5
Величие римских триумфаторов, таких, как Цезарь, Сулла, Цицерон, Помпей Великий, выражалось в криках гладиаторов: «Идущие на смерть приветствуют вас!»
В Византии же деяния императоров, вроде Михаила III, со временем приобрели смешную сторону, и ни о каком истинном величии уже не могло быть и речи. Тогда-то и появилась наука лести, искусственно поддерживающая в подчинённых преклонение перед автократором, разработку которой начал Константин Пагонат, а продолжили его преемники. Эта наука включала в себя чинопочитание и изощрённое титулотворчество в самых уродливых формах, начиная от дворцового этикета и кончая сидением на кафизме.
Выше говорилось, с какой помпезностью преподносилось это сидение в Большом императорском дворце… Существовала и переносная кафизма — кресло, обтянутое позолоченной кожей, на котором восседали василевсы на форумах, ипподромах и в цирке.
Несколько часов кряду на форуме Константина под палящими лучами солнца, в парадном, неимоверно тяжёлом дивитиссии и багряном, шитом золотом и усыпанном жемчугом и самоцветами коловии сидел Михаил III, обливаясь потом и сверху взирая на то, как военачальники проводили смотр своих легионов, выстроенных в форме правильного четырёхугольника.
Уже запороли на конюшне двух пленных рабов-агарян — василевсу показалось, что они недостаточно рьяно машут опахалами над его головой. Раздражали Михаила сегодня и стоящие по бокам в два ряда спафарии с секирами и мечами. Император явно находился не в духе, хотя, когда награждали гражданским венком, состоящим из дубовых листьев, очередного легионера, спасшего в бою своего товарища, он улыбался и хлопал в ладоши. При этом лицо его светлело, но тут же делалось хмурым, если в поле зрения попадался Варда верхом на коне.
Много недель Михаил III не устраивал маскарадных шествий по городу, не участвовал в ристаниях и попойках. Его необычное поведение патриарх отнёс к своим душеспасительным беседам. В них он призывал Михаила быть похожим на Сципиона Назику и приводил массу примеров из его жизни.
На самом же деле после поражения флота в Сицилии император почувствовал, что теряет авторитет в глазах народа, насмешливые выкрики которого он слышал не раз во время ристаний. И призадумался. И не на шутку испугался, вспомнив необузданную ярость толпы во время погромов… Но погромы пополнили казну, было выплачено немало квесторам… И закуплены наёмники. Но теперь войсками полностью командовал Варда, которому Михаил в момент душевной слабости, вызванной бунтом охлоса, отдал в руки всё ведение военного дела империи.
На это и не преминули указать те же горлодралы-болельщики, когда василевс однажды проиграл скачку дяде:
— Эй, дурень, ты уже не можешь управлять лошадьми, а людьми и подавно! А раз уж войсками командует Варда, пусть он возглавит и государство, как и подобает истинному мужу. А ты мальчонка, и тебя ещё нужно сажать на ночной горшок…
«Неблагодарные скоты! Когда я осыпал вас монетами и пил с вами вино, вы кричали: «Да здравствует император!..» — думал Михаил, и лицо его пылало от гнева… Вот почему василевса так сегодня всё раздражало, и особенно красовавшийся перед легионами на белом коне Варда. Зычным голосом он отдавал команды начальникам легионов, когорт, манипул и центурий.
Сейчас на форуме находились восемь легионов — 40 тысяч воинов, или 80 когорт по 500 солдат. Одна когорта — это четыре манипулы, в манипуле — пять центурий, в центурии — десять «товариществ» по числу палаток. Во время похода и боевых действий в каждой будут жить по десять человек, которых зовут контурберналами, а надзирателей над ними — деканами.
Декан — должность, на которую шли не только неохотно, но всячески старались от неё уклониться, хотя она сулила немалые выгоды, потому что в неё входила обязанность распределения окладов и продуктов среди товарищей. И власть у декана была безграничной. Но если в битве струсил хоть один из десятка, то к смерти прежде всего приговаривали старшего по палатке. За потерю оружия, за нарушение формы одежды и праздничных ритуалов тоже отвечал декан по всей строгости «Кодекса Юстиниана».
Даже наёмники, будь они, скажем, персы или славяне, обязаны строго блюсти 12 христианских праздников: Благовещение, Рождество, Сретение, Крещение, Преображение, Воскресение Лазаря, Вход в Иерусалим, Распятие, Сошествие в ад, Вознесение, Сошествие Святого Духа и Успение. А как блюсти — об этом расскажет и покажет походный священник.
Солдат Византии каждый день получал помимо прочей еды четыре луковицы и две головки чеснока. Полагалось вино. Но давали его только во время отдыха. В походе, в крепости при несении службы — ни грамма…
Солдат Византии не должен был ни о чём думать — ему дадут всегда столько, сколько требуется воину, чтобы он был физически крепок, мог штурмовать неприступные стены и убивать противника. Ему и женщину дадут, когда нужно… Поэтому над наёмным легионером не тяготела необходимость что-то решать самому и заботиться о завтрашнем дне. Тогда как на воле он обязан добывать хлеб свой насущный и становился горстью песка в руке работодателя и сборщика налога, если, конечно, он оставался свободным человеком. О рабах и говорить нечего… Они всегда радовались, когда хозяин за соответствующее государственное вознаграждение отдавал их в армию.
Прозвучали трубы, возвещающие торжественность момента, и Варда поскакал к самому дальнему от василевса и зрителей строю. Старый гвардеец радовался хорошей выправке солдат и отличной подготовке к предстоящему походу. Агаряне, вдохновлённые победой на море, нарушили перемирие на сухопутном театре боевых действий, уничтожили всех пленных греков, хотя обе стороны поначалу договорились об обмене, и, как сообщили вестники из пограничных страж, уже подошли к Каппадокии.
