4
Ветер не утихал с самого утра, а уже надвигалась вечерняя тьма. Сильными, неослабевающими ни на миг порывами, он гнул к земле густой ковыль, раскрывал избяные камышовые крыши, выхватывая из них клок за клоком; и так до тех пор, пока оставшаяся часть не срывалась с обнажённых стропил и не уносилась невесть куда.
А через некоторое время и сами деревянные стропила, треща и ломаясь, падали вниз. Теперь в селении домов без крыш, похожих на кубы, стояло премножество, а с верхом — единицы и только те, которые находились под холмом, им в какой-то мере защищённые от ветра.
Из окна такого дома с уцелевшей крышей можно сейчас наблюдать как бы снизу за раскачивающимися деревьями, росшими по вершине холма; они казались огромными мётлами, густыми кронами вылизывавшими почти чёрное небо со светло-синими или даже совсем светлыми разводами, через которые пробивались красноватые лучики… А пробившись, они искрами сыпались наземь и гасли.
Зрелище было дотоле никем невиданным, так что рядом стоящий с Аскольдом Кевкамен беспрерывно крестился и постоянно шептал: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа…» Поражённый необычайным небесным явлением Аскольд непроизвольно повторял вслед за греком эти слова.
И Светозар расширенными глазами глядел на красные лучики и тоже не смог бы объяснить происходящее… Лишь старая баба, лежащая на лавке, тянувшейся по всей стене дома на уровне окон, подняла голову и изрекла:
— Сварог посылает роковое знамение. Бойтесь!.. И готовьтесь к кончине!
— Замолчи, ведьма! А не то — велю в безобразную грудь твою вбить осиновый кол… — повернулся к ней Светозар.
— Ну и вбей!.. Беду-то этим всё едино не отведёшь…
От печи отделилась девчушка годков семи, с еле прикрытым тощеньким тельцем, подошла к старухе, обняла её за голову, заплакала.
— Оставь, воевода, в покое старую бабу. Не обращай на неё внимания… Пусть бормочет, что душа ей велит, — сказал Аскольд.
— Благодарю тебя, князь, — проговорила старуха, отстраняя внучку. — Один ты среди них сердцем добр ко мне… А тот, чёрный, пошто рукой туда-сюда в себя тычет? — спросила.
— Не твово ума дело! — огрызнулся Кевкамен. — Точно — клуда она… Клуда и есть. Ведьмака!
— Да уж не клудее тебя… Вижу — оборотень ты: своим служил, теперь — нашим… И князя смущаешь тычками да молитвами… Не слушай его, князь, иначе погибнешь…
— Это уж слишком! — рявкнул Светозар и кивнул своему сыну. — Выкинь её из дома, в озеро брось!
Аскольд на сей раз перечить не стал воеводе.
Девочка, после того как убрали старуху, сгорбилась, закрыла личико ручками, беззвучно заплакала. Когда успокоилась, на расспросы Светозара рассказала, что хазары, когда намедни напали на селение, увели мамку в рабство, папаню убили… Осталась с бабушкой, но она, видно, помешалась, потому что всех, а её особенно, пугала страшной погибелью…
Аскольд приказал определить, как только утихнет ветер, девочку к надёжным в селении людям на воспитание.
Ветер утих лишь через два дня. Аскольд с дружинниками выехал на один из участков границы Дикого Поля и поразился разору на нём. Последний набег хазарской конницы происходил в этом месте: деревянная крепостица была сожжена дотла, но ещё дымилась…
— Когда уезжал встречать вас, — попытался объяснить сын Светозара светлоокий Яромир, — она даже не тлела, видно, сильный ветер разворошил головешки, крепостица и дала дым.
Но никто его неуклюжих объяснений слушать не стал: слишком огромное опустошение нанесли враги пограничному пределу, и дымящаяся крепостица — лишь малая толика разрушенного… Страшный погром хазары учинили на капище — идолов не токмо ограбили, содрав с них золото и украшения, но и изрубили топорами, втоптали в грязь и взломали каменные жертвенники.
— Псы смердячие! — в сердцах воскликнул воевода. — Мы же, иногда преследуя хазар, глубоко проникаем в их владения, но никогда не трогаем иудейские святыни…
— Потому что религия, принятая этим народом, враждебна по отношению к другим, — в ней отсутствует веротерпимость, которая присуща христианам или даже мусульманам, — изрёк Кевкамен, но никто смысл его речения, кажется, не понял или не захотел понять, только Аскольд, повернувшись к греку, сказал:
— Ты мне потом об этом поведаешь…
Светозар исподлобья взглянул на Кевкамена, и глаза его ненавистно сверкнули. Воевода видел, как грек потихоньку подталкивал князя к восприятию своей веры, и сие ему, как и Сфандре, не нравилось. Того, кто отступается от издревлих богов, непременно постигнет суровая кара… Язычник разумеет это, ещё находясь в утробе матери. А князь, повелитель, как никто должен быть сведущим в подобном, ибо гнев неба падёт в противном случае не только на него самого, но и на весь подвластный ему народ…
Узрев, как Аскольд и грек постоянно шепчутся и понимающе обмениваются взглядами, Светозар признал своё упущение: надо было раньше следить за Кевкаменом и не давать ему возможности более тесного общения с князем. «Проморгал, старый дурак! — ругал себя воевода. — Сколько времени находился с ними рядом: и в походе, и в Византии да и в Киеве. На моих же глазах дружба их зачиналась…»
Вернувшись в селение, где ветер пораскрывал крыши домов, Аскольд и Светозар с удовольствием отметили, что они почти все восстановлены. Озеро, в котором утопили старуху-ведьму, как ресницы вокруг девичьего глаза, обрамляла густая полоска камыша; его срезали, распугав птиц, и пустили в дело, теперь вода голо и тихо блестела на солнце.
