Викарий Ганнон, сидя на носу гребного судна, идущего по реке, наслаждался ранними лучами солнца, подставив навстречу им своё лицо и, как сытый кот, блаженно жмурил глаза. Открыл их пошире и медленно обвёл взглядом окрестности.

«Иисусе! Хвала Господу нашему, что поселил меня, раба Твоего в таком чудном месте… Каков утренний воздух с альпийских лугов! А как серебрятся водные потоки, низвергаясь с каменных уступов гор!.. И как успокаивающе плещется под вёслами вода родного Зальцаха!..»

Ганнон все годы прожил в Зальцбурге, не считая детских лет, что провёл в пригороде, в семье отца, немецкого священника. Затем его отдали в городскую духовную школу… Учился прилежно, раболепствовал перед святыми отцами, прошло время — сделался викарием…

Будучи помощником епископа много ездил по нуждам церкви, и теперь ему было с чем сравнивать окружающий сейчас ландшафт. Побывал он и в Риме, и в Константинополе, у мадьяр и у моравских славян-язычников, подводя их под свою веру… Но лучших мест не нашёл…

Да, собственно, и не искал их, потому что кровное дело его здесь, которому он служит верой и правдой… «Хотя что считать правдой? — задал наедине с собой смелый вопрос Ганнон. — Ведь такая же правда есть и у Константина-философа, и его брата… А я еду мешать им, а по возможности и расправится с ними… Прости Господи и помилуй нас, грешных… Веление папы, апостольского преемника, — закон. И каждый истинный христианин должен следовать ему беспрекословно, ибо нет святее, чем римская церковь».

В послании к епископу Зальцбургскому папа писал, что над кораблём византийцев командует капитан, родственник бывшего патриарха Игнатия, ненавидевшего Фотия, а следовательно Константина и Мефодия. Нужно использовать сие обстоятельство…

Ганнону уже было известно: буря уничтожила одно судно мораван, осталось два — византийское и другое — служащее для охраны. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы эти два корабля свернули в Мораву, протекающую по земле великого князя Ростислава… Там их уже не достать.

«Вся надежда на капитана… Как там его имя? Ктесий… Да, так!» — думал викарий.

Он позвал священника Иоганна, уже в годах человека, но телом ещё сильного, а умом — хитрого и изворотливого…

— Бери с собой двух крепких бойцов и найди способ встретиться с капитаном судна византийцев, который станет действовать, как нужно нам… И надлежит сделать так, чтобы это судно и моравское застряли в водах Дуная… А тут подоспеем и мы…

— Вас понял, святой отец… Благословите!

— Благословляю! — Ганнон поднялся, перекрестил Иоганна, потом грудь свою и опустился в каюту.

Иоганн тоже последовал за ним, но затем свернул к себе, переоделся в доспехи, вооружился мечом, луком со стрелами, щитом, скармасаксом, - теперь он уже не «святой отец», а смелый и беспощадный воин, готовый победить, а если надо и умереть за веру Христову и папу римского…

Но если для святого отца позволительны какие- то колебания, даже слабости, то для солдата они просто недопустимы.

Таких же решительных двух человек Иоганн взял себе в боевые товарищи: одного звали Вульфардом, другого — Хлодвигом.

Ещё некоторое время гребное судно продолжало плыть по реке. Когда на высоком берегу завиднелась сельская кирха, оно свернуло ближе к берегу и ошвартовалось напротив неё. На землю сошли викарий, Иоганн, Вульфард и Хлодвиг.

У настоятеля кирхи Ганнон потребовал трёх лошадей под сёдлами. Здесь он распрощался, поблагодарил сельского священника, сделавшего добро во имя Господа Иисуса Христа и Его матери Девы Марии, и спустился к реке.

Иоганн с боевыми товарищами пустили вскачь лошадей: посуху, спрямляя путь, они через горы должны будут выехать к озеру Нёйлидлер-Зее, северным берегом обогнуть его и достичь Дуная возле отрогов Западных Карпат, в месте слияния его с Моравой. И там Иоганну надлежит встретиться с Ктесием…

Лёгкость, с которой расстался сельский священник с тремя лошадьми со сбруей, стоившими и без неё немалых денег, пусть не удивляет читателя, — таковы были германские законы и нравы тех лет, не отличающиеся мягкостью от законов и нравов императора Карла Великого, наоборот, скорее — ужесточившиеся…

Они касались не только подданных Людовика Немецкого, но и поселенцев тех областей, над которыми распространялась власть епископов, всячески старающихся проводить свою независимую от короля политику, так же, как и феодалы, живущие в неприступных замках.

