«Сперанца» медленно входила в луновидную бухту большого города абазгов Пецонду. Капитан боялся сесть на мель: он знал, что близ этой бухты, близ обозначенной на генуэзских картах «Буксовой гавани» есть банки, слева он видел за городом устье большой реки: её жёлтые воды не смешивались с синими морскими волнами и осаждались вдоль берега. Реку эту зовут Бзиба.

Грянул наш салют и покатился по первобытным лесам к громадному синему хребту Абасгии. Пецонда — город очень древний, дети мои. Ровесник нашего Рима: впервые его имя я встретил в сочинении греческого географа, жившего ещё до Геродота, а именно у Скилака Корианцского. Имя города было «Питиунт». Это имя происходит от слова «питие», это значит по-гречески — «сосна». Я был изумлён, когда увидел между стенами города и бухтой обширный сосновый лес.

   — Знаете, сколько этому лесу лет? — спросил я у капитана, который измерял глазами расстояние до берега и слушал матроса на «проре», выкликавшего показания лота. Он ничего мне не ответил.

   — Сколько? — спросил стоявший рядом силач Бенвенуто Сфорца,

   — Более тысячи четырёхсот.

Сфорца усмехнулся и локтем толкнул соседа. Это был Джовани Пиларо.

   — Откуда ты это знаешь? — спросил Сфорца.

   — Ты в университете был, Бенвенуто?

   — Нет.

   — Мне теперь понятен твой вопрос.

   — Если ты такой учёный, Франческо, скажи, сколько лет вон тому белому величественному храму, который возвышается над всем городом? — спросил с насмешкой Пиларо, уже успевший нарядиться в красивый бархатный камзол, повесить на шею золотую цепь, опоясаться мечом в золочёных ножнах на поясе с топазами и изумрудами александрийской работы. Я тоже усмехнулся.

   — Если благополучно возвратишься в Геную, Джовани, посети библиотеку, найдёшь там «Перипл» Ариана, побывавшего здесь (я указал на город) во II веке нашей эры, и в «Схолиях» к нему прочтёшь: «Юстиниан Великий велел возобновить стены разрушенного Питиунта и построить в нём большой храм во имя св. Софии», А известно, что Юстиниан жил в VI веке, в первой его половине. Вычти из нашего 1395 года 525, получишь 870. Вот приблизительный год основания этого храма.

   — Здорово! Надо зайти посмотреть.

   — И вот этот мыс назван на наших картах в честь храма мысом св. Софии. Так, капитан?

   — Да, да, назван! назван! — промычал морской волк, занятый своим делом.

   — В древности эта местность до реки Фазиса называлась не «Абасгия», а «Колхида»...

   — Анкора! (якорь!) — рявкнул капитан. И цепь загремела.

Все засуетились. Надевали парадные одежды. На палубу вывели пленного князя и его воинов. Они были в цепях. Я поймал его унылый взгляд: он смотрел на трапезондского грека, красовавшегося в его кольчуге с золотыми насечками в налокотниках и в блестящем шишаке. Чезаре всё это продал ему за 200 цехинов. Спускали обе лодки.

Префект нашей фактории на красивой лодке, убранной азийскими коврами, с гребцами в белых рубашках и красных головных платках уже спешил нам навстречу: в зрительную трубу он узнал генуэзский военный корабль и считал, что он везёт консула из Каффы. Вот он поднялся на каракку. Представился Чезаре Дориа, Это был высокий, тонкий человек в тёмной одежде; длинный меч висел на чёрном кожаном поясе. Лицо его, правильное, изжелта-бледное, носило следы болезни. Его худые пальцы часто теребили клиновидную чёрную бородку с проседью, глаза, тёмные, как агат, беспокойные, искательные, казалось, все видели.

Лоранцо Аскалони, так звали префекта, был на хорошем счету у нашего консула в Каффе и был кандидатом на место «префекта», заведующего «консульским отделением» в Себастополисе (Сухуме). Известно, что этому отделению подчинялись фактории восточного берега Понта. Аскалони знал, что его ждёт повышение. Поэтому приезд племянника дожа Генуи его очень обрадовал.

Через полчаса три лодки, наполненные людьми в нарядных одеждах, отчалили под звуки медных труб от «Сперанцы».

Почётный караул из алебардщиков встретил нас у пристани.

Нас проводили в роскошный дом префекта. Среди красивого перистиля, среди роз и букса бил фонтан чистой горной воды; ещё в древности за 8 миль в Пецонду была проведена вода из горного источника. При доме была баня. Искупавшись, Чезаре со свитою и алебардщиками посетил губернатора Пецонды, родом грузина.

