Кажется, два часа, назначенные мне для отдыха Константином, истекли, и пора подниматься к нему в каюту для обсуждения того самого подозрительного для нас вопроса.

Каюта философа по сравнению с моей вид являла просторный, нарядный, с толстым персидским ковром на полу и шкафом, вделанным в переборку, имевшим потайной замок, ключи от которого находились у Константина, и в котором хранились хартии императора к протосфарию Херсонеса и митрополиту с указанием патриархи о содействии в отыскании мощей святого Климента, а также к кагану хазарскому.

Я постучался в дверь. Константин плотно закрыл её за мной, пододвинул стул, сам продолжал стоять.

— Слушаю, отец мой.

— Когда я тебя два часа назад пригласил зайти сюда, мне показалось, что ты догадываешься, о чём я хочу поговорить с тобой.

— Наверное, так, отец мой.

— Что ты, Леонтий, заладил: «отец мой»… — Константин вообще-то не любил, когда к нему обращались подобным образом, но особенно когда это делал я. А куда мне деваться?! Сан…

— Хорошо, Константин, — поправившись, перешёл я на черту дружеского расположения. — Не о лохаге Зевксидаме ли разговор будет?…

— Именно о нём, — просиял философ оттого, что не ошибся, а раз так — значит, мысли наши текут в одном направлении. — Мне очень подозрительна его вежливость, — продолжал Константин. — Вместо того чтобы заниматься солдатами, он постоянно крутится возле меня и уже надоел своими расспросами о русах, славянах, о моём брате Мефодии. Вчера, например, спросил, почему Мефодий оставил военную службу. И между прочим заметил, что очень много македонян во время боя почему-то перешли за сторону болгарского царя Бориса…

Я тоже кое-что вспомнил и, наверное, переменился в лице, потому что Константин сразу оборвал свою речь на полуслове и уставился на меня. Боже мой, почему я тогда не придал этому никакого значения?! Непростительная ошибка…

— Константин, когда мы с тобой однажды вернулись от Мефодия, Зевксидам, увидев меня во дворце, спросил: «Что-то вы зачастили к Мефодию после того как он вернулся из Славинии?… Кстати, как он поживает?» «Пребывает в постах и молитвах». «Так поступают истинные христиане…» И Зевксидам закончил словами из Второзакония: «Чтобы Господь Бог не увидел у тебя чего срамного и не отступился от тебя…» Тут вошёл монах Студийского монастыря Асинкрит, и Зевксидам кинулся ему навстречу.

— Псы, собаки, не дают покоя! — в отчаянии воскликнул философ, и его глаза загорелась огнём. — В ту поездку к сарацинам Асинкрита подсунули, теперь Зевксидама…

— Константин, успокойся… Христос терпел и нам велел. Но то, что мы в своих словах и поступках будем сторожиться лохага, уже пойдёт нам на пользу… Давай выйдем на палубу. Скоро должен появиться на горизонте Херсонес Таврический.

Невольники, предчувствуя приближение земли, а значит и отдыха, гребли безо всякого понукания. Нос диеры ходко резал волны, и они, разваливаясь на две стороны, убегали под весла. И я представил, как тяжело сейчас там, внизу, а особенно мальчонке-негусу, и сказал Константину:

— Отче, ты ни разу не слышал, как внизу плачет мальчик?

— Да, слышал, Леонтий.

— Мальчик этот — негус, чёрненький, как блошка, глаза большие, грустные… Хороший мальчик. Не понимаю только, зачем на весельные работы детей берут?

— У мирян, Леонтий, свои правила, нам-то что?

— Как что, отче?! Ведь там живая душа, ангельская… страдает.

— Та-а-к. А ты мне прямо скажи — чего ты- то хочешь?

— Освободи его от цепей, дай мне в услужение… Мы-то с тобой всегда в делах, в заботах, в поездках. А он по дому у нас будет хозяйствовать. Я его грамоте научу, в свою веру окрестим.

— Хорошо, сердоболец… Я поговорю с Ктесием — капитаном. Только он ведь выкуп за него потребует.

— Ничего, заплачу.

Мы прошли на мостик, и следом за нами туда пожаловал Зевксидам. Он был большого роста, с бронзовой шеей и грудью, выглядывавшей из-под кожаного панциря, узколобый, с густыми бровями, сросшимися над переносицей, с нижней губой, ехидно оттопыренной, как у хорька. Может быть, после разговора с Константином у меня даже внешность лохага стала вызывать раздражение, до этого я находил его вежливым и обаятельным.