В Большом императорском дворце было принято решение выступить с сорокатысячным войском навстречу заклятому врагу, командование возложить на Варду и ему же произвести сегодня смотр боевых сил. А во время оного в ответ на злодеяния агарян сделать то же с пленными сарацинами.
Цокот копыт по мраморным плитам площади белого коня полководца затих. Варда повернул его мордой к воротам, заграждающим одну из узких улиц, примыкающих к форуму, вытащил акинак из ножен и поднял его кверху. Резко опустил руку, разрезая острым лезвием воздух, и тогда снова пропели трубы. Железные ворота со зловещим скрежетом растворились, и в них появились всадники с оголёнными мечами и копьями наперевес и первая партия пленных арабов.
Вид их производил удручающее впечатление: все они были закованы в цепи, которые при каждом шаге босых ног жутко звенели. Лохмотья болтались на худых телах, на головах вместо чалм висели какие-то грязные лоскутья. Лица, прокалённые дочерна жарким африканским солнцем, сильно измождены: многие из них до этого часа работали на византийских рудокопнях.
Как только пленные вышли на площадь, они сразу же увидели стоящие в несколько рядов лобные места из обрезков дубового дерева и палачей с широкими топорами. Агаряне поняли сразу, для чего их привели сюда, и почти у каждого глаза наполнились ужасом… Это сразу заметили зрители первых рядов, и некоторые из них, возбуждённые вином, начали горланить:
— Перепугались, нехристи! Сейчас мы вам покажем… свиное ухо! Когда нашим головы рубили, наверное, не боялись?!
Бедные пленные! Если бы кто-то из них мог сказать кровожадной толпе:
— Разве мы рубили?! Одумайтесь! Виноватых ищете?… А виноваты мы только тем, что родились муравьями… И тот, кто владеет властью, всесилен! Как ваш василевс или наш эмир. Это они натравливают нас друг на друга. Сегодня мечом вашего владыки отрубят нам головы, так же как в другой раз вам мечом нашего императора…
Акинак Варды снова сверкнул на солнце, и первые десять голов скатились к ногам палачей, обагрив кровью мраморные плиты.
Македонянин, стоящий рядом с Михаилом III, заметил опять беспокойство на его лице. «Что это с ним сегодня?» — с тревогой подумал Василий и наклонился: может быть, император отдаст какие-нибудь распоряжения.
Михаил молчал, потом сам поманил пальцем шталмейстера:
— В какой форме Инцитатус?
— В отличной, светлейший.
— Хорошо. Иди на конюшню, оседлай его сам и приготовь одежду верхового легионера… Жди меня, я скоро буду.
Македонянин исчез. Василевс снял с себя дивитиссий и передал постельничему, сказав, чтобы он набросил его себе на плечи и сел на кафизму. Не удивляясь, постельничий исполнил повеление василевса. А чему удивляться, если Михаил на свой трон сажал и шутов?…
Взяв с собой несколько экскувиторов, император спустился к железным воротам и направился к конюшне. Его уход, конечно, не остался незамеченным, и Варда с беспокойством подумал: «Что он собрался отмочить?… Вроде не пил с утра».
А Михаил, переодевшись, сел на своего Инцитатуса, посадил на коней сопровождающих экскувиторов и поскакал снова на площадь.
Там уже доканчивали рубить арабам головы. Галопом василевс, в золотом шлеме с клювастым орлом вместо шишака, в белой тунике с широким кожаным поясом, на котором висел его родовой императорский меч, эффектно вылетел на мраморные плиты. Он взмахом руки остановил казнь, крикнув в сгрудившуюся, ставшую малочисленной толпу пленных:
— Я дарую вам жизнь!
Зрители на трибунах, уже уставшие от вида крови, завыли в восторге:
— Да здравствует император!
А он поскакал в сторону застывших легионов, когорт и манипул, осадил коня возле Варды, лёгкий, стремительный по сравнению с парадным дядей, и обратился к солдатам:
— Теперь общий строй войска с форума поведу я, ваш император…
— Ура! Ура! Ура! Ура! — раздалось с четырёх сторон.
…Вечером на торжественном ужине в Триклине 19 акувитов василевс объявил свою волю: 40- тысячную армию, направляющуюся к Каппадокии, возглавит он сам. Варда от злости чуть не подавился рыбной костью… Поход был назначен на второе июня. И, как бы стремясь загладить вину перед русами, посоветовавшись с патриархом, Михаил решил направить три небольшие торговые хеландии к тиверцам и уличам, славянским племенам, обитающим по Днестру и Южному Бугу. Василевс и патриарх понимали, что до Киевской Руси купцам не добраться, потому что им после Понта Эвксинского нужно пройти дикие народы угров и печенегов и семь зловещих днепровских порогов…
А уличи с полянами соседи, и о дружеской воли Византии им, конечно, сразу станет известно… Владельцам же хеландий было строго наказано — к славянам на всём пути следования и в их землях питать самые добрые чувства.
* * *
Дубыня видел, с каким задумчивым видом бродил Доброслав по улицам Херсонеса. Рядом с ним понуро плелся Бук, будто разделяя настроение хозяина. Друг не выдержал и сказал Клуду:
— Послушай, не мучь себя… Давай возьмём у Андромеда лошадей и поскачем к ней. А-а? И пса пожалей… Он, бедный, то на корабле, то в городе, а ему хочется побегать по степи да горам…
— Благодарю тебя, Дубыня, за добрые слова, но ведь ты сам понимаешь, что это невозможно.
— А чего же мы тогда ждём?! Надо в Киев ехать. Уже три дня как сошли с палубы «Константина Пагоната».
