Громадная, молчаливая толпа перед гостиницей Дюссо. Обнажённые под палящим солнцем головы, заплаканные лица, растерянные взгляды... Со всех концов Москвы собралась и стоит она, храня благоговейную тишину. Только грохот дрожек по мостовой да крики полиции, усердно работающей неведомо зачем локтями и кулаками, нарушают безмолвие... С каждой минутой толпа эта растёт и растёт, набегают новые, наскоро крестятся и с упорной настойчивостью начинают вглядываться в два окна отеля, ещё не занавешенные, как это распорядились сделать потом.

   — Там?.. — отрывисто спрашивают вновь приходящие.

   — У ж ли ж помер?..

В окнах, о которых мы говорим, под горячими лучами дня, пронизывающего их, мелькает то заплаканное женское лицо, то эполеты каких-то наскоро съехавшихся сюда генералов, то расшитый золотом мундир камергера. Что они ему? Что было между ними общего, когда ещё жил он?

   — На площади бы панихиду!.. — слышится в толпе.

   — Сказывают, ещё и там не служили...

«Да неужели Скобелев умер!» И как-то невыносимо дика кажется эта мысль; видишь всю эту печальную обстановку смерти, этих растерянных людей, эти тысячи молящихся и всё-таки думаешь, что тут ошибка, недоразумение... Вот-вот выйдет кто-нибудь и объявит, что белый генерал очнулся... Но, увы, — не выходит никто... Народ видит в окна, как какой-то молоденький адьютант прислонился к стене и рыдает. Карета за каретой подъезжают к отелю, выходят оттуда сумрачные люди. Всё точно ошеломлено горем. Как удар сверху — неожиданно. Ещё не чувствуется боли — одно остолбенение на всех...

   — Что же это, что это!.. — слышится кругом, но едва-едва, пересохшие от тоски уста только шепчут, точно боясь нарушить загадочный покой этого мертвеца — любимца восьмидесятимиллионного народа, рокового человека, так рано отмеченного перстом провидения и так безвременно сбитого с ног какой-то бессмысленной, неведомо зачем и откуда налетевшей силой... Точно смыло его куда-то... Ещё вчера был, работал, готовился к громадным делам, ещё накануне сосредоточивал на себе тысячи надежд и упований... И вдруг!.. Было от чего потерять голову...

В подъезде гостиницы встречаю знакомого... Слёзы на глазах, такое же растерянное лицо…

   — Послушайте, что это...

   — А вот... вот... Вы больше, чем кто-нибудь, чувствуете эту потерю. Вы его знали лично... — Видимо, удерживается, чтобы не разрыдаться. — В час панихида будет...

Слова срываются помимо его воли, мешаются...

В отделении, занятом покойным Михаилом Дмитриевичем, уже толпа… Молча раздвигается она, пропуская вновь прибывающих, и также молча сдвигается... Говорят шёпотом, плачут тоже про себя, точно сдерживая рыдания, словно боясь нарушить торжественный покой человека, бессильно лежащего теперь там, за той запертой дверью... Вот любимый адьютант Скобелева подполковник Баранок В последний раз я видел его под Константинополем.

   — При каких обстоятельствах... Опять увиделись... Скобелева нет уже... И не будет такого, как он...

   — Здравствуйте! — подходит ко мне другой адьютант, Эрдели. — ... Умер наш генерал... — И тут же отвёртывается в угол, бессильно, неслышимо рыдая...

Какие-то люди снуют... Очевидно, все за делом пришли… Вон сотрудник московских газет растерянно бегает из угла в угол... Вон фотограф Панов сел у двери да так и застыл... Вон какой-то армейский генерал расставил ноги посреди комнаты и закостенел...

   — Ваше превосходительство!.. — подходит к нему кто-то...

   — Громом пришибло-с... Громом-c… Вот после этого и верь-c… Правда-то где? Где правда...

Тихо проходит мимо вся в слезах дама... Родственница покойного... Шепчется о чём-то с генерал-губернатором Долгоруким — тот, очевидно, тоже ещё не чувствует боли этой потери, а пока лишь ошеломлён ею... То встанет и уставится на одну точку, то сядет и безнадёжно разведёт руками...

