Какая разница с Плевно. Там пленные долго оставались не накормленными. Им пришлось жить на открытом воздухе, в грязи и снегах болгарской зимы. Здесь всё было сделано, чтобы смягчить участь несчастных. Они ели вместе с нашими солдатами у котлов; накануне ещё Скобелев отдал приказание:

   — Заготовить в солдатских котлах двойной запас пищи.

Через три часа по сдаче турки уже получили её, ночью они спали в землянках и редутах, а утром под конвоем болгарского ополчения их отправили дальше, в Габрово.

   — Горе узнали мы потом, у Ак-паши горя не было! — говорили они.

Солдаты, усталые от боя, не ложась спать, готовили кашу туркам, наши офицеры разобрали турецких к себе и оказали им широкое гостеприимство, паши приютились у генералов. На Шипке не умер ни один пленный, в Плевне они умирали сотнями.

   — Если хоть десятая доля такой заботливости встретит нас в России — наши семьи могут быть спокойны! — говорили они.

   — Смотрите, ребята, турки теперь друзья вам! — говорил Скобелев солдатам.

   — Слушаем, ваше-ство! — отвечали они.

   — Нет большего позора, чем бить лежачего... А они теперь несчастные, лежачие... Так ведь?

   — Точно так, ваше-ство!

   — Пока у них были ружья в руках — их следовало истреблять; раз они безоружны, никто не смей их пальцем тронуть... Оскорблять пленного стыдно боевому солдату...

И действительно, отношение скобелевских солдат к ним было искренно и задушевно.

Через день после боя вдоль Балкан, в долине Казанлыка, в две шеренги выстроились легендарные солдаты легендарнейшего из вождей... Одушевлённый, счастливый, сняв шапку, мчался мимо них Скобелев.

   — Именем отечества благодарю вас, братцы!.. — бросал он им свой привет.

   — Ур-ра! — звучало вслед ему, и фуражки летели в воздух, и в глазах этих новых легионеров русского цезаря было столько любви и преданности, что у Скобелева долго потом навёртывались слёзы на глазах.

(Этот момент талантливый В. В. Верещагин выбрал для своей картины...)

Потом уже в Казанлыке я встретил Скобелева.

Он был мрачён... Интриги опять начались кругом, но это уже достояние истории. Теперь пока я молчу о них... Пусть нечистая совесть его врагов при жизни и его друзей после смерти сама заговорит. Более беспощадной Немезиды нет и не будет.

   — Разумеется, вы с нами? — обратился ко мне Скобелев.

   — Да...

   — Завтра я выступаю в Адрианополь...

   — Разве отряд ваш отдохнул?

   — Я сегодня объехал свои войска: спрашиваю, нужен ли вам отдых, братцы... хотите ли вы дать туркам время оправиться?.. Никак нет, ответили они... Ну и поведу их... У них есть свой point d’honneur...

   — Именно?

   — Им хочется раньше гвардии прийти... Куда прийти, не знают, потому что о существовании Адрианополя они узнали только теперь... Думают, что в Константинополь веду их...

   — Да ведь в Константинополь мы и идём.

Скобелев вспыхнул.

   — Да разве иначе можно?.. Иначе нельзя... Нужно дать России это удовлетворение... Мы можем остановиться только на Босфоре.

И остановились потом на Босфоре, только не дойдя до Стамбула!

В Казанлыке Скобелеву не было ни минуты отдыху, да во время отдыха он и сам никуда не годился, становился нестерпимо капризен, всем недоволен... Это была деятельная, боевая натура, которую спокойствие утомляло гораздо более, чем самая кипучая, самая безотходная работа... Если не было дела, он выдумывал его... Любимою в то время поговоркою его было: «Россия не ждёт, отдыхать некогда, отдых — в могиле...» И действительно, он нашёл свой отдых только под парчовым покровом, доставленным в отель Дюссо из Заиконоспасского монастыря. Он боялся отдыха...

   — Ничто так не развращает, как спокойствие, ничто так не обессиливает, как отдых.

Борьба была для него необходимостью, жизнью... Я думаю, все помнят, что он делал в редкие антракты между двумя походами, сражениями. Другие, высунув язык, падают, бывало, от устали, а он сядет в седло да отмахнёт на подставных лошадях карьером вёрст сто двадцать. Это у него называлось отдыхом. Вернётся, обольётся водой, проспит несколько часов — и опять свеж, опять готов на трудное предприятие... Или отправится куда-нибудь к офицерам своего отряда и вместе с ними и солдатами проводит целые дни. Для него в это время не было более задушевного общества. Кружок главных квартир тяготил его. Там не своё. Там он или спорил, резко, бесцеремонно обрывая фазанов, или угрюмо, сосредоточенно молчал. Отводил душу только попадая к отцу. Тут или он трунил над ним, или старик прохаживался насчёт сына...

   — Ну что, хвост-то тебе обрубили наконец? — спрашивал отец, когда молодой Скобелев возвращался от Непокойчицкого.

   — Нет.

   — Жаль!

   — Почему это жаль?

   — А потому, что уж очень ты распустил его...

   — Ты вот что... Денег не даёшь, а смеяться смеёшься...

   — И не дам.

   — Подожду я, отец, когда тебя отдадут мне под команду.

   — Ну?

   — Тогда я тебя за непочтительность под арест посажу...

И оба смеются...

Когда на Зелёных горах Скобелева в ночь на 8 ноября контузили, приезжает к нему отец,- Скобелев лежал в постели, больной совсем.

   — Ну наткнулся, наконец... И чего суёшься... чего суёшься... — начал выговаривать старик.

   — А всё твой полушубок...

   — Как это мой?

   — Так, твой...

Скобелев был очень суеверен. Накануне отец ему подарил чёрный тёплый полушубок, в котором его контузили тотчас же Через два дня он опять надел его — его контузили опять.

   — Возьми, пожалуйста, свой полушубок... Ты дай мне лучше деньгами...

   — Неужели ты веришь, что тебе полушубок этот принёс несчастье?..

В Казанлыке отцу Скобелева дали отдельный отряд...

   — Ну отчего, отец, ты ко мне вчера не явился?

   — Как это? — удивился тот.

   — Как являются к начальству, в полной парадной форме...

   — Да ведь я не к тебе под начальство.

   — Жаль!..

   — Почему это?

   — По всей справедливости следовало бы.

Поздно ночью в Казанлыке возвращаюсь я к себе домой верхом. Ни зги не видно. Навстречу мне другой всадник. Улочка узенькая.

   — Эй, кто там? — кричу я... — Держи правей...

   — Это вы? — называет меня по имени Скобелев.

Я тоже сейчас узнал его по голосу.

   — Куда вы? — интересуюсь.

   — А тут в одну деревню.

   — Зачем?

   — Попаду к рассвету... Хочу узнать, как моих солдат кормят теперь; как начнут варить им похлёбку и кашу, я уж там буду... Ненароком. Поедем вместе.

И мы отправились.

Чем дальше, тем его заботливость о солдате всё больше и больше росла. Он сердцем болел за него. И всякая несправедливость, нанесённая солдату, живо чувствовалась им, точно эта обида направлена была именно на него одного. Он бледнел, когда при нём рассказывалось о том, как в такой-то дивизии солдаты голодают, как в другой их секут, как в третьей их изводят на бесполезной муштре...