Правда, вскоре на прежнее место гнездовищ возвратились утки, за ними — гуси, а потом уж и всякая мелкая озёрная летающая живность. Только по ночам сельчане стали видеть в женщину белом, разгуливающую по берегу, — решили, что это старуха, душа которой не находит успокоения… По приказу Светозара труп выловили и захоронили лицом вниз в комарином месте. Все облегчённо вздохнули, но семи летняя внучка сильно плакала… Попробуй объясни глупенькой, что бабушка её — колдунья. Для девочки после потери мамы и гибели отца она была самым дорогим на свете человеком. Пусть и помешанным с горя…
Пока Яромир раздумывал на пепелище, как снова обустроить порубежную полосу, его опытный отец время даром не терял: разослал по весям гонцов, и через некоторое время возле дома, где проживали киевский князь и Кевкамен с рындами, возникли вежи пришедших сюда плотников, землекопов, кожемяков, прижаловали даже три жреца, ибо остальных, которые волховали на приграничном капище, хазары, осквернив его, увели с собой.
Среди мастеровых спокойным мужественным лицом и высоким ростом выделялся кузнец Данила. Его сразу высмотрел не только воевода, но и Аскольд, и всю подноготную о нём выведал: кузнец потомственный, человек порубежный, — умел держать не токмо молот или кувалду, но и владеть мечом, луком. Одно слово — хват…
Между прочим, в селении за Данилой и кличка числилась — Хват… Хотя прозвище кузнецам даётся в соответствии с их наклонностями в работе — Коваль, Огонь, Клещи, Молот. К примеру, приходит баба в кузню. Её спрашивают: «Чего тебе надобно?» — «Грабли починить» — «Значит, для сего дела тебе нужен Ярил Молотов или Дидо Огнёв…»
Вот и понимай: Ярил в кузнице молотом орудует, а Дидо огонь раздувает в горне. А Хват на все руки мастер, да такой мелочью, как грабли, заниматься не станет… Он в основном куёт мечи, охотничьи ножи и кинжалы, закаляет наконечники стрел… Но из этого не следует, что он не делает бороны, сохи, топоры, вилы… Ведь два последние орудия крестьянского труда используются и в битве с врагами.
Когда намедни напали хазары, вдова Внислава порешила рожнами не одного супостата. А не знать если об этом, то и не подумаешь, что сия баба на такое способна: пригожа, фигуриста, с высокой грудью и глазами, что два озера синих.
Под стать Даниле был каменщик Погляд, жрецы взяли его с собой мостить разрушенную кумирню… Поговаривали, что Погляд неравнодушен к молодой вдовушке… Сам он тоже вдовым остался — жену его украли хазары с покоса. Бывает и такое!
Камни для нужд капища возили на воловьих упряжках из каменоломни, где работали пленные хазары, византийцы и дикий люд — угры, гениохи, печенеги. Жрецы как-то пожаловались Аскольду и Светозару, что камни оттуда стали привозить не того размера, на какой указал Погляд, к тому же плохо отточенные. Князь поручил Яромиру в этом разобраться.
Через некоторое время из каменоломни доставили двух рабов — хазарина и византийца, которые там, на месте, отвечали за отгружаемые изделия. На малом совете, проходившем в доме утопленной, а затем закопанной в комариной чащобе, большинством голосов приговорили рабов к сожжению на жертвеннике, как только он станет готов и на капище будут поставлены новые идолы.
Но, к удивлению присутствующих и великому огорчению Светозара, против такого решения совета высказался сам Аскольд, но поколебавшись, всё же согласился с общим мнением.
Рабов заковали в цепи и бросили в темницу. И на какое-то время, поглощённые напряжённой работой, о них забыли; помнил об узниках лишь кто кормил их, да и то не всегда.
Когда же в очередной раз кормилец принёс еду в темницу, то обнаружил её пустой… Поднял шум, сбежались стражники, прибыли Светозар и его сын, но никто не мог даже предположительно сказать, как сие случилось. Запоры на двери не сломаны, никакого потайного хода или подкопа не нашли: не могли же узники улететь, потолок низкий, каменный, мрачный, в темнице ни одного отверстия…
— Наверное, боги — христианский и иудейский — помогли, — усмехнулся Яромир. — Перенесли на небо.
Стражники поняли его шутку, мрачно улыбнулись, — отвечать-то им придётся…
Аскольд и Кевкамен с рындами пробирались верхом между короткоствольными деревьями, росшими в приболотной местности; вначале молча прислушивались к бойкому стуку топоров, — то в нескольких сотнях локтей отсюда рубилась засека. Потом заговорили, но очень тихо, чтобы никто не мог услышать.
— Они в надёжном схроне, княже, — горячо заверил грек.
— Как же ты сумел обмануть стражников? — спросил Аскольд.
— Я не обманул, а подкупил того, кто приносил рабам еду…
— Хотя тайно освободить узников приказал я сам, но падкий на золото человек должен, Кевкамен, быть наказан… Он служит у нас и, следовательно, предал…
— Княже, кормилец оказался христианином, и золото для него не играло важной роли.
— Ты хочешь сказать, что он из милосердия пошёл на предательство?
— Да, княже… И я не бы не стал называть этот проступок таким словом, иначе и нас тогда можно обвинить в измене… Вина тех, кого малый совет предназначил в жертву, полностью не доказана, а мы, их освобождая, действовали исходя из заповедей Господних. И спасибо тебе, княже, что сие дозволил…
— Значит, в понятие христианского милосердия должно входить и прощение своих врагов?..