   — Ещё вчера весёлый, сильный, здоровый... Смеялся, шутил над нами... Сегодня вбегают ко мне — пожалуйте, генерал умер!.. Обругал денщика, думаю генерал шутит. Он часто так-то... Сам станет за дверь со стаканом воды. Вбежишь к нему в комнату, а он водой тебя... думал и теперь... Осторожно вхожу... Лежит ... Ещё тёплый... О Господи, Господи! — и Эрдели хватается за голову.

Двое врачей четвёртого корпуса Гелтонский и Бернатович тоже здесь... Блестящий петербургский генерал с вензелями... Этот больше занят собственной своей особой... Я всматриваюсь в лицо другого военного, рядом стоящего, и вспоминаю Во время войны его называли первой шарманкой российской армии... Разлетается он к армейскому генералу, тот, видимо, ещё не очнулся. Нос башмаком и красный, ноги колесом...

   — Нужно признаться!.. Покойник был хороший генерал... Не дурной-с! — авторитетным тоном заявляет «первая шарманка».

Косолапый генерал пыжится... Пыхтит, краснеет.

   — Если он был не дурной... Так мы-то с вами, ваше превосходительство, что после этого... в денщики к нему Да и то, пожалуй, не годимся.

Паркетный генерал не унимается. Около стоит молодой офицер генерального штаба с чёрными, печальными глазами.

   — Корпус много потерял в нём!.. И войско — тоже.

   — Не корпус и не войско, а весь народ, вся Россия, ваше-ство!..

В час назначена панихида... Едва-едва удалось добиться этого. Хотели служить её на другой день только после вскрытия трупа... Высокий, красивый архимандрит с чёрными волнистыми волосами и расчёсанной бородой как-то неуверенно, робко показался в дверях с причтом, да там и застыл... Лёгкий запах кипариса и ладана пронёсся в воздухе. Солнечные лучи шире ложатся в комнатах, золотя густые эполеты, красным полымем вспыхивая на лентах и искрясь на звёздах...

   — Зачем эти живут... Зачем не они лежат там, вместо него, всем дорогого, всем необходимого? — шевелится на душе обидное сожаление...

   — Знаете, какая разница между Скобелевым и этими... — слышится около.

   — Какая?

   — Разорвись тут граната, эти упадут — а он встанет.

   — Его нужно вынести на площадь и показать народу!.. Он народу принадлежит, а не тем, которые только мёртвому записываются в друзья!.. Пусть на площади служат панихиду — народ молиться за него хочет...

И глядя сквозь окна на эти благоговейные толпы, на эти глубоко взволнованные лица потрясённых людей, я верил, что только там, только они чувствуют как следует всю грандиозность этой потери... Им, именно им нужно было отдать его, чтобы ни напыщенные фразы, ни притворные слёзы не оскорбляли его праха... Там он был бы своим между своими — там искренние слёзы лились за него, там за него молились и страдали...

Кто-то в толпе стал было рассказывать о последних часах жизни М. Д. Скобелева.

Слушал, слушал старик какой-то... Крестьянин по одежде...

   — Прости ему, Господи, за всё, что он сделал для России... За любовь его к нам прости, за наши слёзы не вмени его в грех!.. И он человек был, как мы все... Только своих-то больше любил и изводил себя за нас.

И вся окружающая толпа закрестилась — и если молитва уносится в недосягаемую высоту неба — эта была услышана там, услышана Богом правды и милости, иначе понимающим и наши добродетели, и наши преступления...

В другой толпе рассказ шёпотом.

   — Был я у Тестова... Вдруг входит он и садится с каким-то своим знакомым... Я не выдержал, подхожу к нему... Позвольте, говорю, узнать, не доблестного ли Скобелева вижу?.. Дозвольте поклониться вам!.. Он вежливо так встал тоже... С кем имею честь говорить, спрашивает. Бронницкий, крестьянин такой-то, говорю. Подал он мне руку и так задушевно, по-дружески пожал мне мою!.. Ушёл я да заплакал даже.

   — Он простых любил, сказывают!

И целый ряд рассказов, один за другим, слышался в толпе. Появились солдаты, лично знавшие покойного...