В лучах солнца море блестело сейчас золотыми красками, было очень спокойным и нежным; не верилось, что оно может быть не только сердитым, как при выходе из Золотого Рога, но и с тёмными огромными валами, ломающими весла, как, например, на середине пути, где-то напротив болгарского города Преслава. А чем ближе к Таврии, Понт становился ласковее, разве что напустит на судно изредка ветер неопределённого направления, как два часа с половиной назад, когда я сидел на корме, а потом засияют лучи, и на тихой воде снова заискрятся золотые блики.

Капитан приказал рулевому отвернуть кормовым веслом чуть левее по ориентирам, знакомым только ему; в правый борт ударили волны помощнее, диера слегка накренилась, но гребцы почувствовали этот манёвр и тут же выровняли её.

Ещё несколько часов ходу, и из дальней дымки начал вырисовываться город. Вначале показались двускатные крыши базилик, подпираемые белыми колоннами, и золотые купола крещален. Потом храмы предстали полностью во всём своём великолепии, выстроившись полукругом в ряд и ослепительно сверкая девственной чистотой в лучах солнца. Они горделиво возносились над крепостными стенами с толстыми башнями, влитыми в скалы, круто спускавшиеся к морю.

Наша «Стрела» скоро обогнула их, и тут нам в глаза ударил яркий свет сотен солнечных зайчиков. Он был таким резким и неожиданным, что мы разом вскрикнули и зажмурились.

Ктесий, уже бывавший в этом городе, с улыбкой пояснил:

— Это выставлены для охлаждения изделия из стекла. Вон там, — капитан показал рукой на две ближние к нам базилики, — между храмами Двенадцати апостолов и святого Созонта, находится мастерская по их литью. В солнечный день Херсонес сияет так ещё и потому, что во всех городских зданиях и даже домах бедноты в окна вставлены стекла.

Мы уже подошли настолько близко к городу, что уже видны были за зубчатыми кладками крепостных стен солдаты херсонесского гарнизона, вооружённые короткими мечами, дротиками и круглыми щитами, как у наших константинопольских стражников. Щиты были размалёваны разными красками, но выделялись красного цвета. Такие щиты принадлежат славянам. Значит, и они служили в гарнизоне.

Около берега качались на воде, словно поплавки, привязанные к мосткам рыбацкие лодки: время уже было далеко за полдень, и рыбаки давно разбрелись по домам, с тем чтобы завтра чуть свет прийти сюда и на утлой лодчонке снова уйти далеко от берега, где совсем небезопасно даже на большом судне.

Вдоль мостков тянулись деревянные ряды, служившие, видимо, прилавками. Сюда свозили свежую рыбу и продавали. А часть отправляли в засолочные.

Потом мы увидели, как из-за скалы, ребром выпиравшей в море, выскочила похожая на славянскую лодью галера, небольшая, гребцов на тридцать. Она легко скользила по воде, приближаясь к нам.

— Это спешит навстречу путеводная галера, высланная начальником гарнизона. Она и поведет нас в бухту.

Галера привела нас в Прекрасную Гавань.

На причал выбежали встречать толпы горожан. Среди них находились дети и даже старики. Пока мы подходили к берегу, собравшиеся обменивались своими мнениями, которые хорошо были слышны нам.

— Смотрите, нос судна похож на голову меч-рыбы!

— «Стре-ла»… — Лет тридцати мужчина, занимающий в городе почётную должность, судя по тому, что был в тоге с пурпурной каймой, обратился к молодому, стоящему на прибрежном песке прямо у воды: — Видел камень напротив лупанара? Чего?! Не видел, говоришь… Хочешь этим сказать, что заведение Асафа стороной обходишь… Врёшь, удалец! Он, этот камень, прямо у входа к блудницам вкопан… Так что ты не мог его не заметить. А на нём надпись, посвящённая Юпитеру, которую сделал моряк со «Стрелы»…

— С этой?

— Конечно, с другой «Стрелы», дурачок. Теперь я вижу, что ты и впрямь ещё в лупанаре не был… Там эта надпись сделана четыреста лет назад.

Тут мы увидели, как стражники разъединили толпу и в образовавшийся проход прошли протосфарий, которого можно было узнать сразу по дивитиссию и крупной фибуле на груди — золотой застёжке. Впереди него комискорт нёс святую хоругвь — широкое полотнище красного цвета с золотым ликом Христа Пантократора. Такую же хоругвь имел раньше каждый римский город, только орла на ней теперь заменил образ Иисуса.

