ГЛАВА 4. ЗАГОВОРЩИКИ

В апреле, когда королевский поезд, приближаясь к Парижу, остановился в Фонтенбло, Екатерина после вечерней молитвы уединилась с кардиналом Карлом Лотарингским в отведенных для нее покоях и приготовилась выслушать то, что давно мучило кардинала.

—Вы все еще верите в невиновность адмирала и Конде? — спросил он ее.

Она устремила на него непроницаемый взгляд:

— У меня нет веских доказательств.

— Мадам, вас обманули, — возразил Карл Лотарингский. — Кто–то упредил гугенотов, и они не посмели выступить.

— И все сложилось к лучшему, не правда ли? — и она показала ему в обезоруживающей улыбке свои ровные зубы. — Наша миссия была миротворческой, это путешествие помогло мне установить мир в королевстве.

— Я знал вас как решительную и волевую женщину. Мне кажется, вы сдаете позиции, вы, дочь аристократки, принцессы французского королевского дома!

— Я не желаю напрасного пролития крови, — повторила она.

— Раньше у вас были для этого другие средства, — промолвил он, намекая на ее прежние и настоящие способности отравительницы своих недругов.

—Поговорим об этом в Париже, — устало ответила она. Но кардинал не желал сдаваться:

— Почему же не сейчас? Куда, например, девался ваш хваленый Лесдигьер? Ведь вы сами предупреждали меня на его счет.

—Вы слышали ответ герцога по этому поводу. Кардинал вскочил и широко зашагал по комнате:

— Как вы не поняли, что они провели вас! Не так уж он прост, этот Монморанси, как вам кажется. Он угождает и тем, и этим и всегда при этом остается в выигрыше.

— Чем же вам не нравится такая позиция?

— Тем, что он всегда сможет вас предать во имя интересов той партии, которая будет иметь перевес.

— Монморанси? — она засмеялась, вспомнив о честолюбивых стремлениях коннетабля и о недюжинных дипломатических способностях его сына в деле прекращения междоусобных войн. Нет, им не выгодно менять структуру власти, для них это ничего не изменит, скорее наоборот, ибо до престола им далеко, еще дальше, чем Конде, Бурбонам и Гизам. И она твердо ответила, глядя кардиналу прямо в глаза: — Никогда!

— Значит, вы не допускаете возможности существования заговора? — вкрадчиво спросил кардинал.

— А если и так, то что это меняет? Чего вы хотите, в самом деле? Чтобы я учинила следствие и наказала виновных? С кого же мы начнем разрушать самими же нами установленный мир? С королевы Наваррской? С принца Конде? Быть может, с адмирала Колиньи, который в настоящее время делает для Франции больше, чем вся ваша фамилия?

— Начните с Лесдигьера.

— Дался вам этот гвардеец! — и Екатерина, хлопнув рукой по столу, встала с места. — Что вам в нем? Уж не настолько сильная фигура, чтобы им заниматься всерьез.

— А вот он, кажется, всерьез занимается вами, — заявил адмирал. — Поймите, он не пешка на шахматной доске, но фигура, с которой стоит считаться. Убрав ее, вы доберетесь до главной. Не сделав этого, вы поставите себя под удар, ибо он вездесущ, этот самый молодой человек, и пользуется неограниченным доверием и любовью всех сиятельных лиц в королевстве. Придет время, и он загородит вам путь именно в ту минуту, когда вам покажется, что вы у цели и ничто не помешает вам овладеть ею. У меня интуиция на такого рода людей, и она меня никогда не подводит.

— Чего же вы хотите?

— Отдайте его мне.

— Он служит герцогу Монморанси.

— Мне требуется только ваше согласие. Я уберу его с нашего пути.

— Каким образом?

— Я выберу одно из трех средств, с помощью которых устраняют врагов. Остальные два я предоставлю вам. Начните вы, в случае неудачи за дело возьмусь я.

— Вы полагаетесь на моих фрейлин, одна из которых, влюбив его в себя, подсыплет яд?

— Это первое.

— Что же собираетесь предпринять вы сами?

— Я пришлю вам великолепного фехтовальщика. Он спровоцирует поединок, и с этим молодым человеком навсегда будет покончено.

— А знаете ли вы, что Лесдигьера называют «одной из лучших шпаг» Парижа?

— Против этой шпаги он не устоит.

— Кто же он, этот ваш непобедимый Аякс?

— Племянник архиепископа Руанского, некий господин де Линьяк. При дворе своего дяди он прослыл отчаянным бретером и получил прозвище «утонченного дуэлиста». На его счету около тридцати поединков, ни в одном из них он не потерпел поражения. Дядя не чает, как от него избавиться, и прожужжал мне все уши, что его племянник отправил на тот свет уже добрую половину его придворных, отнюдь не новичков в искусстве владения шпагой. Да, кстати, любопытная деталь, о которой хочу вам сказать. Увидев ваш портрет работы Клуэ, Линьяк заявил, что уже заочно влюблен вас и мечтает только о том, чтобы увидеть вас воочию и поцеловать вам руку.

Кардинал лгал, но Екатерина поверила.

— Что вы говорите, — рассмеялась она, но нельзя было не заметить, как внезапно вспыхнул ее взгляд и по губам поползла загадочная улыбка.

— Святую правду! — воскликнул кардинал. — Клянусь Мадонной!

— Сколько ему лет?

— Года двадцать два, не больше.

— Где он живет?

— Архиепископ отправил его в Иври, в свое родовое поместье.

— Ну, хорошо, — Екатерина улыбнулась, обласкав кардинала томным взглядом. — Пусть этот молодой человек приезжает, я хочу повидать его. А пока что могу сказать вам, что раз вы оказываете мне услугу, посылая ко мне влюбленного кавалера, то я, как женщина, не могу не ответить вам благодарностью. Я предприму свои меры против этого Лесдигьера, если уж вы так того хотите, но это произойдет не раньше, чем мы вернемся в Париж.

На том этот разговор и закончился.

ГЛАВА 5. УЧИТЕЛЬ ФЕХТОВАНИЯ

Одним прекрасным днем в последних числах апреля Шомберг вышел из дворца Анна Монморанси и направился по улице Сент–Антуан в сторону Гревской площади. Миновав бесконечные перекрестки с улицами и переулками, расходящимися в разные стороны, он повернул направо у кладбища Сент–Никола–де–Шан и вскоре очутился у дворца герцога Монморанси.

На страже у дверей, больше похожих на ворота, стояли два гвардейца, и Шомберг сказал им, что ему нужно повидать лейтенанта Лесдигьера. Его пропустили внутрь здания, там он повторил свою просьбу и был направлен по лестнице на второй этаж. Здесь находились комнаты офицеров. По коридору сновали туда–сюда какие–то люди, у дверей кучками стояли придворные и просители, желавшие добиться для себя или своих чад мест при дворе или купить какую–либо должность. Куплей–продажей занимались герцог и его секретари, и эти места в основном занимали «люди мантии» из зажиточной буржуазии. Герцог, прибывший в Париж раньше двора, был в Лувре у канцлера, и эти люди, держа под мышками папки с бумагами, сидели и стояли в приемной, ожидая его возвращения, чтобы, получив его согласие на ту или иную сделку, тут же оформить надлежащие документы у нотариуса.

У одной из дверей по коридору стоял на страже гвардеец, еще двое или трое в двух шагах от него обсуждали свежие новости.

Шомберг подошел к ним и осведомился:

— Господа, где я могу видеть вашего лейтенанта?

— Нашего лейтенанта вы сможете найти в фехтовальном зале.

— Как мне пройти туда? — спросил Шомберг.

Офицеры подробно описали маршрут, и Шомберг, поблагодарив, пошел в указанном направлении, уже ни у кого не спрашивая дорогу. Вскоре он очутился у дверей, за которыми слышались крики и звон оружия. Шомберг вошел и, остановившись на пороге, с любопытством осмотрелся. Он не без труда разыскал среди дерущихся Лесдигьера; тот был вооружен рапирой, его противник — шпагой и кинжалом.

В зале было шесть сражающихся пар, еще пятеро человек сидели на скамьях, отдыхая и рассуждая о приемах боя. Невдалеке от них сидел на самом краю скамьи какой–то пожилой человек с пышными усами и бородкой клинышком; он не принимал участия в боях, только сидел и смотрел.

Лесдигьер, увидев Шомберга, кивнул ему; в тот же момент конец его рапиры уперся в обнаженную грудь противника. Тот сразу же поднял оружие кверху, признавая свое поражение. Лесдигьер подошел к другой паре, третьей, четвертой и каждой давал свои наставления: одним указывал на пренебрежение к защите, другим советовал производить нападение, но из другой позиции и не в то время, когда противник весь внутренне собран и ждет атаки, а тогда, когда он сам увлечен нападением, забывая о защите и открывая для удара ту или иную часть тела.

— Фехтуя, вы должны думать не только о себе, но и внимательно наблюдать за своим противником, — терпеливо внушал Лесдигьер бойцам, — и сообразно с этим действовать так, чтобы не дать ему поймать тебя на какой–либо оплошности. Что касается тебя, Монфор, то твоим движениям надлежит подчиняться не только голосу рассудка; они должны происходить сами собой, инстинктивно, повинуясь чувству самосохранения. Это достигается ежедневными и изнурительными тренировками с оружием, когда рука со шпагой живет отдельно, своей жизнью и выполняет свои функции уже машинально, не спрашивая совета у рассудка, так же как и слуга, не раздумывая, бросится на помощь своему господину, окажись тот в опасности.

— Черт возьми, мсье, — рассмеялся один из гвардейцев, — однако вас не зря называют одной из лучших шпаг Парижа. Не хотелось бы встретиться с вами один на один. Ну а сможете ли вы, к примеру, противостоять двум противникам сразу?

— Что ж, давайте попробуем, — кивнул Лесдигьер. — Ты, Монфор, и ты, Бетизак! Шпага и кинжал. К бою!

Те, кого он назвал, встали рядом и бросились на него.

Он отбивал их удары одной рапирой, без кинжала, нимало не заботясь при этом о нападении и уделяя внимание только защите. Прошла минута, потом другая, но нападающие, владеющие двумя шпагами и двумя кинжалами, не смогли нанести противнику ни одного укола, хотя считались лучшими бойцами. Они стали горячиться и допускать одну ошибку за другой, чего и ждал Лесдигьер: быстрым и точным выпадом он нанес укол в плечо Бетизаку, а затем и Монфору.

Оба дуэлянта, пристыженные, подняли оружие кверху.

— Черт побери! — воскликнул Монфор. — Если все гугеноты в армии Конде дерутся так же, как вы, мсье, то католики побегут с поля брани при первой же стычке.

— Да, но только те, кто еще остался в живых, — поддержал его Бетизак.

— Вряд ли это возможно, — вступил в разговор третий гвардеец, — ибо только один мсье Лесдигьер брал уроки у того мастера, который обучал Конде.

— Конде — лучшая шпага Парижа, — напомнил Монфор, — однако и он не выдержал натиска герцога Монморанси.

— Говорят, — подал голос Бетизак, — что он свалил Конде каким–то ловким приемом, запрещенным на честных поединках между высокородными господами.

— Уж не сочувствуете ли вы гугенотам, Бетизак? — криво усмехнулся Монфор. — Хотя, что касается меня, то я считаю, что все средства хороши, если они ведут к достижению цели.

Тем временем Шомберг уже подошел к дуэлянтам и с любопытством глядел на все происходящее.

— Иди сюда, Шомберг, — сказал Лесдигьер и положил руку ему на плечо. Потом оглядел своих учеников: — Не хочет ли кто–нибудь из вас сразиться с моим другом? В полку у коннетабля он пользуется заслуженной славой незаурядного фехтовальщика. Ты не против? — обратился он к Шомбергу.

— Отчего же, можно немного и поразмяться, — ответил тот, снял камзол и взял в руки учебную шпагу, поданную ему одним из гвардейцев.

—С вашего позволения, я готов сразиться с мсье Шомбергом, — заявил Монфор и встал напротив. — Любопытно узнать, не слабее ли солдаты коннетабля солдат герцога.

Решено было провести три боя.

Сражались, молча несколько минут. Трудно было понять, кто сильнее, но все же победил Шомберг. Получив рубяще–режущий удар в предплечье, Монфор от неожиданности выронил шпагу. Все думали, что сейчас он разразится бранью, но он неожиданно рассмеялся и пожал руку Шомбергу:

— Поздравляю вас, мсье! Не каждому удается похвастать тем, что он победил в бою Алена де Монфора.

— Благодарю вас за доставленное удовольствие, — ответил Шомберг, поклонившись ему. — Давно уже мне не попадались такие ловкие и опасные противники.

— Но не столь опасные, как ваш друг и наш лейтенант! — воскликнул Монфор. — Видели вы, как он справился с нами двумя, со мной и Бетизаком? Будто бы перед ним были обыкновенные школяры.

— Разумеется, — небрежно ухмыльнулся Шомберг, пожимая плечами. — Я был свидетелем тому, как ваш лейтенант вышел один против троих. И всех уложил. Наповал, — не моргнув глазом, соврал он, никогда не видевший такой сцены.

В зале повисло молчание. Все взоры устремились на Лесдигьера.

— Не может быть, — сказал кто–то.

— И тем не менее он не получил ни ранения, ни царапины, — невозмутимо добавил Шомберг, пощипывая мочку уха.

— Мне, право, неудобно об этом просить, — произнес Монфор, обращаясь к Лесдигьеру, — но, черт меня возьми, мсье, мне никогда не приходилось видеть ничего подобного.

— Пустяки, — ответил Лесдигьер, бросив укоризненный взгляд на улыбающегося друга.

— Тогда… — Монфор оглядел троих своих товарищей, — тогда, лейтенант… не покажете ли нам, как у вас это получилось? Признаюсь, я буду признателен вам за это зрелище всю мою жизнь.

Лесдигьер улыбнулся:

—С удовольствием.

Надо было поддержать игру Шомберга, теперь уже нельзя было опускаться ниже той высоты, на которую поднялся. И Лесдигьер с огромным чувством благодарности вспомнил о миланце Рене и его должнике. Хорошо еще, что Шомбергу пришли на ум трое, а не пятеро.

