а вы? Вы сами что скажете?

Он долго молчал. Очень долго. Потом глухо сказал фразу... я запомню ее до смерти.

ЛЕОПОЛЬД. Ежели мой сын ни в чем не испытывает нужды, он тотчас становится слишком довольным, беззаботным. Его музыка... порхает. Бог покидает ее.

12 августа 1785 года. Вчера у меня был Сальери. Сначала он долго рассказывал о своих европейских успехах. Эту часть разговора я опускаю. Привожу конец нашей беседы.

Я. Скажите, а что вы думаете о Моцарте?

САЛЬЕРИ. Помилуйте, зачем мне о нем думать. Есть вещи, о которых думать куда приятнее. Например, певица госпожа 3.

Я. Неужели в нашей опере осталась та, которая не стала жертвой вашего темперамента?.. И все-таки – о Моцарте.

САЛЬЕРИ. Легко, изящно, грациозно. Публика это любит. Но вы?! Впрочем, барон, ваш вкус столь безукоризнен, что вас уже могут взволновать только самые примитивные вещи... Моцарт – прекрасный клавирист. Но когда исполнитель желает сам сочинять, одним исполнителем становится меньше и редко одним сочинителем больше... Так что при всем моем уважении к вам, барон, Моцарт – это... несерьезно. Хотя есть вещи, которые мне в нем симпатичны: щедр, умеет сорить деньгами, прекрасно острит.

Я. Вас, например, он зовет «Музыкальный фаллос». Только погрубее.

САЛЬЕРИ. А вас – всегда изысканно: «такой же зануда, как все его накрахмаленные симфонии». И все-таки: Моцарт – это несерьезно.

Я. И все-таки: обучать принцессу музыке вы его не допустили.

САЛЬЕРИ. Ну можно ли допустить к принцессе человека с такими манерами? «Жопа» и «выкуси» у него как у нас с вами «здравствуйте».

Теперь самое смешное: к концу вечера я сыграл Сальери несколько любимейших моих сочинений Моцарта. И выяснилось: он не слышал ни одного из них! Как все наши музыканты, Сальери избегает слушать чужую музыку. Но «накрахмаленные симфонии»?! Моцарт, Моцарт... Это для меня – удар. Я близко сошелся с ним в последнее время. Наши встречи проходят в моем доме, который находится рядом с отелем «Цум римише Кайзер»... Я много рассказывал ему о своей жизни: как, будучи послом в Берлине, сумел договориться с прусским королем. И когда они с русской императрицей поделили несчастную Польшу, мы тоже получили свой кусок пирога... Но разве в этом моя истинная заслуга перед потомством?.. Она – в музыке. Вернувшись в Вену, я занимаю особое место в музыкальной жизни. Если я присутствую на концерте, все знатоки смотрят не на музыкантов, но на меня. Чтобы прочесть на моем лице: какое суждение они должны составить об услышанном. Да, конечно, не последнюю роль в этом играют мои титулы: директор придворной библиотеки, глава императорской комиссии по образованию. И наконец, близок к императору. Но Моцарт... эта беспечная птица... мне казалось: уж он-то ценит во мне иное, понимает, что я совершаю ныне! Будучи послом в Берлине, я узнал великое «Берлинское искусство»... Забытого гения – Иоганна Себастьяна Баха! И весь этот год я знакомлю с ним Вену. Я осуществляю свою мечту: Моцарт – воплощение легкости, грации – введен мною – мною! – в мир великой и строгой немецкой музыки. И я гордился, когда он показал мне переписку с отцом. Не скрою, я даже переписал эти письма. Вот они:

«Любимейший из отцов! Все воскресенье я хожу к ван Свитену. Там ничего не играют, кроме Генделя и Баха. Исполнение в самом тесном кругу. Без слушателей, только знатоки». И вот испуганный ответ Леопольда: «Это увлечение, дорогой сын, может стать для тебя пагубным и увести тебя ох как далеко от вкусов нынешней публики».

Старый, опытный хитрец. И как прекрасно ответил ему Моцарт: «Барон знает не хуже вас и меня, что вкусы, к сожалению, все время меняются... Вот и получается, что настоящую духовную музыку надо отыскивать на чердаках и чуть ли не съеденную червями...»

«Барон знает»... И вот благодарность: «накрахмаленные симфонии»!.. Что ж, я прощаю ему.

В парадной зале придворной библиотеки я распорядился исполнять великие генделевские оратории. И Моцарт обработал некоторые из них. 1ен-дель предстал в одежде Моцарта. Кто еще мог с таким вкусом облачить старика Генделя, чтобы он понравился и франту, и знатоку! Этот непостижимый человек умеет поглощать чужое, и оно тотчас становится его собственным.

Так случилось и с великим «Берлинским искусством». На беду Моцарта. И на счастье музыки. Ибо, как предполагал его отец: изменившийся Моцарт все менее нравится публике... Вчера он пришел ко мне. Передаю (вкратце) наш разговор.

МОЦАРТ. Я должен посоветоваться с вами, барон. Я был у издателя, он долго ругал меня и просил писать популярнее. Он прямо сказал: иначе ничего твоего я просто не смогу продать.

Я. И что же вы ответили?

МОЦАРТ. Значит, я больше ничего не заработаю, черт меня побери!