За ними шёл митрополит. Он осенил толпу серебряным крестом, и толпа встала на колени.

Константин спустился в каюту и вскоре появился в белой одежде, с золотым крестом на груди и панагией святого Павла. В руках философ держал свёрнутые в трубочку грамоты василевса и патриарха Фотия.

После церемонии встречи и екфрасиса в церкви святого Созонта, считавшейся здесь дворовой, нам отвели для постоя двухэтажный дом с каменными пристройками для проживания солдат; матросы с невольниками, их надсмотрщиками и капитаном остались на диере в гавани.

Константин прилёг отдыхать, а мне слова о надписи на камне напротив лупанара почему-то не давали покоя, и так захотелось взглянуть на эту надпись четырёхсотлетней давности, что я не удержался (неужели дьявол вводит меня в искушение?!) и, дав себе обет сотворить потом во искупление греха двести молитв, надел поверх монашеской рясы паллий и вышел на улицу. Лупанар я сразу нашёл по жёлтым одеждам его обитательниц, сидевших и бродивших по двору. Завидев меня, одна из блудниц, бойкая на язык, крутобёдрая, с тонкой талией и миндалевидными, орехового цвета глазами, сказала:

— Эй, человек, ты, наверное, с византийской диеры… В своём городе я всех мужчин наперечёт знаю… — И засмеялась, ведьма, а рядом с ней стоящие развратницы засмеялись тоже. — Но по твоему постному злому лицу вижу, что проку от тебя никакого нашей сестре не будет.

Не обращая более внимания на неё, я отыскал камень из крепкого известняка, вкопанный у угла лупанара, и стал читать выбитые на нём слова:

«Кай Валерий Валент, моряк Мезийского флавиева флота, либурна «Стрела», поставил алтарь Юпитеру Лучшему Величайшему».

Посвящал надпись моряк богу, а сам, наверное, не раз бывал в притоне разврата. Человеческое лицемерие… Господи, прости, как я смею думать о человеке, которого не видел и который жил-то несколько столетий назад?! А он, может быть, безгрешен… Но внутренний голос стал твердить мне: «Человек — и безгрешен?! Быть такого не может… Вспомни его первородный грех. Разве сие тому не доказательство? Да что там человек…

А падшие ангелы, превратившиеся в бесов?… Ведь их первыми грехами являлись зависть и гордость…»

Пока я думал, ко мне подошла тоненькая, как тростиночка, белокурая обитательница лупанара.

— Что вы так внимательно изучаете? — полюбопытствовала она.

— Скажи, красавица, а как этот камень с алтаря попал сюда?

— Когда базилику Двенадцати апостолов строили, прежний, языческий храм разобрали, хорошие камни в дело пошли, а ненужные выбросили. А папашка наш взял и приволок вот этот и в землю вкопал.

— Кто-кто? — переспросил я удивлённо.

— Наш хозяин Асаф. Он сказал: «Пусть этот камень будет стоять здесь в память о посетителях наших, среди которых немало моряков…»

— Весёлый у вас папашка…

— Весёлый, — в тон мне ответила молоденькая женщина.

Я взглянул на её доверчивое лицо. Была в нём какая-то детскость, доброта и нежность. «Папашка… Хозяин… Ведь конечно же она в этом доме не по своей воле…» И сердце моё облилось кровью.

Когда я вернулся, отец Константин спросил меня, куда я ходил, накинув паллий, чтоб не быть узнанным.

— В лупанар, — смеясь, ответил я.

— Куда? Куда? — изумился философ, да так, что брови его полезли кверху.

Тогда я рассказал ему об искушении увидеть языческий камень на углу притона и об обете, данном на двести молитв. Константин заметно успокоился, но попенял мне:

Нельзя, Леонтий, поддаваться страстям, ибо они влекут человека в пропасть… Как одного тут служителя церкви низринули, ключаря храма Двенадцати апостолов… Пока ты к камню ходил, я беседовал с пресвитером этого храма отцом Владимиром, посетившим наш дом по поручению митрополита Георгия. Семь месяцев назад, в начале весны, рассказал отец Владимир, за покушение на жизнь священнослужителя посадили одного стражника в подвал базилики. Так их ключарь напился пьяным, пошёл в лупанар и потерял ключи. Судя по всему, его напоили, повели к блудницам, а ключи украли. Когда пришли к подвалу, чтобы вести на казнь преступника, спросили ключи у ключаря, тот развёл руками, мол, нет их у меня, и на колени — бух! — пред пресвитером: «Отец, прости, бес попутал…» И рассказал о грехопадении… Искали, искали ключи — нашли на дне крещального колодца, открыли подвал — никого, одни лишь крысы побежали по разным углам, а из каменных стен крючья с цепями вырваны… Украли преступника. Водворили ключаря на его место, да и делов-то. Потом этого ключаря отлучили от церкви и в солдаты отдали. Так- то, Леонтий… А всё оттого, что человек страсти свои не обуздал. Норовист сильно человек-то!..