В наступившей тишине учитель объявил:

—Для этого мне нужны три самых сильных бойца. Итак, Монфор, дю Валье и ты, Шомберг. Оружие — шпага и дага.

И, когда все трое приготовились к бою, а зрители, стоя у стен, затаив дыхание, приготовились наблюдать за необычной схваткой, дал команду:

— К бою, господа!

И тотчас шпаги скрестились и зазвенели. Яростные удары посыпались на Лесдигьера со всех сторон, он едва успевал увертываться от шести клинков, беспрестанно мелькающих перед глазами, ему даже пришлось отступить под столь мощным натиском, но это понадобилось ему для того, чтобы расширить обзор, решить, в каком направлении, прежде всего, следует начинать атаку. Теперь Лесдигьеру предстояло с честью выдержать первый экзамен. И он начал с дю Валье, которого поразил дагой в живот, когда тот неосмотрительно открылся, сделав шаг в сторону.

Теперь остались двое. В то время как Шомберг атаковал Лесдигьера справа, Монфор норовил ужалить слева, действуя дагой и шпагой против одной даги. Лесдигьер, без труда разгадавший его намерение, решил покончить с ним одним разом. Отбив шпагу Шомберга, Лесдигьер с силой обрушил оружие на Монфора, и тот, оторопев от такого броска, выронил шпагу и схватился за ушибленное плечо.

Теперь они остались с Шомбергом один на один. Улыбнувшись, Лесдигьер отбросил шпагу. Она была ему не нужна. Латемер столь усердно обучал его такому поединку, что теперь это было для него веселым времяпрепровождением. Три раза уже предоставлялась ему возможность произвести прямые удары в грудь, но он не сделал ни одного: это было бы слишком легкой победой. Все догадывались об этом и теперь строили различные версии о финале схватки. Лесдигьер сначала выбил из рук Шомберга дагу, а затем и шпагу, которая взвилась вверх и, сверкая, со звоном шлепнулась на пол.

В зале раздались бурные рукоплескания. Такой результат всех устраивал, тем более что сражающиеся были большие друзья.

— Ты можешь поднять шпагу, Шомберг, я разрешаю тебе нарушить правила, — сказал Лесдигьер.

— А к чему? — воскликнул тот. — Разве результат и без того не известен?

И дуэлянты от души обнялись. В зале раздались новый взрыв оваций и одобрительные возгласы.

—Кто же научил вас такому искусству? — спросил Бетизак.

Лесдигьер подумал о Рене и двухэтажном домике на окраине Парижа.

— Один хороший человек, — коротко ответил он.

— Нельзя ли узнать адресок этого человека, мсье? — полюбопытствовал Монфор.

Лесдигьер мрачно улыбнулся и отрицательно покачал головой:

— Нет. Он больше не дает уроков.

— Уж не умер ли он?

— Благодарение Богу, он жив и здоров. А теперь продолжайте тренировку, мы же с моим другом покидаем вас. — Он повернулся к Шомбергу: — Зная, что ты придешь и непременно примешь участие в боях, я приказал приготовить нам две ванны.

— С удовольствием, — ответил Шомберг, — ибо после такой разминки необходимо немедленно ополоснуться.

Едва они вышли из зала, как вслед за ними поднялся со скамьи пожилой безмолвный наблюдатель с пышными усами. В коридоре, у статуи Феба–Аполлона, они встретились.

—Познакомься, Шомберг, — сказал Лесдигьер, — это мой очень хороший знакомый. Ему я обязан всем тем, что ты сейчас видел и что называется бессмертием. Его зовут дон Альварес де Латемер.

Шомберг улыбнулся и с чувством пожал руку испанцу.

Улыбнулся и Латемер.

— Вы хорошо деретесь, но вам не хватает техники, — сказал он Шомбергу. — Должно быть, вас обучал какой–нибудь отставной пехотный капитан: угадываются манеры пренебрежения к противнику.

— Черт возьми, — воскликнул ошеломленный Шомберг. — Клянусь рогом Вельзевула, это действительно так, мсье!

— Ваш друг поможет вам устранить этот недостаток. Вы кажетесь мне добродушным и открытым человеком, а потому легко усвоите нужный урок, который, я уверен, пойдет вам на пользу.

— Надеюсь, — ответил Шомберг, поклонившись.

— Я доволен вами, — Латемер перевел взгляд на Лесдигьера, — и рад, что наследником моего искусства явились вы, человек с чистыми руками и светлой душой. Мы обязательно сходим с вами к мэтру Рене, Лесдигьер, а пока не смею вас задерживать, ибо вы с вашим другом, мне кажется, давно не виделись и мечтаете вдоволь наговориться.

Они раскланялись и разошлись. Латемер пошел к себе, а друзья направились в другую часть здания. Приняв горячую ванну, они уединились в специально отведенной для отдыха комнате, где уже был накрыт стол, заставленный легкой закуской и бутылками с вином.

— Итак, теперь ты свободен, — проговорил Шомберг, потягивая вино, — и мы отправимся с тобой побродить по Парижу. Кто–нибудь остался вместо тебя на время твоего отпуска?

— Да, лейтенант де Варш. Теперь он охраняет особу герцога, а я занимаюсь обучением молодого поколения. Я побывал в Лангедоке, навестил отца. На те деньги, что я привез, он сможет восстановить дом и нанять новых слуг.

— Как здоровье господина Армана?

— Старик еще крепок телом и душой, хотя ему уже под семьдесят. Ему не дают покоя старые раны. Я приставил к нему хорошего врача, который будет неусыпно следить за его здоровьем.

— Счастлив тот, кто имеет родных, — задумчиво промолвил Шомберг, — а вот у меня их нет, и заботиться мне не о ком. Да ты знаешь мою историю. Отца зарубили испанцы в сорок третьем году, мать умерла от холеры, а младшая сестра стала жертвой шайки разбойников в возрасте двенадцати лет. Ее нашли повешенной на дереве близ той деревни, где находилось наше поместье. Меня подобрал коннетабль, я вырос и воспитывался у него в доме, и ему я обязан тем, что еще жив. Он стал мне вторым отцом, и я, положа руку на сердце, готов отдать за него жизнь.

Минуту они помолчали, поглощенный каждый своими мыслями. Неожиданно Шомберг спросил:

— Слышал о дуэли, которую затеял Линьяк? Впрочем, откуда, тебя ведь почти месяц не было в Париже.

— Линьяк? Кто это?

— Он появился здесь недавно. Отъявленный мерзавец, каких мало, по ком давно плачут виселица или топор палача. Кажется, он приходится родственником герцогу де Монпансье. И товарища себе выбрал под стать — Вильконена. Такая же мразь.

— Никола де Вильконен? Любовник Франсуазы де Барбезье? Я встречался с этим типом.

— На дуэли?

— И да и нет. Он выступал в роли наемного убийцы с двумя такими же негодяями, как и сам. Нам с Клодом де Клермон–Тайаром пришлось вмешаться.

— И вы спасли жизнь человека? Кто это был?

— Парфюмер Рене.

— Как! И ты так спокойно об этом говоришь, будто это был какой–то случайный прохожий!

— Я сделал бы это, будь на его месте любой другой.

— Да знаешь ли ты, что это за человек? Ведь это самый страшный поставщик ядов для Ее Величества королевы!

— Я знаю об этом, правда, в разговоре с ним я старался не показать этого.

— Что же было потом?

— Я приобрел его симпатии и дружбу.

— В чем это выразилось?

— Он дал адрес Латимера, который преподал мне уроки испанской техники фехтования и с которым ты только что познакомился; сам же Рене научил меня принимать противоядия.

— Тебя собираются отравить? Кто же это? Скажи — и мы порежем его шкуру на ремешки для бальных туфель.

— Екатерина Медичи.

Шомберг от удивления раскрыл рот:

— Вот это называется — убить наповал! Чем же ты так досадил старой королеве?

— Ах, Шомберг, это только догадки, но прозвучали они из уст самого Рене, и он посоветовал мне принять меры предосторожности.

— Так, так. Благорасположение такого человека как Рене дано не каждому, и тебе чертовски повезло. Не всякий может похвастаться такой дружбой и, поверь мне, очень многие и за очень большие деньги мечтали бы оказаться на твоем месте,

— Хочешь, Гаспар, я научу тебя пользоваться противоядием Рене? Ты станешь невосприимчив к отраве, и смертельная для любого человека доза вызовет у тебя лишь легкое головокружение.

Шомберг допил вино и улыбнулся:

—Нет, Франсуа, мне это ни к чему. Я не вращаюсь в придворном обществе и не имею никаких дел с сильными мира сего. Единственные мои увлечения — вино и женщины. Вряд ли какая–либо из трех моих любовниц вознамерится отравить меня. Но вот то, чему научил тебя Латемер, мне бы весьма пригодилось при объяснениях с рогатыми мужьями неких любвеобильных дамочек.

Лесдигьер от души рассмеялся:

— Кто же они, твои прекрасные хариты?

— Одна из них — супруга маршала, который постоянно где–то с кем–то воюет. Другая — вдова, жена покойного господина де Лабрусса. Третья — миловидная девица, дочь содержателя трактира на улице Жуй, которая мечтает в дальнейшем свить уютное гнездышко для семейной жизни со мной.

Лесдигьер снова расхохотался:

— Ну а что же ты?

— О, я не поддамся ее чарам! Гаспар де Шомберг слишком дорожит своей свободой и не станет уделять внимание одной, когда может доставлять удовольствие многим.

— Выпьем, друг мой, за нашу с тобой свободу, и да сгинут посягательства на нее со стороны прислужниц Венеры! — заключил Лесдигьер, поднимая бокал.

— Да будет так отныне и во веки веков! Аминь! За свободу и дружбу, Франсуа!

Они чокнулись и выпили.

— Так вот, — продолжал Шомберг ранее начатый разговор, — этот самый Кристоф де Линьяк… Он совсем недавно появился в Лувре, где был весьма любезно принят вдовствующей королевой. Я слышал, теперь он ее любовник, хотя не понимаю, что она в нем нашла.

— Постой, а как же кардинал?

—А что кардинал? Ему сорок два, а Линьяку только двадцать. Чувствуешь разницу? К тому же в постели с Карлом Лотарингским не поговоришь о любви, у того на уме только политика да гугеноты.

В это время кто–то постучал в дверь, и вошел дежурный офицер замковой стражи.

— В чем дело, Ловард?

— Господин лейтенант, — ответил вошедший, — только что приезжал человек из замка Анэ к его светлости. А поскольку герцога нет, я отослал его к коннетаблю.

— Замок Анэ… Где это, Шомберг?

— Это владение Дианы де Пуатье.

Лесдигьер снова повернулся к офицеру:

— Так вы говорите, он поехал к коннетаблю?

— Да, господин лейтенант.

— Хорошо, Ловард, ступайте. Уж не случилось ли чего со старой герцогиней, Шомберг, или, упаси Боже, с ее дочерью, ведь она находится у нее?

— Как бы там ни было, нам надо идти к коннетаблю, там все и узнаем.

Они быстро собрались, оседлали лошадей и вскоре были уже на улице Сент–Антуан у дворца коннетабля Анна де Монморанси.

Когда они вошли, Анн де Монморанси встал и с натянутой улыбкой пошел им навстречу.

— Вот и вы, друзья мои, — произнес он, обнимая обоих и увлекая в глубь комнаты. — Неужто и до вас дошла уже печальная весть?

— Напротив, монсеньор, — ответил Шомберг, — нам ничего еще не известно.

Старик печально посмотрел на них и ответил:

— Несколько дней тому назад в своем родовом замке Анэ скончалась Диана де Пуатье.

— Какой тяжелый удар для ее дочери, — отозвался Шомберг. — Благо сейчас она рядом с ней.

— Да упокой, Господи, ее душу, — произнес коннетабль, и все трое один за другим глухо проговорили:

— Аминь!

— Она всегда была моим боевым соратником и верным другом, — молвил старый коннетабль, и друзья, подняв головы, увидели слезы в его в глазах. — Теперь она мертва. И что я без нее?.. Кому я теперь нужен — дряхлый, отживший свой век старый коннетабль? — И Анн де Монморанси разрыдался как ребенок. — Подходит, видно, и моя очередь. Мертвые ждут меня на том свете, и мне пора отправляться в путь… Там я увижусь со своей Дианой, и ничто уж тогда не разлучит нас.

— Монсеньор, опомнитесь… подумайте, о чем вы говорите! — попытался образумить его Шомберг, сделав шаг в его сторону.

— Нет, нет, Шомберг, сынок мой, не думай, что я сошел с ума. У меня несколько раз уже было видение: Гиз, маршал Сент–Андре, Антуан Наваррский, король Генрих… все они чередой проходили передо мною и звали меня к себе… И я скоро уйду к ним, мне уже пора… А вместо меня, дети мои, вы будете служить моему сыну так же, как служили мне… и Франции. Но прежде чем я уйду, друзья мои, мне хотелось бы поведать вам о вашем будущем, — продолжал Анн де Монморанси. — Однажды мне довелось побывать у астролога Руджиери и поинтересоваться вашей судьбой. А потом в подтверждение его предсказаний мне привиделся сон. Я видел вас обоих в стане католиков молодыми, красивыми, сильными. Ты, Лесдигьер, станешь великим коннетаблем Франции после того, как это место освободит для тебя мой сын. Ты будешь верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами страны, а маршал Гаспар де Шомберг — твоим самым ближайшим соратником. Но тебе надо переменить веру, сынок, иначе ты погибнешь в пламени междоусобной войны. Позже, когда все это утихнет, ты вновь сможешь вернуться к той вере, в которой воспитал тебя отец, но до той поры во имя твоего будущего, во имя Франции, армией которой тебе придется командовать, ты должен стать католиком.

Лесдигьер молчал, весь во власти противоречивых чувств. Не послушать коннетабля — значит проявить упрямство — первый признак недалекого ума, — быть может, обидеть его. Послушать — значит изменить своим прежним товарищам по партии, предать их дело. Пойти на это Лесдигьер не мог, пусть даже это и сулило ему определенные выгоды. Во всяком случае, он должен был вначале поговорить об этом со своим отцом, ибо родительское проклятие — есть самое страшное, что только можно себе вообразить.