Подобное творилось не только в Германии, но и во Франции и Италии после распада Франкской империи. Вот «образчик» неповиновения да и явного вызова королю Франции в письме одного графа:

«Удивляешь ты меня очень, государь мой, как столь поспешно, не разобрав дела, присудил ты меня недостойным феода твоего. Ведь родовитость у меня есть. Если дело касается исполнения службы, то хорошо тебе ведомо, что пока я был у тебя в милости, служил тебе и при дворе, и в войске, и на чужбине. Если же потом, когда ты данный мне феод решил отобрать, я, обороняя себя и свой феод, нанёс тебе какие-либо обиды, то ведь совершил я это, раздражённый несправедливостью и вынужденный необходимостью. Ибо как же я могу оставить и не оборонять своего феода? Бога и душу свою ставлю в свидетели, что лучше предпочту умереть на своём феоде, нежели жить без феода».

Зато внутри самих поместий, принадлежащих феодалам или духовенству, неподчинение каралось жестоко. Хорошо вооружённые, укрытые стенами замков и монастырей графы, бароны, рыцари и отцы римской Церкви заставляли смердов работать на себя от зари до зари, в то же время относясь к ним с большим презрением.

«Лучше всего, когда крестьянин плачет; худо, когда он радуется…» — говорили они. Распевались рыцарями и такие песни:

При переводе с немецкого русский переводчик зарифмовал стихи, — это не авторская придумка: песня подлинная, как и письмо графа…

Поэтому для епископов и его приближенных мелкий сельский священник являлся таким же рабом, как и смерд… А смерд, в свою очередь — рабом того же мелкого священника.

Хлодвиг, поджарый, чуть раскосый, с низким лбом ломового бойца, восседал на вороном жеребце, который бежал рядом с лошадью серой масти Вульфарда, высокого, широкоплечего, ушастого, с рыжими усами; они, несмотря на свою пышность, не прикрывали ряд верхних зубов, когда их обладатель смеялся. А смеялся он часто, даже без всякого, казалось, повода…

Иоганн, чернобровый, с карими глазами, крутым подбородком, среднего роста, но имеющий большую силу, ехал на коне мышастого цвета впереди своих сотоварищей, как и положено старшему. Он и Вульфард были саксами. А Хлодвиг — исконный житель Альп, чем он и гордился… Поэтому вид у него оставался всегда преувеличенно важным…

Всего каких-то шестьдесят шесть лет назад, в 796 году, дед Хлодвига в составе войска великого Карла и двух его сыновей побывал в Саксонии. Там они обошли все мятежные селения, сожгли их и опустошили, взяли добычу в неисчислимом количестве, привели оттуда пленных мужчин, женщин и детей и расселили их по берегу Зальцаха.

Иоганн и Вульфард и являлись их потомками.

Святой отец Иоганн, как и Ганнон, учился в духовном училище, где преподавали историю. И он хорошо знал причину иеремиады своих предков и прошлое франков и германцев. Поэтому, заметив напыщенность Хлодвига, он стал его подначивать. Выбрав момент, обернувшись, улыбаясь спросил его:

— Не приходился ли тебе родственником король Хлодвиг?

— Э-э, куда хватил, святой отец! — намеренно грубо ответил воин.

— Подъезжайте ко мне… Расскажу вам о нём, — Иоганн сделал жест рукой, чтобы Вульфард и Хлодвиг ехали рядом. — Однажды после жестокого боя воины короля среди другой добычи захватили драгоценную чашу… По древнему обычаю вся добыча делилась по жребию между воинами. Но Хлодвиг попросил отдать ему эту чашу сверх его доли. «Делай всё, что тебе угодно, — ответили дружинники. — Никто не может противиться твоей власти!» Но один из воинов выступил вперёд и, разрубив чашу боевым топором, заявил: «Ничего ты не получишь, кроме того, что тебе достанется по жребию!» Хлодвиг смолчал, но решил отомстить воину. Через год на военном смотре он обвинил непокорного в том, что его оружие содержится в беспорядке, и разрубил ему голову боевым топором. «Так и ты поступил с чашей!» — воскликнул он при этом. После смотра воины в страхе разошлись. Опираясь на преданную ему дружину, Хлодвиг силой принуждал всех к подчинению. Он стал королём — правителем всех франков и германцев.

