8
Отряд в семьдесят верховых под начальством Азача рысил не торопясь: возвернувшиеся прошлой ночью с пограничных русских селений хазарские воины сказывали, что грабить и забирать полон удаётся с каждым разом всё легче, ибо разрушения в валах и засеках не скоро заделываются, да к тому же остаётся всё меньше сил и оружия у стражников и самих жителей. Поэтому Азач надеялся на лёгкий успех и был весел в предвкушении предстоящей наживы; он понимал, что участившиеся набеги хазар по всей границе Киевской Руси — это по сути дела и есть война с нею; уже собирается под медное знамя войско Ефраима, которое к концу таяния луны и тронется на Киев. Пока же у хазарской знати и тех, кто исповедует иудаизм, проходил праздник Кущей.
Азачу — идолопоклоннику — нравился этот еврейский праздник, который встречали в кущах или палатках: в нём было многое от языческих обрядов, происходивших на природе…
Веселилась душа начальника ещё и оттого, что перед набегом он удостоился чести разговаривать с самим каганом, прибывшим вместе с учёным-богословом Зембрием в пограничное селение, где жил Азач с семьёй, на праздник Кущей и расположившим свою гвардию на берегу пресного озера. Недалеко находилось солёное. В нём хазары топили провинившихся рабов и пленников. Эта казнь доставляла большее удовлетворение как палачам, так и зрителям, нежели та, когда потопляемый глотает всего лишь пресную воду…
Каган вышел из кущи с зелёной веткой в руках, как и положено в этот праздник, и увидел вооружённый конный отряд, готовый вот-вот ускакать. Подозвал начальника и узнал Азача:
— Я хорошо помню твоего отца, — сказал Завулон. — Он верно служил мне. Где он сейчас?
— Недавно умер, мой повелитель…
— Жаль… Надеюсь, ты похоронил его по достоинству.
— Да, как и полагается по обряду… В семейном могильнике. Как и я, он верил в Тенгре, в конце жизни и мой дед тоже поверил в этого бога, хотя раньше он молился Аллаху…
— Каждый волен выбирать ту веру, какую сам пожелает. Сим выбором и крепится наше государство. Так ведь, Зембрий?
— Истинно так, повелитель! — с готовностью ответил богослов и быстро склонил голову, дабы скрыть в глазах лукавый блеск… Он-то уж знает, какая главная вера скрепляет Хазарский каганат… А право выбора, о котором говорит Завулон, есть только слова, за которыми прячутся стремления, как можно получше пожить и получить выгоды…
— Вижу, не терпится пошерстить русов, — потрепал по плечу Азача каган. — Желаю удачи! — напутствовал он и позволил поцеловать край своей накидки.
От награбленного при набегах немалая доля шла кагану, поэтому его пожелание удачи расценивалось вполне конкретным указанием, а не являлось данью вежливости. «Но всё равно, злой дух тебя дери, приятно услышать это из уст самого повелителя, да если он помнит о твоём отце и дедушке… — думал Азач. — Вот бы удалось сегодня что-нибудь хорошее добыть для жены и дочери. Как мне они дороги! Особенно, дочка, души в ней не чаю… Слава Тенгре, пошла на поправку. Немало горьких мгновений доставила своей болезнью, а тут ещё смерть отца… Поистратился на знахарей, шаманов-целителей. Добуду золотишка, серебра, пленников — поправлю своё худое положение…»
Под начальником хазарского отряда, как и под Вышатой, тоже был сильный, проворный конь, не раз выручавший из беды хозяина, вынося его из случавшейся часто на границе жестокой свалки, когда тот уже не мог двинуть рукою, и оставляя далеко позади себя погоню…
Проломы в валах Азач узрел ещё издали и выбрал из них два, куда можно направиться. Разделил отряд: одну часть возглавил сам, другую отдал в управление десятнику, которого звали Суграй. В бою своих командиров Азач называл по имени, и это очень льстило им…
Оставалось преодолеть до Змиевых валов заболоченную низину. Азач и Суграй остановились на краю посовещаться и тут услышали ровный конский топот, раздававшийся за холмом, поэтому всадников видно не было. Зато хорошо смотрелся низко паривший над землёй одинокий орёл, который скоро стал свидетелем скоротечной кровавой схватки… Она случилась, как только кони вынесли киевлян из-за холма, где их уже ожидали расположенные подковой хазарские воины. Но ещё они, быстро отойдя от края низины, успели образовать переднюю прямую линию с вытянутыми вперёд копьями. На них-то и напоролся отряд Вышаты…
Старший сторожи находился позади, ему-то со своими людьми удалось избежать смерти или пленения… Кто-то из отряда смог перерубить мечом древко вражеского копья, уже схватился в ближнем бою, другие попадали, пронзённые остриями. Некоторые лошади, получив сильные уколы в грудь, рухнули тоже. А легко раненные, скинув с себя всадников, бросились в степь, как очумелые… Один боец упал, но нога зацепилась за стремя и запуталась; перепуганный конь волочил его головой по земле до тех пор, пока лицо дружинника не превратилось в сплошное месиво, — вначале он дико орал от боли, затем замолк навеки…
Вышата вылетел из-за холма и обнаружил нацеленное на него блестевшее на солнце острие копья; Мышастик прянул вбок, и воевода хватил с левой руки шестопёром по древку, которое разлетелось в щепки, а с правой рубанул мечом по голове в кожаном шлеме хазарина, плосколицего, безбородого и, как показалось боилу, совсем безбрового, с узкими тёмными щёлками вместо глаз. Тут жеребец Вышаты прыгнул вперёд, встав на дыбы, и ударил передними копытами в бок белой кобылы, на которой сидел Суграй. Она присела на задние ноги и, если бы на помощь десятнику не пришёл Азач, то погиб бы от крепкого удара неумолимой в сражении руки русского воеводы. Азач сзади стукнул булавой боила по шишаку его железного шлема, и грузное тело Вышаты сразу осело в седле. Суграй успел схватить за поводья Мышастика и вытащил его вместе с потерявшим сознание всадником из свалки…
Уцелевшие русы бежали, раненых хазары взяли в плен. В их числе оказался воевода. Спешившись и сняв с седла Вышату, положили его на землю, а его жеребца, тихо ржавшего, ещё не остывшего от схватки, отвели в сторонку. Воины начали восхищаться им… Но Азач приказал скорее забирать пленных и их коней и скакать обратно: русы, пополнив ряды, обязательно должны вернуться и отбить своего важного господина, если вовремя не покинуть место сражения…
Так оно и случилось — усиленная стражниками дружина во главе с Ладомиром вынеслась из-за валов, но никого, кроме убитых, не обнаружила… Аскольд проклинал себя за то, что не углядел и отпустил от себя дорогого ему воеводу.