— Да, должно! Но враги бывают разные… Но что сделали нам те двое?.. И мы правильно поступили, что спасли их… Тем более они пригодятся…
Аскольд повернулся к греку и удивлённо вскинул брови. Но Кевкамен приложил палец к губам, глазами показывая на близко подъехавшего старшего телохранителя по имени Тур, который попросил у князя разрешения обратиться.
— Говори! — недовольный тем, что их перебили, повелел архонт.
— Князь, рынды нашли яму, полную человеческих костей, детских… Она была присыпана сухим мхом.
— Что сие может означать? — спросил грек.
Аскольд призадумался, нервно потеребил подбородок, и глаза его посуровели.
— Поехали… Сейчас узнаем… — пообещал он и повернул коня за старшим телохранителем.
На обочине поляны возле столетнего дуба увидели доверху наполненную детскими костями яму. На краю её жался худой старик с длинной косой на голове, сплетённой втрое и спускавшейся до пят.
— Словили паскуду… В пещере жил. Злющ, как ползучий гад. Изрыгал изо рта огонь. Хазарский колдун… Жрец бога Санерга, — пояснил Тур. — Признался, что сушил кости пленных детей, размельчал в пыль, разводил в воде и поил немощных.
— Детей-то сперва убивали? — снова спросил Кевкамен.
— Он их удавкой душил… Эй, змей вонючий, а ну рыгни огнём! — Тур легонько стукнул рукояткой плётки по голове старика.
Тот сморщил лицо, которое сделалось, как печёное яблоко, округлил безбровые глаза и действительно выдул ртом пламя…
— Вот лешак! — беззлобно проговорил старший телохранитель. — Перед тем как сотворить огонь, он какую-то растёртую труху жевал…
— Ладно, ставь его посреди поляны… Сейчас я разберусь с ним. По закону милосердия… — Архонт весело взглянул на грека, пустил коня вскачь и, поравнявшись с хазарским жрецом, отсек ему мечом голову… Не оборачиваясь, приказал старшему над рындами Туру:
— Бросьте голову в яму с костями, а тело оставьте — пусть склюют птицы или сожрут шакалы. Кевкамен! Заворачивай коня, поедем к кумирне Сварога…
Но по пути на капище заглянули полюбопытствовать, как рубится новая засека. Аскольд сам взял в руки топор, сделал зарубку на дереве на уровне своей головы и, не дорубив ствол до конца, зашёл с тыльной стороны, упёрся плечом и повалил его. Но дерево не упало совсем, а переломилось на месте сруба, ощетинившись длинными острыми выщепами… А Тур и другие рынды, помогая своему повелителю, освободили дерево от листьев и заострили сучья в виде пик… Глядя на ладную работу Аскольда и его телохранителей, лесорубы, трудившиеся здесь, довольно почмокали языком.
— Молодчина! — кто-то вслух похвалил князя.
Но архонт сделал вид, что похвалы не расслышал… Но тут перед глазами его мысленно возникли заградительные насыпи вокруг Киева.
Между Почайной и широким полем засека, тянувшаяся на три десятка поприщ, давно не обновлялась… Деревья сгнили у корня и не могут служить для противника серьёзным препятствием… Конница просочится через такую «засеку» запросто, если впереди пустить тяжёлые волокуши…
На кумирне Аскольд встретил Светозара и поделился невесёлыми выводами. Воевода, подумав, обратился к архонту:
— Княже, ты вовремя об этом вспомнил… Мои лазутчики доносят: всё более и более хазарских войск подтягивается к границе. Верно, замышляется не просто разбойное нападение, а кое-что посерьёзнее… Судя по всему, они, прорвав наши укрепления, ринутся дальше, на Киев. Нам сие было известно раньше, и я об этом говорил и тебе, и Диру. Каган не поладил с царём хазарским, и поход отложили… Думаю, нужно из древлянской земли отзывать Дира с дружиной, и пусть он, не мешкая и не дожидаясь нас, приступает к усилению оборонительных укреплений вокруг Киева.
— Добре, воевода, — согласился Аскольд. — Посылай к нему от моего имени гонца.
— Яромира пошлю, сына своего…
— Пусть будет так.
В сей момент из кузнечного горна, установленного неподалёку от деревянного Сварога, которого довершали вырубать плотники, взлетели искры и послышались команды Данилы:
— Дидо, клади в огонь железную чушку, а ты, Ярил, посильнее мехами орудуй… Да потом бери кувалду, но после того, как я постучу молотком по наковальне…
— Чуешь, княже, Хват для Сварога уже человеческие головы ковать начинает…
— Хорошо, воевода, но наковано ли достаточно мечей и сулиц?
— Обижаешь кузнецов, архонт, ремесло своё они высоко держат!
— Верю… Железные головы тоже нужны… А на выкованные доспехи и оружие сам взгляну.
«Придирчив, что касаемо дела… С Диром в этом отношении попроще…» — подумал Светозар, а у самого засосало под ложечкой: а вдруг что не понравится князю?! Взыщет!
Но лицезрение Сварога заворожило. Пока бог стоял на корнях трёхсотлетнего дуба: ноги ещё не успели вырубить. А делали его из цельного, не сваленного на землю дерева, — на большой высоте ссекли крону и сучья, выдолбили лицо, шею, плечи, руки. В левой он будет держать су лицу, в правой — серебряный шар. Сварог должен быть огромный и сильный, каким представляли отца Даждьбога и бога огня Сварожича древние русы.