Но обсуждать это сейчас ему не хотелось, и Лесдигьер сказал первое, что вертелось у него на языке:

— Теперь Диана Французская осталась сиротой.

Анн де Монморанси положил руку ему на плечо и тихо произнес:

— Она стала сиротой уже давно, в день смерти своего отца, короля Генриха.

— Как же так? Но ведь Диана де Пуатье…

— Она не была ее матерью, а всего лишь воспитательницей. Бедная девочка так и не узнала правды, если только приемная мать не призналась ей в свой смертный час. Ныне об этом знают только три человека: я, Екатерина Медичи и герцогиня Д'Этамп.

— Но как же так случилось? — не веря своим ушам, спросили Лесдигьер и Шомберг.

— Девочка родилась в тридцать восьмом году от нашего короля, в то время принца Генриха Орлеанского, и некой девицы по имени Филиппа Дучи. Она была родом из Монтакальери и после родов удалилась в монастырь. Малютку привезли во Францию и доверили попечению госпожи де Брезе, жены великого сенешаля, которая звалась Дианой де Пуатье, а впоследствии стала герцогиней де Валантинуа. Диана дала девочке свое имя и всегда нежно и горячо любила дитя короля Генриха, как, впрочем, и все, что к нему относилось. Позже, когда девочку выдали замуж за герцога де Кастро, никто не счел нужным выдавать тайну ее рождения, и для всех она осталась /дочерью Дианы де Пуатье и Генриха II. Как незаконнорожденная, она получила титул герцогини Ангулемской, но все тайком называют ее мадам Бастард. Вот и вся тайна ее рождения. И еще, о чем я вас прошу, — молвил коннетабль, — вы должны делать вид, будто вам ничего не известно.

Оба молодых человека поклялись коннетаблю в молчании.

— Ну а чем теперь думаете заняться? — спросил старый Монморанси.

— Отправимся на прогулку по вечернему Парижу и в одном из трактиров помянем покойную герцогиню.

— Отправляйтесь, друзья мои. Что касается меня, то я сейчас еду в Анэ, ибо мне надлежит отдать моему другу последний долг.

ГЛАВА 6. ЕЩЕ РАЗ О БЛАГОДАРНОСТИ МИЛАНЦА ИЛИ О ТОМ, КАК ИНОГДА НЕ СТОИТ ЗЛОУПОТРЕБЛЯТЬ УЖИНОМ

Недели три спустя, когда Лесдигьер вернулся из инспекционной поездки в один из замков герцога, они с Шомбергом вышли из дворца коннетабля, сели на коней и направились по улице Сент–Антуан к центру.

— Старик явно не в себе, — произнес Шомберг, когда они поравнялись с дворцом прево. — Вот уже второй раз я слышу от него о каких–то видениях, которые будто бы посещают его. Причем каждый раз он твердит, будто ясно различает во тьме силуэты своих давно погибших соратников.

— Ему пошел уже восьмой десяток, — отозвался Лесдигьер. — Нам никогда не повидать столько, сколько видел этот человек на своем веку.

— Жаль было бы потерять его, — вздохнул Шомберг, — для меня ведь он как отец. По–моему, другого такого, который столь радел бы о благе отчизны, просто нет. Недаром он примкнул к партии политиков, которая стремится к примирению враждующих сторон, к прекращению борьбы между католиками и гугенотами. И за это его любят те, кто любят отчизну, за это любим его мы с тобой, Франсуа.

— Оставим это, Шомберг, мы будто бы уже хороним его. Смотри, видишь, вон там, впереди? Что это за толпа? — и Лесдигьер указал рукой на скопление народа в начале улицы Сент–Антуан.

— Любопытно, — отозвался Шомберг. — Поедем поглядим, в чем там дело.

Они подъехали ближе и увидели трибуну, возведенную у стены госпиталя Сент–Эсприт. На трибуне стоял монах в коричневой рясе францисканца и, держа в одной руке требник, а в другой — распятие, кричал в толпу:

—Мы живем снова и снова, пока не сольемся с Великим Единым и не освободимся от жизни. Истинные христиане верят, что после земной жизни человека ожидает жизнь вечная, вечное счастье с Богом. Ибо, подобно Иисусу Христу, мы воскреснем вместе с нашим телом. А теперь зададимся вопросом, братья и сестры: есть ли жизнь после смерти? Что остается от нас, когда тело умирает?..

— Кажется, мы попали на проповедь, — изрек Лесдигьер, склонившись к уху Шомберга, — и если мы сию минуту отсюда не уедем, то рискуем потерять впустую добрых часа два: монах, кажется, не на шутку завелся.

— Видишь, вон там, сбоку от трибуны — капеллан и с ним два монаха? — тихо заметил Шомберг. — Эти зорко следят за слушателями и, если их рассердить внезапным уходом, могут в самом неожиданном месте и в весьма неподходящее время объявить тебя перед лицом двора богохульником и нечестивцем.

— Но что же делать? Слушать этого сектанта, морочащего людям головы и призывающего их с улыбкой расстаться с жизнью земной ради жизни небесной?

Дальше началась проповедь о вероотступничестве, и тут монах, вооружившись изречениями святого Августина76, принялся обрушивать их на толпу, благоговейно внимающую ему:

—Блаженный Августин уверяет нас: «Христианская любовь к ближнему обязывает не только помогать вероотступнику спасти самого себя, но и принуждать его к этому, если он добровольно отказывается отречься от своих пагубных воззрений». Еретики есть заблудшие овцы, а служители церкви — не кто иные, как пастухи, обязанность которых — вернуть этих овец в стадо, пуская в ход, если надо, кнут и палку. Нет необходимости казнить заблудшую овцу, достаточно ее высечь, чтобы как следует проучить. Но законно с этой целью применять и пытки, наносящие вред всего лишь грешной плоти — темнице души, если с их помощью можно вернуть еретика на путь истинный. Ибо, согласно Августину, наказание ереси — не зло, а акт любви.

На этом этапе Лесдигьер почувствовал, что еще немного, и он вконец отупеет или, чего доброго, тронется умом. Поняв это по его лицу, Шомберг кивнул ему, и они, держа в поводу своих коней, тихонько вышли из толпы, никем не замеченные.

—Религия для правящих классов ценна тем, что они рассматривают ее лишь как прекрасное психологическое средство, удерживающее народные массы от всяческих помышлений на «бунт и измену» существующему порядку.

76 Святой Августин (354—430) — выдающийся христианский философ и богослов, автор трактатов «Исповедь» и «О граде Божием».

— Не вздумай сказать этого где–нибудь еще, — ответил Шомберг. — От твоих слов за сто лье попахивает ересью и костром.

— В самом деле, Шомберг, ужели ты полагаешь, что вся аристократия и правительство верят во все эти поповские басни и ходят в церковь потому, что набожны? Ничуть не бывало. Каждый из них плевать хотел на религию, им все равно — католики или гугеноты. Всякий ходит на мессу лишь потому, что рассматривает церковь как аппарат для личного обогащения путем одурманивания и откровенного грабежа темных народных масс.

Друзья проехали мост Нотр–Дам и церковь Сен–Дени–де–Ла–Шартр, потом свернули налево и остановились на перекрестке улиц Мармузе и Абревуа. Здесь находился трактир «Желтый петух». Оттуда слышался шум и доносился аппетитный запах жаркого. Шомберг, улыбаясь, протянул руку, указывая направление, и друзья вошли туда, оставив лошадей в конюшне, которые имелись при каждом постоялом дворе.

И никто из них не заметил, как от самого Турнельского дворца за ними неслышно, как тень, крался человек. Невидимый, он проводил их до самых дверей трактира, удостоверился, что они вошли, воровато огляделся по сторонам и вошел следом.

Друзья сели за стол, и Шомберг поманил рукой трактирщика.

— А–а, господин Шомберг, — с угодливой улыбкой проговорил тот, подходя к их столику, — что–то давненько вас не было видно. Уж не заболели ли вы часом? А кое–кто из ваших друзей уже здесь, — и он указал головой на группу дворян, занимавших соседние столики, заставленные бутылками.

— Мы заметили их, едва вошли, — сказал Шомберг. — Но на сей раз, мэтр Лено, мы не собираемся буянить и бить бутылки и горшки в вашем заведении, как это было в прошлый раз. Мы с моим другом собираемся просто хорошо поужинать и приятно провести время.

Трактирщик так же угодливо улыбнулся Лесдигьеру, смахнул салфеткой крошки со стола и заторопился на кухню выполнять заказ.

—Эй, Шомберг, иди сюда, — закричали гвардейцы за столиками, — у нас тут весело! Чего ты там расселся?

— В другой раз, господа, — махнул им рукой Шомберг. — Сегодня веселитесь без нас. — И повернулся к Лесдигьеру: — Стоит попасть в это общество и уже не удастся поговорить по душам. Франсуа, как поживает твой пес? Что–то я давно тебя не видел с ним, обычно он везде тебя сопровождает.

— Он пропал, Гаспар. Когда я вернулся, он не встретил меня как обычно. Где он сейчас — ума не приложу.

— Ничего, он вернется. Могут же быть у него свои собачьи дела.

— Будем надеяться на это, — ответил Лесдигьер и, с интересом оглядев все помещение, произнес: — А ты, по–видимому, частый гость в этом заведении?

— Да, я люблю бывать здесь с друзьями. Мы редко говорим о политике, нас интересуют лишь вино и женщины. Мы часто заходим сюда поужинать, а заодно покутить и повеселиться с девицами, которых для таких случаев поставляет нам сам мэтр Лено. Мошенник, каких мало, да и деньги любит больше чем надо. Однако кухня его, пожалуй, одна из лучших в Париже. А вино?.. Его привозят ему с виноградников Анжу, где замок барона Савуази. Черт его принес тебе на погибель! Теперь так просто не войдешь в дом баронессы и не пофлиртуешь с ней на глазах всего двора и ее мужа. Этим, наверное, и объясняется то, что вы с нею стали редко видеться в последнее время?

— Отчасти ты, конечно, прав, — ответил Лесдигьер, — хотя должен тебе сказать, что его приезд нисколько не повлиял на наши отношения с баронессой. Наоборот, встречи наши стали более желанны, а уста и объятия более горячи.

—Ты не допускаешь, что этот рогоносец, по–видимому, уже вынашивает план мести?

В это время мэтр Лено с любезной плутоватой улыбкой поставил на стол ужин, состоящий из перепелов, яичницы с луком и сыром, нескольких кусков жареного сазана и полудюжины бутылок с вином.

— Смотри, как бы он не подослал к тебе наемных убийц, — назидательно произнес Шомберг.

— Успокойся, Шомберг, никто никого ни наказывать, ни тем более убивать не собирается. Вот послушай–ка. Однажды барон застал меня в спальне своей супруги и… и как ты думаешь, что он предпринял?

Шомберг даже уронил в тарелку крылышко куропатки.

— Он заявил, что ему нужно срочно со мной побеседовать. Приготовился уже к самому худшему, когда он вдруг сказал мне, что чрезвычайно рассчитывает на мою протекцию и надеется получить с помощью герцога выгодную должность при дворе. Что касается моих амурных дел с его женой, то он готов закрыть на это глаза. И вообще она у него, по его словам, очень умная и дальновидная женщина. Всякая не утерпела бы без любовника, ожидая своего мужа месяцами, а то и годами, но не каждой удалось бы остановить свой выбор на человеке, служащем герцогу Монморанси и вхожем во все двери вплоть до королевских, человеке, о котором так много говорят вокруг и которого все уважают. Это он — обо мне.

Шомберг расхохотался.

— Черт меня подери, вот так счастье тебе привалило! — воскликнул он. — Хотел бы я иметь такую любовницу, муж которой самолично давал бы мне ключи от ее спальни, да еще и предупреждал бы меня, когда его не будет дома. Но неужели господину де Савуази до такой степени безразлична его собственная супруга?

— Барон деловой человек, и деятельность его связана с речным и морским промыслами, а потому его богатство и благополучие его детей заботит его куда больше, нежели благочестие баронессы. К тому же он почти на тридцать лет старше ее, и женился барон по расчету. Камилла, дочь влиятельных родителей, оставшись во время последней итальянской войны сиротой, оказалась богатой наследницей.

— Чего ради тогда она вышла замуж за старика? Вряд ли его любовного пыла хватало надолго, а денег у нее, как я понимаю, и у самой было достаточно.

— Она прозябала в своем Анжуйском поместье, а Савуази был близко знаком с покойным маршалом Сент–Андре, при посредстве которого супружеская чета поселилась в Париже, и Камилла была представлена ко двору, о чем всегда мечтала. Со смертью маршала барон утратил свое прежнее влияние, к тому же коммерческая деятельность беспрестанно заставляла его отлучаться в Анжу, вот он и оказался не у дел. Теперь он просит меня помимо герцога представить его и адмиралу, для которого у него есть какое–то выгодное предложение, связанное с мореплаванием.

— Что ж, значит, надо ему посодействовать в этом, тем более что это неплохой источник, из которого можно недурно подкормиться, — заметил на это Шомберг. — Положительно, тебе надо помочь барону, и он осыплет тебя деньгами. Поговори с королем, ты ведь у него в милости. Но если хочешь, я замолвлю словечко коннетаблю по этому поводу, для меня он сделает все. Общими усилиями мы уж что–нибудь придумаем, дьявол меня забери. А историю эту можно будет представить господину Брантому, который собирает их для того, чтобы составить из них прелюбопытнейшую книгу о нравах и обычаях наших галантных дам и кавалеров.

— Вот уж чего не следует делать, — возмутился Лесди–гьер. — Не хватало еще, чтобы об этом судачили не только в Париже, но и за его пределами.

— Успокойся, Брантом заверил меня, что, когда будет писать книгу, не укажет ни одного имени.