— Да, надо. Ты прав. Завтра и тронемся.
Разговор этот происходил в таверне «Небесная синева», где они остановились. Карлик Андромед со своим могучим слугой ещё с утра уехал на свой виноградник, чтобы пополнить запасы вина. Можно было тронуться в путь даже сегодня, но в отсутствие хозяина таверны, с которым они договорились насчёт лошадей, ясное дело, ничего не выйдет.
— Что ж, завтра так завтра, — энергично сказал Дубыня и проблему свободного времени тоже решил энергично. — Пойду в лупанар к Асафу… Может, вместе?…
— Иди, брат, один, только не оставайся до утра… Вечером будут дела.
— Хорошо. А ты своей богине поклонишься… Да?
— Проваливай, лупанарщик, — со смехом подтолкнул друга Доброслав.
Дубыня ушёл, а Клуд поднялся к себе наверх, сел на спальное деревянное ложе и задумался. Да, путь до Киева предстоит нелёгкий. Столкнувшись с уграми по пути в Хазарию, он понимал, что преодолеть их земли непросто будет. А там — печенеги, а там… «Да мало ли что — там! Конечно, души наших близких жаждут увидеть и мою рядом с ними… Но это успеется! Пока на земле интересно… Вон какие события грядут! — думал Доброслав, но тоска по Аристее-Насте снова сжала сердце. — Лучше б в другой таверне остановиться… всё тут о ней напоминает. Пойду-ка я на пристань».
— Бук, за мной!
Как же удивился Доброслав, когда на рейде рядом с «Константином Пагонатом» обнаружил три купеческие хеландии! Проходящего мимо матроса он спросил, куда они плывут, и услышал в ответ:
— Вон те две — к Южному Бугу, третья — к Днестру. Торговать будут, — добавил моряк.
— Ну это понятно, — в тон ему сказал Клуд, а у самого в мозгу промелькнула мысль, словно росчерк молнии в небе: «Да ведь Южный Буг рядом с Днепром, и не надо ехать через земли угров и печенегов… Как мне известно, на Южном Буге живёт славянское племя уличей, а оно соседствует с племенем полян… всё, решено!»
Доброслав отправился на поиск купцов — владельцев хеландий. Без особого труда договорился с одним из них, потому что тот, памятуя об императорском наказе, быстро согласился взять русов на борт. И наутро Клуд, Дубыня и Бук снова плыли по Понту Эвксинскому, вечером другого дня они обогнули далеко выдающийся крымский берег и взяли прямой курс к устью Южного Буга, вошли в него и через три дня плавания вверх по реке покинули хеландию.
И это плавание позволило им узнать ещё об одной важной новости: о том, что второго июня византийское войско тронется из Константинополя навстречу агарянам, нарушившим перемирие.
С планины на планину, а потом по ковыльной степи и холмам, покрытым уже поредевшим лесом, друзья наконец-то достигли Днепра… И тут-то с Клудом и случилась непонятная история.
Вечером он спустился к реке, чтобы наполнить водой котелок. Днепр величаво и затаённо катил свои могучие волны вниз, чтобы потом, на первом же перекате, расшибить их о многопудовые камни, а самому, скрутившись в великаньи жгуты, протиснуться меж лобастых преград и продолжить свой бег до следующего порога.
Уже смеркалось. На небе вспыхнули первые звезды, ветер, налетающий сбоку, шелестел густыми зарослями камыша в небольшом затоне, лохматил густые волосы на голове Доброслава. И вдруг какое-то знобкое беспокойство охватило всё его существо, и он пожалел, что не взял с собой пса, оставив с Дубыней.
Беспокойство нарастало. Оно уже перешло в неопределённый страх; Доброслав быстро зачерпнул воды и стремглав выскочил на берег, но — что за диво? — лука и колчана со стрелами не обнаружил, хотя только что оставил их вон у того куста.
Значит, кто-то тут затаился?… И можно ожидать удара острого железного наконечника под лопатку или спереди — под левый сосок. Но тихо. всё так же однотонно шелестит камыш и звезды с небесной высоты помигивают холодным светом. И впрямь зябко. Ветер проник под небрежно распахнутую рубаху. Клуд поёжился. Смотрел по сторонам, но не уходил, какая-то сила удерживала его на месте. Ещё не совсем стемнело, и Клуду удалось увидеть, что лук и колчан со стрелами висят на одном из сучьев дерева, росшего неподалёку, на отшибе от других.
Он подошёл к нему, подпрыгнул и ловко вскарабкался наверх. Уселся верхом на сук и всмотрелся в густую крону над головой в надежде узреть или берегиню, или мохнатого куда, которые вздумали поиграть с ним… Но крона была чиста, и страх снова пронзил сердце Доброслава.
Он перевёл взгляд вдаль и ужаснулся: по высокому берегу навстречу друг другу катились два огромных, выше деревьев, огненных шара. Когда они столкнулись, из их нутра посыпались искры, взметнувшиеся снопами к звёздам… И тут Клуд потерял чувство бытия и времени, будто бы вместе с искрами тоже взметнулся к звёздам и как бы сверху начал обозревать землю: её реки, озера, леса, горы… Но так она, земля, не походила на ту, которую привык видеть в своих путешествиях Клуд, — зелёную и цветущую весною, а летом и осенью жёлтую от созревающих хлебных колосьев на полях смердов, красную от гроздьев рябины, пламенеющих даже тогда, когда выпадает белый-белый снег…
Но видятся Клуду озера с какими-то непонятными для него коричневыми масляными разводами, собирающимися возле берега в густую, непролазную грязь, в которой барахтаются утки и гуси, и всякая озёрная птица — и, не в силах вылезти из неё, падают и погибают. А потом перед взором предстаёт огромная река… Только на миг, чтобы зачерпнуть воды, он увидел её, поразившись величавой мощи волновой стремнины, только на миг… Но почему тогда его глаз может сейчас обозреть эту реку с самого истока до самого устья?! И он знает, что эта река Днепр… «Клуд, ты, наверное, и впрямь колдун… — думает о себе Доброслав. — Захочу и полечу над его широкими водами, как быстрокрылая птица… И узрю всё».