Вечером в доме префекта состоялся торжественный ужин; на нём присутствовал губернатор, нотабли города, знатные генуэзские купцы и греки. Мы восхищались замечательным холодным блюдом из рыбы, которую никто из нас никогда не ел. Она ловилась по соседству в реке Бзибе; к ней был подан соус из сметаны, сбитой с оливковым маслом, специями и каперсами. Звали повара, благодарили его за искусство. Чезаре спросил хозяина разрешения поднести ему большой бокал санторинского вина. Курица, жаренная на вертеле, густо усыпанная перцем, начиненная каштанами, заливая (вареньем из барбариса, вызвала и восхищение, и «особую жажду»: вино полилось в бокалы; тосты шли за тостами. Я считал блюда: их было 12. Из сладких блюд всем понравилась многоэтажная «паста» из мелкотолчёных абазгийских орехов и сдобных толчёных сухарей, с прослойкой из сушёного винограда без косточек; всё это было обильно сдобрено мёдом, запечено на блюдах; «паста» эта поливалась подливкой из подогретых, растёртых с мёдом добела желтков с крепким санторинским вином.

Я часто слышу, как дорогая моя Мадалена говорит соседке: «Горе моё: всё удаётся мне из любимых мужем пецондских блюд — не удаётся только одно: не могу достать в Генуе на рынках хорошей макрели».

   — Мадалена! Мадалена! Разве наше счастье от макрели зависит?

На другой день мы осматривали город.

Улицы были узкие, мощёные. Дома все были каменные, крыши черепичные. На дворах чёрными свечками стояли кипарисы, вокруг них иногда кустились розы; было множество веранд, увитых виноградом. Всюду журчала вода из водопроводных глиняных труб. Много было двухэтажных домов. Всюду чувствовалась греческая рука: портики, колонны с капителями, кое-где искалеченные статуи. Стены города не были высоки; башни были римского стиля.

Древний город — он вёл издревле большую торговлю. Древние географы звали его «Великим Питиунтом». Варвары: «иниохи», «русы», римляне, персы его дотла сжигали, и он снова почему-то возрождался. Его что-то могучее питало. И это могучее было — не Абасгия, а развитая торговля с Азией.

Из Пецонды генуэзцы вывозили ореховые наплывы, пальму-букс, вино, орехи, скот, мёд, множество рабов, шёлковые и другие ценные товары, доставляемые через перевалы Кавказа из Азии.

Когда-то она была столицей Абхазо-Грузинского царства. В городе было несколько базаров. Наши матросы накупили множество восточных изделий, которые доставляются сюда из Хорезма. На север от кавказских гор в громадном торговом городе кипчаков Маджаре имеются громадные склады самых разнообразных восточных товаров; их переправляют в Пецонду и Себастополис кипчацкие, греческие, генуэзские и горские купцы. Я любовался на рынках Пецонды роскошными шёлковыми тканями Индии, Китая, чудным оружием, драгоценными сосудами, украшенными арабесками; здесь были флаконы с восточными духами, украшенные хитрым золотым узором, зеркала металлические, цепи золотые, гребни, кубки, блюда, ожерелья, браслеты, жемчуг, драгоценные камни.

Толпа на базарах гудела как улей. Казалось, здесь были представители всех племён Кавказа, Востока и Запада. Я долго бродил по базарам, прислушивался к речам, — не услышу ли родную аланскую речь. Я хорошо помнил город, где я был продан в рабство. Помнил гавань, с каналом в море. На одном базаре я был свидетелем крупной ссоры.

Несколько византийских купцов хотели перебить у генуэзских громадную партию шёлковых тюков, только что прибывших на мулах с перевала, но хозяин каравана, толстый купец из Трапезунда, стал на сторону генуэзцев, набавивших полпроцента. Это вызвало столь сильное неудовольствие у византийцев, что один из них ударил нашего купца по лицу, но тотчас же был сбит с ног соседом; базарная стража разняла дерущихся, но ссора между хозяевами перебросилась и на их галеры, в гавань. В большой таверне после обеда встретилось около 60 человек матросов обеих галер, принадлежавших подравшимся купцам.