— Вот беда! — громко сокрушался он после того, как старший дружинник обо всем ему доложил: — Что мы в Киеве скажем?!
— Как стемнеет, княже, сам поведу бойцов в разведку.
— Ладно, попробуй.
Но из разведки Ладомир вернулся ни с чем: успели хазары увезти Вышату в ставку кагана.
Завулон, посмотрев на воеводу, сказал Азачу:
— Вижу, не простая птица… Как очухается, приведи ко мне.
Суграй тем временем нашёл шамана-целителя, тот наложил на голову и рассечённый лоб русского боила повязку из какой-то мази, и Вышату поместили отдельно от других пленников в одной из глиняных мазанок без окон; вместо них на уровне пояса были проделаны прямоугольные отверстия. Приставили к двери караульного, наказали следить, а как пленный придёт в себя, доложить, жеребца Мышастика загнали в стойло, расположенное неподалёку от мазанки.
К утру сознание вернулось к воеводе: мазь шамана, видимо, сделала своё дело — голова побаливала только чуть-чуть, но уже ясно воспринималось происходящее… Затекли, правда, руки, связанные сзади. Воевода поднялся с кучи несвежей травы, подошёл к одному из отверстий в стене. Увидел разбросанные по степи кущи, сделанные из зелёных древесных веток. В каждой куще жило сейчас по две-три семьи, исповедовавших иудаизм; в молодости Вышате пришлось пожить некоторое время при дворе кагана — тогда ещё правил Ханукка… На праздник Кушей он со своими царедворцами выезжал на один из островов в устье Итиля возле Джурджанийского моря, взял с собой и послов из Киева. И молодой Вышата с любопытством наблюдал, как иудеи встречают свой праздник, и уже с тревогой, как приносят жертвы, так как среди них были и человеческие, в основном из числа язычников и христиан, ранее приговорённых к смерти…
Поэтому воевода сразу отыскал глазами стоящий, как и тогда, у входа в скинию жертвенник со священным огнём, который постоянно поддерживался на время праздника. Жертвенник представлял из себя шестигранник, квадратный сверху, пять локтей с каждой стороны и в высоту — три, совершенно пустой внутри, сделанный из дерева ситтим и обшитый листовой медью. Из такого же дерева крепились по углам роги, тоже забранные в медь, к которым привязывались жертвенные животные. Сюда приводили и обречённых на гибель людей…
По бокам шестигранника висели четыре кольца, попарно одно против другого: в них вдевались два шеста, и жертвенник переносился туда, где ставилась походная скиния.
Здесь стояли горшки, куда собирали кровь жертв, коей кропили роги и стенки жертвенника. На его северной стороне жертва обычно закалывалась, тут же она рассекалась на части. Священник сжигал только жирные куски, остальное мясо шло в шесть — по числу концов иудейской звезды — костров, которые горели вне того места, где проходил праздник…
«Ишь, повязку наложили… Захотели выходить… А не готовят ли они меня того… в жертву?! — мелькнуло в мыслях Вышаты. — Если придут за мной, притворюсь, что без памяти…»
Тут он услышал пение, и вскоре перед очами воеводы возникло красивое зрелище: из зелёных кущей показались люди в нарядных одеждах. Они держали в руках ветки и размахивали ими в воздухе…
Пели и плясали, приближаясь к столам, уставленным бузой и хмельными напитками. Через некоторое время послышались весёлые возгласы: Ваше здоровье!» и пожелания: «Дай Бог до ста двадцати лет!»
Вышата снова выглянул. Караульного у двери не оказалось, убежал пить бузу. Можно было бы и вылезти из мазанки, но со связанными руками в толпе не затеряешься… И тут увидел воевода пасущегося совсем рядом Мышастика. «Вот удача! — не поверил своим глазам Вышата. — Только бы караульный не вернулся! Да он же думает, что я всё ещё без сознания!.. Поэтому и убежал. К тому же у столов идёт настоящее разгулье, и уж никто ни на кого не обращает внимания…»
Бойл тихо позвал жеребца. Тот поднял голову, прислушался и подошёл к мазанке. Вышата встал спиной к отверстию и шепнул коню: «Губы в ладони!» Почувствовал, как тёплые губы животного уткнулись в кисти рук: Мышастик стал жевать верёвку на запястьях, и вскоре воевода смог освободиться от неё…
«Иди!» — сказал он коню-умнице. Тот отошёл и встал на краю оврага, к которому и выходила задняя часть мазанки. Бойл вылез, огляделся и снова позвал Мышастика. «Жаль без седла ты! — подумал Вышата, погладил морду жеребца и поцеловал. — Выпустили из стойла, а узду с поводьями с тебя так и не сняли… Знать, боги и сегодня на моей стороне… Благодарю вас!»
Воевода сел на коня. Когда оказался рядом со Змиевыми валами, остановился.
К нему бежали стражники.
Рассказывая потом о своём побеге, Вышата и сам дивился той лёгкости, с которой ему удалось тогда улизнуть, и приходил к одному и тому же выводу: «Помогли боги предков». Но в присутствии Аскольда грек Кевкамен высказал другое суждение:
— Ты говорил, Вышата, что вспоминал свою бедную жену, умершую при родах… Вот её-то святая душа и молила за тебя Господа нашего Иисуса Христа… А так как ты человек доброго разумения, он и защитил… Благодари этого Бога, воевода, и жену благодари!
— Какую глупость несёшь ты, грек! Она же — идолопоклонница…
— Ну и что ж!.. — Сердился Кевкамен. — Неважно в каких богов на земле твоя жена верила…
Только душа её светлая голубкой улетела на небо к Господу Богу, и Сын Его Иисус Христос принял.