Сварог обладал миром, и в этом залог его крепости, и духовной, и телесной, а железные человеческие головы, положенные у ног бога, олицетворяли её. Поэтому ему пели гимны, звучащие мощнее, чем гимны Перуну, ибо Сварога «сильна стопа, издающая глухой гул, при шаге которой колеблется земля и трясётся море… Бог Сварог есть царь звёзд, а имя его вознеслось выше их… И выше Солнца, и выше Огня…»
Так должно было быть, ибо бог Солнца и бог Огня — всего лишь его сыновья.
Сильного бога ставили русичи на капищах своих порубежных земель, ставили для того, чтобы вороги воочию видели, как сильны русичи сами…
Жертвенников вокруг Сварога было десять, на два больше, чем у киевского Перуна, и класть их Погляд уже заканчивал.
— Как хорошо бы обновить сии камни сожжением тех двух рабов, — похлопал по жертвеннику Погляд, обращаясь к Светозару: к князю не посмел… — Да говорят, что они сбежали…
— Не твово ума дело, — оборвал словоохотливого каменщика воевода.
Улучив время, когда Светозар отъехал, чтобы поговорить со жрецами, Аскольд спросил Кевкамен а:
— Что тебе в последний раз поведал хазарин? Всё не находилось возможности полюбопытствовать…
— Княже, я уж сам уединиться с тобой искал случая, да подходящего не сыскивалось…
— Ладно, говори скорей.
— Хазарин, благодарный нам, что спасли от смерти, сообщил: каган Завулон его и ещё с ним человека послал в Киев к иудею Фарре с повелением снабдить их в обратную дорогу планом укреплений города… Этот гонец был схвачен, другой — ускользнул, поэтому нужно его срочно поймать.
— Ты, Кевкамен, хорошо содеял, что освободил узников… Мы условились с воеводой — послать к Диру его сына… Но сделаем так: пусть Яромир в Киеве сперва займётся лазутчиком, а как только тот от Фарры получит план укреплений, отрядит своих людей для наблюдения за ним и тайного сопровождения… А уж здесь мы его перехватим. Яромир после того поедет на Припять.
Когда поведали обо всём Светозару, тот изумился придумке и признал её правильной. Яромиру же было дано точное описание внешности того, другого хазарина.
Я хочу обратиться к тебе, Светозар, — после небольшого раздумья промолвил князь. — Хотя об этом лучше бы поговорить с Вышатой, он-то, наверное, наслышан, кто поселил на Замковой горе Фарру?.. И поселил иудея будто бы за немалую мзду…
— Наслышан и я, архонт… Говорят, что Дир…
— На брата сие похоже… — сверкнул глазами Аскольд. — Но если это подтвердится, я спрошу с него!
Князь повернулся к старшему телохранителю и велел скакать в селение. Светозар подозрительно покосился на рында, отметив про себя, что их разговор тот намеренно слушал…
Оставшись наедине, отец с сыном взглянули друг на друга и на какое-то время онемели от удивления.
— Хорошо, что я ещё не успел наказать охранников темницы… Снял бы головы и с тех, кто невиновен…
— Воля княжеская непредсказуема… А с узниками добро получилось…
— Что велишь сделать с тем охранником, которого подкупили?
— Сделай вид, будто ничего не знаешь…
— Но только пока. Покуда Аскольд здесь. А как вернусь, я его спроважу к жрецам. На сожжение… — заключил Яромир.
— И знай, сын, первая твоя нужда — изловить лазутчика, — напутствовал в дорогу Светозар. — И поймать его после того как он получит от иудея Фарры план укреплений Киева.
— Понял, отец.
— Сварог с тобой!
— И с тобой тоже.
После отъезда Яромира боил Светозар поведал Аскольду об изречении, молвленном свыше одному из трёх волхвов, которые в скором времени зажгут вокруг Сварога десять костров и будут поддерживать денно и нощно жертвенный огонь, как на капище киевского Перуна, ценою собственных жизней.
Колдованц, находясь в лесу, в уединении, услыхал голос, сказавший ему с верхушки дуба следующее:
— Уже нижние воды Днепра потихоньку начинают течь обратно, можно сие увидеть, спустившись на самое дно… И земли станут перемещаться, так что Греческая земля займёт место Русской… И другие земли изменят своё местонахождение.
— Может, надобно спросить у грека, что означают эти слова? — посоветовал Аскольду воевода.
Позвали Кевкамена, и тот объяснил всё таким образом:
— Думаю, княже, сии слова говорят о перемещении веры народов… На Русь придёт христианство… И тогда потечёт Борисфен обратно, неся учение Христа из земли Греческой в Киев и другие города и веси…
Светозар с нескрываемым недовольством отнёсся к такому объяснению и пожалел, что порекомендовал Аскольду обратиться к греку.
«Хитрая бестия сей грек! Ишь как премудро истолковал, как снова подвёл князя к мыслям о христианской вере… А я-то — дурак безмозглый…» — зло упрекнул себя воевода.
— И когда придёт вера Христова на русскую землю, — продолжал далее грек, — то будет видна радость на небе и на земле. И станут смеяться люди, ибо спасутся их души… «И воссияет здесь благодать Божия…» — говорил, княже, восемь столетий назад один из учеников Христа, апостол Андрей Первозванный. Будучи в Синопе и Корсуни, он решил поплыть по Борисфену вверх и, достигнув к вечеру некоторого места, стал под горами на берегу. А утром сказал своим ученикам, показав на горы: «Здесь будет великий город, и воздвигнет Бог много церквей».
