Отступление
Что же происходило в лагере Красса-старшего, в то время как Публий со своим отрядом вел неравный бой?
Парфяне не стали дробить силы и все ушли за младшим Крассом. Истерзанное каре наконец получило передышку.
Проконсул восстановил поредевший строй и занял с войском небольшую возвышенность. Там он получил первое известие от сына. Гонец сообщил, что парфяне бегут, а римляне вот-вот должны их настигнуть. Красс разрешил своим легионерам пообедать, не покидая строя, и принялся ждать новых сообщений.
В неизвестности, к которой присоединилась тревога, прошел час, второй… Наконец на исходе третьего часа до лагеря Красса удалось добраться молодому контуберналу Публия. Юноша был ранен и еле передвигал ноги.
— Скорее отведите меня к проконсулу, — слабым голосом, но требовательно произнес контубернал.
Это было излишним — Красс сам спешил навстречу гонцу.
— Проконсул, немедленно пошли помощь Публию, или он погибнет. Галлы почти все перебиты, а римлян парфяне окружают и очень скоро замкнут кольцо.
— Почему же раньше Публий никого не посылал — надеялся справиться с Суреной своими силами?
— Твой сын посылал гонцов, и до битвы, и во время нее. Скорее всего, им не удалось добраться к тебя из-за парфян. Они везде и всюду. Я проскочил лишь чудом. Враги гнались за мной, им удалось сразить коня. Он упал на меня, и парфяне, видимо, сочли нас обоих мертвыми. С трудом я выбрался из-под него…
— Прошло очень много времени, — спохватился Красс и приказал: — Трубите сигнал атаки.
Едва каре сдвинулось с места, как римляне увидели, что к ним с угрожающей скоростью приближается черная туча пыли — это возвращались парфяне. Следом за всадниками неслась вселяющая страх музыка, в такт которой враги издавали дикие крики.
Один из всадников держал на копье человеческую голову. Он подъехал ближе других и, издеваясь, спросил по-гречески:
— Кто его родители и какого он рода? Трудно поверить, чтобы от такого отца, как Красс, — малодушнейшего и худшего из людей — мог родиться столь благородный и блистающий доблестью сын.
С последними словами парфянин бросил голову Публия к ногам римлян.
Все обратили взоры на Красса. Неожиданно для всех он проявил мужество Гая Муция Сцеволы, сжегшего правую руку и не издавшего при этом ни единого звука. Прижав окровавленную голову сына к груди, Марк Красс обратился к легионерам:
— Римляне! Меня одного касается это горе. А великая судьба и слава Рима, еще не сокрушенные и не поколебленные, зиждутся на вашем спасении. И если у вас есть сколько-нибудь жалости ко мне, потерявшему сына, лучшего на свете, докажите это своим гневом, обратите его на врагов. Отнимите у них радость, покарайте их за свирепость, не смущайтесь тем, что случилось: стремящимся к великому должно при случае и терпеть. Не без пролития крови низвергнул Лукулл Тиграна и Сципион Антиоха, тысячу кораблей потеряли предки наши у берегов Сицилии, в Италии же — многих военачальников, но ни один из них своим поражением не помешал впоследствии одолеть временных победителей. Ибо не только счастьем, а стойким и доблестным преодолением несчастий достигло римское государство столь великого могущества.
Так говорил Красс, но лишь немногие слышали его из-за грохота парфянских литавр и топота лошадей, до немногих сердец дошла речь старого сенатора. Когда проконсул приказал напасть на парфян, он увидел, что войско не в состоянии выполнить приказ. Не жажду мести, как следовало ожидать, вызвала брошенная к их ногам голова Публия, а страх и бессилие. Немногие сдвинулись с места, повинуясь слову проконсула и чувству долга.
А парфяне между тем в огромном количестве собирались вокруг каре. Вновь полетели смертоносные стрелы. Некоторые враги, осмелев, подъезжали вплотную и поражали римлян копьями.
Красс в бессильной злобе метался от легиона к легиону, уговаривая наконец оставить страх и сокрушить парфян. Он скакал на виду у тысяч врагов в плаще военачальника и надеялся, что парфянская стрела или копье избавят его наконец от мучений и позора. Все напрасно. Его телохранители давно лежали бездыханными в пыли, Красса же словно заговоренного не коснулась ни одна стрела.
Тогда проконсул решился на отчаянный шаг. Он выхватил у знаменосца огромного серебряного орла и бросил в самую гущу врагов. Прием был давний и испытанный в критических ситуациях. И на этот раз многие легионеры и всадники бросились спасать святыню, но вскоре все полегли под градом стрел и дротиков, иных порубили мечами.