Может быть, эти слова и не подействовали бы на Вышату, но однажды, находясь в своей горнице после тяжёлого трудового дня — по велению Аскольда с раннего утра и до позднего вечера шли работы по заделке проломов в валах — он увидел, как на подоконник села белая голубка, подошла к бычьему пузырю, просунула в разорванное отверстие головку и стала смотреть глазами-бусинками на воеводу, будто молила о чём-то…
Вышата сидел, боясь шелохнуться, он даже на миг зажмурился, чтобы убедиться, не сон ли это… Нет, не сон… Голубка всё глядела на него, а он не в силах был протянуть руку…
Кто-то, видимо, спугнул птицу: она быстро отдёрнула головку и улетела. «А вдруг прав чёрный грек?! Может, душа моей жёнушки навестила меня и просила рассказать о нашем сыне?.. Пусть не беспокоится боле, пока всё хорошо… И с сыном… И со мной… Правда, иудеи могли недавно пустить из меня кровь, а потом сжечь…»
Пошутив над собой, Вышата усмехнулся.
Он не стал никому говорить про голубку, но грек почувствовал с некоторых пор к себе со стороны воеводы благорасположение.
«Слава тебе, Христе, Боже наш, и этот человек переменил ко мне отношение… Вот так понемногу и будем завоёвывать каменные сердца знатных язычников, подводя их к милосердию Господне…» — подумал не без гордости Кевкамен и перекрестился, попросив тут же прощения за свою гордыню…
«Хороший бог получился!» — отметил про себя Светозар, залюбовавшись сделанным Сварогом. В глазницы его были вставлены по красному рубину, и глаза, как живые, светились в отблесках пламени костров. В левой руке Сварог держал сулицу, в правой — серебряный шар, а у ног лежали железные человеческие головы, искусно выкованные кузнецами Данилой Хватом, Ярилом Молотовым и Дидо Огневым.
Подошёл волхв:
— Воевода, вели слово молвить.
— Говори.
— Опять в селении начали пропадать дети… Говорят, хазарского жреца, которому недавно князь Аскольд срубил голову, живым видели. Видели с ним и ту старуху-колдунью, по твоему приказу в озере утопленную… Они уже вдвоём в лесу жертвы приносят. Пробовали поймать их, но исчезают, аки дым…
— Какую-то околесину городишь, колдованц! Не потерял ли свой разум, в чаде костровом целыми днями и ночами сидя на капище?..
— Воевода, мой разум яснее твоего сверкающего шлема, а мысли резвее мыси… Не веришь мне, спроси других.
— Хорошо… Как вернётся сын, пришлю его и людей с оружием, а ты отведёшь их на место.
Светозар приехал на свой отрезок порубежной земли только вчера и привёз двух баранов — белого и чёрного. Хотел принести их в жертву Сварогу, и чтоб сын на требе присутствовал. Но Яромир, возвратившись с Припяти, был снова в Диком поле с дозором. Да вот нет его… Отец заволновался, а вдруг что случилось? Баранов без сына резать не стал, велел гридням отдать их волхвам — те как надо с ними управятся… Понадобилось воеводе кое о чём расспросить кузнецов, но, оказывается, они тоже с Яромиром вместе находились. Из башковитых людей здесь обретался лишь каменщик Погляд. К нему-то и надумал Светозар заглянуть. Бойлу подсказали, что Погляд недавно переехал в дом к бойкой вдовушке Вниславе. Замечал и ранее Светозар их давнее взаимное влечение… А теперь, значит, решили жить совместно.
«Есть ли любовь между ними?.. Может, просто понравились друг другу: в селении все знали, как любила своего мужа Внислава и яростно мстила теперь супостатам за его погибель. И каменщик с женой до того, как украли её с покоса, тоже жили, как два голубка… Да время такое, неспокойносуровое… Запросто отнимет дорогого человека, не успеешь и глазом моргнуть…» — раздумывал воевода, подъезжая к дому Вниславы.
А та, увидев Светозара, выбежала на крыльцо, поклонилась ему в пояс. Показался в двери, заслонив весь проем, и Погляд, поздоровался.
— В избу-то пустите? — улыбаясь, спросил воевода.
— Просим милости… Просим! — проворковала вдовушка.
Снова подивился Светозар тому, что такая вот голубица недавно насмерть зашибла нескольких злых ворогов; ай да молодец баба!
Просторно и чисто было у неё в доме — у стены выдавался на локоть высеченный из камня очаг с железным колпаком и дымоволоком из липового дубла, выходящим в отверстие в потолке. Пол настелен свежепахучими, ровными, хотя и топором оструганными досками.
«Сия работа уж точно Погляда», — отметил про себя воевода. На окнах — почти до прозрачности выскобленные бычьи пузыри.
Внислава мигом накрыла на стол, появилась и с мёдом сулея, сделанная из добротного херсонесского стекла.
— Ты не слышал, — обратился к Погляду Светозар, — будто бы дети из селения пропадать начали?
— Болтают…
— Волхв мне давеча сказывал. Только я не поверил, что это дело рук колдунов оживших… Надо воров поискать тутошних…
— Словим, — заверил каменщик. — Может, мне заняться?
— Дождёмся Яромира. Не говорил он, когда с дозором управится?
— Ты знаешь своего сына Светозар… В свои дела он никого не посвящает. Собрался — ив степь. Доходили вести, что царь хазарский с войском из Итиля тронулся, вот Яромир и решил проверить.
— Недавно в селении объявилась какая-то чародейка с бельмом на глазу, пугала людей пожаром и казнями… — поведала Внислава.
— Где она? — встрепенулся Светозар.
— Её уж и след простыл.
— Надоть бы задержать ведьму да язык-то у неё обрезать… Спасибо за хлеб и соль, за мёд, пойду я. Желаю вам жить хорошо и здравствовать, — поднялся из-за стола гость.
— Может, я с тобой? — попросился Погляд.
— Добре.
От дома Вниславы поскакали к сторожевым заставам; на пути встретилось озеро, в котором утопили старуху. На берегу обнаружили девочку. Она куталась в лохмотья от прохладного ветра, пытаясь хоть как-то согреться. Светозар взглянул на неё. Увидев заплаканные глаза, спросил:
— Ты чего тут одна делаешь?
— Бабушку жду… Её в воду бросили, но она скоро выплывет… С ней хочу жить.
Светозар вспомнил, что внучку колдуньи он велел определить к надёжным людям.
— А у кого ты сейчас?
— У купца Манилы проживала… Только он всё добро, какое было в нашем доме, к себе перенёс, а меня подержал у себя маленько и выгнал…
— Ах паскуда! — в сердцах вскричал воевода. — Погляд, возьми с собой двух гридней, найди купца и всыпь по его толстому заду десять плетей, да наложи виру от моего имени… И отбери всё, что он взял у сироты.