Да, это он, Днепр, родимый! К которому так стремилась душа отца Доброслава, и его желание стало желанием сына… И оно осуществилось!
Почему же не видно тогда парящей над рекою птицы, почему так медленно, словно наполовину задохнувшись, плавают в глубине её вод большие и малые рыбы, — сейчас Клуд способен заглянуть даже на самое дно… Дно реки покрыто черным жирным илом, в котором гниют водоросли и валяется разложившаяся падаль… И если бы человек ступил туда, его бы засосала эта масса, как прожорливая пасть омерзительного животного, втянула бы в себя и не выпустила, пока не умертвила…
Скорее наружу, на поверхность речного простора — но где он, этот простор?! Куда подевался?… Где размашистость и величавость вод, текущих меж берегов, утопающих в зелени?… Каменные плиты стискивают эти берега, и такие же стены перегородили реку, вода уже не стремится к Понту Эвксинскому и, как всё застойное, покрывается зелёной омутной ряской, от которой исходит зловоние. Звери не рискуют более приблизиться к реке, они убегают от неё подалее в лесные чащи, но уже и там нет им спасения… Лес окутан едким, удушливым дымом, падают с деревьев даже зелёные листья, забивая истоки речушек и родники, сохнущие на глазах. Где же напиться?…
Над Днепром сгущается туман… Пролетающие журавли вязнут в нём и издают жалобные курлыкающие звуки…
«Кто всё это сделал?» — вопрошает Клуд. Огненные шары на высоком берегу Днепра снова высыпают в небо множество искр, и оттуда, сверху, слышится:
— Че-ло-век!
«А зачем ему это нужно?» — снова спрашивает себя Доброслав. Но ответа не слышит…
Никак в языческой голове Клуда не может уместиться мысль о таком великом грехопадении людей, издевающихся над природой. «Почему не внемлют жрецы?! И почему так спокойно взирают на такое безобразие сами боги?!»
Но вот шары разлетелись в обе стороны, исчезли, и Клуд будто спустился с неба на землю.
И видит, что сидит на суку дерева рядом с колчаном и луком. Берет их, лезет вниз и думает о том, как хорошо поиграли с ним берегини аль куды… «Смотрите-ка, они даже воду из котелка вылили, ну и проказники», — тихо смеётся Доброслав и снова идёт к реке.
Ох, как вкусно пахнет вода, вон и лёгкий туманен, появился у противоположного берега, проснулись ночные птицы, о чём-то хорошем шепчет мелкая волна, накатываясь на тёплый песок.
«Что же это я такое увидел?… Какое-то странное зрелище… Не может быть, чтобы подобное мог совершить человек… Разве он враг себе?!» Клуд наполнил котелок и услышал зовущий голос друга:
— Брат, где ты?… Где?…
Уже полыхает костерок, сработанный Дубыней, а пёс, завидев Доброслава, с визгом, не свойственным ему, бросается к хозяину с таким видом, будто тот вернулся с того света…
— Ах ты, хороший… — с теплотой в голосе произносит Клуд, гладя Бука по гладкой шерсти. — Зверина ты мой с добрым сердцем…
Бук вдруг бросается вбок, садится и, обернувшись в сторону дерева, на которое влезал его хозяин, начинает выть. Вой его холодит сердце, и Дубыня взмолился:
— Утихомирь пса, Доброслав, Мы уже, считай, добрались до нужного места, а Бук так жутко дерёт глотку, словно оплакивает нас.
— Это не нас с тобой, Дубыня, а землю…
— Не понял тебя, Клуд.
И Доброслав рассказал другу о том, что привиделось ему.
— Поедем отсюда, — предложил Дубыня. — Здесь, наверное, обиталище колдунов и ведьм.
— Прямо сейчас? — спросил Клуд.
— Да. Пойду ловить стреноженных лошадей. А ты готовь седла. Чур меня, чур!
…Княгиня киевская Сфандра с дочками и челядью снова гуляла по берегу Днепра и увидела двух всадников и бежавшего с ними рядом волка. Она кинулась к детям, прижав их к своему подолу. Крик подняли мамки. Охранники выхватили из ножен мечи и вмиг окружили всадников и дикого пса.
Клуд и Дубыня спокойно слезли с коней, и Доброслав обратился к княгине:
— Вижу — государыня… Не бойтесь, пёс наш с виду страшен, но без моего приказа и приказа моего друга он никогда ни на кого не нападает. А мы — конные странники, едем из Константинополя, добирались до града Киева через Херсонес и земли уличей.
— Из самой столицы Византии? — невольно вырвалось у Сфандры.
— Да, государыня.
— А что же нужно вам в нашем граде?
— Дело у нас до князей. Важное.
— Все так говорят… Важное дело, важные просьбы… А потом кидаются на князей с ножами, — проговорил кто-то из гридней.
— Хватит тебе, Кузьма. — Княгиня повернулась к рослому охраннику, который был не кто иной, как наш знакомый, избежавший казни, а потом срубивший голову жрецу Мамуну, покушавшемуся на жизнь Дира.
Среди теремных мамок и девок находилась теперь и Деларам, а свою возлюбленную Кузьма не хотел оставлять без присмотра. Заодно князь Аскольд поручил ему охранять и жену с дочерями.