Пока друзья отводили душу за беседой, соглядатай, что всю дорогу шел за ними следом, поманил пальцем трактирщика. Тот мгновенно подбежал и угодливо склонился. Незнакомец что–то прошептал ему на ухо, мэтр Лено внимательно слушал. Потом повернул голову в том направлении, куда указывал говоривший. Там сидел Лесдигьер. Трактирщик вопросительно поднял брови; незнакомец кивнул и положил на стол прямо перед ним маленький желтый флакон, потом выложил горсть золотых монет. Мэтр Лено быстро сунул все это в карман передника и поспешно ушел на кухню, оставив на столе принесенные с собой бутылку вина и легкий ужин.

—Эй, Шомберг, — неожиданно послышался голос одного из уже изрядно напившихся гвардейцев, — отчего это твой друг сидит к нам спиной? Уж не хочет ли он этим самым выказать свое неуважение к нам? Скажи ему, пусть сядет так, чтобы мы видели его лицо!

Друзья переглянулись, и Лесдигьер медленно обернулся.

— А если я не сделаю этого, милостивый государь? — спокойно спросил он.

— А почему бы вам этого и не сделать, если об этом прошу я? — с вызовом бросил капитан.

— Да потому что мне этого вовсе не хочется, — ответил Лесдигьер.

— Тогда я заставлю вас сделать это, черт меня подери! — вскричал капитан и вскочил с места.

— И каким же образом вы собираетесь это проделать? — невозмутимо произнес Лесдигьер.

— При помощи моей шпаги! — воскликнул капитан. — Клянусь распятием, ее отточенный клинок вмиг собьет вашу спесь. Обнажайте свое оружие, милостивый государь, если вы не трус, и мы прямо сейчас уладим этот вопрос.

И капитан потянул шпагу из ножен, но один из его товарищей ухватил его за руку, и клинок снова вошел в ножны.

— Ты с ума сошел, Робер! Ты просто пьян! — воскликнул он. — Это же Лесдигьер!

— Мне плевать, кто бы он там ни был! — кипятился капитан. — Я хочу преподать ему урок вежливости, и я сделаю это, не будь я Робером де Брижаком!

— Ты хочешь преподать моему другу урок? — с легкой улыбкой спросил Шомберг.

— Да! И не понимаю, почему все хотят помешать мне в этом.

— Да потому, что тебе придется драться с учителем фехтования, только его наука более сурова, нежели твоя, и после первого же урока тебе придется штопать собственную шкуру.

— Что это значит? — воскликнул капитан и начал озираться по сторонам, перебегая взглядом с одного лица на другое.

—Это лейтенант Лесдигьер, который дает уроки фехтования солдатам герцога Монморанси. Понятно тебе теперь? Одна из лучших шпаг Парижа!

Теперь до него дошло. Он растерянно посмотрел на Аркура, потом на Лесдигьера, перевел взгляд на Шомберга. На лице его помимо тени смущения выразилось неподдельное удивление.

— Это правда, Шомберг?..

— Святая правда, — кивнул тот, обгладывая птичью ножку. — Клянусь ушами осла, на котором Иисус въехал в Иерусалим.

— Черт возьми!.. — пробормотал капитан, и хмель тут же улетучился у него из головы. — Вот так переделка…

— Не говоря уже о том, что Лесдигьер является самым ближайшим помощником и любимцем герцога и нашего короля, — добавил Шомберг, невозмутимо потягивая вино из своего бокала.

— В таком случае, — проговорил Робер и, решительно подойдя к столику друзей, встал рядом с Лесдигьер, — мне остается принести вам свои извинения, мсье. — И он склонил голову. — Кажется, я был неправ, и вино действительно ударило мне в голову. Вот вам моя рука, сударь, в знак того, что я готов взять свои слова обратно. Клянусь, я не хотел обидеть ни вас, ни вашего друга, к которому испытываю самые дружеские чувства.

Лесдигьер пожал протянутую руку:

—Принимаю ваши извинения, мсье, — произнес он. — В знак того, что я не держу на вас зла, я сяду к вам боком.

Капитан Робер улыбнулся, засветились улыбками и лица его товарищей.

—Теперь я всем и каждому буду говорить, что имел счастье попасть в число друзей мсье Лесдигьера! — воскликнул капитан. — Я вовсе не желаю с ним драться! После того как я познакомился с прелестной дочерью бакалейщика, я дорожу единственной шкурой, которая, как мне кажется, весьма не плохо на мне сидит, черт меня подери.

Громкий смех был ответом на его слова.

Капитан вдруг резко оборвал смех одним движением руки.

—А если кто–то заикнется, что я струсил, — громко заявил он, — с тем я готов биться прямо сейчас же и здесь до первой или последней крови, как он того пожелает.

И он, положив ладонь на рукоять шпаги, с вызовом оглядел своих собутыльников. Желающих, конечно же, не нашлось.

—За здоровье лейтенанта герцога Монморанси! — вскричал Робер. — За тебя, Шомберг! — и осушил свой бокал.

Вся компания дружно подняла металлические яйцевидные кружки и ответила заздравным тостом во славу короля, коннетабля и маршала Монморанси.

После того как все успокоились, друзья вернулись к прерванному разговору.

— Как обстоят дела в Лангедоке? — спросил Шомберг. — Как восприняла местная знать визит королевского двора и уверения Карла в мире и прекращении междоусобиц?

— Она не очень–то поверила ему, хотя и сделала вид, будто давно этого желала и теперь благодарна королю за его миссию мира. Конде — вообще скептик в этом отношении. Принц боится вторжения во Францию испанской инквизиции, которая уже протянула свои кровавые руки к Нидерландам.

— Только их еще тут недоставало, — проворчал Шомберг. – Конде прав, пусть хозяйничают у себя в стране, наш король как–нибудь сам, без их помощи разберется в религиозном вопросе. Но ты не сказал о Тулузе. Что происходило там?

— Там протестанты выступили с жалобой на Монлюка и попросили короля предоставить им право свободы проповедей.

— Ох уж этот Монлюк, — заметил, хмурясь, Шомберг. — Помчался в Тулузу с войском католиков убивать протестантов, а сам бьет себя кулаками в грудь и кричит, что принадлежит к партии умеренных.

— Знаешь, какой номер он выкинул? Приехал в Тулузу со своим войском в тысячу дворян и стал просить короля о вознаграждении за услуги по истреблению ереси и защите католицизма.

— И что же король?

— Как всегда, пообещал. Но где он достанет денег, когда канцлер объявил, что казна пуста, и деньги на остальное путешествие и развлечения Екатерина занимала у епископов и кардиналов, у флорентийских и лионских банкиров?

— Можно представить себе, во что обошлось ей это путешествие, — криво усмехнулся Шомберг. — Наверняка королева задолжала около миллиона.

— Два миллиона, Шомберг! Два миллиона ливров или около того, как уверил меня герцог.

Шомберг даже присвистнул от удивления:

— Недурно покатались! На эту сумму можно снарядить целую армию и завоевать всю Европу, а потом насадить там такую веру, какую вздумается, клянусь своим тощим кошельком.

— Кто это тут говорит о тощем кошельке? — раздался вдруг насмешливый, вкрадчивый женский голос.

Оба подняли головы. По обе стороны стола стояли две веселенькие девицы и вызывающе глядели на друзей блестящими от возбуждения глазами. Одеты обе были просто, как и подобает жрицам любви. Одна была белокура, вторая — шатенка, рост у обеих был одинаков, от той и другой попахивало вином и духами. Одна из них бесцеремонно уселась на скамью рядом с Лесдигьером и при этом настолько тесно придвинулась к нему, что лейтенант, не ожидая такого стремительного натиска, поневоле отодвинулся. Вторая проделала то же с Шомбергом и сразу же заворковала:

— Неужто у господ офицеров не найдется нескольких монет, чтобы угостить двух подружек?

—А–а, вот и наши сирены! — воскликнул Шомберг, обнимая свою даму за талию. — А я, признаться, думал, что придется разочароваться в гостеприимстве мэтра Лено.

Лесдигьер улыбнулся и положил руку на талию своей красотки:

— Черт возьми, Шомберг, если бы я знал, что в этом болоте обитают такие нимфы, я бы провел весь свой отпуск здесь.

— Вот мы уже и знаем имя одного, Бланка, — произнесла та, что сидела напротив Лесдигьера, — остается узнать имя другого.

— Мой друг Лесдигьер не любит называть своего имени. Впрочем, — Шомберг виновато улыбнулся, — я, кажется, проболтался. — Он потянулся к бутылкам, но все оказались пусты.

—Трактирщик! — взревел Шомберг. Подобострастное лицо мэтра Лено тут же показалось из–за перегородки, отделявшей кухню от зала.

—Что угодно господам?

— Не видишь разве, скотина, что наши бутылки пусты? У нас гости!

Трактирщик мгновенно исчез и вскоре появился и поставил на стол еще четыре бутылки вина.

А когда были выпиты три из них, Шомберг вконец перестал соображать, какую из девиц как зовут. Что касается Лесдигьера, то он вообразил себя в особняке Савуази и несколько раз назвал Бланку Камиллой.

Нет нужды пересказывать все то, о чем говорили за столом эти четверо. Уже давно стемнело, гвардейцы почти все разошлись. Ушел и таинственный посетитель, и только тогда мэтр Лено подошел к столу, за которым не умолкал бессвязный разговор и не прекращались поцелуи и жаркие объятия, и вежливо осведомился:

— Осмелюсь спросить, не желают ли господа отдохнуть? У меня есть две свободные комнаты на втором этаже.

— Что значит «не желаем»? — вскричал Шомберг. — Желаем, черт меня возьми! Для чего же мы сюда пришли, если не для этого? Не правда ли, ангел мой?

Вместо ответа Эльмира обворожительно улыбнулась и прильнула к нему.

—Но ты говоришь, две комнаты? Почему две? Мы хотим одну! Скажи, Франсуа, ведь нам не надо две комнаты? Ведь мы прекрасно разместимся все вчетвером и в одной.

Лесдигьер повернулся к трактирщику:

— Ты что, не слышал, исчадье ада? Делай то, что тебе говорят!

— Надо воспользоваться предложением трактирщика. Разве плохо нам будет с тобой одним, в целой спальне? К чему нам еще другая пара? — проворковала Эльмира.

Шомберг размышлял. Потом повернулся к Лесдигьеру:

—Франсуа, дружище, нас хотят разъединить.

— Кто нас хочет разъединить? — Лесдигьер оторопело уставился на приятеля.

— Вот она, — и Шомберг указал пальцем на Эльмиру.

— Я не оставлю своего друга, — продолжал Лесдигьер заплетающимся языком, — и будь прокляты все женщины на свете, которые хотят разлучить меня с Шомбергом!

Бланка что–то горячо шептала ему на ухо.

— Шомберг, она уговаривает меня уединиться!

— Как! — возмутился бравый воин коннетабля. — И эта тоже? Да они сговорились, Франсуа! Может быть, они шпионки? Эй, ты, каналья с гусиной рожей! Ты что, подсунул нам шпионок? Чтобы они разделались с нами поодиночке?

Мэтр Лено затрясся от страха. Он никак не ожидал, что дело примет такой неожиданный поворот.

—Или вместе, или… ничего! — вскричал Шомберг. Трактирщик возвел очи горе и перекрестился.

— Ты слышал? — обратился Лесдигьер к мэтру Лено. — Иди и приготовь нам комнату!

— Да позаботься, чтобы туда принесли вино, — добавил Шомберг.

— А вы, мои юные красотки, — продолжал Лесдигьер, — отныне должны поступать так, как велят вам господа дворяне, не то, клянусь честью, мы задерем вам платья и нашлепаем по задницам.

—Мы согласны, — томно протянула Бланка.

Перед тем как выйти из–за стола, Шомберг спросил мэтра Лено, сколько они ему должны за ужин и за будущий утренний завтрак. Трактирщик удивился: обычно ему никогда не платили заранее. Подняв глаза к потолку, он принялся шевелить губами и загибать пальцы на руках. Шомберг разом прекратил эти математические расчеты, взяв его руку и вложив в нее несколько золотых монет.

—Этого будет достаточно для тебя, Архимаед? Трактирщик взглянул и обалдел от счастья: сумма втрое превышала ту, на которую он рассчитывал.

Шомберг улыбнулся:

—Вижу, что дал тебе лишнее, куриная твоя душа. Но я возмещаю этим ущерб, который нанес тебе тогда, когда пообещал поджечь твою крысиную нору. Ведь ты напугался, правда?

Вместо ответа трактирщик что–то залепетал, развел руками и склонился в поклоне.

—Ладно, веди нас в свои катакомбы. Лесдигьер! Вставай, дружище, нам пора идти, еще немного, и я не смогу подняться по этой чертовой лестнице и усну прямо здесь.

Они поднялись из–за стола и, пошатываясь и поддерживаемые своими подругами, побрели туда, куда повел их мэтр Лено, горланя, будто пьяные башмачники, боевой марш, сочиненный еще во времена короля Франциска.

Утром Лесдигьер поднялся с тяжелой головой, огляделся, вспомнил вчерашний вечер и с удивлением обнаружил, что лежит в постели один. На другой постели, у соседней стены мирно посапывал Шомберг. И тоже один. Услышав произнесенное несколько раз свое имя, он пошевелился и открыл глаза.

— Шомберг, а где же наши дамы? — спросил его Лесдигьер. — Кажется, они покинули нас, даже не спросив нашего разрешения.

— А оно и не требуется им, — ответил Шомберг, опуская ноги с кровати. — Мы получили свое, а они — свое, чего же еще ты от них хочешь?

— Что значит «они получили свое»?

— Они забрали честно заработанные ими деньги и ушли. Сколько было в твоем кошельке?

— Двадцать ливров.

— А теперь загляни в него.

— Он пуст! Она обокрала меня!

— Ты чудак, — ответил Шомберг, натягивая шитые фиолетовые чулки выше колена, штаны и камзол. – Не станет же она, в самом деле, будить тебя чуть свет, чтобы получить заработанное.

— И ты считаешь, она поступила справедливо?

— Никогда не стоит, идя на такое мероприятие, брать с собой много денег. Так эти красотки наказывают тех, кто не знает этого простого правила.

Лесдигьер рассмеялся, вспомнив свое вчерашнее приключение, потом прицепил шпагу.