Обходя большие селения, замки и монастырские поместья, Иоганн, Вульфард и Хлодвиг наконец-то достигли Нёйлидлер-Зее, в нём выкупали коней, искупались сами. Теперь до Дуная оставалось миновать совсем малое расстояние по сравнению с тем, которое уже прошли.

С запада озеро окружали скалы такой же высоты, как берега Зальцаха на том участке пути, где они плыли. Но Иоганну приходилось подниматься вверх по реке, к её истоку, и он тогда видел вместо берегов каменные гиганты, гладкими стенами уходящие в небо. Душу охватывал восторг при виде земной мощи, но и ужас тоже, когда Иоганн вспоминал рассказы стариков о том, как Карл Великий бросал с них со связанными руками и камнем на шее непокорных саксов и глумился, наблюдая за их, казалось, нескончаемым полётом до воды… Проделывал такое и нынешний король Людовик Немецкий и даже наместник папы… Правда, последний обставлял сие тайной… Если, конечно, виновный — христианин, о язычниках речь не шла: к ним относились, как к паршивой собаке…

Обогнув озеро, Иоганн, Вульфард и Хлодвиг по равнинной дороге двинулись дальше и на линии соприкосновения земли и неба вскоре увидели синие неровности, которые при приближении к ним увеличивались в размере, и вот уже в них стали угадываться каменные вершины — то были отроги Западных Карпат, как бы тоже шагающие навстречу всадникам.

Здесь Дунай рассекал горы надвое, образуя Каменные врата. Ниже по течению судно мораван и диера «Стрела» уже преодолели одни врата, называемыми Железными, подошли к другим и ошвартовались. Тут-то суда и увидел святой отец и его сотоварищи. Повернулся к ним, остановив лошадь, проговорил:

— Мы у цели… Смотрите, они стоят у того берега… Отдыхают. Значит, легче будет проникнуть к капитану Ктесию… Дождёмся лишь темноты. А вон там — в пещере — пока обоснуемся и разведём костерок. Поедим горячего…

— А если увидят дым? — спросил Вульфард.

— Пусть видят… Ничего подозрительного в этом нет. Мало ли какие люди варят обед?.. Пастухи, скажем…

— И то верно, — тихо засмеялся потомок сакса, и усы его пышные дёрнулись; Вульфард пригладил их книзу указательным и большим пальцами левой руки. Правой вытащил из-за пояса скрамасакс и, приглашая за собой Хлодвига, пошёл в лесок за дровами.

Иоганн стреножил коней и пустил их пастись неподалеку, а сам, пригнувшись, скользнул в каменный мешок, где было тихо и сухо.

Устроившись поближе к свету, проникающему через входное отверстие пещеры, он вытащил из кожаной сумки остроотточенное стило и несколько дощечек, облитых воском, и по-гречески нацарапал послание Ктесию… На мгновение задумался: «Кого послать — Вульфарда или Хлодвига?..» Понимал, что ночью пробраться на судно в каюту капитана — дело раскованное… И удастся ли это с первого раза — трудно ответить… «Поэтому пошлю надменного германца… Пожалею пока своего земляка-сакса».

Святому отцу была, конечно, известна заповедь Священного писания о том, что все люди равны перед Богом. Но выбрал для дела, чреватого смертельной опасностью, того, кто дальше стоял от него, Иоганна. А сказал же Иисус Христос: «Любите…» Любите даже врагов своих.

«Но я же не говорю, что не люблю Хлодвига, — успокаивал себя святой отец. — Я лишь выбираю из двух человек одного…»

И когда с дровами вернулись Хлодвиг и Вульфард, Иоганн, указывая на первого, сказал:

— Я выбрал тебя отправить сие послание к капитану диеры… Ты должен теперь слушать мои слова и уподобиться человеку, который строит здание на камне. А тот, кто слушает и не исполняет, — глупец, воздвигающий дом на песке. Вспомни, брат, Нагорную проповедь Христа.

«Ишь, сопоставил… Сказал бы прямо: «Посылаю тебя, как не нашего роду-племени… Потому и не дорожу твоей жизнью», — подумал Хлодвиг, но промолчал.

Взял дощечки, спрятал их в головном уборе и с наступлением темноты поплыл на тот берег, — благо Дунай в этом месте значительно сужался.