Я обнял его – и в памяти зазвучали слова его отца: «Когда у него все в избытке – Бог покидает его музыку»... Что ж, до нынешнего 1786 года у него были немалые доходы. Но денег ему все равно не хватало, ибо тратил не считая. По моим сведениям, уже тогда случилось с ним страшное: он обратился к ростовщикам. Теперь его доходы начнут сокращаться и сокращаться. При его беспечности это значит: уже вскоре – беды и нищета! Что ж, мы видели великую музыку счастливого Моцарта. Впереди нас ждет величайшая музыка Моцарта трагического. О, как я жду ее!

ИЗ ДНЕВНИКА 1786-1787 годы

Вчера я пришел к нему в дом. Он сидел за клавиром – спиной... Теперь я всегда вижу его спину. Он сказал мне: «Дорогой барон, я работаю, работаю, работаю, и нет денег... Работа пьет мозг и сушит мое тело. И все равно – нет денег!»

Теперь ежедневно он дает концерты... иногда дважды в день. Он объявляет бесконечные Академии. А ночами – сочиняет. Воистину – это музыкальная лихорадка. Воспаленный мозг все время требует продолжения. И потому даже после концертов Моцарт часто импровизирует. Три дня назад после его Академии я стоял за кулисами, поджидая его. Он был на сцене. Я услышал его нежный тенор: он разговаривал со старым скрипачом из оркестра, который, видно, уже уходил со сцены.

– Вы наговорили мне столько хороших слов, маэстро, позвольте и мне хоть немного отблагодарить вас. Если вы не торопитесь, я хотел бы сыграть для вас...

И он начал играть на темной сцене перед пустым залом. Я стоял, боясь пошевелиться. Это была импровизация. Она длилась добрый час. И, клянусь, там, в темноте, он беседовал с Господом. Если бы мне было дозволено испросить у Творца земную радость, я попросил бы вновь вернуться в тот вечер. Наконец, мелодия оборвалась. Я слышал, как в темноте он стремительно вскочил. И сказал старому скрипачу:

– Теперь вы слышали настоящего Моцарта. Все остальное умеют и другие.

Я вышел из темноты со слезами на глазах. Мы обнялись. Мы оба были растроганы.

Вот полностью наш разговор, который в конце стал столь неожиданным.

Я. Однажды я показал вам свою Десятую симфонию. Она мне очень дорога. Я все надеюсь, что вы сыграете ее когда-нибудь.

Он промолчал. Он просто заговорил о своих бедах.

МОЦАРТ. Меня беспокоит здоровье Штанци. У нее были неудачные роды. И не одни. И врач велит отправить ее на курорт. Она хочет в Баден. Но у нас совершенно нет денег.

(После того как он отказался сыграть мою симфонию, он хотел, чтобы я одолжил ему денег. В этом он весь! «Накрахмаленные симфонии»!)

Я. Хорошо. Я дам, но очень немного. Вам известен мой принцип: я помогаю помалу, но многим.

МОЦАРТА мне много и не надо, скоро у меня вновь будут деньги. Ко мне обратился Лоренцо ди Понте.

(Проклятие! Я знаю этого хитрющего венецианца: это итальянский еврей, который крестился, стал аббатом, что-то натворил и бежал из Италии. Он очень способный человек. По протекции Сальери император сделал его придворным поэтом... Он сочинил множество либретто для опер Сальери. И вот добрался до Моцарта.)

МОЦАРТ. Он предложил мне написать оперу на его либретто. Я получу сто дукатов.

(Неужели – выкарабкается? И вновь – веселый и легкомысленный Моцарт?)

МОЦАРТ. И знаете, каков сюжет? «Свадьба Фигаро» Бомарше.

И вот тогда – в единый миг! – я понял всю мою будущую интригу

Я. Дорогой Моцарт, это великолепная затея.

МОЦАРТ. Но разрешит ли император? «Фигаро» запрещен и в Париже, и в Вене... правда, после невиданного успеха. (Последние слова он произнес лукаво.)

Я. Тем больший будет интерес у нашей публики. Публика – женщина, и ее особенно влечет запретное.

МОЦАРТ. Ди Понте клянется, что избежит в либретто всяких политических намеков.

Я. Но избежите ли вы? Вы – гений-простолюдин, который помнит пинок ноги ничтожного аристократа?

МОЦАРТ. Я могу сердиться в письмах, барон, могу ненавидеть в жизни, но когда начинаю слышать музыку... Впрочем, вы знаете лучше меня: злой Гендель, злой Бах – разве это возможно? Музыка есть молитва, а Бог – Любовь и Прощение... Нет, нет, это будет веселая опера-буфф, и, клянусь, все итальянцы умрут от зависти!

(Это он, конечно, о Сальери.)

МОЦАРТ. Зная ваше доброе отношение, барон, ди Понте просил меня поговорить с вами. Император ценит ваши советы.

Я. Я уверен, дорогой Моцарт, моей помощи не потребуется. Император одобрит эту идею. Наш просвещенный монарх не раз говорил: «Предубеждение, фанатизм и рабство духа должны быть уничтожены». Он поклонник французских просветителей, ему будет приятно разрешить оперу на сюжет, запрещенный в Париже.

Он обрадовался как дитя. Он не знает, императоры часто говорят одно, когда думают совсем другое. Но я знаю.

Все случилось, как предполагал я.