— А не врёшь, грек? — строго спросил воевода.
— Ты же сам принёс нам пророчество своего жреца, не я ведь… — проговорил Кевкамен, сделав вид, что обиделся.
Отпустив Светозара, архонт спросил грека:
— Значит, тогда богов на наших кумирнях порушат?
— Выходит — так… Ибо твой народ, князь, поверит в Бога, который живёт на небе. Вы же своих ставите на земле… И приносите в жертву людей и животных, умерщвляя их, а христианский Бог говорит «ни убий». Вы имеете по нескольку жён и желаете ещё больше — жён близких родственников, занимаетесь блудом на игрищах. Если вы будете жить так, как живете — в разврате и кровосмешении, то пресечётся ваш род… Поэтому христианский Бог издал законы, по которым должны жить правильно люди, а в противном случае они погибнут, и земля опустеет…
— Я об этом подумаю… — тихо сказал Аскольд.
— И о милосердии подумай тоже, архонт… Я забуду о том, как срубил ты голову хазарскому жрецу. Но буду помнить, что позволил освободить невинных из темницы, и они отплатили добром за добро.
— Я срубил голову жрецу, ибо он того заслужил!
— То же самое молвил и я. Хорошо, что мы понимаем друг друга.
* * *
После сна Фарру в последнее время мучили головные боли, в суставах болели ноги, а тело от головы до пояса будто кто поколотил палкой… Старость — не радость, но иудею совсем недавно исполнилось лишь пятьдесят, хотя для мужчины это уже приличный возраст, все его ровесники давно вручили свои души всемогущему богу Яхве. Среди них, конечно, находились и такие, которые следовали заветам Саддока и не верили в воскресение и бессмертную душу, но Фарра полагал, что они жестоко заблуждались, и какой бы не вели беспечный и беспорядочный образ жизни, не думая о посмертном наказании, оно им всё равно на небесах будет обеспечено.
Ах, какой прекрасный халас испекли ему Лия и любимая служанка Любава, а какой душистый шолент вышел из печки на его пятидесятилетие!
Сам Фарра исповедовал фарисейство, как и все его друзья в окружении хазарского царя и кагана: первый советник Завулона Массорет бен-Неофалим, богослов Зембрий, ибо фарисейство — хорошая умная вера иудеев.
Фарисеи распяли Христа, и этим напрочь отторгли от себя христиан, как отгородились от язычества созданием религиозных законов. Теперь иудеи спаяны кровью «сына Божьего», коего они считают всего лишь смертным старшим братом зелотского вождя. Сейчас иудеи особо целеустремленны в ожидании прихода истинного Мессии. Устроившись советниками первых людей государств вроде Хазарии, подсказывая, как править, они преследуют свою корысть, исходя из главного талмудического завета — о мировом господстве и своей богоизбранности.
Тот или иной государь в их окружении похож на матерчатую куклу, действиями которого управляют, дёргая за верёвочки… Вот почему иудей Фарра любит кукольный театр, который он устроил у себя дома и от души веселится, глядя на кривляния попрыгунчиков.
«А ведь можно попрыгунчиками сделать не только правителей, но и всех их подданных… — после кукольных представлений думал Фарра. — Сие возможно, к примеру, если бы в Киеве княжил Дир, но пока есть соправитель Аскольд, подобное — неосуществимо… Об этом я как-то Массорету бен-Неофалиму сказал. «Ничего, время работает на нас…» — ответил первый советник кагана. В знак согласия кивнул головой присутствующий тогда при разговоре и богослов Зембрий… Вот они-то, продолжая дело, начатое Исааком Сангари — дело внедрения иудейства в Хазарию, тоже приложили немало труда, чтобы не только каганы и хазарские цари стали в их руках куклами на верёвочках, но и весь их народ…»
— Любава! Любава! — позвал служанку Фарра, спустив с лавки раскоряченные, в синих прожилках толстые ноги на до блеска выскобленный пол.
Не вошла, влетела девушка с русой косой, пунцовыми пухленькими губами и смеющимися ямочками на твёрдых, как наливное яблоко, щеках.
— Слушаю тебя, мой господин, — игриво произнесла она, и глаза её, зеленоватые, как у кошки, вспыхнули.
— Почеши мне спину, любезная… — потянулся, зевая, иудей. — Ой, как хорошо! А теперь живот почеши… Наклонись. Ай да молодец, Любавушка… Серьги скоро от меня получишь… Золотые.
— Ты только обещаешь, господин, да не даёшь.
— Хорошо! Ой, хорошо! Пониже возьми… Вот так! Получишь, моя любимая, обязательно получишь…
— Господин, жена увидит — попадёт нам обоим.
— Ничего, я ей тоже серьги куплю.
— Лия твоя золото очень любит.
— Возьми в руки, Любавушка… И пальчиками погладь… Погладь пальчиками… Ой, моя драгоценная!
— Господин, а ещё твоя Лия конюха Володея любит…
— А ну цыц, дурёха!.. Вечером ко мне придёшь, поговорим об этом. И почешешь мне ноги, вишь, опухать стали…
— Береги себя, господин мой, — весело прощебетала девица и упорхнула.
Фарра подошёл к окну, растворил его; хозяин меняльной лавки мог позволить себе иметь окна в доме из настоящего стекла, привезённого из Херсонеса. А раскрыл створки не потому, чтобы лучше обозреть открывающуюся сверху, с Зайковой горы, картину природы, а вобрать в грудь бодрый воздух, сразу нахлынувший с днепровских низин и из хвойного леса, росшего с восточной стороны жилища.