— Да, но ведь они рискуют попасться на следующий же вечер тем же самым господам, — возразил он.

— Ну и что же? — усмехнулся Шомберг. — Они скажут, что никогда и в глаза не видели того господина, о котором идет речь. Кто докажет обратное? А потому ручаюсь: едва мы спустимся вниз, как увидим наших красоток.

Лесдигьер задумчиво почесал подбородок:

— М–да, тут, оказывается, целая наука. Постой, а как же ты? Ведь у тебя тоже были деньги в кошельке.

— Да, около пяти экю.

— И они?..

— Ушли в том же направлении. Вместе с твоими это составило почти десять экю или около тридцати пяти ливров — вполне достаточная плата нашим милашкам за проведенную ночь.

— Так вот почему ты рассчитался с трактирщиком еще вчера!

— Разумеется, ведь сегодня я уже не смог бы этого сделать. Не забывай, нам пришлось заплатить ему не только за вчерашний ужин, но еще за постель и постой наших лошадей, а также за сегодняшний завтрак. По мне, это лучше, нежели наоборот.

Едва друзья спустились по лестнице, как увидели Бланку и Эльмиру, преспокойно сидящих за столом. Перед ними стояла бутылка с вином, и дымился на тарелках легкий завтрак.

— А вот и наши кавалеры, — произнесла Бланка, потягивая вино из бокала. — Хорошо ли вам спалось в эту ночь, сеньоры?

—Настолько хорошо, что я даже не слышал, как ты ушла, неблагодарная, — пожурил ее Лесдигьер и, сев рядом, тут же получил звонкий поцелуй в щеку.

Вслед за этим Бланка добавила:

—Франсуа, я никогда не забуду этой ночи и всегда готова к твоим услугам, как только тебе этого захочется.

Они обнялись и начали шептаться о чем–то. Шомберг с Эльмирой поступили так же.

Когда кавалеры вышли из трактира, мэтр Лено отозвал в сторону Бланку:

— Ты вылила ему в бокал жидкость, которую я тебе дал?

— Да, до последней капли.

— Он этого не заметил?

— Он был пьян.

— Это на него подействовало?

Бланка рассмеялась, игриво поправив рукой прическу:

— О да, он проявил столько пылкости… и уснул лишь под утро.

— Вот видишь, я же говорил тебе, что этот эликсир незаменим в любовных схватках. Значит, не зря ты поделилась со мной своим заработком.

С улицы послышался звон колокола собора Богоматери. Когда Бланка ушла, мэтр Лено задумчиво поглядел в окно в сторону монастыря Нотр–Дам и негромко проговорил:

—Судя по его словам, не пройдет и суток, как яд начнет действовать. Это значит, что через несколько часов этот красивый дворянчик отдаст Богу душу. Ну что ж, не все ли мне равно, если за это хорошо заплачено.

И он со спокойным сердцем вернулся в кухню к своим вертелам и кастрюлям.

ГЛАВА 7. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТУРНЕЛЬСКОМ ДВОРЦЕ

Лесдигьер и Шомберг покинули Сите, проехали по мосту Богоматери и направились в сторону Бастилии, куда уже отовсюду стекался народ.

—Королева весь этот месяц проводит в балах и празднествах. Недавно двор прибыл из Фонтенбло, где тоже, кажется, кого–то женили.

— Королева устала от забот, — ответил Лесдигьер, — ей просто хочется сбросить с себя этот груз, давивший на нее больше двух лет.

— Но нельзя не заметить при этом пассивности и меланхолии, — возразил ему на это Шомберг.

— И ты знаешь настоящую причину этого?

— Нет ничего проще: королева влюблена,

— Влюблена? В кого же?

— Ты совсем перестал бывать при дворе, Франсуа. Она влюблена в Линьяка.

— Да, да, помнится, ты что–то говорил об этом. И он уже зарекомендовал себя с наихудшей стороны, — сказал Лесдигьер, зевая.

— Двор давно уже не видел таких мерзавцев. Виртуозно владеет оружием и, пользуясь этим, дерется чуть ли не по три раза в день. Причем причины для ссоры настолько пустячные, что о них и говорить неудобно.

— Шомберг, мне это неинтересно.

— Нет, ты послушай! Однажды он вызвал на поединок Ламбурье только из–за того, что у виконта носки туфель блестели ярче, чем у него. И убил его.

— Вот скотина!

— У Ла Бовре ему не понравился покрой плаща, а от Субиза пахло луком.

— Жан де Субиз? Гугенот, любимец адмирала Колиньи, который вместе с Дюраном де Виллеганьоном плавал в страны Нового Света и способствовал освоению новых земель для Франции?

— Он самый.

— Черт возьми, да этот Линьяк настоящий мерзавец! Не мешало бы поучить его хорошим манерам.

— Верно, но такого человека еще не нашлось. А несколько дней назад он убил собаку. Даже двух.

Лесдигьер резко осадил коня:

— Какую собаку?

— Коричневая, с белым ухом.

— С белым ухом? Постой!.. Уж не была ли она с коротким хвостом? И с подпаленным левым боком?!

— Сам не видел, но говорили, что именно так. А в чем дело?

— Шомберг! Это был мой Брюн!!!

— Как! Твой Брюн? Но ведь он живет при дворце Монморанси!

— Жил, хочешь ты сказать… За несколько дней до моего приезда Брюн убежал и стал рыскать по городу. Помнишь, я ведь говорил тебе?.. Где я только ни искал его — все было тщетно, — продолжал Лесдигьер. — Мне говорили, что видели его то близ Лувра, то у дворца коннетабля, то на ступеньках отеля Савуази…

Шомберг положил ему руку на плечо:

— Он искал тебя, Франсуа.

— Бедный верный пес… — горько покачал головой Лесдигьер. — Нет на свете существа преданнее собаки, Шомберг… Человек предаст, собака — никогда… Но как это случилось? И откуда ты узнал?

— Он сам рассказывал об этом в кругу придворных.

— Что же он рассказал?

— Как–то он проходил близ Центрального рынка и увидел двух больших коричневых собак. Они мирно лежали и грелись на солнышке. Кобель и сука. Поравнявшись с ними, Линьяк громко выругался, плюнул и попал на морду суке. Она зарычала, а он пнул ее сапогом. Тут кобель вскочил и бросился на Линьяка. Пока тот вынимал шпагу из ножен, кобель прокусил ему сапог и поранил ногу. Но… тут же поплатился за это. Линьяк вонзил клинок ему в шею, проткнув бедное животное насквозь. Несчастный пес так и издох, не издав ни звука и не разжимая челюстей. Тогда его подруга бросилась на Линьяка и вцепилась ему в ляжку. Он убил и ее несколькими ударами кинжала.

Лесдигьер застыл, пораженный ужасным рассказом.

В считанные мгновения он вспомнил и живо представил себе все: как они впервые встретились на одной из улиц Парижа и он назвал собаку Брюном, как пес самоотверженно дрался с торговцами, спасая ему жизнь. Во время путешествия по Франции Брюн неотлучно находился при нем, ревниво охраняя покой или сон Лесдигьера. А потом, оставшись один и затосковав, он отправился разыскивать своего хозяина, но, не найдя, встретил свою подругу. Нагулявшись, они мирно устроились на травке. Это было их последнее свидание. И тут на беду мимо проходил человек, который со всего маху пнул его подругу острым сапогом… Этого Брюн стерпеть не мог. Это все равно как если бы кто–то посмел обидеть его хозяина. И он бросился на обидчика…

…Лесдигьер чувствовал, как непрошеный комок подкатывает к горлу. Он не мог сдержать слез.

— Бедный Брюн… Шомберг, я потерял лучшего друга… — Лесдигьер сжал челюсти так, что они захрустели, и, не разжимая зубов, процедил: — Ты покажешь мне этого Линьяка, Шомберг! И сегодня же!

Шомберг кивнул, но счел нужным предупредить:

— С недавнего времени они повсюду ходят вдвоем, Линьяк и Вильконен. Вызвав одного, ты нарвешься и на другого. Линьяк обучает своего дружка искусству боя, и теперь к ним боятся подходить даже те, кто раньше слыл великолепным бойцом.

— Бог нас рассудит, Шомберг. И да воздастся неправому по заслугам его.

Вскоре они подъехали к Турнельскому замку77, этому детищу Средневековья, разрушенному впоследствии вымирающими Валуа. Ныне дворец доживал свои последние дни. Карл IX унесет его с собой в могилу, лишив город величественного памятника готической архитектуры и оставив вместо него лишь пустырь, который вскоре зарастет бурьяном и будет служить местом для дуэлей, лошадиных торгов и тайных свиданий.

С виду замок напоминал как бы корону, над обручем которой возвышались, будто грозные стражи в полном вооружении, многочисленные мрачные островерхие башни с высокими шпилями; такие возводили века четыре тому назад при Филиппе Августе. В центре этой короны — сердце: сам замок с разноцветными стрельчатыми окнами, витыми, прямоугольными и круглыми башенками и зубчатой оградой, опоясывающей каждую часть здания в несколько этажей. Во дворе позади дворца располагалось ристалище для игр и

77 Почти полвека пройдет с того момента, когда рухнет, рассыплется прахом этот колосс, и на этом месте один из Шатильонов спланирует площадь в виде квадрата, которую назовут Королевской. А при сыне Людовика XIII она получит название площади Вогезов, так назывался департамент Парижа. Название это сохранится и до наших дней.

конных турниров, излюбленных развлечений королей, за ним были небольшое поле, сад и огород, справа от которых, вплоть до самой городской стены, простирались королевские парки и сады, тянувшиеся от ворот Сент–Антуан до конца улицы Вьей–рю–де–Тампль, упирающейся в зубчатую стену. Слева от дворца стояла церковь с колоколенками, увенчанными острыми шпилями, и часовней, тут же находились дворовые постройки, колодец и конюшня. Фасадом Турнельский замок выходил на площадь перед Бастилией. Прямо напротив дворца располагались особняк графа Д'Этамп и дворец Сен–Поль, детище Раймона дю Тампля, бывшая резиденция французских королей, которую называли Отелем Веселых Потех. Впоследствии в отстроенных на месте разрушенного Турнельского замка домах будут проживать Ришелье и Корнель78. А еще два столетия спустя это место прославится такими знаменитыми жильцами, как Гюго79 и Готье80.

Итак, в этот день должен был состояться торжественный обед во дворце Сен–Поль, а затем бал в замке Ла Турнель в честь бракосочетания губернатора Лионне Жака Савойского герцога Немурского с принцессой Феррарской Анной Д'Эсте.

К полудню приглашенные на торжество собрались в зале для пиршеств и уселись за столы, столь обильно сервированные всевозможной снедью и винами, что вместо двухсот человек здесь, наверное, можно было накормить едва ли не половину Парижа. Обед прошел в здравицах, шумных возлияниях, шутках и песнях во славу новобрачных. Вскоре зал опустел, и придворные стали перебираться во дворец Ла Турнель, где должен был начаться бал. В ожидании его приглашенные толпились кучками по обе стороны танцевального зала. Яркий солнечный свет, пробивающийся сквозь цветные витражи, еще больше расцвечивал одежды придворных, подчеркивая их пышность и богатство отделки.

Лесдигьер и Шомберг неторопливо шли по залу, как вдруг их внимание привлек громкий женский смех, исходящий от одной из групп, возле окна. Взглянув туда,

78 Корнель Пьер (1606—1684) — великий французский драматург, один из основоположников классицизма во Франции.

79 Гюго Виктор (1802—1885) — знаменитый французский писатель.

80 Готье Теофиль (1811—1872) — известный французский писатель.

Шомберг тут же потащил Лесдигьера к этой группе.

—Пойдем! Видишь — дворянин и с ним две дамы? Это Брантом. Вот где будет весело, черт возьми!

Действительно, это был Пьер Брантом. Он был в желтых панталонах и коротких шарообразных светло–коричневых штанах до середины бедра, которые едва прикрывала узенькая обшивка сильно приталенного фиолетового камзола. Безмятежное лицо его, на котором играла легкая и непринужденная улыбка, было обращено к дамам. Угадав по лицам собеседниц, что с тыла к ним кто–то подходит, он обернулся.

Беседа прервалась с появлением двух новых действующих лиц, но, после взаимных приветствий, вновь возобновилась.

— А о чем идет речь? — спросил Шомберг.

— О женах, изменяющих своим мужьям. Правы ли те из них, кои, обученные своим супругом искусству любви, пользуются первым же удобным случаем, чтобы наставить мужу рога? — ответил Брантом.

— Думаю, что да, — ответил Шомберг, секунду–другую подумав, и принялся рассуждать с таким невозмутимым видом, будто речь шла о недавно начавшейся постройке дворца Тюильри.

— Сколько поучительных и назидательных историй, — промолвила одна из дам. — Господин Брантом, обязательно вставьте их в свою книгу, которую вы, говорят, собираетесь написать.

— О мадам, — улыбнулся Брантом, — это будет нескоро. Пока что я собираю материал, но его еще слишком мало, чтобы говорить о книге. Но одно могу обещать: когда она будет готова, ее первой читательницей будете вы.

— Что ж, ловлю вас на слове, господин писатель. Но как же вы собираетесь писать, если у вас нет бумаги и пера и вы не делаете никаких записей и пометок?

— О, на этот счет вы можете быть спокойны, у меня превосходная память. Вернувшись домой, я тут же изложу на бумаге все то, что сегодня услышал.

— А вот и еще одна на ту же тему, — вступил в разговор Лесдигьер, не желавший отставать от друга.

Но, едва он начал рассказывать, как все общество, гудевшее до этого, будто пчелиный рой, сразу же поутихло и задвигалось, давая проход двум дворянам, довольно нагло и бесцеремонно прокладывавшим в толпе дорогу. Они бросали вокруг себя надменные взгляды и презрительно усмехались, оглядывая кучки придворных, украдкой шептавшихся и с опаской глядевших на них. Не имея никакой определенной цели, эти двое двигались в том направлении, где стояла компания, рассуждавшая о рогоносцах.