— Дайте сюда ваше оружие, — обратился Кузьма к Доброславу и Дубыне, — и передайте поводья. А вы, мои товарищи, берите всех в кольцо вместе с волком…
Завидя возле терема свору сторожевых собак, Клуд сказал Буку:
— Иди и прижмись к моей ноге — и от неё ни на шаг…
Пёс, подняв голову, взглянул умными глазами в лицо хозяину и проделал всё, что тот приказал.
Охранники переглянулись между собой и удивились:
— Глякось, как понимает. Словно человек в образе зверя. Ай да пёс!..
— Между прочим, Буком его зовут, господа служивые, — разобиженный таким приёмом киевлян, буркнул Дубыня.
— Шагай давай! — прикрикнул Кузьма. — Сей час всё узнаем: и как зовут, и зачем в Киев пожаловали… Конные странники…
И в окружении вооружённой охраны Добро слава с Дубыней и Буком доставили в терем к князю. Аскольд быстро вошёл в гридницу, одетый в простую полотняную рубаху, княжеского только и было на нём что пояс, украшенный жемчугами, с драгоценным оружием, да ещё сапоги из красного сафьяна. Молча уставился, сверля глазами непрошеных гостей. Но те не смутились под его взглядом, так же молча рассматривали киевского архонта, о котором наслышались немало за время своего длительного путешествия.
Создавшееся неловкое положение разрядил грубым окриком Кузьма:
— На колени!
Но Аскольд знаком руки остановил Доброслава и Дубыню.
— Кто такие? — спросил.
— Крымские поселяне мы. Были в Хазарии и Византии… Вернулись оттуда на купеческом суд не. Мечтали увидеть священные воды Днепра, или Борисфена, как называют его хазары и греки. И очень хотели лицезреть тебя, князь киевский, Аскольдом наречённый, и твоего брата. А в том, что ты Аскольд, сомнений нету… Философ Константин, с которым мы ходили в Хазарию, сказывал, что ты белее волосами Дира и по возрасту старше… А философу о тебе и твоём брате рассказывал в Херсонесе главный над твоими купцами Мировлад.
Заслышав это имя, вздрогнул Аскольд, и желваки заиграли на его скулах.
В Константинополе мы узнали страшную весть, — продолжал Доброслав. — Ограбили их и отрубили им головы.
— Эта весть уже дошла до нас тоже, — глухо сказал князь. — Как зовут вас?
— Доброслав и Дубыня. А это наш Бук — помесь овчарки и волка, боец, надёжный друг.
— Постой, постой… Доброслав, Дубыня… Пёс дикий… Кузьма! — крикнул дружиннику. — Разыщи Еруслана!
Оказалось, что Еруслан с господином ускакали в лесной терем.
— Значит, ждать их не скоро… — сказал князь и снова обратился к Доброславу: — Если не устали с дороги, прошу за стол. Сдаётся мне, долгая у нас с вами будет беседа… Да, и пса накормите.
Утром следующего дня с княжеского двора поскакали гонцы сразу в нескольких направлениях: одни — в лесной терем, другие — на Подол к Вышате, третьи — на Щекавицу к греку Кевкамену, четвертые — к боилам — звать всех на Высокий Совет. За древлянами Ратибором и Умнаем тоже послали. Собрались все к вечеру. Кевкамен сразу узнал Доброслава и Дубыню и отвернулся, сказав что-то Аскольду. Видно, киевский князь пригласил грека для опознания… Но тут многих заставил обернуться возглас удивления и радости, вырвавшийся у Еруслана, когда он увидел в просторной гриднице друзей.
— Добрались всё-таки! Ай, молодцы! Соколы!
— сверкая глазами, восклицал княжой муж Дира, хлопая земляков своими широкими ладонями по их могутным спинам.
— А ты хорош в синем плаще! — искренне восхитился Дубыня.
— Не в плаще, а в корзно…
— Ишь, вижу, здесь ты не на последнем счёту.
— Выходит, Дубыня, на роду у нас было начертано — не всегда соль выпаривать… Ладно, потом поговорим. Я вас к Лагиру сведу.
— И он здесь?!
Здесь. Живописцем стал. На корабельных парусах красные солнца малюет, И вено собирает. Жениться вздумал.
— Ишь ты! — снова восхитился Дубыня.
На Высоком Совете Доброслав рассказал князьям и боилам всё, о чём они с другом сведали в столице Византии, на корабле «Константин Пагонат» и купеческой хеландии, и передал прощальные слова Константина-философа о том, что в Византийской империи живут разные люди: есть обладающие властью и вершащие кровавые дела, есть и другие, хотящие добра, справедливости и дружбы с Киевской Русью.
— Верно, — сказал Светозар. — Даже в омуте, где водятся Водовихи, живут и русалки.
— Ну и что с того? — задал кто-то резонный вопрос. — Омут, он и есть омут, в котором тонут люди. Потому что злого в нём больше, чем доброго…
— Хватит слов! Уж всё решено. Лучше поблагодарим Доброслава и его друга, указавших нам, когда лучше выступить в поход, — подвёл черту под разговор Вышата.
На другой день Еруслан повёл Доброслава и Дубыню на Почайну. Оказавшись на вымоле, друзья изумились красавцам-кораблям, покачивающимся у берега на толстых льняных канатах. Особенно красив был один, длинный, узкогрудый, сработанный добротно, с любовью.
— Княжий… Аскольдов, — сказал Еруслан.
Послали за Лагиром. Тот прибежал; увидев Доброслава и Дубыню, присел от неожиданности. Обнялись. Появился и Никита с племянником. Марко сразу же обратил внимание на Бука. Солидно, не по возрасту, произнёс:
— Хорошая порода.