   — Эй, холопы константинопольского труса, ваш хозяин гаремный сторож, а вы девки!.. Сбрейте бороду и усы и наденьте юбки!.. — крикнул пьяный великан генуэзец с головой, повязанной красным платком, вытаскивая из-за пояса нож... Заревела таверна, засверкали ножи, полетели в стороны скамьи и столы, началась поножовщина... Прибежавшей городской страже с трудом удалось разнять дравшихся; на полу лежало трое убитых и восемь раненых. «Бедняки!» — подумал я. Убитых похоронили на берегу под соснами.

Префект Аскалони старался изо всех сил угодить своему высокому начальнику. Шли цепью пиры, верховые прогулки, лота, катанье с музыкой в лодках. Наконец, он предложил ему посмотреть на рынке невольниц. После сытного завтрака, её главное место занимал соус из бараньих почек с пюре из тёртой фасоли с чесноком, обильного возлияния Вакху, большая компания отправилась смотреть... не зверей, тигров, львов, медведей, а несчастных людей, лишённых свободы, родных, родины. Весело болтая, наша компания прошла несколько улиц раньше, чем попала на большую площадь. На ней стояли кое-где высокие пышные столетние красавицы липы. Под ними сидели люди: это были «хозяева». По окраинам площади были заросли бузины, крапивы; папоротник и мощные кусты вплотную подходили к большим длинным низким сараям из турлука. Они были обмазаны глиной и крыты толстым слоем папоротника. В крыше были отверстия, откуда выходил дым. Окон не было. Ворота были везде настежь. Мы вошли в ближайший сарай.

В помещении было мрачно, душно. Стояло зловоние. На земле под потолочной отдушиной жарко горел костёр, и несколько женщин что-то варили в котлах. В темноте чуялась большая толпа. Когда мои глаза привыкли к мраку, я увидел множество женщин, молодых и старых; они сидели и бродили между нарами. Нары шли в три ряда. Это были ужасные сооружения: четыре толстые кола с развилками; на них лежали две жерди, соединённые плетнём из орешника; сверху лежал тонкий слой папоротника. И все — ни изголовья, ни покрышки.

Я потрогал рукой твёрдость постели, нащупал остроту сучьев через папоротник и понял, почему мало женщин лежало на нарах. Я подошёл к одной из лежавших. Это была довольно тучная, средних лет татарка. Глаза её были закрыты. Грудь высоко поднималась и опускалась. Она была больна. Молодая сероглазая славянка клала ей на голову мокрую тряпку, которую мочила тут же в глиняном сосуде.

   — Лихорадка! — сказал мне хозяин сарая, старый византиец с лукавыми глазами. Он боком прошёл мимо меня в узком проходе между нарами и исчез в темноте.

Через минуту он возвратился, держа за руку высокую черноволосую девушку. Аскалони приказал ему по очереди приводить на свет «жемчужин сарая», как хотел сострить Чезаре. Это была «кабертай» (кабардинка). Она была в грязной рубахе, шальварах и чёрном, изорванном, по-видимому, в борьбе «бешмете». Грек бросил её руку. Девушка стояла неподвижно, опустив глаза в землю. Плоская её грудь тяжело дышала. Я заметил: её мизинец на опущенной, как плеть, руке, вздрагивал.

   — Кто она? — спросил Чезаре.

   — Кабертай! Семнадцать лет! — прошепелявил грек: у него не было передних зубов. — Недорого.

   — Ты плохой купец! Кто же товар в коробке показывает?— сказал, смеясь, Аскалони.

Византиец понял. Поклонился нам и что-то сказал девушке на её родном языке. Та опустилась на землю и осталась неподвижной в таком положении.

Грек в бешенстве ударил её острым носком в бок так, что тело качнулось. Девушка стала раздеваться. Не дожидаясь её, он исчез опять в темноте. Задушевный крик, — и грек тащил за собой новую жертву. Девушка упиралась. Закрыв лицо одной рукой, другой она придерживала на груди чистое белое покрывало, отороченное золотистой шёлковой бахромой. Сильной хваткой грек сорвал покрывало. Девушка ахнула и повернулась к нам спиной.

Орус (русская), — промямлил работорговец.

   — Красиво сложена, — заметил Чезаре. — Сколько просишь?

   — Триста цехинов, — отвечал ромей. Он в то же время ловко обвязал покрывалом бедра девушки и сильным рывком за руку повернул её к нам лицом. Ей на лоб упала волна густых золотистых длинных волос. Купец отбросил их назад. Перед нами было милое девичье лицо. Маленький вздёрнутый носик, пухлые детские губки. Крупные слёзы дрожали на щеках, пылающих, как розовые веронские яблоки.