Увлеченные рассказами о своих и чужих любовных похождениях, никто из собеседников, надо сказать, не заметил произошедшей перемены, и все приготовились слушать Лесдигьера:

— Людовик Орлеанский, сын короля Карла V, переспал однажды с одной из придворных дам. Наутро он принял ее мужа и, накрыв ей голову полотенцем, сорвал одеяло, позволив полюбоваться обнаженным телом, а потом поинтересовался, нравится ли ему сия дама. Муж ответил, что он в восторге от такой красоты, и ушел. Проведя следующую ночь с женою, он наутро рассказывал ей, как герцог хвастал перед ним нагой женщиной, краше которой ему видеть не доводилось. И, судя по красоте тела, может смело утверждать, что и лицом она хороша. Представьте себе мысли жены в этот момент!

— Прекрасный случай нерадивости рогачей, — заметил Брантом сквозь взрывы смеха. — Обязательно вставлю его в свою книгу.

Дискуссия о мужьях–рогоносцах, о любви пожилых дам, о замужних женщинах, вдовах и девицах продолжалась, рискуя никогда не закончиться.

Некто проходил мимо веселой компании и будто ненароком толкнул Лесдигьера, да так, что тот едва устоял на ногах. Лесдигьер стремительно обернулся. Тот, что толкнул, не спешил уходить, наоборот, вызывающе громко заговорил, обращаясь к своему товарищу:

—И ведь есть же нахалы, Николя, воображающие, что они могут располагаться так, будто они здесь одни…

Он еще не договорил, как Лесдигьер ухватил наглеца за плечо и заставил повернуться к себе:

—Не кажется ли вам, милостивый государь, что вы кое–что забыли?

Прохожий обернулся, бесцеремонно оглядел Лесдигьера с ног до головы, сбросил с себя его руку, щелкнул пальцем по этому месту, словно стряхивая пыль, и надменно спросил, хищно улыбаясь тонкими губами:

— И что же, по–вашему, я забыл?

— Научиться вежливости, прежде чем явиться в этот дом. Вы довольно грубо толкнули меня и не извинились.

— В самом деле? Ай–ай–ай! А мне показалось, это был столб, который вырос вдруг посреди зала и мешает мне пройти.

— Вы, сударь, невежа, и я проучил бы вас за дерзость, но мне не хочется ни поганить свою руку о вашу лощеную физиономию, ни омрачать сегодняшнего праздника, а посему ступайте себе своей дорогой, куда шли, и впредь смотрите внимательнее, чтобы не наткнуться на другой столб и не размозжить о него свою голову.

И Лесдигьер демонстративно отвернулся. Это было равносильно пощечине. Вся кровь бросилась в лицо незнакомцу, и он резко схватил Лесдигьера за плечо:

— А вот мне плевать на сегодняшний праздник, если предоставляется возможность наказать обидчика, посмевшего говорить со мной таким тоном. Как ваше имя?

— Меня зовут шевалье де Лесдигьер, — ответил лейтенант, стряхивая дерзкую руку.

— И только–то? — незнакомец отрывисто рассмеялся и повернулся к своему товарищу: — Николя, так этот тот самый дворянчик, который служит у герцога Монморанси и мадам Бастард? А знаете ли вы, кто я, милостивый государь? Нет? Так вот когда вы это узнаете, у вас поубавится спеси. Меня зовут Кристоф де Линьяк, а это мой друг Николя де Вильконен.

Лесдигьер вздрогнул. Так вот он, ненавистный Линьяк. И он сам его нашел.

—Посмотри–ка, Кристоф, как побледнел вдруг наш отважный гвардеец, — засмеялся Вильконен. — А еще говорят, что особу мадам Бастард охраняют сильные и храбрые воины.

Линьяк усмехнулся:

—И ты веришь, что именно такая гвардия служит какой–то шлюхе, неизвестно от кого родившейся и не гнушающейся, говорят, даже простым конюхом?

Линьяк спровоцировал поединок, и это поняли все. Диана Французская отличалась благочестием и высокой нравственностью. И реакция последовала незамедлительно — Лесдигьер с размаху влепил Линьяку звонкую пощечину.

Линьяк мгновенно схватился за шпагу, но его руку остановил Шомберг:

—Не здесь, господа. Не на глазах у короля.

Линьяк покосился на Шомберга, презрительно скривив губы:

—Хорошо, я убью этого господина после бала. Не вздумайте сбежать, шевалье! Упаси меня Бог потом разыскивать вас. Подумайте, как пострадает от этого ваша репутация дамского волокиты и одного из лучших фехтовальщиков двора.

И он, изобразив на лице улыбку, направился прочь, но Лесдигьер силой удержал его:

— Нет, теперь же, милостивый государь! — крикнул он.

— Ах, вам не терпится умереть до бала? Право, какой упрямый молодой человек. Мне просто жаль вас, такие годы…

— Вы, кажется, желаете получить другую пощечину, господин Линьяк?

В зале захихикали. Улыбка сразу сползла с лица Линьяка. Такого с ним никто себе не позволял.

— Что ж, будь, по–вашему. Я убью вас во дворе, на глазах у всех. Шпага и кинжал. Будем драться вдвоем, без секундантов. Идемте вниз, во двор, пока об этом не узнал король.

— Еще два слова, милостивый государь, — остановил его Лесдигьер.

— Вы передумали? — повернулся Линьяк, и насмешливый огонек загорелся в его глазах.

— Напротив. Я буду драться против вас двоих. Ваш приятель не меньший негодяй, и я не намерен дважды марать свой клинок. Тем более что и у него есть ко мне старые счеты. Не правда ли, господин Вильконен?

В зале наступила мертвая тишина. Потом послышался восхищенный шепот и тревожные восклицания по поводу судьбы Лесдигьера. И лишь Шомберг оставался невозмутим. Поймав на себе взгляд Лесдигьера, он сделал жест, означающий: «Ничего не имею против. Это твое дело. Но я заменю тебя, если ты не справишься».

— Вы с ума сошли, сударь? — воскликнул Линьяк, переглянувшись с приятелем. — Да вы что, никогда про меня не слышали? Или вам так надоело жить, что вы хотите устроить комедию на потеху всему двору?

Но Лесдигьер был непреклонен:

—Сударь, я сказал то, что сказал, и не собираюсь повторять дважды.

Тут неожиданно вмешался Шомберг:

— Если не возражаешь, Франсуа, я составлю компанию господину Вильконену. Тогда никто не станет вас упрекать, господа, в преднамеренном убийстве моего друга, ибо шансы будут равны.

— Не возражаю, — небрежно бросил Линьяк.

— Нет! — решительно заявил Лесдигьер. — К каждому из этих господ у меня свой счет, и драться я буду сразу с двумя!

— Что ж, — Линьяк пожал плечами, — идемте, раз вам так этого хочется.

И дуэлянты, сопровождаемые придворными, устремились по лестнице вниз, как вдруг кто–то крикнул:

— Его Величество король!

Карл IX только что окончил прием иностранных послов Испании, Англии и Германии. Послы высказали одобрение по поводу ассамблеи нотаблей, состоявшейся в Мулене, и выразили уверенность в соблюдении подданными французского короля нового эдикта о перемирии. Немалая заслуга в этом принадлежала канцлеру Л'Опиталю. Благодаря проведенной им большой юридической работе появился настоящий свод законов, регулирующий решение проблем религиозных войн в каждой провинции и в городах. Король предложил большой ордонанс о реформе правосудия, состоящий из 86 статей, в том числе упорядочение права замечаний для парламентов; проведение «Великих дней»; правоспособность судей; обязанности наместников; права сеньоров и городов, которые теперь лишались гражданской юрисдикции; регламентация больниц и братств; места проживания священников и т.д.

В том и состоял главный итог большого путешествия по Франции, оставившего в анналах истории не лишенный интереса и глубокого познавательного значения юридический памятник.

Король, вдовствующая королева, послы, кардиналы, епископы и маршалы начали спускаться по ступеням, ведущим в большой зал, как вдруг — какой–то шум внизу. Король остановился и пожелал узнать причину; ему сейчас же сообщили о том, что затевается смертельный поединок, и весь двор помчался поглазеть на это зрелище.

— Поединок? — изумленно вскинул брови Карл IX. — Сейчас? Во время бала? Кто посмел? Немедленно остановить! Я запрещаю! — и направился прямо туда, где молча ожидали его, склонив головы, Лесдигьер, Линьяк и Вильконен. За ним последовали королева и кардинал.

—В чем дело, господа? — спросил Карл, нахмурившись. — Что это еще за дуэль во время свадебного бала? Это вы, Лесдигьер? — его взор сразу потеплел, и лоб разгладился. — Ну, уж от вас–то я не ожидал! Лейтенант гвардии, какой пример показываете вы молодым придворным и своим подчиненным? С кем вы собираетесь драться?

Вместо ответа Лесдигьер посмотрел на Линьяка.

— Как! — воскликнул король. — С вами, господин де Линьяк? — Легкая тень пренебрежительности пробежала по его губам. — Чего ради, сударь, вы вздумали затевать дуэль, да еще в присутствии вашего короля?

— Сир, — ответил Линьяк, с вызовом глядя на юного монарха, — я был оскорблен этим дворянином, — и он указал кивком головы на Лесдигьера, — в присутствии всего двора и требую у него немедленного удовлетворения. Только кровью сможет он смыть свою вину.

Король, не раз уже слышавший о недюжинных способностях Линьяка и любивший Лесдигьера, тут же воскликнул:

— Я запрещаю вам это делать!.. Во всяком случае, — не сейчас.

— Сир, — произнес Линьяк, — ведь вы король и дворянин и знаете, что такое законы чести. Неужто вы, всегда такой справедливый, допустите, чтобы благородный дворянин, честь которого глубоко оскорблена, думал о каком–то промедлении, в то время как щеки его горят от стыда?

— Ужели оскорбление в действительности столь серьезно? — спросил Карл у Лесдигьера.

— Сир, я назвал Линьяка и Вильконена мерзавцами. Король едва сдержался, чтобы не пожать лейтенанту руку. Он, как и все, тоже не любил Линьяка, но не знал, как от него отделаться, ибо ему покровительствовали королева и кардинал.

— Вот как, — произнес Карл и, как ни крепился, все же легкая улыбка появилась на его губах. — Значит, это он вы звал вас?

— Напротив, сир, это я вызвал его.

— Выходит, вы зачинщик ссоры?

— Судить вам, сир. Господин Линьяк публично оскорбил вашу сводную сестру герцогиню Ангулемскую, и я не мог этого стерпеть.

— Диану? — воскликнул Карл. — И он посмел? Как же он оскорбил ее?

— Сир, я не могу повторить того, что сказал этот господин.

— Говорите, сударь, я требую, — высокомерно произнес Линьяк. — Я не беру своих слов обратно.

Король повернулся к Лесдигьеру:

— Ну?

— Он назвал ее шлюхой.

— Сестру короля?!

Карл так взглянул на Линьяка, что, кажется, готов был задушить мерзавца. И дело было не только в родственных чувствах, а в несправедливости и чудовищной лжи, которые посмел тот возвести на Диану Французскую, нигде, никогда и никем не замеченную в распутстве.

—Оскорбление и в самом деле серьезное и вопиет о мщении, — произнес король. — Однако вовсе не обязательно заниматься этим сегодня.

И он вопросительно посмотрел на мать, надеясь, что она поможет выпутаться из этого щекотливого положения. При нем королева всегда лестно отзывалась о Лесдигьере, и Карл подумал, что ей тоже не захочется терять такого славного солдата, и она что–нибудь придумает, например, прикажет взять Линьяка под стражу за оскорбление принцессы королевской крови. Но то, что он увидел на ее лице, повергло его в отчаяние.

Екатерина во все глаза глядела на Линьяка с такой любовью, что Карл лишь теперь стал догадываться, какую роль играл этот проходимец при особе его матери. И понял, что она ему не поможет. Тем более кардинал, люто ненавидевший всех гугенотов в королевстве. Остается уповать только на волю Всевышнего.

—Я полагаю, — проговорила королева с улыбкой, не сводя похотливого взгляда с Линьяка, — что оскорбления с обеих сторон достаточно серьезны, чтобы оттягивать выяснение отношений. Пусть они скрестят шпаги в защиту доброго имени нашей дочери. Кто прав из них, кто виноват — решит Бог.

Линьяк подумал, что королева колеблется, и поэтому, подбоченившись и высоко подняв голову, он заявил, что Лесдигьер посмел его ударить.

Екатерина перестала улыбаться и высоко подняла брови:

— И вы посмели это сделать, мсье Лесдигьер?

— Да, Ваше Величество. Скажу вам больше: случись повториться подобному, я поступил бы так же, будь на месте Линьяка даже сам папа римский.

— Это неслыханная дерзость! — воскликнул кардинал. — Ваше Величество, вы знаете, я противник дуэлей, но тут я выступаю за немедленный поединок, ибо в моем присутствии оскорблен наместник Бога на земле, его святейшество Пий V! Мы позволим этим господам драться внизу, во дворе, у ристалища, и сами будем наблюдать за соблюдением правил боя. Когда дуэль закончится, один из этих господ останется на месте, другому в награду достанется первый танец с новобрачной и второй — с самой красивой дамой сегодняшнего бала — вашей дочерью Маргаритой.

— Да, но, если я не ошибаюсь, у мсье Лесдигьера двое противников, — неожиданно вспомнила королева. — Ведь, кажется, вы оскорбили и господина Вильконена, не правда ли, мсье Лесдигьер?

— Это так, Ваше Величество.

— В таком случае нам предстоит зрелище вдвое интереснее. С кем же первым вы будете драться?

— С двумя одновременно.

В зале воцарилось молчание. Губы кардинала растянулись в улыбке. Кто–то в толпе придворных прошептал: «Это будет настоящее убийство!»

Один Шомберг оставался спокоен и, стоя рядом с другом, ждал реакции короля и его матери.

— Мсье Лесдигьер, это немыслимо! — воскликнул Карл. — Один на один — это еще куда ни шло, но с двумя! Один из которых — де Линьяк!

— Я думаю, это их дело, — вмешалась королева–мать. — Коли они так решили, Вашему Величеству не стоит мешать этому.