Все почему-то засмеялись. Как только ему доверили работать красками, он заважничал, не носился сломя голову, как его сверстники, а ходил прямо и гордо — как есть мужичок… Произнёс слова-то, а у самого глазёнки заблестели, захотелось ему потрогать Бука, погладить, поиграть с ним. И Доброслав, вспомнив сынишку любимой древлянки Насти, что осталась там, далеко, в крымской степи, сказал мальчугану:
— А хочешь покататься на нём?
— Как это?
— А так — как на лошади. Верхом.
— Хочу.
И снова все засмеялись. И теперь уж и Марко залился смехом вместе со всеми. Тут же взгромоздился на Бука.
Почему-то всегда дети и животные находят между собой общий язык. А у взрослых при встрече, казалось, восклицаниям, восторгам конца не будет.
— Доброслав, ты и впрямь колдун… Словно знал, что наша жизнь на берегу Днепра преобразится, когда советовал идти к нему, — говорил с благодарностью Лагир Клуду.
— Смотри, как ты хорошо сказал, Лагир. А ведь и мне идти в Киев тоже советовал Доброслав… — восхищённо произнёс Еруслан.
— Нет, братья, это не я вам советовал, — опечалился вдруг их товарищ, — мой отец, убитый хазарами…
Лагир повёл друзей на берег Почайны, туда, где встретил девушку, как ему казалось, невиданной красоты, и тут разговор сам собой зашёл о ней, о женитьбе.
— Послушай, а ты собрал вено? — спросил Еруслан.
— Нет ещё… Немного осталось, — потупился Лагир. — Мне недавно Аскольд приказал выдать три гривны, одну я израсходовал на подарок Живане, а две приберёг… Но этого мало.
— Живана — это невеста его. Красавица! — пояснил Никита. — А князь наградил Лагира знаете за что?
— За что? — переспросил Дубыня.
— За смеющееся солнце… На парусе, который будет поднят на княжеской лодье, он нарисовал солнце, которое смеялось. Вышата думал, что Аскольд и с него, и с живописца голову снимет, а тот взял и наградил…
— Раз такое дело — вот тебе от меня. — Еруслан протянул алану два арабских дирхама и несколько византинов.
Непрост мужичок, да ведь простые не становятся предводителями разбойничьих шаек, а потом первыми княжескими подручными…
— Дубыня, а ну-ка засунь и ты руку за пояс да вытащи и наши золотые… — обратился со смехом Доброслав к другу.
— Что вы, что вы, братцы, не надо…
— Надо. Бери, живописец. — Еруслан насильно вложил в ладонь Лагира монеты. — Иначе мы не погуляем на твоей свадьбе… Через несколько дней отправляемся в поход. И дождётся ли своего жениха красавица — неведомо. Так и останется в невестах.
— Типун тебе на язык, Еруслан… А теперь, как я понимаю, надо засылать купцов, — улыбнулся Дубыня.
— Есть у меня на Подоле одна вдовушка пригожая, — весело сказал Еруслан. — Вот её-то мы и зашлём купчихой, и боила Вышату попросим, чтоб поторговался с бабкой Млавой.
— Добре.
На том и порешили.
Бабка Млава запросила за внучку ни много ни мало — семь гривен.
— Ай, ай, — укоризненно покачал головой Вышата, — не знал бы я тебя столько лет, подумал бы, что скряга ты…
— Молчи, Вышата! — прикрикнула на него бабка. — Красота Живаны без цены, без похвал, она сама по себе, природой дадена… Не только из уважения к тебе семь гривен всего запросила, знаю, кто её покупает — живописец Лагир, он мне тоже понравился… А вено его — это дом новый для молодых построить.
Бойкая вдовушка с Подола, знакомая Еруслана, тут же подхватила:
— С лица воду не пить… Разумна ли княгиня-то?
— Да уж разумнее тебя, болтушка, — снова осерчала бабка.
«Лучше помолчала бы… Удружил Еруслан», — подумал Доброслав, стоя рядом с Лагиром у самого входа в избу.
— Ну что, отроки, — обратился боил к молодым людям, — найдутся семь гривен? Благодарите бога, что Млава больше не запросила…
— Вот, воевода, две гривны и золотые. — Доброслав протянул кожаный мешочек.
— Не бедно, но и не богато, — сказал Вышата и полез за пояс, чтоб достать и свои.
— Не надо, Вышата, зачем?… Принимаю это вено… Оно, вижу, даётся от чистого сердца… А теперь вы, мужчины, идите из избы, а ты, разумница, останься. Пойдёшь с Живаной в баню. Попаришь её, — распорядилась бабка Млава.
Вдовушка, покорённая внутренней силой старой женщины, с молодых лет ведшей суровую борьбу за жизнь (и не одна, на руках с внучкой!), ни единым словом и жестом не выказала недовольства.
— Хорошо, бабушка, попарю голубку… Париться и я люблю.
— Это мы знаем… Вон стоит, — Млава глазами показала за окно, на Еруслана, — твой главный парильщик…
Бедовая вдовушка расхохоталась.
— Да, бабка, тебе палец в рот не клади, — сквозь смех еле выговорила она. — Ну, хватит, кличь свою внучку. Пока она будет прыгать в панёву, ты иди топить баню! — теперь уже начала распоряжаться молодая разбитная красавица.
Увидев Живану, она восхищённо сказала:
— А ведь права оказалась бабушка Млава: красоте твоей нет цены, милая… Только пожелаю тебе ещё одного — счастья! — И на глаза бедной женщине, оставшейся без мужа, который и погиб-то по-глупому — в пьяной драке, навернулись слезы.
— Не плачь, сестрица. — Добрая Живана погладила упругое плечо вдовушки, пожалела. — И почему слезы-то?… Я слышала, тебя сам княжий муж Дира любит.