На последней репетиции – предощущение триумфа. После арии «Мальчик резвый» оркестранты вскочили, стучали смычками и кричали: «Браво». Да, это восхитительная опера-буфф. Но на мой вкус это – прежний Моцарт. А я мечтаю о другом... Который только нарождается и рождению которого грозит помешать этот легкомысленный успех.

И потому вчера, когда император осведомился о моем впечатлении, я ответил вопросом:

– Ваше Величество, уже не говоря о том, как будут недовольны в Париже, надо ли в нашей спокойной благословенной стране насаждать развращающий французский дух? Не лучше ли нам почитать всех этих великих просветителей на расстоянии?

Вот почему, несмотря на успех, опера быстро исчезла со сцены...

Разговор за обедом.

МОЦАРТ. Он – демон!

Я. Кто?

МОЦАРТ. Демон всей моей жизни.

Я. Боже мой, о ком вы это?!

МОЦАРТ. О Сальери!

И это он повторяет теперь разным людям. Истинный сын своего отца. И хотя ни разу впрямую они не столкнулись, о вражде Моцарта и Сальери знает вся Вена. Хотя на этот раз Моцарт прав. Болтун Сальери быстро подхватил и развил мой слух о недоброжелательстве императора. Он разнес его по дворцам, и Моцарта перестали приглашать.

Уже уходя, Моцарт сказал мне: «Боже мой! У меня совсем нет концертов. Осталось всего два ученика. А мне, как никогда, нужны деньги. Я прошу вас, барон, если услышите, что кому-то нужен хороший учитель...»

Как я люблю его таким!.. Началось, началось его истинное одиночество... путь в бессмертие...

На днях исполнялись написанные Моцартом струнные квартеты. На исполнении одного из них я печально вздохнул, и сидевший рядом со мной влиятельный критик, естественно, это заметил. Сегодня утром Моцарт был у меня. Наш разговор был очень занятен.

МОЦАРТ. Боже мой, что они обо мне пишут! Что они пишут: «Жаль, что Моцарт столь жаждет стать новатором... На цыпочках долго не устоишь...»

Я. Вы обращаете внимание на эти писания недоумков?

МОЦАРТА вот что пишет обо мне дрянной итальяшка Сарти: «Эти варвары, немцы, лишенные всякого слуха, смеют предполагать, что они пишут музыку!» За этим говнюком, конечно, – Сальери.

(Замечу: издатели уже отказываются от его сочинений, и он все больше становится образцом не самого хорошего тона.)

МОЦАРТ. Вчера, барон, я объявил свою Академию. Я разослал подписные листы. Они вернулись пустыми. Точнее, на них было только одно имя.

Я. Одно? Но, согласитесь, оно стоит многих.

МОЦАРТ. Да, да. Ваше имя, дражайший барон. Боже мой, что бы я делал без вас.

Но его заботили деньги. И на лице его была мука. Я дал ему, но немного. И прибавил: «Я закончил вчера свою Одиннадцатую симфонию...»

Но он молча взял деньги и торопливо откланялся.

Таков характер этого человека!

Я вижусь с Моцартом редко. На Рождество 1786 года он уехал в Прагу, где, говорят, с великим успехом идет его «Фигаро». Чтобы поболее узнать о Моцарте, я отправился сегодня к его либреттисту ди Понте.

Я застал его дома. Он сочинял. На столе – бутылка токайского, открытая табакерка с испанским табаком. На коленях – юная красотка, которая

при моем появлении бросилась прочь из комнаты. Он хвастливо показал мне письма Моцарта. Вот их содержание:

«В Праге ни о чем другом не говорят, не играют, не поют, не танцуют, кроме нашего „Фигаро“! „Фигаро“ всюду! „Фигаро – здесь, Фигаро – там“. „Бесконечные балы... Ты, конечно, представляешь меня волочащимся за всеми красавицами? Представь – лучше плетущимся. У меня нет сил танцевать и любезничать, потому что я смертельно устал из-за своей работы, и к тому же ты знаешь мою застенчивость“.

Ди Понте сказал, что успех «Фигаро» блистательный – и директор Пражской оперы Бондини заплатил Моцарту сто дукатов за будущую оперу. Оказалось, либретто к этой опере и писал сейчас этот поэт и прощелыга. Помогая себе вином и красоткой! Будущая опера называется соответственно всей обстановке – «Дон Жуан»... Итак, опять? Опять – опера-буфф? И опять прежний Моцарт?

Сегодня беседовал с господином Ланге, мужем Алоизии, урожденной Вебер. Он рассказал, что Моцарт в Праге дописывает своего «Дон Жуана». По слухам, он живет в чьем-то имении. И в саду пишет оперу. Вокруг идет веселая попойка, играют в кегли... Рассказал о бесконечных певичках из местной оперы, которые охотно помогают Моцарту входить в образ Дон Жуана. Моцарт, Моцарт!.. Забавная деталь: Бондини вызвал в Прагу некоего итальянца Джакомо Казакову, который в молодости отличился большими удачами в охоте на женщин. И этот старый ловелас исправил Моцарту либретто «Дон Жуана». О, Боже!

В Праге – огромный успех «Дон Жуана». А у нас в Вене не торопятся. Все это время в опере исполняли «Тарара» Сальери. (Отмечу – с неизменным успехом.) И вот вчера – долгожданная премьера Моцарта.