День для Фарры начинался хорошо, если бы не заноза, которую оставила в его сердце Любава: иудей и раньше замечал, что перед тем, как сделать распоряжения дворовым внизу и на конюшне, Лия подолгу сурьмилась и румянилась, надевала лучшие платья.
Поначалу он радовался тому, как следит за своей внешностью жена, видел, что её миндалевидные глаза, высокая грудь и крутые бедра нравились многим вятшим, а особенно степенному арабу Изиду, который длину ног Лии не хулил, а возводил в достоинство, исходя из восточных воззрений на красоту женщины. И вот на тебе! Новость… А жена, оказывается, полюбила конюха Володея, мизинного человека, но красивого и холостого.
«А если его женить?! На Любаве… — Фарру эта мысль развеселила. — Забавно будет: моя любовница станет женою любовника моей жены… Во-о, ситуация! Как в кукольном театре… Хотя, успокойся… Мало ли чего наплетёт языком дурёха…» — И иудей колыхнул в смехе живот, затем согнувшись, ударил себя кулаками по толстым ляжкам.
«Ладно, буду одеваться», — решил и позвал слугу.
Но тут в дверь постучали, и Лия, непричёсанная, в несвежем халате, вошла на половину мужа.
— Фарра, тебя какой-то человек внизу дожидается… Впустить?
— Погоди… Подождёт. Сам к нему выйду.
Покосился на жену недовольно: «Ко мне может зайти в любом виде… Стерва! Знать, не волную я её теперь как мужчина… Где наши молодые годы?! То время, когда мы любили друг друга. Всё уходит, исчезает, как утренний туман над Борисфеном… И если после него воды реки очищаются, то в душе моей становится ещё мутнее. Сие называется старостью. Она уже подступает…»
— Уходи, смотреть на тебя, неопрятную, не могу.
— Знаю, на кого можешь.
— Знаю и я про тебя… Потому — помолчи.
Жена ушла, громко хлопнув дверью. Фарра плюнул ей вослед.
«Что мне нужно теперь? — задал себе вопрос. — Почёт, уважение друзей и сородичей… Свершу дела свои в Киеве, уеду в Итиль, заживу в знатности и богатстве… А человек внизу, уж не посланник ли Массорета бен-Неофалима?»
…Отныне люди Яромира, которые по приезду в Киев установили наблюдение за иудеем Фаррой, всё чаще стали видеть его, выезжавшего на рысаках с Володеем будто бы по своим делам, за городом, на засечных его границах.
А спустя несколько дней сын Светозара отрядил своих людей для тайного сопровождения посланника хазарского советника, которому Фарра передал план укреплений Киева со словами:
— Подтверди ещё раз Массорету бен-Неофалиму — первому человеку в Итиле после царя и кагана — моё верноподданническое к нему отношение и передай, что сии оборонительные сооружения вокруг Киева остаются пока в неизменном виде. Если и будут далее укрепляться, то лишь углубятся, как того требуют рвы, или же вырастут, где воздвигнуты крепостные валы. Я их хорошо обозначил. И ещё передай: если задумано идти на Киев, надо делать это не мешкая, пока Дир у древлян. Брать Киев приступом нужно от рек Глубочицы и Клова, я там в плане тоже пометил, а от Борисфена города не взять, также как и от Почайны… Ну, Яхве и наши первосвященники с тобой, гонец!..
Яромир отбыл к Диру на Припять, а люди его начали следить за продвижением хазарского посланника и следили за ним до самой оконечности земель Руси Киевской, затем изловили и привели к Аскольду, ещё здесь находившемуся.
Киевский князь и боил Светозар показали гонца его сообщнику, ранее вызволенному из темницы, — тот сразу признал своего напарника. На малом совете стали думать, как извлечь из создавшейся обстановки пользу. Спорили долго, пока не пришли к общему мнению: гонца, побывавшего в Киеве, жизни лишить, а план изменить до неузнаваемости и подкинуть его вместе с убитым на порубежные земли Хазарского каганата…
Так и сделали. И скоро с поддельным планом мёртвый был доставлен в Итиль, где гонца сразу опознали.
Дир возвращался от древлян, и случилось с его дружиной такое, какое только в сказке услышишь… Видели когда-нибудь, как поднимались вверх люди вместе с конями, телегами, деревьями, вырванными с корнем и улетали невесть куда?.. Не видели. А вот сие было!
Но пока вернёмся к Доброславу, покинувшему Великоморавию, а затем и Византию и уже едущему по крымской земле и которому тоже привелось наблюдать подобное.
Ехал, любовался просторами родных степей и тихо радовался. «Спасибо карлику Андромеду… Поведал мне: заезжала Аристея в таверну «Небесна синева», интересовалась мной. А на митрополичьем дворе в Херсонесе узнал, что погиб тиун, её муж… Так ведь древлянка теперь свободна! — радостно заколотилось сердце у Клуда. — Как увижу её, скажу: «Выходи за меня замуж…»
Над вершиной синеющего вдали холма плавно, кругами, парил орёл. Тихо.
Конь шёл ходко, легко. Свободно. И Доброслав давно не испытывал в душе такого умиротворения… Да, почитай, с того момента, когда запалил свой дом в селении и отъехал из него с Дубыней… Два года прошло! Во-о, как время летит. Не орлом парящим, а резвым вороном…
«А что задумано — сделано! Найду жреца Родослава, расскажу ему о дочери: жива, мол, богата, дети есть… Не буду только молвить, что была замужем за Иктиносом… За виновником гибели рода… И что отомстил я ему, хорошо отомстил! Об этом, конечно, поведаю…
По-хорошему, по-доброму расстался я с Леонтием, Константином, Мефодием. Сколько нужного, полезного я взял от них!.. Может, и они от нас с Дубыней что поимели… Но сие уже в прошлом.