   — Шестнадцать лет, — прошамкал купец.

   — Следующую, — приказал Аскалони.

Грек слегка толкнул девушку в сторону: что-то сказал ей по-славянски. Она убежала.

Первой своей жертве, которая почти разделась, он тоже что-то буркнул, как собаке, и та поспешно стала напяливать на своё исхудавшее тело рубаху. Ромей низко нам кланялся и приглашал к выходу. Мы вышли.

Я радостно потянул в грудь свежий морской воздух. Грек подошёл к запертому сарайчику. Отпер его. Крикнул кого-то. На зов выбежала из большого сарая высокая худая старуха и поспешила к греку. Тот что-то ей сказал, и она исчезла в сарайчике. Прошло минуты две-три; слышим: старуха что-то крикнула. Ромей издали нам поклонился и знаками пригласил нас. Мы вошли. В сарае была ночь. Старый черт распахнул вторую половинку дверей ворот, и свет ударил в мраморный профиль. Это не был мёртвый мрамор: из-под тонких бархатных бровей, из-за длинных лучистых ресниц на нас смотрели два больших чёрных, как ночь, глаза, полных злобы. Тонкие ноздри прямого, как стрела, носа вздрагивали. Обе руки судорожно сжимали колени, закрытые, как и всё тело, уже знакомым нам белым покрывалом

   — Зихийка! Темиргой! — торжественно сказал грек, и, как фокусник, сдёрнув покрывало, толчком в спину заставил вскочить обнажённую, как медицейская Венера, горянку.

Толпа одобрительно зацокала и замолчала, не спуская глаз с девушки. Старуха ловко набросила на несчастную покрывало и, полуобняв её, увела в темноту сарайчика, оттуда послышались рыдания и уговаривающий шёпот Мы вышли Старик вернулся тут же.

   — Сколько? — спросил Чезаре.

   — Семьсот цехинов, — со вздохом, будто продешевил, прошептал лысый дьявол, пытливо поглядывая в глаза генуэзца.

Чезаре велел девушку привести на судно и там получить от казначея по записке деньги.

   — Хорошая служанка будет у моих сестёр, — сказал Чезаре, обращаясь к префекту.

Наш трапезондский грек хихикнул.

По просьбе малограмотного Чезаре я написал требуемую записку и отдал продавцу. Тот отозвал в сторону префекта и что-то ему зашептал. Мы все стояли в тени вековой липы, любимого дерева абазгов. Разговоры шли о зихийке. Вижу: префект одобрительно кивнул головой и подошёл к Чезаре. Оказалось, что грек предлагал купить уже знакомую нам старуху: он говорил, что старуха из того же племени, что и зихийка; что она имеет большое влияние на девушку; что бедная девушка может что-нибудь сделать над собой, не выдержит: она очень горда.

Чезаре молча слушал, затем спросил:

   — Девушка княжеская дочь?

   — Нет, уорк, свободная.

   — Откуда же у неё эта гордость?

   — Все темиргои гордецы, трудно с ними, — огорчённо сказал старый работорговец.

Префект подтвердил слова грека, и старая зихийка была куплена за 80 цехинов. К удовольствию се хозяина: уже год прошёл, и старуху никто не покупал. Ромей позвал её и объявил ей, кто её купил и для чего. Бедная женщина оживилась, вскочила и опрометью бросилась в сарайчик и что-то кричала там. Из соседних сараев на эти крики выскочила толпа женщин и мужчин.

Работорговец разболтался: старуха хорошая, работящая. Она очень любит эту девку и боится, что та без неё умрёт. «Я тебе, рыцарь, дело говорил», прибавил он: «без этой дуэньи эта девка повесилась бы: она всё не может забыть отца, всё о нём думает и говорит. Говорят, этот старик — знаменитый наездник. Он убил брата ногайского князя; тот отомстил ему: украл эту девку и продал в рабство».

В соседнем сарае были мужчины. Чезаре отобрал восемь русов с Итиля. Рабы были очень худы; пищу им давали скудную: ранним утром и на закате варили просяную кашу, изредка бобы, и больше ничего — ни сыру, ни рыбы, ни мяса, ни вина, хотя последнее здесь так дёшево, что воды здесь почти не пьют. Один лохматый старик, по-видимому, «рус», жадно совал в рот кашу, ложку за ложкой, и не обращал на нас никакого внимания. Так косматый лев, старый обитатель железной клетки, грызёт молча кость и не смотрит на назойливую толпу зевак.