У Ктесия я заметил странную манеру общения: разговаривая, он не смотрел тебе в глаза, а на свою слегка согнутую в локте и чуть приподнятую левую руку, будто говорил с ней, а не с человеком. Лоб при этом у него хмурился, независимо даже от того, велась ли беседа в шутливом тоне или серьёзном. Глубоко вырезанные крылья носа капитана нервно трепетали при каждом слове, толстые губы подёргивались, — и тогда лицо его слегка одутловатое, с синюшным оттенком пьяницы производило на меня весьма неприятное впечатление…

Хотя поддерживать с ним разговор я находил интересным занятием, ибо он знал много и красочно всё излагал. Как раз это и подкупало Константина, и убедить его в моих подозрениях к капитану было не просто…

У меня вызвало недоумение следующее действие Ктесия.

До поворота в устье Моравы оставалось совсем немного, а капитан приказал стать у берега, ссылаясь на крайнюю усталость гребцов, — раньше я как-то не отмечал в нём жалости к невольникам. Вспомнился негус Джам, которого мы спасли от верной смерти, приобретя в его лица ревностного служителя нашей церкви. Забили бы тогда бичом мальчонку на глазах того же Ктесия…

Я сказал Константину, что с отдыхом бы надлежало повременить, — вошли бы в земли князя Ростислава, оказавшись в полной безопасности, там уж и пристали бы к берегу… Но философ — простодушное сердце — ответил на это:

— Не можем мы людей лишить отдыха. Они гребут и днём, и ночью против течения… Прав Ктесий.

Константина поддержал Мефодий: есть у него такая слабость — потакать брату… Хотя он, как бывший военный, не мог не понять нелепость повеления Ктесия. А всё-таки согласился с Константином и, следовательно, с капитаном. Может быть, потому что во время нашего плавания никаких доселе происшествий, кроме бури на море, не происходило…

Мы приткнулись к берегу утречком. Горимир с рындами Кроком и Бивоем ушли на своё судно узнать, всё ли там в порядке. Я и Доброслав с Буком спустились по сходням погулять. Пса пустили побегать, и тот, соскучившись на диере по раздолью, стал носиться взад-вперёд по луговине, как очумелый.

Я и раньше пытался вызвать язычника на откровенный разговор, но он уходил от него. Сейчас же, оставшись наедине, я задал Доброславу вопрос, как говорится, в лоб:

— Ты доволен теперь, что Иктинос понёс наказание?

— Да, теперь я доволен… — помолчав, ответил Клуд. — И рад, что именно так всё свершилось. Ведь я дал слово Мерцане, когда беседовал с ней в библиотеке философа, что не буду мстить её мужу… Отомстили ему другие.

— Но ведь вы же с Козьмой, с Дубыней то есть, остались у монахов монастыря Иоанна Предтечи… Не поехали в Киев. Значит, всё-таки думали о мщении…

— Не одна месть нами тут руководила. Была и другая причина.

— Догадываюсь — какая… Все мы на службе у кого-то. И это понятно.

— А если понятно, Леонтий, то не будем говорить об этом. Только знайте, лично вам мы никакого вреда не причинили…

— В противном случае я бы не отдал в жены сестру твоему другу, — засмеялся я.

Рассмеялся и Клуд, потом вгляделся в другой берег и проговорил:

Никак кто-то костёр зажёг… Смотри.

Из пещеры на противоположной стороне реки тянулся дымок.

— Какие-то бродяги… — предположил Доброслав.

— Может и так. Только мы совсем перестали быть настороже… За время пути никто на нас не напал. Ни мадьяры, ни германцы, а мы плывём по той части реки, которая проходит по их землям.

— Ты не прав, отче. Я наблюдал за мораванами… Они следят за всем неусыпно. Это касаемо и нашего судна. Держат ухо востро…

Зарычал Бук, мы насторожились. Взглянули в сторону каменных увалов, что громоздились за луговиной, — ничего подозрительного не обнаружили.

— Наверное, какой-то зверёк из норы выскочил, — Клуд потрепал Бука по шее. — Успокойся, погуляй ещё…

Но пёс от нас не отошёл, продолжал стоять, подняв голову и устремив взгляд в вытянутые в длину возвышенности с пологими склонами.

— Не нравится мне это… Пошли на диеру! — сказал я решительно.

По возвращении на «Стрелу» предложил Ктесию удвоить стражу, но капитан на это пошёл весьма неохотно, снова ссылаясь на усталость людей. Лишь ближе к ночи он увеличил количество постовых.

Слегка успокоенный, с наступлением темноты я отправился спать. Но сразу заснуть мне не удалось.