— Ой ли?! — воскликнула молодая женщина. — Слава богам, что пока не обижает… И ладно! Пошли в светлицу.
И они пошли, обнявшись.
В светлице Живана сняла руку с плеча молодой женщины, повернулась к ней лицом и просто сказала уже установившимся между ними дружеским тоном:
— Сестрица, нас никто не видит, поэтому в панёву я прыгать не буду. Я и так люблю Лагира.
— Тсс, — зажала ладошкой ей рот вдовушка. — Чур меня, чур! Дура ты скверная, грязью облитая, в навозе вывалянная… Чур меня, чур!
Живана отняла руками её ладошку от своих губ, глаза её гневно блеснули:
— Ты почто меня так ругаешь?!
— Слава Мокош, успела тебя оскорбить и отвела беду… Детонька моя, как это никто не слышит?! А дедушка-домовой?…
И они стали готовиться к одному из свадебных обрядов, завещанных далёкими предками и постигавшихся поселянами не отвлечённо, а самой жизнью.
Молодая женщина сняла со стены верёвку и, опоясываясь ею, произносила заклинание:
— Как конь-скороход в этой верёвке заплетается, так заплетись сердце Живаны в сердце Лагира, и пусть эти путы не разрубит меч обоюдоостр, не распутает копье калёное, не разобьёт булава тяжёлая…
А Живана достала из заветного ларя прабабушкину панёву, шитую золотой и серебряной нитью, в которую прыгали и Млава, и мама, и протянула вдовушке. Та этот наряд, носимый только замужними женщинами, стала держать обеими руками и упрашивать Живану:
— Вскочи, белая лебёдушка, вскочи!
А невеста не стала бегать по лавкам, как нужно было бы, и приговаривать: «Хочу — вскочу, хочу — не вскочу» (в зависимости от того, люб ли ей жених или не люб), а сразу прыгнула в панёву, вдовушка тут же затянула на ней пояс, и обе расхохотались.
С громким смехом и выбежали на улицу. А им навстречу — бабушка Млава.
— Что это с вами? — спросила настороженно.
— Бабушка, я в панёву прыгнула! — радостно сообщила внучка.
— А чему же так веселиться-то?!
— Чего ты всё, бабка Млава, ворчишь-надрываешься? — укорила её молодая вдова.
— А и впрямь, — сникла старая женщина. — Пусть женятся, любятся, внучат мне рожают… Ну, идите в баню. Идите. Да смотри, Живана, не разбивай кочергой горящие головешки!
Существовало такое поверье: если невеста в предсвадебной бане станет разбивать головешки, то её всю жизнь будет поколачивать муж.
Готовили свадьбу всем миром. В этот день Вышата разрешил находиться на вымоле и жёнам корабельщиков. Они жарили, парили, мужики составили в ряд на берегу Почайны столы дубовые. Самые близкие люди в куту поочерёдно обряжали молодых. Сначала жениха — Доброслав опоясал Лагира нарядным, с жемчугами, поясом, а Дубыня возложил на его голову венок из полевых цветов. Потом надевала на невесту молодая вдовушка, ставшая хорошей её подругой, свадебные белые одежды и также венчала прелестную головку.
Молодых вывели к гостям, и возглас восхищения вырвался у всех собравшихся за столами.
Пили, ели и пели песни до самого восхода молодого месяца… Изок или липень-июнь, начиналось время цветения липы…
Через два дня один лишь Марко, ночью вышедший отправить нужду, видел двух человек — мужчину и женщину, которые на берегу Почайны при свете месяца отрубили петуху голову и зарыли её в землю. Петух ли, курица ли — иной бы при таком свете и не смог определить, но Марко знал, что именно петуху отрубили голову… Дед Светлан говорил: когда закладывают новую избу, то такое проделывают тайно, ночью… И на месте зарытой петушиной головы будет её передний угол.
Марко улыбнулся: он знал теперь, кто были эти двое…
Да, это действительно были Лагир и Живана. Но ни одно в срубе бревно не удалось заложить алану. Со Старокиевской горы вскоре затрубили, сзывая воинов в поход, громкие трубы.
У каждой избы стали распахиваться двери, и старший из семьи шёл в клеть, выводил лошадь, женщины с причитаниями выносили седло, конскую сбрую, оружие того, кто должен идти на Византию. И вот на пороге появляется он, русский ратник, окружённый детьми или племяшами; сын или брат, молодой дядя, а то и — бери выше — крепкий дед, вроде Светлана, идёт, успокаивая плачущих баб, говоря походя:
— Чего загодя хороните?… Наше дело благочестивое. Мы не умирать идём, а побеждать! Будем крепко мстить за кровь невинно убиенных братьев наших…
И какая-нибудь бабёнка из мизинного сословия вдруг, ожесточившись, что её оставляют одну с целым выводком, скажет:
— Помилуй, Микула, да какие же они тебе братья?! Купчины они, да ещё княжеские…
— Дура ты! — плюнет с досады мужик. — Волос у тебя длинен, да ум короток.
И пойдёт русский ратник на смерть твёрдым шагом, не думая о погибели, лишь перед битвой вспомнив своих деток малых да жену бестолковую…
Нет, такие, как богатый Изид, в поход не пойдут, да его никто и не позовёт: сарацин, чужеродец. Или Фарра — единственный иудей во всём Киеве, пробравшийся сюда невесть как и открывший меняльную лавку с позволения Дира… Небескорыстно, конечно!
