В это время мы проезжали мимо чайханы. Она казалась ещё не разграбленной. Вошли. Ковры, посуда, пиалы. Из соседней комнаты, подобострастно кланяясь, вышел армянин-хозяин. Он хорошо говорил по-турецки. Эмир приказал ему приготовить чай. Тем временем наши всадники притащили живого барана, сыру, чуреков, муки и мёду, а один привёз кувшин просяной араки.

После похода, после бани приятно было и отдохнуть, и хорошо поесть. Армянин быстро приготовил баранину на вертеле, чаю, сыру, свежего хлеба. Кувшин с аракой делал своё дело: все развеселились. Я и Джовани разостлали свои ковры на «тахтах» и сняли обувь, все лежали, подпирая голову и бока множеством «мутак».

Наши воины на дворе тоже угощались бараниной и аракой из другого кувшина, нам не показанного.

Эмир, расчувствовавшись, запел какую-то татарскую песню, наш хозяин принёс тбилисскую «чианури» и пропел сначала грузинскую застольную песню, а затем армянскую «Цицернак» (ласточку). Обе нам так понравились, что итальянцы тоже не утерпели и с чувством пропели любимую песню «Красавица Генуя». Кто знает, может быть, итальянская песня впервые была пропета в этом городе, хотя я где-то читал, что ещё в XIII столетии генуэзцы проникли на Гирканское море.

Генуэзцы подвыпили. В чайхане в городе, осуждённом на разграбление, тщеславие генуэзцев разыгралось не на шутку.

   — Виват Дженова! Да здравствует Генуя! — кричал пьяный Джовани.

   — Виват Дженова! — крикнул подвыпивший Антонио.

   — Молчи, раб! — с сердцем крикнул пьяный Джовани и толкнул в грудь старого Антонио так, что тот упал и, ударившись об угол стола, рассёк себе лоб; хлынула кровь и забрызгала ковёр, принадлежащий Джовани. Это его ещё более вывело из себя и, выхватив нож, он всадил бы его в бок старика, если бы я железной хваткой не отвёл его руки. Эмир помог мне вырвать у него нож.

   — Джовани! — крикнул Чезаре, — не уподобляйся Бенвенуто Сфорца!

А я в это время лил из кумгана бедному Антонио на голову струю воды.

Армянин помог перевязать бедняка. Я его отвёл в хозяйскую половину и уложил на постель.

Я вернулся в чайхану.

Бешеный человек опомнился.

«Домой!» — захрипел пьяный. Но с ним нельзя было ехать по улицам, и мы решили переночевать в чайхане. Приставили караул у дверей на улицу и послали одного из воинов к заведующему главной квартирой Тимура с запиской, чтобы не беспокоился о нас.

«Представитель Генуи! — подумал я, — представитель негодяев и насильников».

Попойка продолжалась.

   — Синьор Чезаре, почему ты не заступился за своего старого слугу? Отец твой дал мне свободу за то, что я спас ему жизнь. Ты теперь сам раб Тимура: не испытывай судьбу. Дай свободу Антонио, он тебя ещё ребёнком носил. Напиши отпускную, я и Джовани подлижем — и всё. А тебе слава...

Чезаре нахмурился и ударил пустым кубком о стол.

   — Нет, не дам отпускной, а то Антонио зазнается так же, как и ты, что осмеливаешься давать мне непрошенные советы...

Я обозлился.

   — Я такой же свободный человек, как и ты, Разница между нами та, что я получил высшее образование, а ты только грамотен и выучил только кодекс дуэли. Поэтому спрашиваю тебя, как ты осмеливаешься мне говорить дерзости? Впрочем, бросим это. Только знай, что если я отца твоего спас, то тебя, если представится случай, спасать не стану.

   — И не нужно, — пробурчал он и отвернулся от меня.

Случайно прерванный осмотр города мы не возобновляли на следующее утро, а поспешили за город, в ставку Тимура; нас известили, что мы должны участвовать в торжественном въезде победителя в столицу поверженного врага.

Джовани имел вид побитой собаки и, чтобы загладить свою вину, подарил Антонио, который ходил с забинтованной головой, ковёр, залитый его кровью.

Чезаре сделал Джовани жестокий выговор и указал, что люди, столь неуравновешенные, не могут занимать ответственных должностей, и он, Чезаре, берёт назад обещание, что представит ему дожу в субпрефекты водной из генуэзских факторий на Понте; при этом он прибавил, что дружба их от этого не должна измениться.

Антонио же он пообещал, что если он ещё раз забудется в присутствии господ своих, он его немедленно продаст восточным купцам.

Услышав это обещание, я твёрдо решил освободить Антонио при первом удобном случае.