Я пошел в театр, чтобы стать свидетелем: «Дон Жуан» провалился. Наши тупоголовые венцы ждали повторения «Фигаро». Они пришли поразвлечься веселыми похождениями наказанного небом ловеласа. Но «Дон Жуан» не слишком веселит. Это лихорадочное напряжение. Устрашающее неистовство музыки. И это явление Командора... Железный ритм... Дыхание предвечного... Я был не прав... Рождается новый Моцарт... Я счастлив.

Моцарт встретил провал, к моему изумлению, насмешливо. Он сказал только одну фразу: «Ну что ж, дадим им время разжевать».

Наконец-то мы увиделись с Моцартом. После пражских успехов император назначил его камер – музыкантом с обязанностью сочинять музыку для придворных маскарадов.

Наша беседа:

МОЦАРТ. Восемьсот флоринов за музыку для маскарадов. Слишком мало за то, что я мог бы сделать, и слишком много за то, что я буду делать.

Я. И все-таки – это радость. Я поздравляю вас с долгожданным зачислением на придворную службу.

МОЦАРТ. Нужно было умереть бедняге Глюку, чтобы мечта покойного отца наконец-то осуществилась.

(Добавлю: «наилучший из отцов» скончался в прошлом году, и теперь он – один на один со своей судьбой.)

МОЦАРТ. Если бы вы знали, в каком я сейчас положении. Такого и врагу не пожелаешь.

Да, несмотря на жалованье, он весь в долгах... Но я не дал ему денег. Все-таки у него – жалованье. Замечу: он ко многим теперь обращается с одними и теми же словами. На днях его почитатель купец Пухберг показал мне его послание: «Боже, в каком я положении! Такого и врагу не пожелаешь. Если вы, наилучший из друзей, не поможете мне, я погибну вместе с бедной больной женой и ребенком». И т.д. Как все художественные натуры, он несколько преувеличивает – и нищету свою, и ее болезни. Кстати, сей «наилучший из друзей» дал ему деньги. На эти деньги Констанца отправилась сейчас на курорт. Кажется, она там поправилась слишком быстро. И, видно, веберовский темперамент сыграл с ней злую шутку.

Он пожаловался мне, что какой-то его знакомый, который вообще-то относится к женщинам с большим уважением, написал из Бадена о Констанце отвратительные дерзости. Но, видимо, и она тоже кое-что узнала. Во всяком случае, в письме, которое он при мне сочинял, он ей писал в начале: «Я не хочу, чтобы ты поступала так подло!..»

А в конце: «Не мучь ни себя, ни меня излишней ревностью! Умоляю! И ты увидишь, какими довольными мы станем! Лишь умное ровное поведение женщины может возложить узы на мужчину. Пойми это!»

О, Моцарт!

Итак, умер дорогой император, и на престол взошел Леопольд И. Наш новый повелитель в отличие от прежних Габсбургов отнюдь не знаток музыки. Хотя недурно играет на лире. Как всегда при новом царствовании, все прежние фавориты тотчас потеряли места.

Уже утром Моцарт появился в моем доме. Он был так взволнован, что забыл о приветствии. Наш разговор (кратко):

МОЦАРТ. Неужели это правда? Неужели Сальери...

Я. Совершеннейшая правда. Новый император сказал: «Этот Сальери – невыносимый эгоист. Он хочет, чтобы в моем театре ставились только его оперы и в них пели только его любовницы». Вчера наш Сальери ушел в отставку. На его место назначен молодой Йозеф Вайгель.

МОЦАРТ. Значит, я могу рассчитывать на место Второго Капельмейстера? Я написал прошение, дорогой барон. У меня большие надежды. Я предчувствую! Неужели я стою у врат своего счастья? Вы не представляете, как мне нужны сейчас деньги. Это жалованье спасет меня. Вы передадите мое прошение, барон? Я здесь упоминаю: Сальери совершенно пренебрегал церковной музыкой. Я же...

Он еще что-то лихорадочно говорил... Я взялся передать его прошение.

И хотя мне жаль Моцарта, но во имя музыки... Короче. Передавая прошение императору, я сопроводил его необходимым комментарием.

Итак, он не получил место Второго Капельмейстера. Но вместо того, чтобы покориться судьбе, этот безумец продал все бывшее в доме серебро и на свой страх и риск отправился во Франкфурт-на-Майне. Там совершалась коронация. И хотя Моцарта не приглашали, он решил попытать счастья у нового императора и заодно заработать деньги во время путешествия. Как он хочет вырваться в прежнюю жизнь! Сегодня я навестил Констанцу. Эта балаболка охотно мне показала все последние письма мужа.

Вот что он писал ей:

*Моя любимая. Мы великолепно отобедали под божественную застольную музыку. Райское гостеприимство и восхитительное мозельское пиво. Какую великолепную жизнь мы поведем, когда я вернусь. Я мечтаю работать. Так работать, чтоб мы никогда более не попали в столь фатальное положение».

(Замечу: он сочиняет сейчас, не гнушаясь самым мелким заработком. Он написал ей, что сочинил музыкальную пьесу для часов какого-то мастера!..