— А почему пресвитер рассказал тебе об этом, Константин?

— Да, видать, случай с ключарём задел их сильно… Вот разговоры и не унимаются. И отец Владимир решился сам рассказать о нём.

Тут вспомнились мне строки из книги Бытия, и я проговорил их вслух:

— «Но земля растлилась перед лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Господь Бог на землю, и вот она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле».

Сказал я это, и перед глазами возникло доверчивое, доброе лицо обитательницы лупанара; слезы покатились по моим щекам. Увидя их, Константин спросил:

— Почему ты плачешь, сын мой?

— Это слезы очищения.

И тогда Константин положил на мою голову руку свою.

— Хорошо. Эти слезы твои как роса с неба…

После его слов на сердце стало тепло, и я успокоился.

— Леонтий, а знаешь что?… — вдруг просиял философ. — Ты невольно подсказал, как нам действовать, чтобы узнать о пребывании здесь римского епископа Климента, о котором нам говорил патриарх Фотий… Да, да… Надо походить по Херсонесу и почитать на каменных плитах надписи, говорят, их много в городе… Вдруг кто-то взял да и запечатлел на камнях его мученический конец… — Глаза Константина загорелись, и он взволнованно заходил по комнате.

И тут стук в дверь, и на пороге выросли двое — матрос и испуганный мальчик-негус. Матрос обратился к Константину:

— Отче, господин Ктесий присылает вам то, что вы просили…

— Ах да! И сколько мы должны заплатить?

— Капитан сказал — берите бесплатно, это подарок.

Я взял мальчонку за кисть, хранившую свежие отметины от наручных колец, и почувствовал, как дрожит всё его худенькое тело — от испуга ли, от непонимания происходящего?…

— Ну, ну, успокойся, дурачок. Ничего мы тебе плохого не сделаем, — улыбаюсь ему, а на сердце такая жалость, хоть снова плачь…

Выяснили потом, что греческий он только понимал, а объясняться мог по-арабски. Раньше он принадлежал богачу-сарацину, который его и продал. Имени своего не знает, отца с матерью не помнит. И раньше, и потом, и на диере «Стрела» называли его просто — раб.

— Так как же его называть? — задал я вопрос Константину.

— Погоди, дай подумать… — ответил Философ, и вдруг лицо его озарилось детской улыбкой. — Смотри, Леонтий, он ещё малец, а полмира повидал. Так? А подрастёт — и весь белый свет увидит…

— Ну, положим… Теперь он с нами.

— И поэтому назовём мы его Джамшидом, по имени легендарного иранского царя, обладавшего чашей, в которой отражался весь мир… Джамшид или просто Джам. А когда окрестим, дадим имя христианское.

— Ну как, Джам, хорошо? — обратился я к мальчику.

— Хорошо, — улыбнулся негус, и, кажется, первый раз в жизни…

На следующий день, накинув на себя паллии, мы рано утром отправились в путешествие по городу, оставив Джамшида дома. Пока рано ему находиться среди свободных людей, пусть осваивается.

Для начала мы решили побывать на рынке.

По улице Аракса, куда глухой стеной с маленьким окном на втором этаже выходил дом, где нам предстояло жить, мы дошли до монетного двора и свернули под прямым углом на поперечную. Эта улица поуже главной на пять локтей, та составляет пятнадцать. Она тоже вымощена плитами и прямо упирается в каменные торговые ряды, тянувшиеся чуть ли не до портовых ворот. Сейчас оттуда везли перекупщики свежую рыбу, приобретённую ими у рыбаков прямо у причала. Они доставят её наверх, и цена рыбы сразу повысится на несколько фоллов. Херсонесцы охотно покупают её. Как мы успели убедиться, они очень любят рыбную похлёбку с чесноком и перцем. Поэтому этими приправами торговали даже у входа на рынок.

Толстый купец в белой чалме, увидев, что мы остановились, предложил нам купить имбирное масло.

— Лучшего вы не найдёте. Это масло из самого Хорасана.