— Но, Лесдигьер, это самоубийство! — пытался возразить Карл. — Ведь вы даже не знаете, кто ваш противник!

— Мне это все равно, сир. Решения своего я не изменю и прошу Ваше Величество разрешить поединок. К тому же у меня есть к господину Линьяку еще один счет.

— Король дает свое согласие! — громко вынесла окончательное решение Екатерина Медичи, не глядя на сына; зато она победоносно взглянула на кардинала. — Он обязан защитить честь своей сестры, за которую будет биться от его имени не на жизнь, а на смерть господин Лесдигьер, лейтенант гвардии герцога Монморанси.

Карл натянуто улыбнулся.

—Мне жаль вас, Лесдигьер, — обреченно произнес он, и на лицо его легла тень отчаяния. — Идите, а мы последуем за вами и будем наблюдать, чтобы борьба велась по всем правилам, хотя… какие уж тут к черту правила при таких условиях… И да поможет вам Бог!

И все общество вместе с королем и высшей придворной знатью устремилось к выходу.

Идя рядом с Линьяком, Вильконен негромко проговорил:

— Непонятно, на что он надеется, этот молодой человек, и хотя он хорошо дерется, но, думаю, ему не выстоять и полминуты.

— Я уложу его при первом же выпаде, через четверть минуты, — уверенно заявил Линьяк.

— Но для чего тебе понадобилось оскорблять мадам Бастард, ведь ты знал, что он этого не потерпит?

— Я сознательно шел на это, — вполголоса проговорил Линьяк. — Я желаю, чтобы все увидели мое мастерство и отныне говорили, что мне нет равных! Где же мне показать себя, как не здесь, при всем дворе, при послах иностранных держав, да еще и выступая против лучшего фехтовальщика двора, как о нем говорят? Нет, такого случая я упускать не намерен, ради чего и прибегнул к заведомой клевете.

Все вышли на задний двор, где было ристалище, служившее несколько веков подряд местом для конных рыцарских турниров, а ныне всеми забытое и заброшенное. Соперники устремились к барьеру, а общество расположилось на трибунах.

Никто не стал измерять длину шпаг и кинжалов, напоминать о соблюдении правил или пытаться помирить противников. Все были настолько захвачены предстоящим зрелищем битвы, что желали единственно, чтобы она поскорее началась.

И она началась!

Дуэлянты сошлись, будто лед и пламень. Искры посыпались с клинков, и показалось, будто несколько молний разом низринулось с высоты небес.

И Вильконен, и Линьяк набросились на противника, словно изголодавшиеся волки. Обменявшись с ними несколькими ударами, Лесдигьер понял, что молва не преувеличивала: оба действительно искусно владели оружием. Разумеется, Вильконен несколько слабее, нежели Линьяк, ибо он был только его учеником. Он мешал Лесдигьеру по–настоящему сразиться с врагом, подобно мухе, которая надоедливо зудела и кружилась перед лицом, не зная, в какое место воткнуть свое жало.

С ним и решил в первую очередь покончить Лесдигьер. Прошло несколько минут, прежде чем он убедился, что Вильконен имеет смутное представление об испанской школе фехтования.

Однако Лесдигьер решил не применять своих секретных приемов к такому сопернику, каким был Вильконен, не желая, чтобы их видел Линьяк. Покончить с более слабым противником Лесдигьер рассчитывал на итальянский манер. Достаточно было для этого отвлечь внимание Линьяка, не дававшего напасть на своего приятеля.

Лесдигьер сделал вид, что уходит в сторону для дальнего боя. Линьяк, наоборот, по–прежнему искал сближения и тут же поплатился за излишнюю поспешность. Его противник неожиданно переменил тактику и, оставив Вильконена в трех шагах от себя, сделал стремительный шаг к Линьяку. В ту же секунду Лесдигьер простым мулине порезал щеку Линьяку, рассчитывая, что это отвлечет его и даст время без помехи расправиться с Вильконеном. Так и случилось. Кровь обильно заструилась по щеке и подбородку Линьяка, окрасив белый воротник его рубахи. В толпе зрителей послышались аплодисменты. Линьяк побледнел, скрипнул зубами и позвал пажа, который быстро залепил рану крест–накрест липкой лентой желтого цвета, В центре креста был ватный тампон, пропитанный кровоостанавливающим составом, который и скрыл рану от любопытных взглядов.

Но когда Линьяк собрался вновь вступить в схватку, то с Вильконеном было покончено. Полминуты хватило Лесдигьеру, чтобы точным ударом шпаги перерезать горло противнику, Теперь незадачливый дуэлянт лежал на песке у барьера, белея на глазах. Его никто не убирал, это было не принято, поскольку зрелище поединка доставляло зрителям еще большее наслаждение.

Теперь они остались один на один, два великолепных фехтовальщика, и только провидение могло принести победу одному из них.

Король облегченно вздохнул и, преисполненный гордости за Лесдигьера, огляделся по сторонам, ища единомышленников. И тут же увидел досаду на лице кардинала и тревогу во взгляде матери. Зато остальные, особенно те, кто хорошо знал Лесдигьера, улыбались и возбужденно переговаривались, предрекая скорую победу храброму лейтенанту. Однако неожиданно случилось то, что заставило всех поутихнуть и нахмуриться.

Линьяк, едва остался один, сразу же понял, что дело принимает нешуточный оборот.

В толпе стали улюлюкать, послышались даже обидные прозвища, и Линьяк покраснел, поняв, что это относится к нему. Необходимо было перетянуть симпатии на свою сторону, а для этого надо было немедленно переходить от обороны к нападению. И он стал наступать, пытаясь оттеснить противника к барьеру.

Лесдигьер разгадал его замысел и, проведя два ответных парада, дал понять, что не двинется с места. Держа кинжал у груди как щит, он занял твердую оборонительную позицию, и когда Линьяк сделал паузу, чтобы передохнуть после нескольких безуспешных атак, то едва не поплатился за это, так, как Лесдигьер стремительно перешел в наступление приемом, называемым у итальянцев панто–реверсо (выпад левой стороной тела). Удар был отбит, Лесдигьер отошел на прежнюю позицию и тут же увидел ошибку противника. Слишком широко размахнувшись для отражения удара, будто бы у него в руках был тяжелый меч, Линьяк допустил большой перекос клинка в сторону. Он понял это слишком поздно, когда острие шпаги Лесдигьера уже устремилось к его груди. У него упало сердце. Какая–то доля секунды! Как его могли поймать на этом?! Конец лезвия был уже дюймах в пяти от его груди, как вдруг случилось непредвиденное. Лесдигьер неожиданно побледнел, покачнулся, сделал шаг влево; рука со шпагой бессильно повисла, и клинок острием вонзился в песок.

Зрители разом повскакивали со своих мест, не понимая, почему Лесдигьер стоит на месте и тупо глядит на Линьяка, не предпринимая ничего и опершись всем телом на шпагу. Не будь ее, он, вероятно, упал бы. А ведь победа была так близка! И только одна Екатерина Медичи загадочно улыбнулась, переглянувшись с кардиналом. Тот едва заметно кивнул. Только эти двое знали, в чем дело.

Воспользовавшись минутной слабостью своего противника и не давая себе труда разобраться в причинах этого, Линьяк сделал стремительный выпад и попал Лесдигьеру в левое плечо. Лесдигьер застонал и мрачно покосился на лезвие, упершееся ему в грудь и тут же убравшееся назад. Его спасло то, что укол был произведен осторожно; Линьяк боялся, что это всего лишь уловка противника для того, чтобы нанести врагу смертельный удар. Этот обманный трюк у дуэлянтов назывался контробманом. Линьяк понял свою оплошность, когда увидел, что Лесдигьер даже и не пытался отбить его шпагу, и решил тут же исправить просчет. Но боль, пронзившая все тело, вернула Лесдигьера к действительности, и он мощным парадом отразил удар.

Момент был упущен, теперь о скорой победе нечего было и думать. Мало того, в следующую минуту шпага его напоролась на кинжал соперника, как на щит, а его собственный был выбит из руки и улетел так далеко, что исчез из поля зрения.

Линьяк опешил. Теперь он лишился своего щита и дал противнику огромное преимущество в нападении.

Сжав зубы так, что хрустнули челюсти, Линьяк встал в позицию, готовясь защищаться и не упуская при этом из поля зрения кинжала, которым в любой момент, особенно в ближнем бою, противник мог нанести удар в бок.

Но Лесдигьер неожиданно выпрямился и улыбнулся, а потом зашвырнул свой кинжал туда же, где уже покоился кинжал его врага.

Он хотел биться на равных и не желал никаких преимуществ.

Линьяк вытаращил глаза; это было выше его понимания.

С трибун раздались рукоплескания.

Обменявшись несколькими ударами с противником, Лесдигьер только теперь решил пустить в ход приемы, которым обучил его Латемер. Он чувствовал себя превосходно, сознание того, что сейчас испанская школа фехтования встретится с французской и итальянской, придало ему сил и даже некоторый задор, и он смело перешел в наступление.

Видя, как Линьяк обороняется, Лесдигьер понял, что тот не впервой встречается с этой школой и знает некоторые приемы защиты, но до того мастерства, которым в совершенстве владел Латемер и которому он обучил его, Линьяку было далеко.

Это и решило исход поединка. Применив один из этих приемов, Лесдигьер сделал неожиданный выпад методом контратаки с уклоном влево–вниз.

Трибуны дружно ахнули и замерли, пораженные. Король вскочил с места, да так и застыл с раскрытым ртом. Шомберг, блаженно улыбаясь, спокойно смотрел, скрестив руки на груди.

Шпага Лесдигьера вонзилась прямо в сердце Линьяка. Удар был настолько силен, что лезвие, пропоров рубаху на спине, вышло наружу на добрых десять дюймов.

Линьяк выпучил глаза, будто все еще не веря в случившееся, выронил шпагу; потом неловко улыбнулся; кровь вдруг потоком хлынула у него изо рта, и он стал падать вперед, вцепившись при этом руками в торчащий в его груди клинок, словно хотел его вытащить. Лесдигьер резко выдернул шпагу, и мертвое тело Линьяка рухнуло ничком у его ног.

Нетрудно представить себе, какою была реакция зрителей. Трибуны вмиг опустели, все бросились к Лесдигьеру, и впереди всех — король. Только Екатерина Медичи и кардинал остались на месте, оба мрачные и неподвижные.

— Что же ваш яд, мадам? — спросил кардинал. — Почему он внезапно перестал действовать?

— Я и сама ничего не понимаю, — ответила Екатерина. — Все признаки отравления были налицо. Вы видели, как он пошатнулся? Еще немного, и он бы упал. И вдруг — такая перемена!.. Рене не мог меня обмануть, он предан мне как пес. Остается одно: эта шлюха не смогла вылить ему в бокал все содержимое флакона.

—Это исключено, — возразил кардинал. — Трактирщик сказал, что Лесдигьер выпил все до капли, а ведь доза была явно увеличена!

Екатерина уставилась на ристалище отрешенным взглядом, проследила взглядом, как выносят с поля битвы мертвые тела Вильконена и Линьяка и, словно в сомнамбулическом сне, произнесла одно только слово: — Непостижимо. — Потом прибавила, отвечая на немой взгляд кардинала: — Такое может произойти, если человек принимает противоядие.

Спустя некоторое время Екатерина, хищно улыбнувшись и сощурив глаза, как всегда делала, когда речь шла о ее врагах, сказала:

—Остается последнее средство.

А ристалище шумело, будто после победы израильтян над филистимлянами. Не успел Лесдигьер опомниться, как тут же был окружен придворными со всех сторон.

—Мсье Лесдигьер, — произнес король, не в силах сдержать радостных чувств, — я восхищен вами! Такого я еще не видел! Такими приемами не владеет никто. Вот вам моя рука!

И он протянул руку, которую Лесдигьер с трепетом пожал.

— Вы сделали благое дело, отправив на тот свет негодяя, который своим высокомерием и бахвальством заслужил всеобщую ненависть. Вы один отомстили за многих, и здесь, в этом окружении, — он обвел рукой толпу дам и кавалеров, — не найдется человека, который не был бы восхищен вашим поступком и вашим боем.

— Сир, я отомстил Линьяку за смерть своего друга, которому обязан жизнью.

— Как, он убил вашего друга?

— Это была собака, сир, которая однажды, много лет тому назад, спасла мне жизнь.

— Мне очень жаль. Я говорю это как большой любитель собак, вы ведь знаете мою страсть к охоте с борзыми. Но теперь вы квиты и, надеюсь, удовлетворены?

— Вполне, государь.

— Хорошо. А теперь я позволю себе объявить, — он обвел взглядом придворных, — о том, то отныне считаю шевалье де Лесдигьера, лейтенанта королевской лейб–гвардии, первой шпагой Парижа, равной которой нет! А если кто ставит под сомнение мои слова, пусть выйдет сюда с оружием в руках, чтобы доказать обратное!

Желающих, конечно же, не нашлось.

— Франсуа! — воскликнул Клод де Клермон–Тайар, подходя и пожимая приятелю руку. — Если ты хочешь взять мою любовницу, я не стану возражать. Бери. Я найду себе другую. Ибо слишком дорожу твоей дружбой и… собственной шкурой, — закончил он со смехом.

Придворное общество по достоинству оценило его шутливую тираду, встретив ее взрывом хохота.

И тут же дамы, оттеснив кавалеров, плотным кольцом окружили Лесдигьера и затрещали как сороки. Одни целовали его прямо у всех на глазах и вешались на шею, другие укоряли в том, что он к ним холоден, третьи клялись в вечной дружбе или любви, четвертые недвусмысленно предлагали свою любовь в любых ее проявлениях…

Лесдигьер с отчаянием утопающего взглянул поверх голов и увидел Шомберга. Поймав взгляд друга, верный Шомберг кивнул и поспешил на помощь. Бесцеремонно растолкав толпу и пробившись наконец сквозь плотное кольцо дам, Шомберг буквально выволок его из этого круга.

— Сударыни, как же вам не стыдно? Мсье Лесдигьер только что с честью выдержал такой страшный натиск врага и так при этом устал, что, боюсь, вашего натиска ему уже не сдержать.