Думы о сыне жалобили с утра сердце Светозара. Пожалев девочку, снова обратился к ней:
— Хочешь у меня жить?
Она замешкалась, затеребила подол своего тряпья, взглянула на боила, опустила глаза, снова подняла их, будто проверяя: правду ли говорил воевода?
— Хочу, — тихо молвила. — Только боюсь… Человек ты вятший. Дом у тебя большой и богатый… Со стёклами ажно. Меня там, оборванную и грязную, обижать станут…
— Пусть только попробуют! — засмеялся Светозар. — А то что грязная — отмоют, оборванная — в новое приоденут. Ну, согласна?
— Согласна! — обрадовалась сирота.
— И добре… Имя-то есть у тебя?
— Было… Добриной бабушка кликала.
— И мы тебя так теперь называть будем. Погляд, ты всё слышал?.. Бери её и действуй, как велено. А с Манилой я опосля тебя ещё раз поговорю… — Под кустистыми бровями глаза воеводы неожиданно блеснули, а ладонь его правой руки крепко стиснула плётку…
— Поехали, красавица. — Погляд перегнулся с седла, подхватил сироту, словно пушинку, и посадил спереди. — Воевода, потом-то куда скакать?
— На сторожевую заставу, к Милонегу!
И жалилось сердце, и болело… Не зря, как оказалось. На стороже Милонега воевода заметил, подъехав, необычную суету — туда-сюда бегали две женщины, стояла повозка, но уже без лошадей, оглобли были задраны кверху, два мужика копались в ней, что-то выбирая изнутри. Развернули плащ, — о, бог Сварог! — Светозар узнал корзно Яромира с вышитым белым лебедем на синей материи… Вот и меч его понесли.
— Стойте! — крикнул воевода. — Где сын мой?!
— Унесли твоего сына в избу… — Мужики узнали боила. — Привезли-то его ратные люди, а нас заставили вещи взять.
Опережая мужиков, боил вскочил на крыльцо. Отпихнул бабу, которая несла с тёплой водой деревянное корыто, распахнул дверь вовнутрь помещения. На лавке, раскидав руки, с окровавленной головой и грудью, с закрытыми глазами лежал Яромир. Будто споткнувшись остановился перед ним воевода, спросил:
— Жив?
Только тут различил Милонега, кузнецов Дидо Огнева и Ярила Молотова. Одна из женщин намеревалась промыть Яромиру раны, ждала напарницу, ту, что с корытом.
Обе знахарки, чем-то похожие друг на друга, худощавые и седовласые, попросили всех выйти. Светозар захотел было остаться, но и ему тоже велели удалиться… Он не стал возражать, да и не смог бы: в горле стоял тугой ком, а в глазах — красный туман…
«Вот и снова горе великое ко мне пришло… После смерти жены, которая угасла, как тлеющий огонь в очаге, если его не поддерживать, убивался так, что свет казался не мил… Неужели опять?!» — Воевода подошёл к повозке, оперся плечом об оглоблю, застыл, глядя в одну точку на земле. Понимая его состояние, никто не подходил к нему, не утешал… Да какое могло статься утешение?! Оно или придёт само собой, если выживет сын, или… Вот как только распахнётся дверь!.. Поэтому все устремили на неё взоры, и Светозар перевёл туда взгляд. Наконец-то! Женщина, что показалась Светозару помоложе, вышла на крыльцо, отыскала глазами сгорбившегося воеводу, тихо сказала:
— Твой сын, боил, у Сварога в зелёном саду…
Сдавленный крик вырвался из груди воеводы, и Светозар в беспамятстве рухнул бы, если бы вовремя не подхватил его Дидо Огнёв.
…Волхвам приказал боил готовить Яромира к погребению в могильном кургане, а не сожжению. Положили его рядом с матерью.
Из рассказов Дидо и Ярилы выходило — многочисленное войско царя Ефраима уже давно отошло от берегов Итиля; дозор Яромира встретил хазар на подходе к Дону, здесь и напоролся на передовой разведывательный вражеский отряд — почти все русы погибли, в том числе и Данила Хват, а раненого сына воеводы выхватили прямо из рук неприятеля и ещё живого сумели привезти на заставу…
— Целое войско идёт, Светозар. Нам не устоять… Что будем делать? — Милонег посмотрел внимательно в глаза боилу, давая понять взглядом, что ему уже всё ясно.
— Тех, кто может сражаться, оставим, остальных в сопровождении конного отряда отправим в тыл.
— Воевода, печенеги аль угры по пути их ограбят, в полон возьмут. А мы здесь погибнем…
— На то воля Сварога, Милонег… Хорошо, что мы успели его воздвигнуть, — заключил Светозар.
Но на другой день от Аскольда прискакал гонец с приказом покинуть порубежье: как есть, сниматься с семьями и немедленно двигаться к Киеву…
Войско древлянское, ведомое Ратибором и Умнаем, ещё до вхождения в землю полян было замечено киевлянами; днём о движении его сторожевые посты передавали по цепочке сигналы дымом, ночью — сполошным пламенем. Увидев сие, Умнай заметил:
— Вишь, как засекают нас… Издали! Уроченье Аскольда пошло впрок.
— А-а, это когда головы у стражников летели с плеч под топором ката, — вспомнил старейшина.
— Неплохо бы и нашим такими бдительными быть… Давеча у двух бойцов в дозоре обнаружил луки с плохо натянутыми тетивами… Наказал и десяцкого заодно, — доложил воевода.
В Киев входили по двум деревянным мостам через Лыбедь, которая протекала с северо-запада на юго-восток в пяти верстах от Днепра и имела широкую болотистую пойму. Летом, когда спадала вода, эта местность походила на стену дома нерадивого хозяина с торчащими меж брёвен многочисленными островками мха, но после весенних и осенних дождей пойма превращалась в залитую водой непролазную низину. Зная сие, противник вряд ли бы отсюда начал прорыв оборонительных укреплений, хотя в подложном плане это место обозначено как самое благоприятное… Но стоит только завлечь сюда неприятельское войско, как хляби небесные, которые скоро обрушатся на землю, сотворят своё гибельное для хазар дело. Такие же «благоприятные места» в плане были указаны и со стороны реки Почайны, где на её ровных берегах уже вырыли и хорошо замаскировали «волчьи ямы». А на подступах к Подолу вернувшиеся со Змиевых валов Аскольд в Вышата повелели густо разбросать триболы…
Древляне уже миновали насыпную плотину и через реку Клов и теперь хорошо видели, как на деревянных сторожевых башнях и переходах споро шла заготовка брёвен, камней и дубин для отражения вражеских приступов; тут же для бедных воев ополчения, состоящего из изгоев и холопов, складывались луки, колчаны со стрелами, копья, сулицы, мечи, ножи, топоры, шестопёры, деревянные, обитые медными полосками щиты. Воинские стяги, пока обёрнутые вокруг древков, и трубы для трубачей доставлялись тоже сюда…
Вскоре от князей навстречу войску прискакали посыльные, чтобы показать, где разместиться, а Ратибору и Умнаю передать повеление явиться на теремный двор.
