К вечеру я снова был у кавказских гор близ Мапы. Не останавливаясь, «Сперанца» салютовала генуэзской крепости; та отвечала двойным салютом: комендант и гарнизон знали, что они нам обязаны своим спасением of меча азийцев и хотели хоть этим знаком выразить свою признательность. «Сперанцу» они хорошо знали: она простояла в Мапе в ожидании нас три недели, как это было условлено Чезаре с капитаном перед отъездом из Пецонды. Чезаре велел благодарить мапцев трёхкратным спуском флага.

На ночь мы отошли далеко от берегов: на вторые сутки мы были на траверсе мыса, где подверглись памятной атаке «камаритов». Я посмотрел в зрительную трубу на берег: там было пустынно. Но мы по опыту знали, как обманчива эта пустынность. Южный склон кавказского хребта не подвергался удару азийцев, и племена, живущие здесь, по-прежнему вели с нами сношения во всех факториях.

На корабле было спокойно. Но я заметил, что обычных песен не было. Погода была благоприятная, и на четвёртый день мы бросили якорь в Пецонде. Здесь Чезаре хотел взять на борт Бенвенуто Сфорца, высланного им из земли алан за его проступок. Последний считал нас уже погибшими, но не осмеливался один возвращаться в Геную, чувствуя свою вину. Поэтому обрадовался он нам так, что чуть не задушил Чезаре в своих медвежьих объятиях. Он свои волнистые кудри причёсывал так, чтобы они закрыли место, где было ухо.

Пецонда была переполнена рабами, цены стояли очень низкие: причина этому была та, что уцелевшие от азийского погрома жители плоскости бежали в горы и там легко попадали в плен. Они-то и принесли известие, что кабертайское хумаринское владение войсками одного из эмиров Тимура было сметено с лица земли; то же случилось и с селениями нашего знакомого аланского князя Александра. Он сам был убит, а народ скрылся в неприступные окрестности Стробилос-монс, и теперь дорога через «Кюльхара» по северному склону заброшена, ущелья опустели. Несмотря на мои старания узнать судьбу моего родного аула, из расспросов я мог понять только одно: все аулы в верховьях реки Копы опустели. Мой аул был в их числе. С тоскою я думал о матери, о брате и о других родных. Опять согнали с насиженных мест бедных людей. Опять жизнь впроголодь, а может быть, они уже умерли от меча или копья азийцев.

   — Да, теперь начнётся у вас, в Пецонде, замирание, — заметил Чезаре на совещании генуэзских купцов, собранном префектом по его приказанию: — ясно, «источники» питания — Маджар, Хумара, богатые племена — иссякли, «озеро» (Пецонда) тоже начнёт высыхать... А пока делайте, что делали: есть ещё рабы — торгуйте рабами. А там увидим.

   — Вот как генуэзцы ценят человеческую жизнь... — думал я, и старая злоба закипела в груди: она ещё больше усилилась, когда, возвратившись к себе, я узнал от Антонио, что его только что ударил Чезаре по лицу за измятый камзол. Я решил в Пецонде же привести в исполнение свой старый план: освободить Антонио от власти Чезаре. Я воспользовался расположением ко мне абхазского владетельного князя Шиарасиа и накануне нашего отъезда из Пецонды, когда Чезаре и его два друга были на попойке у префекта Пецонды, одел Антонио в новую одежду генуэзского дворянина, прицепил ему к поясу меч, написал от имени Чезаре письмо к князю мегрелов с просьбой оказать покровительство генуэзским купцам и отправить подателя с первым греческим кораблём в Синоп; в окрестностях его было селение Антонио. Я дал старику двести дукатов. Мы сели верхом и через два часа были у князя Шиарасиа. Тот, ничего не подозревая и считая Антонио истинным послом, сейчас же дал ему свежую лошадь и с двумя проводниками отправил через Себастополис, по-абхазски «Акуа» в город Зугдиди, где жил мегрельский князь. Прощаясь со мной, старик Антонио заплакал и только что-то бормотал. Я разобрал только следующие слова: «Я — человек, ты — человек, а те — звери... Я не знаю, чем тебя благодарить, что старика пожалел». И он долго оглядывался, сидя на быстро удалявшейся лошади.

Весело было у меня на душе, когда, пригнувшись к гриве коня, я нёсся назад в Пецонду.

Только на другой день после попойки Чезаре крикнул по обычаю: — «Умываться, Антонио!» — и не получил ответа. Со злости разбил венецианский кубок. Поиски в Пецонде ни к чему не привели.

На корабле он избил до крови подвыпившего матроса, встретившегося с ним на палубе.

Вечером на прогулке капитан сказал мне по секрету, что матросы и стрелки волнуются: говорят — матросы и стрелки не рабы, чтобы их бить по щекам; говорят — пойдём к самому дожу.