«О, если бы это были большие часы и аппарат звучал как орган! Но инструмент состоит из маленьких дудочек... Ах, моя милая, это хвастовство, что в имперских городах хорошо зарабатывают. Люди здесь еще большие крохоборы, чем в Вене».)

Констанца пожаловалась мне, что сначала он писал ей дважды в день, но через некоторое время... письма прекратились. Она вздохнула и сказала мне:

– Я слишком хорошо знаю своего супруга. Он опять... не смог устоять. Мой бедный... Я тотчас написала ему сердитое письмо...

Длиннейшее послание, полученное в ответ, она с гордостью зачла мне, периодически покрывая его поцелуями.

Вот что писал ей Моцарт:

«Ты сомневаешься в моем желании писать тебе, и ты меня этим очень мучаешь. Ты должна все-таки знать меня лучше. Люби меня вполовину, как я люблю тебя, – и я буду счастлив... Когда я писал предыдущую страницу, у меня упало несколько слезинок на бумагу. Но позабавимся: лови! Не видишь? Вокруг летает удивительно много моих поцелуйчиков! Что за черт! Я вижу еще множество! Х-ха! Три поймал. Они – прелестны».

– Вы видите, как он раскаивается, – сказала она, вздохнув. – ...Нет, на него нельзя сердиться.

И, покрыв в очередной раз поцелуями грязную бумагу, она продолжила чтение его письма:

«Боже мой, как я стремлюсь к тебе. Я совсем не могу оставаться в одиночестве. Надеюсь между 9 и 10 июня снова почувствовать тебя в своих объятиях. Я придумал нам новые имена: я – Пункитити, моя собака – Шаманатски, ты будешь – Шабле Пумфа... Ха-ха-ха!»

Все – напрасно! Он неисправим!

Мне стало известно: около Моцарта появился еще один гениальный проходимец – Иоганн Шиканедер. Он директор театра, он актер, режиссер и т.д. и еще величайший распутник. Все, что наживает, тотчас расточает. Но у этого мерзавца гениальное чутье. Он поистине человек театра. Говорят, что он масон и состоит в одной ложе с Моцартом. На днях Моцарт сообщил мне, что этот Шиканедер заказал ему волшебную оперу.

Констанца – в очередной раз в Бадене на очередные деньги купца Пухберга, и Моцарт поселился в театре Шиканедера. Сегодня я решил его навестить.

Театр находится во Фрайхаузе. Это длинная трехэтажная постройка с бесчисленными лестницами и дворами. Театр – в шестом дворе. Там прелестный сад и садовый домик, где я и нашел Моцарта. Весь город уже наполнен слухами о самой бурной жизни, которую устроил Моцарту Шиканедер. Называют певичку из театра – мадам Герль. Но я застал Моцарта за чистым столом, заваленным партитурой. Никаких следов распутства или попойки. Напротив, было видно, что он сочинял всю ночь.

Вернувшись домой, как обычно, я записал весь наш разговор.

МОЦАРТ. Я безумно скучаю по Штанци, барон, и я поехал в Баден. Пока она принимала ванны, я решил сделать ей сюрприз. Я попытался влезть в ее окно, чтобы встретить ее в доме... Лезу и чувствую – меня хватают за пятку. Оказывается, какой-то офицер увидел мои упражнения и решил, что я вор. Он пытался заколоть меня шпагой, он никак не мог поверить, что я лез в окно к собственной жене.

Он залился смехом.

Я попытался вернуть его к музыке.

Я. Итак, вы пишете волшебную оперу. Весьма легкомысленный жанр.

МОЦАРТ. Зато двести дукатов. Это поистине находка в моем бедственном положении...

Он сыграл мне песенку из будущей оперы. И я понял: он опять вернулся в оперу-буфф. Опять! Будто не было «Дон Жуана»! Он увидел, что мне не понравилось. И сказал:

– Ну что ж, моя совесть чиста. Я сразу предупредил Шиканедера: если вас постигнет беда, я не виновен. Я никогда не писал волшебных опер.

После чего он вновь решил меня порадовать рассказом о любви к жене: он захотел непременно прочесть свое последнее письмо к Штанци. Пока он читал его нежным своим тенором, я немного задремал. И проснулся, когда он дочитывал последние строки:

«Будь здорова! И радостна. Ибо только если я уверен, что у тебя нет ни в чем недостатка – мои труды мне приятны. Желаю тебе самого хорошего и, главное, веселого. Не забудь воспользоваться твоим застольным шутом...»

(Замечу: шутом он называет боготворившего его музыканта господина Зюсмайера, которого послал помогать беременной Констанце. Он обожает превращать в шутов любящих его людей.)

«Почаще думай обо мне, люби меня вечно, как я люблю тебя, и будь вечно моей, Штанци, как я буду вечно твоим... Штукамер-паппер... Шнип-шнап-шнепер-спаи, ха-ха-ха и прочие дурачества... Это еще не все. Дай шуту Зюсмайеру пощечину и скажи при этом, что ты хотела убить муху... Ха... ха-ха. Лови. Би-би-би. Три поцелуйчика подлетают к тебе, сладкие, как сахар».

Он сидел по уши в долгах и хохотал. И тогда я окончательно понял: я идиот. Деньги, нищета... на самом деле не затрагивают его глубоко. Решить, что нищета сможет помочь ему родить поистине строгую музыку? Какая глупость. Все эти ужасные слова, которые он пишет мне и купцу Пухбергу... все это только снаружи. Внутри он по-прежнему остается веселым и легким Моцартом. И вот тогда, говоря языком моего отца – лейб-медика, мне и пришло в голову «сильнодействующее средство».