— Сколько с вами ратников? — спросил Аскольд и в знак приветствия постучал ладонью по окольчуженным плечам старейшины и воеводы.
— Пять тысяч, — с готовностью ответствовал Умнай, назвав цифру по тем обстоятельствам, связанным с прошедшим страшным пожаром, надо сказать, немалую… С помощью, конечно, Киева и вооружились, и доспехи заимели, да многое и сами успели выковать — днями и ночами стучали в кузнях молоты по наковальням и пылали горновые огни.
Получив похвалу из уст старшего князя, воевода и старейшина довольно переглянулись. Младший же архонт сидел один за длинным дубовым столом в гриднице, низко опустив голову и положив прямо перед собой вытянутые руки со сжатыми кулаками; Ратибор и Умнай догадались по его виду, что между братьями произошёл крупный разговор, закончившийся не в пользу мизинца… Тут же на лавке, но у стены, на которой висело оружие гридней, мостились Еруслан, Светозар, прибывший вчера с самых южных сторожевых застав, Вышата и Ладомир.
— Ладно, вопрос с Фаррой решили… Будем казнить его, как только хазары попадутся в ловушки… А тебе, брат, сие должно пойти в назидание. Впрочем, сколько уже было подобного, да впрок не идёт! — вскипел Аскольд и грохнул кулаком по столешнице.
Все вздрогнули и разом подумали: «Стерпит ли Дир?» На всякий случай дружинник Дира Еруслан и Аскольда — Ладомир вскочили и схватились за рукояти мечей… Заметив решительные действия старших над дружинами, Дир махнул рукой Еруслану: мол, сядь… И Аскольд указал своему на место. Воеводы облегчённо вздохнули — слава Перуну, обошлось…
— Светозар, говори! — Обращение Аскольда к боилу было столь неожиданным, что воевода сразу не смог собраться с мыслями и чётко доложить о том, что видел, что слышал и о чём доносили дозоры.
Встал с лавки, комкая шапку с бобровой оторочкой. Всем он показался сильно поникшим, с глубокими морщинами на лбу и возле носа. Откашлявшись, начал глухим голосом:
— Я недавно похоронил сына… Двое сторожевых выхватили его раненого из схватки с хазарами и привезли на границу… Но он не выжил… Умер… — У воеводы от слез заблестели глаза; слишком большое горе навалилось на человека и мигом состарило. Тяжело… Невыносимо…
Понимая состояние соратника, Вышата наклонился к Аскольду и предложил:
— Позовём Милонега… Трудно говорить Светозару…
— Сядь, воевода… Мы сочувствуем тебе… Знали твоего сына, как храброго воина, никогда не жалевшего трудов праведных для пользы Руси Киевской… Таким он и останется в нашей памяти.
Вошёл Милонег. На нём был кафтан, лицо открытое, спокойное, кончики светлых усов спускались ниже прямых заострённых скул.
— Князья и боилы! Когда мы с семьями двигались от порубежья, я всё время возглавлял разведывательный отряд; мы видели, как хазары под медным царским знаменем переправлялись через днепровские пороги…
— Дня три-четыре, и жди их под стенами Киева… — произнёс Вышата. — А дел по отражению приступа ещё много. Мои люди следят за продвижением войска кагана, он скоро станет тоже у порогов переправляться… У него значительно меньше сил, чем у Ефраима.
— А не ударить ли нам по Завулону, пока он не соединился с царём? — предложил Дир. — Там, у порогов, и засаду устроить…
— Хорошо бы, — подал голос за своего господина Еруслан.
Но это предложение не поддержали — слишком большой риск, да незамеченными вооружённых людей мимо хазар Ефраима теперь не проведёшь.
— Вышата, сколько лодей тебя наготове? спросил Аскольд.
— Около ста наберётся, княже.
— Сумеем ли до того, как Днепр закуётся в лёд, переправить на них воев в тыл хазарам?
— Подойдёт Ефраим, и токмо примкнёт к нему Завулон, тогда и погрузим на учаны оружие и доспехи, а следом на лодьях отправим воев. Можем забрать их больше пяти тысяч.
— Ратибор, вот твои пусть и идут с Вышатой. А в местечке Родень расположитесь. И сможете там довооружиться…
— Значит, снимаешь с сего городка запрет?..
— Снимаю… Там, где Днепр полнится Росью, станете ждать приказа. Как только хазары начнут брать приступом Киев, вы им в спину ударите.
— Вороги же увидят на реках передвижения… — робко высказал своё сомнение Ладомир.
— Пусть видят… Это не то, чтобы пойти к порогам посуху, как мой брат предлагал, где хазары напали бы, а тут они, безлодейные, на воде сделать ничего не смогут… — заключил Аскольд. — Теперь пора по местам расходиться. Будем ждать появления войска хазарского царя, а затем и кагана… И с работой управляться!
Получив повеление Аскольда о том, что их войско пойдёт с Вышатой по реке на лодьях, Ратибор и Умнай разместили его поближе к вымолам, на Подоле, где рядом с Велесом на берегу Почайны поставили и своего бога Леда, которого привезли с собой, так как в пантеоне киевских богов его не было… Хотя издревле поляне почитали Леда, но потом как-то забыли, а помнили его лишь жители тёмных дубрав.
Теперь же некоторые из них, немного знающие корабельное дело, помогали людям Вышаты готовить лодьи к отплытию: конопатили, обшивали, красили борта, смолили днища, сучили канаты, латали паруса, меняли весла, которые пришли в негодность во время похода на Византию.