Знамя досталось врагу, как накануне знамена Публия Красса. Они впоследствии хранились во дворце парфянских царей как самая ценная добыча, ибо немногие народы могли похвастаться тем, что держали в руках римских орлов и остались после этого живы.
Потеряв знамя, римляне и вовсе пали духом. И вот, когда все приготовились к смерти, неожиданно пришло спасение — на землю опустились сумерки.
Враги поскакали прочь, крича напоследок, что даруют Крассу одну ночь для оплакивания сына.
Парфяне явно лукавили. Они панически боялись темноты, и сам Сурена не смог бы заставить их сражаться ночью. Даже лагерь свой они разбивали как можно дальше от врага, чтобы не быть застигнутыми врасплох после захода солнца. Так что жертва Публия не была напрасной. Парфянам не хватило времени расправиться с основными силами римлян; времени, которое они потратили на уничтожение шеститысячного отряда Публия Красса.
Парфянам не удалось обратить римлян в бегство и уничтожить. Даже после многих потерь римляне числом превосходили врага, но у Сурены появился сильный союзник в лагере Красса. Имя ему было страх. Он парализовал волю римлян, отнял желание бороться и защищаться.
К сожалению, в войске Красса было очень мало ветеранов, а после сегодняшней битвы их стало еще меньше. Огромнейшая армия по боеспособности значительно уступала легионам Цезаря, часто укомплектованным лишь наполовину. Тяжелый переход через пустыню, гибель Публия Красса и тысяч товарищей, незнакомая страна и противник, который сражается вопреки всем римским правилам ведения войны, — все это окончательно подорвало боевой дух молодых легионеров.
Для римлян наступила страшная ночь. Никто не думал о погребении павших товарищей, об уходе за ранеными, об утешении умирающих — каждый оплакивал только себя. Именно оплакивал, ибо эту ночь римляне расценивали как короткую отсрочку смерти.
Марк Красс, мужественно принявший известие о гибели сына и весь день пытавшийся противостоять убийственной тактике парфян, теперь окончательно утратил душевные и физические силы, и даже саму способность здраво мыслить. С уходом врага сенатор ощутил всю боль невосполнимой утраты. Гибель любимого сына, деморализованное, понесшее страшные потери войско, крушение множества надежд и далеко идущих планов — таков был итог сегодняшнего дня для Красса.
В жизни Марка Лициния Красса случались и ошибки, и неудачи. Как у каждого человека, бывали у него и черные полосы, когда не везло буквально во всем, все валилось из рук или получалось совершенно не так, как хотелось. Тогда сенатор откладывал самые срочные дела и удалялся на одну из своих многочисленных вилл. Несколько дней он безмятежно наслаждался природой. Единственным его занятием была рыбная ловля. Управляющие, хорошо знавшие характер своего господина, зорко следили, чтобы к нему не приблизился ни один человек с деловым разговором, чтобы в его руки не попал ни один документ. Дня через три-четыре он полностью восстанавливал силы и был готов снова вершить дела, вызывающие изумление, восхищение или зависть у соплеменников. Он отдыхал всего несколько дней, но потом работал долгие недели и месяцы, не тратя напрасно ни мгновения и удивляя всех своей работоспособностью даже в преклонном возрасте.
Здесь, на чужой негостеприимной земле, не было утопающей в зелени виллы, полных рыбы прудов, не было управляющего, который позаботился бы о покое своего господина.
Красс удалился в палатку и укутал голову черным плащом, чтобы не слышать криков легионеров, стонов раненых и умирающих. Он лежал в полной темноте на голом песке, являя страшный пример непостоянства судьбы для безрассудной толпы, для людей же здравомыслящих — печальный пример великого честолюбия. Один вид Красса говорил лучше всяких слов, к чему может привести затмившая разум непомерная жажда славы, власти, почестей и богатства. Ведь он не удовлетворился тем, что был первым и влиятельнейшим человеком среди тысяч и тысяч людей, но считал себя почти обездоленным только потому, что его ставили ниже Цезаря и Помпея…
У палатки военачальника собрались толпы легионеров. Они еще верили, что проконсул может их спасти. Они хотели видеть его, слышать его голос. Легат Октавий и квестор Кассий пытались поднять Красса, расшевелить его, вернуть к жизни. Они сняли плащ с головы, начали говорить с ним, но все тщетно. Открытые глаза проконсула неотрывно смотрели вдаль, плотно сжатые губы даже не дрогнули.
Так ничего и не добившись, Октавий и Кассий покинули Красса.
Вслед за ними в палатку попытался войти древний старик легионер, но стража его задержала.