   — Я не знаю, что делать. Сказать ему — беда будет. Что посоветуешь, Франческо? — спросил меня старик.

   — Молчи — и всё, — ответил я. — Чезаре безнадёжно болен. Он болен наследственной болезнью — самодурством рабовладельца.

Мы медленно шли вдоль гавани. Вдруг впереди у пристани мы услышали крики, к пристани сбегался народ, горожане, стрелки, наши матросы. Мы поспешили туда же. Видим: в толпе Чезаре, префект, стража с алебардами; Чезаре что-то кричит нам. Мы подходим ближе. Он бросается к капитану, трясёт его за рукав и визгливо кричит: «Я тебе, старому дураку, приказывал не выпускать рабынь! Отниму судно!»

Толпа угрожающе загудела: матросы любили доброго старика. Чезаре оглянулся и рявкнул: «Молчать, бестии!»

Гул продолжался. Я поспешил вмешаться.

   — Чезаре! Опомнись! Что случилось?

   — Что случилось? Восемьсот цехинов я потерял: раб вши убежали. Вот что случилось!

   — Вот оно что! — подумал я и облегчённо вздохнул.

Чезаре с префектом, с алебардщиками двинулись к городским воротам.

Оказалось, что добряк-капитан не выдержал: глядя на белое, как мрамор, лицо Мариам, очень пострадавшей во время последнего перехода от морской болезни, он вспомнил свою умершую дочь и решил опять отпустить Мариам на берег. Матросу, их сопровождавшему, он строго приказал к закату солнца быть на корабле. Всё шло хорошо. Пришли на базар. Сели под липой. Смотрят на толпу. Старуха-зихийка вынула полдуката, который ей подарила в Каффе одна патрицианка, и говорит матросу (всё это я сам от него слышал): «Мы тут посидим, а ты купи нам орехов и яблок, а на остальные можешь зайти в таверну выпить вина». Купил он фруктов, выпил в таверне вина и товарища Пьетро, бывшего там, угостил, поговорил с ним. Выходит. Смотрит: под липой уже два старика сидят и режут на ужин на листе лопуха плоский кружок абазгийского сыра. Матрос к ним: не видали, мол, старуху с молодицей. Отмахнулись: ничего не понимают. Матрос Джузеппе — туда-сюда — нигде нет. «На пристань подались», — подумал он. Побежал. Бежит, а навстречу — Чезаре с префектом. «Куда бежишь?» — «Так и так», — доложил. И пошла кутерьма. Префект повсюду разослал погоню. Беглянки успели пробежать по дороге в горы около четырёх миль, когда услышали топот скачущих лошадей. Они свернули и по густой траве пробежали всю опушку леса и скрылись в чаще. Притаились и ждут. Вот скачут четыре воина-генуэзца. Выскочили на полянку: «Стой! Я слезу, обыщу кусты, видите: свежий след по траве». — Бежим! — шепнула Мариам (это она мне сама рассказывала; я вам забыл сказать, что девушка выучилась нашему языку ещё в Хосте). Они побежали, но треск сучьев их выдал. Беглянок окружили. Старуха, как кавказский барс, бросилась на стражу, била кулаками, кусала воинам руки. Её связали. Укушенный ею великан так рассвирепел, что ударил её по темени мечом плашмя. Зихийка упала замертво. Мариам бросилась к ней. Воины оттащили её от трупа, связали руки, посадили верхом и, придерживая с обеих сторон, привезли к пристани.

Дежурная наша лодка подвезла её к «Сперанце». Я поспешил скрыть беглянку в трюме.

Чезаре прибыл на судно на другой день утром. Он хотел расправиться с беглянкой, но я её защитил; сказал, что она в полуобморочном состоянии и теперь спит. Чезаре, бранясь, ушёл в каюту и залёг спать после ночного кутежа у префекта. За ночь он успокоился и даже разрешил выпустить Мариам на свежий воздух. Стройная, как кипарис, в дверях каюты появилась гордая фигура горянки. Мариам подошла к борту, облокотилась и неотрывно смотрела на город, на синие хребты Абазги, на голубые горы близ устья Мезимты. Она знала, что в двух часах верховой езды от этой реки живёт её сестра Патимат — в Хосте, в милой Хосте. Она не заметила подошедшего к ней Чезаре. Он злобно прошипел: «В другой раз — запорю!» На мраморном лице горянки грозно изогнулись бархатные брови, и в генуэзца впились два глаза, огромных, прекрасных, как звёздная ночь, но полных острой, как кинжал, ненависти. Чезаре. Дориа, знатный нобиль Генуи, не выдержал взгляда своей рабыни, — плюнул и ушёл.