В шесть часов пополудни ко мне явился Моцарт. Он вернулся недавно из Праги, где состоялась премьера его новой оперы. (Нет-нет, это не волшебная опера, которую ему заказал Шиканедер.) Это заказ чешских сословий по случаю коронации нашего императора Леопольда чешским королем. Я слышал, что эта новая опера провалилась в Праге. Императрица назвала ее «немецким свинством». Вот запись нашей беседы.

Я. Рад вас обнять, мой дорогой Моцарт. Вы выглядите усталым.

Он хотел что-то ответить, но сильно закашлялся.

МОЦАРТ. Простите, после возвращения из Праги я все время болею. И принимаю лекарства.

Я. Я так надеялся повидать премьеру волшебной оперы.

МОЦАРТ. Мне пришлось все отложить. В доме совершенно нету денег. А тут Господь послал нам сына. И вдруг счастье: пришел этот заказ из Праги. Господь опять не оставил нас.

Он вновь закашлялся.

МОЦАРТ. Заказ не терпел отлагательств. Я подумал: если вдруг умру – у Констанцы ничего нет! Одни долги. А тут сразу двести дукатов! И я писал оперу в карете, в гостинице... спешил, спешил успеть к торжествам... Всю жизнь, дорогой барон, я спешу... двести дукатов! Но сразу столько расходов! Констанца опять уехала в Баден на воды, а я не могу жить один. И вот теперь я опять спешу... заканчиваю «Волшебную флейту»... так мы пока назвали оперу... может быть, придумаю название получше... Но меня очень беспокоит, барон, совсем иная работа. Мне пришлось ее также отложить из-за пражских торжеств.

Он был бледен – ни кровинки.

МОЦАРТ. Это случилось в июле. Мы готовились ко сну, когда пришел этот человек. Это был худой, очень высокий мужчина... в сером плаще, несмотря на душный вечер. Он принес мне письмо без подписи. В письме было множество лестных слов по моему адресу. В конце было три вопроса: не хочу ли я написать музыку погребальной мессы? За какой срок и за какую цену? Я уже как-то говорил вам: я и сам мечтал потрудиться в церковной музыке. Но это письмо отчего-то меня взволновало. Штанци удивилась моим колебаниям. И я согласился. Но потребовал сто дукатов и не связывать меня сроком. Если быть искренним, я поставил эти условия в надежде, что аноним откажется. Я не могу объяснить, почему этот заказ так меня встревожил. Но вскоре серый господин явился вновь, передал сто дукатов и согласие на все мои условия. С какой-то странной улыбкой он предупредил: не следует трудиться и узнавать имя заказчика, ибо узнать все равно не удастся... Хотя я не был связан никаким сроком, я тотчас начал трудиться. Я работал день и ночь, я отодвинул даже волшебную оперу. И в этот момент последовал заказ из Праги. И я вынужден был оставить Реквием. В Праге я провалился.

Я. Ну что вы, милый Моцарт, просто трудно было слушать серьезную оперу во время таких торжеств.

МОЦАРТ. Нет, нет, я провалился. Это моя первая неудача в Праге. И я не сомневаюсь: это наказание за то, что отодвинул Реквием. Когда мы с Констанцей уезжали в Прагу и уже садились в карету, я увидел руку на ее плече. Это был он!.. Серый незнакомец. Он спросил: «Как дела с Реквиемом?» Я извинился, объяснил обстоятельства. Обещал взяться сразу по возвращении. И вот – опять не удается. Шиканедер требует завершения «Волшебной флейты». Но все равно: он – со мной.

Он был невменяем. Он бормотал: «Я ясно вижу его во снах. Он торопит. Негодует. И знайте, барон: мне все больше кажется, что это не просто Реквием. Это Реквием для меня самого».

Да, впервые я видел его до конца серьезным. Ибо он... он уже был охвачен грядущей смертью. А я... я – ощущением того великого, что он создаст. Создаст – благодаря мне!

Все началось в доме моего давнего знакомца графа фон Вальзег цу Штуппах. Граф – отличный флейтист. Он держит прекрасный оркестр. Но у него слабость: он мечтает прослыть композитором, хотя ленится сочинять. Он предпочитает тайно заказывать музыку хорошим композиторам. Недавно умерла его жена, царство ей небесное. И вот когда я приехал засвидетельствовать соболезнование, граф обмолвился, что желает сочинить Реквием по случаю ее кончины.

Я. Это достойная мысль, граф. Я с нетерпением буду ждать вашего сочинения. В церковной музыке мало кто может с вами соперничать... Ну, разве что... Моцарт.

По его глазам я понял: он внял моему совету. В это время в комнату вошел его служащий, господин Лойтгеб... Я знаю этого господина: это он обычно выполняет подобные деликатные поручения. Он длинный как жердь и худой как смерть. В вечно серой одежде. Я легко представил, что случится, когда он явится к впечатлительнейшему Моцарту и закажет Реквием. Да. Я не ошибся!