И когда Константин на его языке похвалил тамошнее яркое солнце и голубое небо над садами, купец довольно защёлкал языком и сбавил цену наполовину. Мы поблагодарили его и стали протискиваться к каменным прилавкам, на которых были разложены товары. Чего здесь только не было! Дорогие ткани и украшения, оружие и металлы, которые доставили сюда из Родоса, Фасоса, Синопа и Амастриды, оливковое масло из Александрии, — всё это громоздилось на отдельном каменном ряду, за которым суетились греки, а за соседним, заваленным грудой шкурок лисиц, белок, голубых песцов, воловьими кожами и мёдом в пузатых глиняных горшках, степенно взирали белобородые русы; гениохи и угры продавали в пифосах и амфорах пшеницу, местные жители — солёную рыбу и вино в черно-лаковых гидриях, на которых висели маленькие черпачки для пробы.

Шум, гам, разноязычный говор, не рынок — истое вавилонское столпотворение! Чуть подалее, у башни Зенона, продавали быков и лошадей.

Купив у русов меду, мы покинули рынок и стали спускаться к морю по лестнице, небрежно выложенной из сарматского известняка. Пройдя берегом с милю, мы повернули от моря и вскоре оказались среди могил и каменных надгробий. Здесь были и свежие захоронения, и давние, несколько столетий назад.

Крики, галдёж на рынке живых и тишина некрополя — кладбища мёртвых необычайно подействовали на нас, мы притихли, даже растерялись как-то. Я чувствовал, что у меня и сердце застучало сильнее, а может, от быстрой ходьбы?… И Константин устало махнул рукой и сказал:

— Леонтий, давай присядем.

Мы сели лицом к морю. На рейде в Херсонесской бухте застыли на якорной стоянке суда, среди них мы узнали по острию спереди свою «Стрелу». Она застыла на воде как изваяние.

Солнце высоко стояло в небе с белыми облаками. Их застывшие очертания тоже как изваяния, как надгробные белые камни — свидетели вечности…

Потом долго мы ходили среди камней, но среди надписей на них упоминания о мученике Клименте на этом некрополе не нашли.

Выходя к морю, увидели высокую стелу с изображением матери всех богов Кибелы, Юпитера и молодой красивой женщины. Под рокот волн мы и прочитали эпитафию, полную горечи и страдания, так нас взволновавшую, поэтому я привожу её здесь полностью:

«Ойнанфа, дочь Главкия.

Лучше бы Музы прославили твои харисии, злосчастная молодая жена Ойнанфа, когда были бы положены дети на твои колени, и воспели прекрасный закон, полагающий в родах, богини Илифии, радостные дары твоей матери, отцу и супругу.

Ныне же ты почиваешь на хладных песках у волн шумящего Кокита, и не будит тебя непрестанный звук милого голоса, которым мать оплакивала тебя, подобно птице; ты же, камень, ничего не слышишь, но вокруг тебя чернопучинные потоки Океана, а души сошедших под землю усопших страшно шумят; ты не разумеешь вопли родителей, ни супруга, ибо испила — увы! — воды Леты. Что за жестокий закон блаженных? Разве преждевременно умирают юницы не дурные, не происходящие от родителей ничтожных, но обладающие наиболее выдающейся красотой или благородным происхождением? Значит, недаром сказала мужам Пифия это хорошее изречение: что всякое золотое потомство первым нисходит в Аид?»

Вечером от митрополита Георгия прибежал мальчик-служка и пригласил нас на проповедь в базилику святого Стефана, где недавно за крещальней устроили трапезную.

Храм святого Стефана был меньше размером, чем Двенадцати апостолов, и чуть больше церкви святого Созонта. Он как раз находился у самой крепостной стены, и, когда мы подплывали на «Стреле» к Херсонесу, в глаза нам бросились как раз его белоснежные колонны.

Вскоре началась служба, потом в трапезную нам подавали рыбную похлёбку с чесноком и перцем, жареную и солёную рыбу, вино и мёд. За трапезой мы рассказали митрополиту о предпринятых поисках. Он сразу же выделил нам в помощники расторопных церковных служек, которые на другой день не только читали надписи, но и расспрашивали херсонесцев о мученической смерти Климента.

От мальчишек мы узнали, что первых христиан в черте города не хоронили, а увозили далеко в степь. В одном местечке, бывшей крепости Керк, есть их кладбище, на надгробных камнях которого якобы писались имена тех, кто обращал язычников в веру Христову. А чуть поодаль, в буковой роще, хоронили евреев.

Не мешкая, взяв с собой четырёх солдат, мы выехали туда.