Король, а за ним и все придворные от души рассмеялись.

После чего Карл IX сказал:

— Нет, ей–богу, Лесдигьер, если бы вы стали католиком, вы приобрели бы еще больший вес при дворе, ибо тогда вас полюбила бы моя мать. А теперь, господа, — провозгласил Карл, — последуем в замок! Бал начинается!

И все тут же валом повалили во дворец, шумно обсуждая только что увиденное зрелище.

Шомберг сразу же осмотрел рану Лесдигьера, убедившись, что она пустяковая, спросил, что случилось с ним, когда он позволил уколоть себя в плечо. Франсуа ответил, что какая–то пелена вдруг застлала ему глаза, его затошнило, все вокруг закружилось, свет померк перед глазами, и он упал бы в обморок, если бы не успел вовремя опереться на шпагу.

Укол Линьяка вывел его из этого состояния. Почувствовав боль, он сразу пришел в себя, и все симптомы тут же исчезли.

— Уж не подсыпала ли тебе вчера вечером твоя сирена чего–нибудь в вино? — высказал предположение Шомберг.

— Я стал невосприимчив к ядам, ты же знаешь, — пожал плечами Лесдигьер. — И потом, зачем ей отравлять меня, разве мы с ней расстались врагами?

И никто из них не подозревал, что той смертельной дозы яда, которую вылила Бланка в бокал Лесдигьера, сама не подозревая об истинном предназначении мнимого «эликсира любви», с избытком хватило бы на двух человек.

Недоумевая по этому поводу, друзья вместе со всеми вернулись в замок, и тут к ним подошел некий итальянец, придворный из свиты Екатерина Медичи, и с заметным акцентом проговорил:

—Dominatio vestra81 мсье Лесдигьер, Ее Величество вдовствующая королева хочет поговорить с вами. Она велела вам передать, что будет ожидать вас в королевских апартаментах.

Друзья переглянулись. Шомберг только пожал плечами в ответ на вопросительный взгляд друга.

Лесдигьер прошел на королевскую половину и доложил о себе.

Екатерина была одна. Увидев вошедшего, она изобразила приветливую улыбку на лице:

—Идите, идите сюда, господин гвардеец, и позвольте мне полюбоваться вами.

Лесдигьер подошел и склонился в поклоне.

— Вы у нас нынче герой дня, мой доблестный кавалер, если забыть о новобрачных; во дворце только и говорят, что о вашей дуэли, послы — и те превозносят вас до небес.

— Не столь велика птица, чтобы служить пищей для разговоров, — скромно ответил Лесдигьер.

— Ошибаетесь, шевалье. Вы сразили Линьяка, а ему не было равных в поединках. И если о нем говорили со страхом, то как же теперь будут говорить о вас?

81Ваша милость» (лат.).

— Ваше Величество, поступок мой, право, не заслуживает столь пристального внимания, которое все ему уделяют. Я только наказал этих господ, одного за спесивость и нахальство, а другого за высокомерие и дерзость.

— Ну–ну, не надо скромничать, господин лейтенант. Ваш благородный и смелый поступок заслуживает не только похвалы, но и награды. Вы защитили честь моей дочери, герцогини Монморанси, и я, как ее приемная мать, обязана отплатить вам за вашу услугу.

С этими словами она достала из ящичка стола великолепный перстень, заигравший в ее руках тысячью различных цветовых оттенков, и протянула его Лесдигьер.

—Возьмите это от меня на память. Пусть этот скромный подарок всегда напоминает вам о вашей королеве и о том поединке, который произошел у вас сегодня. Detur digniori82.

Лесдигьер, нисколько не смущаясь, взял перстень, поблагодарил и положил его в карман камзола.

—Нет, нет, — снова заулыбалась Екатерина, — так вы забудете о нем или, чего доброго, потеряете. Наденьте его на палец, я хочу, чтобы все видели, что король по достоинствуоценил ваш доблестный поступок.

Лесдигьер надел перстень на один палец, на другой и тут же снял его.

— Ну? В чем же дело?

— Ваше Величество, он мне велик. Если я надену его на любой из пальцев, я рискую тут же его потерять.

Королева с досады закусила губу:

—Ах, я в отчаянии, что не сумела угодить вам. Кто же знал, что у вас такие тонкие пальцы. Ну а на средний палец, самый толстый, он тоже не налезет?

— Нет, Ваше Величество, я уже пробовал. Екатерина выжала из себя улыбку:

— Мне, право, очень жаль.

—Мне тоже, Ваше Величество, но если у вас есть другой перстень, вы можете поменять его на это.

Королева вздохнула и развела руками:

—Нет, шевалье, к несчастью, другого у меня нет.

82Да будет дано достойнейшему» (лат.).

—Что ж, в таком случае я обменяю его у лучшего ювелира Парижа на точно такой же, но меньшего размера.

И он снова положил перстень в карман.

—Вам не стоит беспокоиться по этому поводу, — встрепенулась королева–мать, — когда мы вернемся в Лувр, придите ко мне, и я выберу из своей коллекции именно то, что вам нужно.

—Что ж, я так и сделаю. Екатерина кивнула.

Несколько секунд продлилось молчание. Казалось, Екатерина о чем–то мучительно размышляла.

— У вас есть ко мне еще что–нибудь, Ваше Величество? — спросил Лесдигьер.

— Нет, нет, — быстро ответила она, словно боясь, что сейчас выскажет то, о чем только что думала, — идите к своим друзьям, они, наверное, уже заждались вас. Если понадобится, я вас позову.

— Всегда к услугам Вашего Величества, — ответил Лесдигьер, откланялся и вышел.

И только тут она достала платок и приложила к губе, из которой сочилась кровь и которую она, прикусив до боли, прижимала языком.

Найдя Шомберга, Лесдигьер тут же показал ему перстень. Оба долго молчали, рассматривая его со всех сторон и удивляясь такому неожиданному подарку Екатерины Медичи.

Кто–то неслышно подошел к ним сбоку и остановился. Лесдигьер инстинктивно почувствовал это и, повернув голову, узнал парфюмера королевы–матери.

— Ба, господин Рене, как давно я вас не видел! — воскликнул он, пожимая руку миланцу.

— И я рад вас видеть, господин лейтенант, особенно сегодня, — ответил Рене. — Повсюду говорят о вашей дуэли с Линьяком и восхваляют ваше мастерство, — и он загадочно улыбнулся.

— Ах, мэтр, — горячо воскликнул Лесдигьер, — о чем вы говорите? Ведь вы знаете не хуже меня, чему или, вернее, кому я обязан сегодняшней победой над Линьяком.

Рене несколько раз кивнул головой, и вдруг улыбка разом слетела с его губ:

—Что вы делаете здесь, в королевской приемной? Бал уже давно начался, и вас везде ищут.

— Меня вызвала к себе королева. Рене нахмурился:

— Зачем?

—Она поблагодарила меня за то, что я отправил на тот свет человека, посмевшего так дурно отозваться о ее дочери, и подарила мне перстень.

Рене смертельно побледнел:

— Она подарила вам перстень? И вы надели его на палец?

— Нет, — спокойно ответил Лесдигьер. — К несчастью, он оказался велик.

Рене облегченно вздохнул:

— Слава Богу. Она заставляла вас надеть его?

— Таково было ее желание.

— Где этот перстень, покажите мне его!

— Вот он, — и Лесдигьер достал из кармана королевский подарок.

— Дайте его сюда.

Франсуа протянул перстень парфюмеру. Тот покосился на Шомберга и спросил:

— Ведь вы Шомберг? Друг мсье Лесдигьера?

— Вы не ошиблись, мэтр.

— В таком случае, я могу говорить свободно.

И он углубился в созерцание перстня. Вооружившись маленькой лупой, он с полминуты вертел его в руках, разглядывая со всех сторон, потом тихо проговорил, вернее, прошептал:

—Так и есть.

Друзья по–прежнему молчали, ожидая объяснений миланца. Вместо этого Рене произнес:

—Человеку, убившему любовника, не дарят перстней, молодой человек. Ваше счастье, что у вас оказались тонкие пальцы, вам не помогло бы уже ничто: против аква тофана бессильно все. А теперь подождите меня здесь, я пойду к королеве. Уверен, что через несколько минут она вас вызовет и даст другой перстень взамен этого. И тот, другой, вы уже смело можете надеть на палец, ничего не боясь. Кстати, ведь королева–мать до сих пор не знает, что это именно вы спасли мне жизнь тогда, зимой, на улице Д'Эсперон. — И тут же исчез за дверью, ведущей в покои королевы–матери.

Друзья так и не произнесли ни слова, ошарашенные последним сообщением Рене, как вдруг через минуту–другую он вышел из дверей и сказал, поманив рукой:

— Господин Лесдигьер, королева просит вас немедленно пройти к ней. — И он вложил в руку Франсуа злополучный королевский подарок.

Лесдигьер вошел и остановился на пороге.

—А–а, идите–ка сюда, господин лейтенант, — сказала королева, улыбаясь теперь уже вполне естественно. — Хорошо, что вы не успели уйти далеко. Дайте–ка мне сюда тот перстень, что я вам дала.

Лесдигьер молча, исполнил ее просьбу.

—А теперь возьмите вот этот, — и она протянула ему другой перстень, не менее драгоценный, чем первый. — Вы сказали, тот вам велик? Думаю, этот окажется в самый раз. Я случайно наткнулась на него, перебирая безделушки.

Лесдигьер взял перстень и, вспомнив наставления Рене, смело надел его на безымянный палец. Он пришелся как раз впору.

— Ну вот, — произнесла старая королева, глядя на молодого человека теперь уже совершенно другими глазами, заметно потеплевшими, — теперь мне не придется беспокоиться, пытаясь подобрать вам достойное вас кольцо.

— Я рад, что мне не надо будет лишний раз напоминать вам о себе своим появлением, мадам, — ответил Лесдигьер. — Но, если быть честным до конца, то должен вам признаться, что я и не собирался этого делать.

— Вот как? — изумилась Екатерина Медичи, довольная таким обращением к ней.

— Что же, в таком случае, вы собирались сделать с тем кольцом, шевалье? Продать?

—Нет. Я обменял бы его в ювелирной лавке. Она улыбнулась:

— Вот видите, как я вам помогла? Теперь вам незачем идти к ювелиру, чтобы обменять королевский подарок.

— Благодарю вас, Ваше Величество, — ответил Лесдигьер и низко поклонился.

Она была довольна тем, что так случилось. Только что — при первом их разговоре — ее одолевали сомнения: она стала склоняться к тому, что не права, идя на поводу у кардинала. И вот теперь столь неожиданный поворот! Значит, это перст судьбы.

Она долго молчала, не сводя с Лесдигьера глаз, будто пытаясь проникнуть в его душу, и, когда он почувствовал некоторую неловкость, королева мягко и доверительно проговорила:

—Ступайте, господин лейтенант лейб–гвардии короля. И помните: никто не должен знать о том, что здесь произошло. От вас самого отныне будет зависеть ваше настоящее и будущее. Что касается меня, то знайте, что я не принадлежу к числу ваших врагов, и если вам понадобится моя помощь, вы смело можете рассчитывать на меня. — В эту минуту она была искренна, и сама себе прекрасно отдавала в этом отчет.

Лесдигьер припал на одно колено и поцеловал руку кролеве. Она посмотрела на него взглядом любящей матери, у ног которой стоит на коленях ее сын, осенила его крестом и ласково произнесла:

— Идите с Богом!

Оставшись одна, Екатерина задумчиво уставилась в окно на темнеющие вдали при внезапно скрывшемся солнце башни Лувра. Потом сказала:

— Астрологи не врут, предрекая ему долгую жизнь. Бороться с этим бессмысленно. Судьба благоволит к этому человеку, незримый рок оберегает его от опасностей и упорно толкает вперед, в горнило жизни. Бог покровительствует ему, и я не стану отныне делать то, что не угодно Господу нашему.

Она свободно вздохнула всей грудью и направилась в бальный зал, чтобы поглядеть, как танцуют ее дети и придворные пары.

* * *

Увидев несколькими днями позже Лесдигьера, маршал Монморанси сказал ему:

— Вы поступили смело и благородно, вызвав на дуэль негодяя, посмевшего публично оскорбить мою жену, и убив его. Я счастлив, что в моем доме живет человек, который всегда готов вступиться за честь и доброе имя хозяев дома, не думая при этом ни о чем, кроме как о наказании обидчика, вздумавшего опорочить высокую нравственность и благочестие дочери Генриха II. Мне остается только сожалеть о том, что я не присутствовал при этом и самолично не вызвал этого мерзавца на поединок.

— Монсеньор, — ответил ему на это Лесдигьер, — вы ведь знаете, чем я обязан герцогине Ангулемской и как ее люблю. Мог ли я остаться равнодушным к этому выскочке, посмевшему дурно отозваться о женщине, приютившей меня, заботящейся обо мне как о родном сыне, от которой я никогда не слышал дурного слова в свой адрес и которой я обязан всем, о чем только может мечтать бедный провинциал, приехавший в Париж без гроша в кармане.

— Вы храбрый офицер, Лесдигьер, и вы знаете, как я вас люблю, — сказал маршал, — но теперь вы стали мне еще дороже, ибо отстояли в смертельной схватке честь и достоинство моей супруги, столь нагло попранные каким–то негодяем.

— О монсеньор, этим я в известной мере вернул вам свой долг. Помните, вы вступились за баронессу и вызвали на дуэль принца Конде, вознамерившегося сделать ее своей любовницей?

— Выходит, мы с вами квиты? — рассмеялся маршал.

— Получилось, что так, — согласился Лесдигьер. — Вы вступились за мою любовницу, а я в ответ — за вашу жену. Так что теперь…

— Теперь, Лесдигьер, вы должны видеть во мне не только вашего хозяина, но еще и преданного, сердечного друга.

— Полагаю, что имею основание сказать вам то же в отношении себя.

И мужчины обменялись крепким рукопожатием.

Назад: Часть шестая НАУКА МЭТРА РЕНЕ

На главную: Предисловие