Я оделся и тихонько поднялся на палубу. Некоторые солдаты и матросы из нижних тесных помещений выбрались наверх и спали снаружи в живописных позах: кто широко раскинул руки, кто свернулся калачиком, кто, устроившись на канатных бухтах, неудобно свесил голову до самого пола.

Стоял дружный храп, такой же, как в весельном отделении диеры, где забываются тяжёлым сном невольники, только храп их перемежается надсадными всхлипываниями, стонами и жалобными вскриками, — видимо, им снятся с бичами надсмотрщики…

Царила глубокая тишина. С лёгким всплеском лишь накатывались на отмель волны, торкались в кормовую часть судна, обращённую к воде, — нос «Стрелы» был обращён к берегу.

Светила луна, лица спящих солдат и матросов были освещены, — на нескольких я обнаружил что-то вроде подобие улыбки. Может, снился дом, мать, отец, братья и сестры, хотел сказать, жена, дети… Но улыбались во сне только молодые, думаю, пока своей семьёй они обзавестись не успели.

Глядя на них, в голову пришли мысли: если его, солдата, рассматривать отдельно, то увидится человек со всеми слабостями и привычками. Но когда, проснувшись, вольётся в ряды товарищей, то он уже станет частью боевой машины и делает всё, что от него требуется — убивает, льёт кровь без разбора, порой и невинных людей… Он — придаток смертоносного орудия. А разбуди сейчас такого, и вместе со мной увидит луну, звезды, что низко мерцают над притихшей землёй, порадуется и восхитится ими…

Сколько раз я видел их! Какие они разные — звезды, разные между собой и не похожие в других частях света. Нам же с философом приходилось бывать и на востоке — у арабов, и на севере — у хазар, и на юге — в Африке, и в иных морях. Там они являются на небе тоже иными, и молодой народившийся месяц тоже висит по-разному в различных местах, — то рожками в одну сторону, то слегка они задраны кверху или опущены.

И хочется в такие минуты вселенского затишья, глядя на луну и звезды, говорить с расцвеченным небом; я перекрестился, подумав, что природа навевает языческие мысли и чувства… Вспомнился мне разговор с Доброславом в Итиле о душе…

Он тогда просто и доходчиво объяснил, что живёт душа в каждой травинке, и в воде, и в зверях, и в птицах, и в пчёлах, и в земле, и в небе… И вот вспомнив сие, я вдруг почувствовал необъятность этой души, которая, начинаясь в нашей груди, полнит потом весь мир, и маленький человек уже не чувствует себя одиноким, сливаясь с землёй, небом и звёздами… А там, в небесных высях, господствует Создатель вселенной — Саваоф имя ему!

И я пал на колени и исступлённо начал молиться.

Значит, Бог — он для всех: и христиан, и язычников… Бог един, только люди разные, как звезды в разных частях света.

Спустившись снова в каюту, я зажёг свечу, вынул стило и дощечки, облитые воском… Захотелось писать.

Но в каюте от горящей свечи стало скоро душно, я открыл иллюминатор, просунул в него голову и плечи и вдохнул полную грудь ночного воздуха. Отошедши в глубь каюты, подумал: «Иллюминатор переводится с латинского как осветитель, — квадратным окном он теперь светится в борту корабля для тех, кто снаружи…»

Окончив писать, бережно сложил дощечки и стило в сундучок, опять растянулся на скамье и тут же уснул.

Снились мне сестра и её муж — хозяйственный Козьма, загонявшие на свой двор молодых упрямых бычков, которые всё норовили повернуть и убежать снова на луг, примыкающий к маленькой речке. Было раннее утро, и она ещё парила. Над ней стаями летали пеликаны. Я подумал: «А откуда они взялись в глубинке Византии, на мелководной речушке?» И вдруг обнаружил, что сам превращаюсь в эту птицу: вместо рук у меня начинают расти крылья, под подбородком вздуваться большого размера мешок, — с ужасом трогаю его рукой, сильно сдавливаю и просыпаюсь.

Дышать трудно. Да меня на самом деле кто-то душит: ни крикнуть, ни пошевельнуться, ни поднять руки, будто вместо них действительно крылья необыкновенного размаха… Но в последний момент, когда я чуть совсем не задохся, изо всех моих сил рванулся, сумел высвободить от чужой хватки шею и сильно крикнуть… И тут почувствовал острую боль в груди и потерял сознание.