Пойдут Микулы, Святославы, Ратиборы, Светланы, Селяне, Никиты, Доброславы, Дубыни, Ерусланы…
А вот на тощей кобылёнке по Копырёву концу тащится в гору к княжескому двору смерд, сам, как и его бедная лошадка, такой же тощий. Позванивает рваной кольчужкой (и эту-то сосед — дед старый — подарил!), а под ней чешется спина от ударов плетьми, к которым его присудил сам киевский князь Дир.
Вышата семейных корабельщиков или у кого есть мать и отец распустил по домам попрощаться. На дворе неименитого купца, куда была взята на постой семья деда Светлана, в котле варилась волога. «Ешь вологу в походную дорогу, — говорили русы. — И всегда сыт будешь и счастье добудешь». В кипящее варево бросали корни ревеня и тирлича и верили в то, что, похлебав его, человек не утонет, не забоится злого человека и духа и не возьмёт его ни стрела, ни копье…
Котёл был огромен — ещё бы! Уходили в поход с этого двора много мужиков: Светлан, его сын Никита и пять дюжих сынов купеческих, да ещё два работника.
За тыном, привязанные к врытым в землю столбам, нетерпеливо били копытами сытые кони под хазарскими, с высокими луками, сёдлами, добытыми бравыми молодцами в битвах.
Когда волога сварилась, все уселись за крепко сколоченный, стоящий тут же, во дворе, стол, молча отобедали. Потом хозяйка дома, мать пяти сыновей, принесла из сеней заострённую с одного конца и заговорённую палочку, посреди двора очертила ею круг и велела каждому, наряженному в поход, поочерёдно войти в него. Первым переступил священную черту дед Светлан. Хозяйка сказала:
— Вошёл сюда Человек, а Смерть не моги, чума не моги, злой дух не моги!..
И это было говорено женщиной-матерью девять раз — по числу ратников.
А потом уже бабушка Анея сделала заговор на вражеское оружие. И в эти минуты в тысячах киевских дворах последовали такие же заговоры.
«Завязываю я, мать-женщина, по пяти узлов на луках и всяком ратном оружии всякого стрельца немирного, неверного. Вы, узлы, заградите стрельцам все пути и дороги, опутайте все луки, повяжите все ратные оружия; и стрелы бы вражеские до сынов, братьев, мужьёв не долетали, все ратные оружия их не побивали. В моих узлах сила могучая, сила могучая змеиная сокрыта — от змея страшного, что прилетел с великого моря.
Да не убоишься стрелы, летящей в день!..»
И потекли со всех сторон к теремному княжескому двору, а вернее, к жертвенному огню людские толпы, заскрипели телеги, запряжённые лошадьми и волами и груженные ратными доспехами и съестными припасами — бочками с квасом, хлебами, солониной, вяленой рыбой, мешками с зерном гречихи и пшена (о хмельном и слово молвить нельзя).
За подводами шагали женщины, старухи, старики, дети, матери с грудными младенцами на руках, бежали мальчишки, чему-то радуясь и что- то крича друг другу.
Ратники шли молча.
Возле капища, сверкая латами и шлемами из светлого железа, выстроились княжеские дружины. Во главе рядов красовались на нетерпеливых жеребцах воеводы в своих самых лучших одеждах. Потом, после гимна богам и клятвы, они снимут их и облачатся в походные. А пока ждали Аскольда и Дира.
Доброслав и Дубыня верхом стояли недалеко от одного из жертвенных костров, а рядом с ними находился Бук в воинских доспехах, которым дивились киевляне. Слышались возгласы:
— Гляньте, люди, волк в железе!..
— Он что, рази тоже биться могет? — спросил какой-то смерд.
— А ты попробуй — побейся с ним, — подначил кто-то из толпы.
Многие засмеялись.
А Бук словно замер. Как его хозяин и Дубыня, неотрывно смотрел на пламя, которое плясало в его холодных зрачках.
Жрец, что был рядом, бросил в костёр горсть какого-то порошка, и огненные языки, казалось, лизнули само небо; всё вокруг разом ярко осветилось, и тут из теремных ворот вылетели на гнедых конях князья киевские. Резко осадили возле дружин.
Когда забили восемь белых буйволиц и восемь белых кобылиц — по числу костров капища — и побросали в огонь, главный жрец поднял кверху свой жезл — все люди, собравшиеся здесь, пали ниц, верховые мигом спешились и распростёрлись на земле, лишь двое — Аскольд и Дир — преклонили колена.
Волхвы вначале тихо, потом всё громче и громче запели:
Даруй нам победу, бог,
Держащий в ладонях гром,
Звучащий, как рёв быка,
Раненного насмерть.
А за спиной ты имеешь стрелы,
Огненные, как костры,
Горящие в твою честь.
Если нужно, ты бьёшь без промаха…
Порази громом наших врагов,
Испепели их грудь своими стрелами.
Перун, мы тебе поклоняемся!
…
Даруй нам победу, бог!
— Даруй вам победу, бог! — громко повторила многотысячная толпа.
Лагир лежал на земле, его рука касалась руки Живаны, и он чувствовал, как она дрожит.
— Успокойся и повторяй то, о чём молвит народ, — тихо сказал он жене.
Она исступлённо зашептала, но громко говорить от волнения не могла. Тогда Лагир нежно обнял её, и она начала успокаиваться.
Повернула к мужу лицо:
— Все просят у Перуна победы, а я попросила, чтобы ты вернулся. Я люблю тебя.
Жрец опустил жезл, и люди стали подниматься с земли. Теперь подвели к кострам восемь черных волов и столько же жеребцов такого же цвета. После их сожжения все ратники дали клятву:
— Пусть мы будем прокляты от бога, в которого верим, — от Перуна, и Велеса, скотьего бога, и да будем жёлты, как золото, и пусть посечёт нас собственное оружие, если мы дрогнем в сражении и предадим свою землю.