А теперь первым делом — повидаю Настю, полугречаненка её, полудревлянина… Хороший мальчуган. А вдруг и сыном станет?!»
— Научу его из лука стрелять, мечом рубить… Под водой дышать, как умеют все воины-русы, когда врага выслеживают… Правильно я говорю, Бук? — Доброслав обернулся к другу, также легко бежавшему рядом.
Пёс поднял голову, чуть оскалил пасть, будто улыбнулся…
— Нравится тебе дома, Бук?.. Вижу, нравится… Небось маму вспомнил, отца-волка?.. Приедем к Насте, покатаешь на своей спине её сыночка. Теперь уж подрос он… Тяжелее тебе станет — катать его. Да ничего… Ты — сильный!
Но тут Клуд заметил, что Бук забеспокоился… И что лошадь сбилась со скорого шага. А орёл перестал кружить над вершиной — исчез куда- то…
Подул ветер. Потемнело. Потому что в небе, почти над головой, появилась чёрная туча; её пригнал ветер как раз со стороны холма, над которым парила птица.
Туча прямо на глазах стала расти, взбухать; возникла другая.
Встретившись, они слились воедино, потом стремительно завращались.
Часть крутящихся обрывков вдруг устремились ввысь, и начался дождь.
Не засверкали в таком случае молнии и не затрещал гром: просто закапало, потом дождь пошёл сильнее, и — будто хляби небесные разверзлись — сплошным потоком полилась вода.
Внезапно дождь прекратился, установилось затишье, скорее — безмолвие, ибо вокруг ничего не происходило: не распевали птицы, они попрятались, звери тоже залезли в норы; не шелохнувшись, стояли деревья, и даже речка, пробиравшаяся в густой зелени, словно замерла… Лишь Бук рядом завыл, и звук его голоса жутью отдался в сердце язычника.
Клуд пустил галопом коня и доскакал до облюбованной большой пещеры в скале прежде, чем ударил град.
Ледяные шарики запрыгали по земле; падая с неба, они с каждым мигом увеличивались в размере — вначале были с яблоко, потом сделались величиной с увесистый мужской кулак…
Слава Световиду, в пещере хватило места и лошади, и псу, и Клуду, и теперь он без всякого страха наблюдал, как осколочно дробились градины на каменной площадке перед входом.
Клуд перевёл взгляд на Бука: пёс оскалил зубы и казался напуганным, лишь жеребец, согнув шею, — выпрямить её не позволяли каменные своды, — понуро стоял, переступая с ноги на ногу. И когда осколки от градин отскакивали в пещеру и попадали на него, кожа на его боках чуть подрагивала.
— Не робейте! — весело сказал Клуд, потрепал собаку и провёл ладонью по холке коня.
Град закончился также быстро. Клубящаяся туча ушла в сторону, но не распалась. Наоборот, Доброслав увидел, как в нижней её части возникло нечто, похожее на отрубленную бычью шею с зияющей раной, напоминающей воронку, которое, удлиняясь, начало приближаться к земле. Соприкоснулось с нею и вдруг, вырвав с корнями несколько деревьев, поглотило их; от чёрной тучи отделилось ещё несколько воронок поменьше, вытянувшись рукавами… Со страшным рёвом они стали приближаться к пещере. Громадные дубы ломались на их пути, как тонкие веточки, мощные и гибкие вязы закручивались, как верёвки, валуны весом в несколько пудов были подняты на огромную высоту и сброшены оттуда на скалу со страшным грохотом… В один миг воздух наполнился густой пылью.
Когда тьма рассеялась, изумлённому взору Клуда представилась ужасная картина — воды в реке не оказалось, лишь зияло глубокое высохшее русло, траву по её берегам как серпом срезало; стволы, скрученные и расщепленные, лежали вперемежку с раздробленными камнями. Склоны холмов засыпало землёй и песком из реки.
И ни одной летающей твари! Но… Погодите! Что там — над холмом, над которым зародилась туча?! Бог Световид, да это орёл, снова закруживший над вершиной!
Живучая птица!
А чёрная туча, волоча по земле рукава, ушла за холмы и горы, на север, в сторону Киева и Днепра.
Второй раз в жизни Доброслав Клуд наблюдал в природе необычайные явления: происходящее сейчас, несущее страшные беды, называлось смерчем… А что означали увиденные им поздним вечером на берегу Днепра красные шары?.. Может, то были, как мы говорим теперь, сигналы инопланетян?.. Если они посещают землю сейчас, то почему не могли прилететь и тогда, в девятом столетии?!
По нашим меркам прошедшее тысячелетие — огромное время, а во вселенском масштабе — каких- то несколько лет!
…Смерч, достигнув Киева, обошёл его стороной, но чуть выше с глади Днепра сдёрнул около десятка лодок вместе с рыбаками. Очевидец, оказавшийся в тот момент на берегу, рассказывал потом родным и близким:
— Рыбацкие лодки… Да они, как птицы, снялись с воды… И уле-те-е-ли!.. Чур меня, чур! — Мужичок при воспоминании об этом трясся от страха.
Он ещё видел, как чёрный рукав, поглотив лодки, словно живой, с жадностью набросился на прибрежный песок, оставив глубокую яму; с жутким воем крутясь, сделал три витка вокруг мужичка, не тронув его, и унёсся прочь…
Первым из приближенных Дира заметил смерч Еруслан, в составе дозорного отряда скакавший впереди всей дружины и многочисленного люда ремесленников, возвращающихся от древлян, как только была получена от Яромира весть, что на Киев собираются ратью хазары.