Марко, повзрослевший, ставший степеннее, чем прежде, уже командовал на полном серьёзе — за нерадивость или ещё какие-нибудь промахи нещадно наказывал. Под его «горячую руку» попал недавно и Никита: смейся — не смейся, а наложил племяш на дядю наказание ночной работой, и будь добр — выполни её… Вот так!
Конечно же, неизгладимое впечатление произвела на Марко и Никиту встреча с друзьями — Доброславом, Селяном и Лагиром; последний на вымоле уже имел красивый просторный дом, и жена его Живана родила ещё дочку. Алан и позвал их всех на свой праздник, а Никиту выбрали на нём тем человеком, который бы повесил на маленькую шейку новорождённой костяную подвеску-ложечку… Этим он как бы от имени присутствующих пожелал девочке в дальнейшей её жизни благосостояние и достаток… Ручка ложечки украшена искусно вырезанным орнаментом в виде плетёнки и напоминает чешуйчатый хвост какого-то чудища. Какого?.. Отец девочки, Лагир, которому по наследству досталась от мамы сия подвеска, и сам не знает. А у полян и алан существовал одинаковый обычай вешать новорождённым подвески. Ах жаль, что не дожила до сего радостного дня бабка Млава!..
После того как выпили хмельных напитков, Лагир, Доброслав, Марко, Никита и Селян ударились в воспоминания о недавнем прошлом. Клуд рассказал, как отомстили Иктиносу и женили Дубыню, и поведал о своём приключении на Дунае, об обращении мораван в православную веру Христову.
— О, и в Киеве христиане появились! — воскликнул Лагир и в свою очередь сообщил о поджоге пещерного храма и убийстве людей. — Ходят слухи, что сие страшное дело лежит на совести Сфандры — старшей жены Аскольда. Да не пойман — не вор… И что сам старший князь будто всё больше склоняется к вере христианской: не расстаётся с греком Кевкаменом, водит его за собой повсюду, и тот уже креститься научил Аскольда… А Сфандре и Диру очень это не по нутру…
— А мы с Селяном в Новгороде побывали, нового старейшину лицезрели, — сказал Никита. — Кстати, Лагир, почему на свой праздник не пригласил Горяна, который с нами там тоже был и на Нево-озеро ездил?
— Заходил я к нему, но его куда-то Дир послал…
— Не знаю, как Селян, он-то ведь в бытность свою где только не побывал, — продолжал Никита, — а я не перестаю удивляться тому, как огромна земля наша, и сколько на ней всего чудного!..
— Чудес и впрямь хватает, — засмеялся Клуд и вспомнил, как во время смерча летали повозки, запряжённые лошадьми, и люди вместе с ними… И как лодки, словно птицы, снимались с озёрной воды и исчезали в небе…
Опять с красочными подробностями рассказал Доброслав об этом. У Марко от удивления, когда всё услышал, даже челюсть отвисла, а язык по-детски изо рта высунулся… Как ни пыжился младший брат Никиты взрослым быть, а мальчишка в нём так и проглядывал…
И Марко в свою очередь стал излагать, что ему привиделось, когда он побывал ночью на могильнике бабки Млавы, на другой день после её похорон.
— Значит, это был ты… — заметил Лагир и загадочно улыбнулся.
— Почему говоришь так?.. Может быть, что-то увидел там? — спросил Марко.
— Молви, послушаем.
…В тайне от алана Марко затеял с корабельщиками спор на две серебряные гривны, что именно он, внук деда Светлана, в полночь пойдёт на могильник усопшей бабки Млавы и из стоящего там наполненного доверху мёдом кувшина отольёт в посудину треть, а утром угостит всех. А потом сходят на могильник и проверят, был ли Марко там?..
Ведь мёд можно взять у себя в погребе, если есть дом, а у кого его нет — можно мёдом и заранее запастись. Для обману…
Сходить в полночь на могильник не каждый отважится, потому как в это время выходят наружу тени умерших, превращаются в страшных чудищ и начинают пугать. Если им сие удаётся, то робкого человека затаскивают к себе под землю…
Когда-то мама совсем маленького Марко учила различным заговорам и, в частности, от происков душ усопших. Вот на эти заговоры и надеялся он.
Как только возблизилась полночь, Марко пошёл на могильник, прихватив с собой трут, кресало и кремень. Шёл и думал: «Почему тень умершего напугать живого старается?..» И сам себе ответил: «Знать, тень не умершего, а всего лишь усопшего… Его закопали, вот и мстит живым за это… Надо было бы сжечь…»
— Темно, хоть глаз выколи… Лишь вдали синие искры вспыхивали и перебегали с места на место. Как только я поднялся на самый верх могильника, они тут же погасли… «Всё, — думаю, — сейчас начнётся!»
Высек огонь, зажёг заготовленный заранее намотанный на палку просмолённый жгут и стал отливать поминальный мёд из кувшина в глиняный горшок. Поставил кувшин на место, хотел уходить, да обернулся. И увидел во всём белом бесплотный образ бабки Млавы. Она не пугала меня, лишь попросила трут, кресало и кремень. И даже посветила, когда я спускался с могильника… — Голос Марко пресёкся, и рассказ закончился.
— Пожалела она тебя. Не стала пугать… Другое дело, если бы взрослый там оказался, — сказал Селян.
— Думаю, что возраст тут ни при чём… — возразил ему Доброслав. — Душа усопшей безгрешна, а видимо, пугают те, кто сразу не попадают в небесный зелёный сад…
— Может и так… Но она почему-то не взяла с собой то, что просила… Я нашёл, Марко, на могильнике твои трут, кресало и кремень, — сообщил Лагир.
Вотчинное владение Вышаты… Оно удобно улеглось по обеим сторонам широкого шляха в виде села из деревянных рубленных изб смердов. Здесь на каждом дворе, несмотря на военные сборы в самом Киеве и его окрестностях, приготовлялись к предзимней пахоте: возле телег, снятых с передков, точились зернистым валунцом запашники и подправлялась ременная упряжь для волов и тягловых лошадей.
Так уж устроена душа ратая — сегодня он пахарь, завтра — ратник, но пока враг далеко — все чувства только о земле…
В самом начале села, на взгорье, как гнездо на макушке дерева, серьёзно укрепился хозяйский, из камня сделанный дом, где жил с молодой женой сын Вышаты Янь, рослый, как отец, с крепким стволом бронзовой шеи, на которой прочно сидела голова с копной тёмных волос; поджелтённые, с «волчинкой», глаза цепко и даже зло охватывали того, кто входил с делом. А кто и без оного — значит, любимцы-гридни… Кто же с делом — те были из числа доглядающих за хозяйством. Получая от Яня указания или нахлобучки, опять убегали к людям, с раннего утра суетившимся на подворье: бегали из сеней в клети и на кухню, где жарилось и парилось, доставали из медушей лучшие напитки и наряжали опочивальни. Ждали важных гостей — самого Вышату и архонтов Аскольда и Дира.