Из спальни, где лежал труп, его вынесли наконец в небольшую комнату, которая ещё ничем не была убрана. Первая панихида носила искренний характер. Сюда собрались только знавшие покойного. Не было ещё и почётного караула. Когда я вошёл сюда, на столе покрытый золотой парчой лежал Скобелев. Его не одели, и покров был натянут до подбородка... Громкие уже рыдания слышались кругом... Свет падал прямо на это изящное, красивое лицо с расчёсанной на обе стороны русой бородой, на этот гениально очерченный лоб с тёмной массой коротко остриженных волос...

Совсем, совсем спокойное, только страшно жёлтое лицо... Он, когда волновался, делался гораздо бледнее, чем теперь... Точно заснул... Улыбка лежит на губах и тоже безмятежная, ясная... Широкой полосой горят лучи на золоте парчового покрова...

   — Не тот покров, не тот покров!.. — суетится кто-то позади.

   — Чего вам? — спрашиваю я...

   — Совсем не тот покров...

   — Да вы-то кто...

   — Причетник... У нас для сугубых героев которые, есть егорьевский покров... А покойный-то — егорьевский кавалер ведь...

   — Как будто не всё равно!

Спит... Совсем спит... Кажется вот, вот проснётся и улыбнётся нам своей молодой, изящной улыбкой, которая как-то ещё красивее казалась на этом молодом и бледном лице... Спит... Только одно — муха вон ходит по лицу... На глаз забралась, ползёт по реснице... Остановилась, почесала лапки... Смахнули её — на нос пересела... Нет, умер!.. Волны лучей, льющихся в ещё не занавешенные окна, придают странную жизнь этому неподвижному лицу. Точно не шевеля ни одним своим мускулом, он как-то непонятно то и дело меняет выражение... Прошёл кто-то, всколыхнулся воздух, вздрогнули разбросанные по сторонам волосы бороды...

   — Вы знаете, что тут один купец сказал... — обращаются ко мне.

   — Что?..

   — На первых порах он как-то протолкался... Смотрел, смотрел... Ишь, говорит, Михаил Дмитрии при жизни смерти не боялся, а пришла она, умер — да и мёртвый смеётся ей!..

И действительно смеётся...

Уже потом тень чего-то строгого, серьёзного легла на это и в самой своей неподвижности красивое лицо... Образовались какие-то незаметные прежде линии вокруг сомкнувшихся навеки глаз, у резко обрисованного характерного носа... Невольно думалось, глядя на этот труп: сколько с ним похоронено надежд и желаний... Какие думы, какие яркие замыслы рождались под этим выпуклым лбом... В бесконечность уходили кровавые поля сражений, где должно было высоко подняться русское знамя... Невольно казалось, что ещё не отлетевшие мысли, как пчёлы, роятся вокруг его головы. И какие мысли, каким блеском полны были они!.. Вот эти мечты о всемирном могуществе родины, о её силе и славе, о счастье народов, дружных с ней, родственных ей, о гибели её исконных врагов, беспощадной и бесповоротной гибели!.. Сотни битв, оглушительный стихийный ураган залпов, десятки тысяч жертв, распростёртых на мокрой от крови земле... Радостное «ура», торжество победы, мирное преуспеяние будущего... Грёзы о славянской свободе и вольном союзе вольных славянских народов... И всё — в этом комке неподвижного трупа, ещё не разлагающемся, но уже похолодевшем... По крайней мере, когда мои губы коснулись его лба, мне казалось, что я целую лёд... Вся эта слава, всё это обаяние перенеслись в воспоминания!.. Всё это будущее, надвигавшееся грозой на недругов, эти тёмные тучи, где рождался гнев неотвратимой бури, где, казалось, уже загорались молнии, всё это будущее уже стало прошлым, ни в чём не осуществившись... Человек показал, как много мог он сделать, показал, сколько гордой силы и гения даны ему, чтобы умереть, оставив во всех его знавших горькие сожаления... А знала его вся Россия! И что за подлая ирония — дать человеку мощь ума, орлиный полёт гения, дать ему бестрепетное мужество сказочного богатыря, сквозь тысячи смертей, сквозь целый ад провести его невредимым и скосить его среди глубокого мира и спокойствия... Какая не остроумная, злодейская насмешка судьбы!.. И опять та же назойливая мысль: сколько с ним ляжет надежд и упований в чёрный, полный холода и мрака склеп... А теперь вон муха опять ползёт по глазу... Под ресницу забирается, из-за которой орлиный взгляд легендарного витязя привык окидывать вздрагивавшие от восторга и энтузиазма полки...