Я продолжаю пожинать плоды. На днях был на премьере «Волшебной флейты». Зал переполнен. Моцарт ввел в мою ложу Сальери и его любовницу – певицу госпожу Кавальери. Сальери, как всегда, начал рассказывать о своих триумфах. Я давно примирился: жрецы искусства с интересом могут говорить только о себе. В кульминации рассказа, к счастью, погас свет и заиграли увертюру. Опера прошла великолепно. Даже Сальери был растроган и впервые забыл говорить о себе. Когда вошел Моцарт, Сальери его обнял. Привожу их знаменательный разговор:

САЛЬЕРИ. Опера достойна исполняться, дорогой Моцарт, перед величайшим из монархов. Это – «опероне».

(То есть – оперище.)

САЛЬЕРИ. Я обнимаю вас, великолепны вы, великолепны певцы, великолепно все!

(От себя добавлю: в течение действия я все думал – неужели это то, что совсем недавно он играл мне? Вот уж поистине волшебная опера, так в ней все волшебно преобразилось! Вместо оперы-буфф родился этот фантастический слиток возвышенной печали и сверкающего смеха. И какой вкус! Гений – это вкус.)

САЛЬЕРИ. Какая прекрасная идея: одеть пустячную сказку в философские масонские одежды. Масонские символы в опере прекрасны.

Один я знал: не в масонских символах дело. За оперой маячила тень Реквиема. Сладкий привкус смерти. О нет, не масоны! Моя выдумка родила сегодняшнее чудо.

Только что от меня ушла Констанца. Вот запись этой очень важной беседы.

КОНСТАНЦА. Я не знаю, что делать! Я схожу с ума. Уже три недели, как я вернулась из Бадена и нашла его совершенно изменившимся. Он не выходит из дома. И сидит, и сидит над этим проклятым Реквиемом.

(Я не мог сдержать лихорадочных вопросов: «Ну как?! Как?!»)

КОНСТАНЦА Реквием почти закончен, но я принуждена отобрать его у Моцарта.

Наверное, я побледнел.

Я. Вы... сошли с ума?!

Она была удивлена моим волнением.

Потом сказала: «Прочтите это письмо. Я нашла его на столе. Он написал его ди Понте».

Я начал читать... Это – длинное письмо, где были действительно страшные строки:

«Я не могу отогнать от глаз образ неизвестного. Постоянно вижу его перед собой. Он меня умоляет, торопит и с нетерпением требует мою работу. По всему чувствую, что бьет мой час. Я кончил прежде, чем воспользовался моим талантом. Жизнь была так прекрасна, карьера начиналась при таких счастливых предзнаменованиях!.. Я понял, передо мной моя погребальная песнь».

– Он и мне написал столь же ужасное, – сказала она, когда я закончил это письмо. И она прочла мне вслух несчастным голосом: – «Я не могу тебе объяснить, дорогая, мое ощущение. Это некая пустота, она причиняет мне почти боль... Какая-то тоска, которую никак не утишишь. Она никогда не пройдет и будет расти изо дня в день». Мне страшно! – сказала она, всхлипывая. – Вчера мы гуляли по Пратеру, и он вдруг заплакал, как ребенок. И сказал: «Я слишком хорошо понимаю: я долго не протяну. Конечно, мне дали яд. И я не могу отделаться от этой мысли».

Я. И кто же ему дал яд?

КОНСТАНЦА Он говорит – Сальери. Он привез Сальери на премьеру, и потом они ужинали вместе.

Я. Что за чепуха!

КОНСТАНЦА Он невменяем, господин ван Свитен. И поэтому я отобрала у него Реквием. И помогло: он немедля успокоился. Прошло уже две недели без Реквиема... Слава Богу, здоровье его улучшилось. Он сумел закончить масонскую кантату и даже ее продирижировал... но вчера он опять потребовал назад Реквием. Я пришла спросить у вас совета, барон: как отвлечь его от этой ужасной мысли?

Я был в ужасе: неужели эта глупая курица не даст завершить? Лишит меня величайшего наслаждения? И музыку – величайшего творения?

Я. Дорогая Констанца, конечно, вы можете не возвращать ему Реквием. Но тогда вам следует подумать: как вернуть взятые сто дукатов?

Я хорошо ее знал.

Она почти закричала: «О, нет! Нет! В доме совершеннейшая пустота. Поверьте, ни флорина! Все продано!.. – И добавила нетвердо: – А может быть, вернуть ему Реквием?.. Он уже окреп. И вчера сам смеялся над своими бреднями об отравлении...»

Десять дней назад она вернула ему Реквием.

Помню, я навестил его на следующий же день. Он отплясывал с Констанцей.

Танцуя, он прокричал мне: «Не удивляйтесь, барон! У нас закончились дрова, и мы сейчас танцуем попросту, чтобы согреться! Ха! Ха! Ха!»

В тот день он вернулся к работе, и все последующие дни он работал, работал, работал над Реквиемом. Над нашим Реквиемом. Правда, через несколько дней такой работы он слег в постель. И больше уже не встает.