Вотчинные владения боилов и князей со крестьянами представляли собой основной и не простой по тому времени хозяйственный уклад жизни Киевской Руси, но сильно разнились друг от друга по устройству и богатству, как сбруи боевых коней: одни добротные, с дорогими бляхами и насечками, а иные — слава богам, хоть из кожи… Состояли вотчины из свободных общинников и зависимых смердов. Свободные имели своё натуральное хозяйство, платили дань боилам и князьям и одновременно как бы являлись источником пополнения рядов зависимых смердов — закупов, рядовичей, изгоев, пущенников и холопов. Взял у боярина в долг, не отдал вовремя — стал закупом; заключил с хозяином договоры, но не выполнил их — попал в число рядовичей; изгои — это настолько обедневшие смерды, что их, как пущенников на сезон отпускали на сторону подрабатывать, а уж холопы — та часть бесправных людей, которая находилась фактически на положении рабов, хотя у боярина были и настоящие рабы, купленные на торжищах или добытые в бою. Но они, если умели работать и отличались умом, жили как свободные люди.
Задумка — поехать к Вышате и взять с собою Дира — возникла у Аскольда после того, как узнал, что сын Вышаты Янь умело правит своей вотчиной, и на хорошем примере указать брату на из рук вон плохое ведение его хозяйства. Да и самому не вредно было бы кое-что взять для себя, а позже — другие вотчинники поучатся, ибо сие дело не есть личное, а всей Руси Киевской касаемо: заживут богаче люди, станет сильнее и государство, а такому любой враг менее страшен будет…
Ехали не торопясь, оглядывая синеющие за Днепром низкие безжизненные дали, которые скоро загудят от дикого топота хазарских маштаков и частых копытных ударов боевых скакунов… Но не хотелось об этом думать, хотя не давал сие забывать перестук молотков, доносящийся из часто встречавшихся кузниц, где ковалось оружие; кузнецы разные, а перестук одинаковый: раз по железу — глухой и мягкий, и другой — звенящедвойной, с подскоком — по наковальне.
Справа потянулось чьё-то поле с блекло-сухими поникшими цветами да с островками ярко доцветающей поздней мшистой зелёнкой: видно, соха или запашник давно не касались его и также давно не раздавались тут голосистые окрики погонычей.
Аскольд обернулся к Диру:
— И на некоторых твоих угодьях, брат, землю тоже не пашут ратаи, а только норы роют кроты да суслики…
— Думаю, и в твоей вотчине не всё ладно… — Дир судорожно сглотнул слюну и отъехал в сторону, косо взглянув на грека, рядом со старшим князем рысившего на пегой кобыле.
Грек перехватил не предвещающий ничего, кроме угрозы, взгляд, и пожалел, что не отговорил Аскольда от затеи взять с собой к Яню Вышатичу младшего брата… Кевкамен ведал, для чего Аскольду сие было нужно! И понимал, зная вспыльчивый и тяжёлый характер Дира, что участившаяся в последнее время перепалка между князьями добром не кончится… И в первую очередь сильно попадёт ему, чужеземцу! Молил лишь Господа Бога, чтобы то, что должно непременно случиться, произошло как можно позднее, когда удастся подвигнуть к новой вере большее число киевских язычников, ибо видел в этом единственный смысл своей жизни… И ни перед чем не отступит!
«Коршуном на меня поглядел… Не испугаешь!» — усмехнулся Кевкамен в спину Диру. — Хоть и в сговоре был ты с Сфандрой, которая уничтожила тех христиан, да новых наплодим…»
Только беззаботным сосунком на кауром жеребчике носился взад-вперёд Марко. От Лагира всей гурьбой и Ерусланом в придачу, позже заехавшим на праздник, отправились в эту поездку; хотел было Селян улизнуть, да не дали: вместе так вместе… Тем более Вышата посулил хорошую опохмелку, — всё крепкое у Лагира ещё ночью прикончили… И теперь хмуро покачивались в сёдлах, мечтая о том моменте, когда достигнут вотчины Яня Вышатича и смогут полечить взварным мёдом больные с перепою головы.
Только им, бедолагам, в эдакую рань надлежало бы бодрствовать, ай нет — на пахотных угодьях сына Вышаты встретили погонычей быков; клешнято переставляя ноги, животные зло и упрямо тянули тяжёлые запашники, но зато сзади них, казалось легко, скручивались черными жгутами на омертвелой земле жирные пласты, от которых исходил тревоживший ноздри пар.
— Ядрёный чернозём! — воскликнул Аскольд, спрыгнул с седла и сунул в борозду пальцы. Разминая свежак, пропустил через них; глаза князя тепло залучились светом. Спросил одного из погонычей, кряжистого старика с длинными жилистыми руками:
— Озимые-то… успеете?.. А хазары?!
Узнав князей, старый смерд степенно поклонился им, потом Вышате, ощерил в улыбке на редкость для его возраста здоровые зубы, ответил:
— Сараны бояться — хлеба не сеять…
Сказанные с достоинством слова хлебороба пришлись по сердцу Аскольду; взглянув на Дира и показав на старика, сказал громко:
— Сразу видать, не холоп и не раб.
— В вотчине у нас их почти нет… — ответил Вышата.
— Княже, я свободный общинник, — гордо промолвил старик. — Это моё поле, а в напарниках у меня сын.
«Такие за своё будут драться до последнего…»
— подумал старший архонт.
Не хватит слов рассказать, с какой радостью встречал и с каким богатым размахом потчевал гостей Янь Вышатич… Головы страждущим сразу поправили, и учинилась затем то самое питие, о котором позднее будет сказано, что оно на Руси есть веселие…
Князьям и отцу Янь сам наполнил кубки, а себе до краёв налил турий, отделанный серебром рог и поднял его на уровень жемчужной верхней пуговицы бархатного кафтана, на который с шеи тяжело падала цепь, взблёскивающая тусклым золотом при каждом повороте мощного, но вместе с тем подвижного тела сына воеводы. Как водится, первым и здравицу произнёс князьям — каждому в отдельности: сначала — Аскольду, потом — Диру.