   — Отчего он умер?.. — слышится рядом.

   — Говорят, от паралича сердца...

   — Ну, а когда мы с вами умрём... У нас будет ведь тоже паралич сердца?

   — Тоже.

   — Следовательно, это всё равно, что умер от смерти.

   — Да.

Снаружи, на площади тоже немало было характерных эпизодов.

Шёл мимо гостиницы Дюссо солдат с Георгиевским крестом... Видит толпу.

   — Чего вы, братцы?..

   — Генерал тутотка помер.

   — Какой генерал?

   — Скобелев...

   — Чего?

Солдата на первый раз ошеломило.

   — Скобелев померши!

   — Скобелев помер?.. — И солдат опамятовался... — Ну это, брат, врёшь... Скобелев не умрёт... Ен, брат, помирать не согласен!..

   — Говорят тебе, помер...

   — Тут, брат, что-нибудь... А только Скобелев не помрёт... Врёшь... Это уж, брат, верно. Ему помереть никак невозможно.

И совершенно спокойно пошёл вперёд... Встретил своего.

   — Дурень народ у нас.

   — А что?

   — Ему сказывают, Скобелев помер, ен и верит... Скобелев, брат, не помрёт... Сделай одолжение... Может, другой какой, а только не наш!..

В первый же день явился едва держащийся на ногах старик с кульмским крестом на груди... Поклонился в землю, поцеловал в лоб генерала, отцепил свой кульмский крест, положил тому на грудь и ушёл вон... Так и не узнали, кто это...

Потом явился другой ветеран, такой же дряхлый и слабый. Долго, долго всматривался в неподвижные черты усопшего.

   — Один такой был, да и того Бог взял...

Помолчал несколько.

   — Гневен он на русскую землю... В гневе своём и покарал жестоко... Как Египет — древле... Так и нас теперь...

Вышел уже из комнаты, остановился в дверях. Обернулся.

   — Тебе хорошо теперь, а каково нам-то без тебя.

Ещё накануне Скобелев обдумывал громадные манёвры, где преобразованная им кавалерия должна была бы по нескольку раз вплавь переходить Днепр, горячо толковал об этом, читал, учился, делал сотни заметок для завтрашнего дня... И вот, когда пришёл этот завтрашний день, уж некому осуществить этих блестящих замыслов...

   — Хорошо, что покойник оставил планы свои и предположения... — слышится около.

   — Почему хорошо?

   — При случае ими можно воспользоваться!

   — А кто кроме него самого в состоянии выполнить его планы... Где другой такой?..

«Со святыми упокой», — слышится печальный мотив панихиды.

Все встали на колени...

И почему-то с удивительной ясностью вспомнилось мне в эти минуты всё его прошлое... Целая эпопея, пережитая им... Картина за картиной, то под дождём болгарской осени, то в снеговых буранах балканской зимы, то в золотых сожжённых солнцем хивинских степях, то в волшебной рамке Босфора и Византии... Теперь пора рассказать о нём... Я был около него в тяжёлые и радостные дни, я с ним встречался и после, со мной он был откровеннее, чем с другими... Обо многом мы мыслили далеко не одинаково... Я не разделял его взглядов на войну, не понимал его боевого энтузиазма; мы подолгу спорили по разным вопросам народной жизни, но я его любил, я видел в нём гения, тогда когда вражда и зависть шипели кругом, когда змеиные жала не щадили этой нервной организации, этого живо чувствовавшего сердца... Мне выпала честь в прошлую кампанию первому рассказать о нём, о его подвигах и доблестях, теперь я хотел отдать ему последний долг, нарисовав в беглых очерках не только богатыря, но и человека...