Только что вернулся от покойного. Всю ночь я не покидал его комнаты и трудился рядом с телом. После разбора его писем я решился подступить к партитуре Реквиема. К главному! Как я откладывал, как я боялся разочарования, но медлить более было нельзя, рассвет начался за окнами. И я взял в руки партитуру... Свершилось! Свершилось! Какая красота... Божественная красота... Если в «Дон Жуане» он содрогнулся от грядущей встречи с предвечным, здесь он сам к ней стремится... Тот мир – вершина человеческих стремлений. Страшный Суд и Милосердие Божие – цель жизни. Дух вечности – это и есть Реквием. Я плакал. Какая трагедия, что он не закончен. На пюпитре я прочел его распоряжения Зюсмайеру, как завершить Реквием после его смерти. А под этими распоряжениями я нашел три письма. Это были письма самого Моцарта. Одно было написано после смерти матери, другое – по дате – перед смертью его отца...

Вот они:

«9 июля 1778 года. Моя мать умерла. В моих печальных обстоятельствах я утешаюсь тремя вещами: совершенным смирением, с которым я предаюсь воле Божьей, столь легкой и прекрасной ее смертью и тем, сколь счастлива она стала спустя мгновение. Насколько она счастливее, чем мы. В этот момент я пожелал отправиться в путь вместе с ней. И с сего желания, и с сего страстного моего стремления развилось и третье мое утешение: она не потеряна для нас, мы свидимся еще с нею».

«Дражайший отец! Смерть – истинная и конечная цель нашей жизни. За последние два года я столь близко познакомился с этим подлинно лучшим другом человека, что ее образ не только не несет для меня теперь ничего ужасающего, но, напротив, в нем все успокаивающее и утешительное. И я благодарю Господа за то, что даровал мне эту счастливую возможность познать смерть, как ключ к нашему блаженству. Я теперь никогда не ложусь спать, не подумав, что, может быть, и меня... как я ни молод... на другой день более не будет. И все-таки никто не может сказать, чтобы в обществе я был бы угрюмым или печальным. За блаженство сие я каждый день благодарю Творца».

Я стоял неподвижно над этими письмами. Так вот что он перечитывал, когда писал Реквием!

Так вот что таилось под его веселой маской. Значит, этот суетливый человечек в дурновкусных камзолах все понимал?

И я начал читать его третье письмо.

«Я всегда помню о Боге и сознаю Его всемогущество и страшусь Его гнева. Но я сознаю Его любовь, и сострадание, и милосердие к своим творениям. Он никогда не покинет своих слуг... И если что свершается по Его воле – то, значит, и по моей...»

Я упал на колени и молился, и просил: «Господи! Господи! Прости меня!»

Уже уходя из комнаты на исходе ночи, я... столкнул его маску, и она разбилась...

Теперь остались только звуки.

Сегодня в три часа пополудни мы собрались в Крестовой капелле в соборе Святого Стефана. Здесь состоялось отпевание Моцарта. Кроме меня, были его ученик Зюсмайер, несколько музыкантов. И Сальери. Мне не хотелось идти вместе с этой толпой к кладбищу, и по окончании отпевания я сказал:

– Видимо, сегодня будет снег с дождем.

Этого было достаточно, чтобы все эти господа охотно отправились по домам. Хотя было очень тепло: три градуса и при полном безветрии. На оплаченных мной погребальных дрогах гроб в одиночестве отправился по Гроссе Шуллерштрассе на кладбище.

Сальери провожал меня домой. Вот он, наш разговор.

САЛЬЕРИ. Вдова не пришла.

Я. Она лежит дома почти без чувств.

САЛЬЕРИ. С какой охотой все они разошлись.

Я. Видимо, грустно смотреть, как гения отправят в могилу для бедных.

САЛЬЕРИ. Если бы я знал... Почему вдова не обратилась ко мне?! Я охотно дал бы денег.

Я. Это говорят теперь все. Но втайне радуются, что не обратилась. Кстати, Сальери, почему вы сами не обратились к вдове? Вы ведь знали, что он нищий.

САЛЬЕРИ. А вы?

Я. Я скуп.

САЛЬЕРИ. Как быстро закончилась жизнь, начавшаяся так блестяще.

Я. Ну что вы, Сальери. Все у него только начинается. Теперь и вы... и я... и император, и все мы только и будем слышать: МОЦАРТ! Теперь все мы лишь его современники. Люди обожают убить, потом славить. Но они не захотят признать... никогда не захотят, что они... что мы все – убили его. Нет-нет, обязательно отыщут одного виноватого... И я все думаю: кого они изберут этим преступником, этим бессмертно виновным? И я понял.

САЛЬЕРИ. Кого же?

Я. Вас. Он ведь вас не любил. Так не любил, что даже жене пожаловался, что вы его отравили.

САЛЬЕРИ. Какая глупость!

Я. Отчего же? Ведь вы травили его, Сальери. Вы не давали ему поступить на придворную службу. А где травили, там и отравили. Какая разница. Ведь вы поэтому пришли на отпевание. Замолить грех. Но поздно, милейший.

Мне нравилось пугать этого самовлюбленного и, в сущности, доброго глупца.

Сегодня в Вене в зале Яна по поручению госпожи Констанцы Моцарт я, Готфрид ван Свитен, с большим успехом исполнил Реквием Вольфганга Амадея Моцарта.

Сальери воспринял слишком всерьез все, что я когда-то ему сказал. Сейчас, когда мое предсказание сбылось, когда слава Моцарта растет с каждым днем, у Сальери бывают странные нервные припадки. Я даже слышал, что порой, пугая домашних, он вопит, что убил Моцарта.

Ну что ж, хоть один из нас – признался!