Подавали в серебряной посуде множество слуг в парчовых одеждах и черных лисьих шапках.
Пили и ели до самого обеда. Позвали скурров увеселять, а упившихся сталкивали под стол или они сами валились туда, где их квёлые слюнявые морды лизали породистые собаки…
Аскольд, как всегда, из кубка лишь пригубливал, и Дир сегодня не увлекался особо: видно, разговор на пашне не давал ему покоя. Да и догадался наконец, зачем позвал его старший брат к Яню Вышатичу…
Наступил вечер. Придвинувшись к Аскольду, правда уже хмелея, Дир изрёк зло:
— Думаешь не вижу, как ты меня перед бондами лбом в стол стараешься угвоздить?..
— Да не в том суть… — возразил Аскольд брату, слегка удивлённый его внезапным наскоком.
— В чем же?! Или суть по-твоему — это из чего ссуть?.. — ехидно засмеялся Дир, чувствуя, как расправляет мохнатые ноги паук, поселившийся в груди со времени принародной постыдной казни за пьянку стражников и готовый теперь изрыгать яд на каждый упрёк Аскольда.
— Пойми, дурья твоя голова, — как можно примирительнее сказал старший князь, — тому, что устроил в своей вотчине Янь, всем нам учиться надобно… Богато живёт он, а в твоём лесном тереме богатство — одни голые бабьи задницы… Красивые, слов нет, только ими от врагов не оборонишься… А на золото, какое есть у Вышаты и его сына, да если оно будет и у других, многое для государства сделать можно… Для чего на крепостных стенах свободное оружие кладём? Знаешь сам, чтоб голь вооружалась. А Янь приведёт ополчение, и то оружие ему не будет нужно; он другим даст… И люди у него за свою кровную землю до последнего издыхания биться станут! Не то что изгои, холопы или рядовичи…
— Нет, мне ты добра не желаешь, — стоял на своём Дир. — Лишь себя вершинным костром показать хочешь…
— Ах, брат, брат!.. Ничего ты, оказывается, из наших бесед не берёшь путного для себя, — с какой-то тоской и даже тревогой промолвил Аскольд. — Не знаю, как и быть с тобой…
— Я тоже архонт, не забывай! — вдруг взъярился Дир. — И у меня право есть, как с тобою решать… Так-то! — Вскочил из-за стола, кликнул своих, тех, кто ещё умел соображать и стоять на ногах. Да и вихрем умчался.
«Талагай борзой…» — подумал Вышата, слышавший каждое слово нехорошего разговора братьев.
Настал день, когда древляне вместе с корабельщиками, помолившись Леду и Велесу и пообещав им скоро вернуться, погрузились на лодьи и начали спускаться вниз по Днепру к устью Роси. Вышата и Ратибор, стоя на палубе головного судна, внимательно наблюдали за берегами.
Когда Днепр раздвоился, договорились идти по одной только протоке — левой, так как она была шире и стрелой ни с какой стороны лодьи не достать… Ни с низкой, ни с высокой.
Никите и Селяну снова показалось: они плывут, как в первый раз, в Византию, если бы не узрели на дальнем берегу всадников в тёмных малахах вместо шлемов и кургузых, не застёгнутых спереди поддёвках, открывавших несмотря уже на холод, голые животы.
— Эк, как они, хазарушки, близко к Киеву подошли, не верится даже! — воскликнул Селян.
— Ничего себе — хазарушки… Обласкал! Сволочи они безбровые! Вишь, дани захотели. Пусть без соли свои шкурки жуют, что после обрезания остаются… — хохотнул Никита.
Хазары не просто стояли, взирая на проходящие внизу днепровские лодьи. Всадники перемещались взад-вперёд и махали руками.
— Теперь гадают: «Куда и зачем русы поплыли?», — сказал Ратибор Вышате.
— Кажись, старейшина, каган первым угодил в ловушку, перешёл мосты через Лыбедь и встал перед валом. В этом месте он пологий. Помню, мы его особо на подложном плане отметили, показав тем самым, что здесь стены приступом брать удобно… Да, завязнут тут хазары, как дождь пойдёт! А завтра он точно хлынет, головой чую: к непогоде побаливает… — Вышата снял шлем, пригладил ладонью волосы.
— Не начнёт ли каган тогда отводить свои войска?
— Начнёт и кончит… Мосты-то уже разобраны! Да в дубраве на всяк случай Дир с дружиной стоит. Только бы нам царю успеть в тыл зайти…
— Успеем. Ты головой непогоду, а я сердцем обстановку чую.
— Дай-то бог Перун!
— А я Леда об этом прошу! — воскликнул древлянский старейшина.
— Сам молился ему и лицезрел в броню закованного, с копьём и щитом… — не преминул сообщить Вышата, думая, что Ратибору будет приятно услышать об этом.
И вправду, улыбнулся старейшина, сказал тихо:
— Спасибо за почитание нашего бога — бога храбрости, бессмертия и мужества. Мы чтим его, как вы Перуна, с мечом, вынутом из ножен и воткнутом в землю… Он у нас, как у греков Марс, у сирийцев — Молох… Знаю, что и норманны устраивают ему из камней храмы и капища.
— Норманны?.. — переспросил Вышата. — Те, которые постоянно нападают на Русь Северную?.. Сказывал нам с Аскольдом об этом купец Селян, кормчим я его беру в походы… Вон он, на носу лодьи стоит.
— А мне Никита сие говорил, он с твоим Селяном, кстати, в Новгород ходил. И о смерти Гостомысла, о новом правителе Рюрике баял… Приглянулся им Рюрик, молодой, сильный…
— Посмотрим, Ратибор, как править зачнёт. Не на силу надейся, а на мастерство. А настоящий умелец и по песку корабль проведёт.
— Ты это о ком, воевода, о Рюрике или своём кормчем?.. — посмеялся Ратибор и поговоркой закончил разговор: — Умелая рука — счастью дорога…
Если бы кто третий слышал Ратибора и Вышату, то мог сказать: «Вы так рассуждаете о будущем, будто уже битва с хазарами произошла и их отогнали от Киева… А впереди предстоят сражения за сражением, и не знаешь, кто уцелеет?..»
Не зря побаливала голова у Вышаты: к вечеру пошёл дождь, и бил он по земле всю ночь и весь день…