Часть древлянских воинов и чувствующие себя таковыми также примкнули к киевлянам, помогавшим им обустраиваться на погари.
— Глянь! Вон туда… На херсонесский храм походит… — обернулся к сыну боила Светозара бывший предводитель кметов и ткнул плёткой в сторону чёрной тучи с колоннами до самой земли.
— Сравнил точно… Базилика и есть, — ответил Яромир, бывавший не только в Херсонесе, но и Константинополе. Но тут же вскричал: — Смотри, смотри, колонны приближаются…
В поле видимости дозорного отряда находилось уже и селение смердов. По широкой улице, по обе стороны которой стояли дома из крепкого дерева, важно прохаживались утки и гуси, рылись в земле свиньи. Один дом на отшибе отличался от других добротностью и большим количеством окон; они сверкали на солнце настоящими стёклами, — видимо, дом этот принадлежал старосте. Рядом располагались колодец под тесовой крышей и крытый соломой сарай.
Черные колонны, мчась навстречу, причудливо изгибались. Стало темнеть. Заворожённые необыкновенным зрелищем, дозорные остановились, их вскоре нагнал Дир с дружиной и ремесленниками.
На их глазах одна из колонн прошла над лесом, стоящим в низине, срезав лишь верхушки деревьев, другая подняла тесовую крышу колодца, сарай и сруб дома. Да так тщательно и искусно, что севшая несколько времени назад за длинный широкий стол семья из тринадцати человек так и осталась сидеть невредимой, лишь над их головами открылось небо… Во, чудо! В обморок упала девяностолетняя старуха, мать старосты, заголосили разом женщины и дети. Сам глава семейства молитвенно сложил на груди руки, прося Даждьбога и Велеса о защите…
Появилась из чёрной тучи и ещё одна колонна; она подступилась к другому концу селения — приподняла одну избу, повернула её и поставила на место, с двух других сорвала крыши…
Завыли собаки. По улице, крича всяк по-своему, заметались домашние птицы; гуси и утки, отчаянно захлопав крыльями пытались взлететь, обильно теряя при этом пух и перья. Но удавалось оторваться от земли и пронестись над нею локтей двадцать-тридцать только тем, кто полегче… Визжали свиньи.
Увидев, как у соседа сняло крышу, смерд с женой — детей у них не было — со страху залезли в погреб, тянувшийся внизу избы по всей её длине, захлопнулись крышкой, закрыли глаза и замерли.
Они услышали вначале ужасный вой, потом сильный шум и треск. Пыль и мусор посыпались на их головы и что-то тяжело упало.
Вскоре стало светло и… о, Мокош, хранительница очага!.. Открыв глаза, хозяин и хозяйка обнаружили рядом двух жирных свиней, с удовольствием поедавших какие-то сладости… От дома, пола и крышки ничего не осталось, а свиней смерч принёс с улицы и благополучно опустил в погреб…
Один мужик спрятался в стогу соломы, но тот взлетел и рассыпался на соломинки. Мужик полетел с ними. В воздухе он схватил за гриву летящую рядом с ним лошадь, однако гриву вырвало из рук, и мужик опустился на землю с пучком конских волос в руке.
Лёжа в траве, он поднял голову и увидел, как телега, запряжённая двумя лошадьми, пролетела над ним…
Смерч налетел ещё на один дом, поднял вверх локтей на десять и перенёс на тридцать поприщ. Потом дом взорвался: стены, крыша, труба — всё разлетелось. Семью из пяти взрослых человек, находившуюся внутри, тоже разбросало, но все они остались живы, попадав с малой высоты в небольшое озеро…
Теперь уже смерч закрутил в воздухе несколько телег с лошадьми и ремесленниками и двух всадников из дружины Дира. Людей князя обуял неописуемый ужас: иное дело видеть, как взлетают и рушатся поодаль дома, другое — когда черные колонны вертятся над твоей головой и кругом что- то дико визжит, воет, а на плечи падают обломки.
Началась суматоха. Кони пытались сбиться в кучу: с выпученными от страха глазами, с пеной у рта они наталкивались на повозки, ломали оглобли и громко ржали… Люди бежали куда глаза глядят. Обезумев, они падали на землю и закрывали руками голову, залезали на деревья, хоронились в кустах, ища спасения…
Но крутящиеся рукава и колонны, выбирая жертвы, ломали им хребты, а находившемуся рядом с Никитой плотнику, пожелавшему, как и он, защищать Киев, пробило насквозь осколком дерева грудь…
Когда же колонны набросились на всё живое неподалёку от Дира, к нему бросились его верные рынды, готовые если и не спасти своего господина, то умереть вместе с ним. Но, слава всемогущему Перуну, который отвёл беду! Смерч не задел князя и телохранителей. Хотя у всех на глазах несколько дружинников улетели в сторону леса.
Смерч затих, и многие вопросительно посмотрели на архонта.
— Что я отвечу?! — воскликнул Дир. — Думаю, мы сильно провинились перед богами… Вернёмся в Киев — сделаем на капище Перуна перед всеми идолами богатое жертвоприношение…
Никита похоронил товарища-плотника и где-то в душе тихо порадовался, что не взял с собою Власту. Она очень настаивала, могла бы и уговорить, да Анея сильно воспротивилась — полюбилась ей привезённая сыном молодица. Довод же матери был таков: «Не на гулянку едешь — с супостатом биться…»
А взял бы, могло быть и с Властой так — осколком в грудь!