— Пропустите воина, — распорядился Октавий. — Что бы он ни сделал, проконсулу не станет хуже, чем сейчас.
— Узнаешь ли меня, Марк Лициний? — услышал над собой Красс шепелявый голос.
Ему показалось, что сама смерть пришла за ним, но страха не было, скорее наоборот, появилась надежда, что наконец закончатся все его мучения. Сенатор отрешенно посмотрел на склонившееся над ним морщинистое лицо и разочарованно произнес:
— Старый воин из Капуи. Я узнаю тебя, Рутилл. Но что ты хочешь от меня в минуту величайшего горя?
— Я рад, что память осталась с тобой, — облегченно вздохнул Рутилл. — В лагере говорят всякое…
— Это единственное, что у меня осталось.
— Я сочувствую твоему горю и понимаю его. В свое время я тоже потерял сына — молодого, красивого и сильного. Как и твой Публий, мой Мамерк пал в битве. В отличие от тебя я не стал лежать в палатке наедине со своим горем. Я оставил еще теплое тело сына, поднял тяжелый меч и сполна отомстил врагам за его гибель.
— Я уже стар махать мечом, Рутилл.
— Этого делать тебе и не надо. Ты должен вести войско. Выйди наконец из палатки. Десятки тысяч людей ждут твоего слова. Покажи, как римлянин должен держаться в минуты величайшего горя. От тебя зависит судьба многих тысяч легионеров, а ведь у них тоже есть отцы, матери, дети, жены — все они ждут своих мужчин. Подумай, что будет с Римом, если погибнет самое большое его войско. Из-за твоего горя наше отечество может остаться без защиты.
— Я попробую сделать все, что в моих силах. Спасибо, Рутилл, что пробудил меня.
Кассий и Октавий по собственному почину созвали совет. Они уже отчаялись увидеть Красса в добром здравии и ясном уме, а потому взяли на себя заботу о войске. Были приглашены легаты и центурионы. Судя по количеству приглашенных, совет должен был протекать бурно и окончиться нескоро.
Марк Красс вошел в огромную палатку, и державший речь Гай Кассий запнулся на полуслове.
— Продолжай, Кассий, — спокойно разрешил Красс, — только коротко и самое главное.
— Я предлагаю немедленно идти к Каррам. На открытом пространстве мы не сможем противостоять парфянам. Если дойдем до города, то по крайней мере получим отдых и защиту от парфянских стрел.
— Я согласен с тобой, Гай Кассий. Не будем терять время на разговоры — выступаем немедленно. Если у кого-то есть другие мнения — выскажете их, но не сейчас, а в Карах, — тоном, не терпящим возражений, окончил совет Красс.
Легионеры, несмотря на то, что смертельно устали за день, с воодушевлением приняли приказ выступать. Никто не хотел далее оставаться на месте, ибо все понимали, что здесь их ждет только смерть. Жажда жизни придала римлянам сил. Огромными толпами они повалили в направлении Карр, обгоняя в пути и легатов, и знаменосцев. Не было даже и речи о том, чтобы попытаться построить их в кромешной тьме.
Красс лишь собрал триста всадников и под командованием Эгнатия отправил вперед.
Позади войска, в оставленном лагере, начало твориться что-то невообразимое. Слышались шум, душераздирающие вопли и крики. Легионеры решили, что на них напали парфяне, и свернули с дороги: кто влево, кто вправо.
Причиной переполоха явились тяжелораненые, неспособные двигаться легионеры. Это они подняли шум, когда стало ясно, что их оставили. Собственно, о раненых кто забыл, а кто и не захотел вспомнить, потому что повозок на всех явно не хватало, а если немощных нести на руках, они бы сдерживали отступление войска и в конечном итоге могли бы погубить всех.
Ситуацию понимал каждый и, уходя, старался не оборачиваться назад. Римляне забыли, что венок за спасение товарища считался одной из самых высоких наград. Они забыли, что позором было оставить непогребенными павших на поле битвы собратьев. Никогда римляне не покидали места сражения, не отдав последних почестей мертвым и не позаботившись о раненых. Увы! Никто уже не думал ни о традициях, ни о венке спасителя. Впрочем…
Всю ночь между умирающими ходил старый легионер. Одних он утешал словом, другим подавал воду и делился сухарями, третьим давал несбыточные обещания, что Красс разобьет парфян и вернется обратно. А утром он вошел в оставленную палатку и вонзил меч себе в грудь. Этим легионером был Рутилл.
Красс с помощью легатов и военных трибунов с трудом собрал разбежавшееся войско. Оно стало еще меньше. Легат Варгунтей с четырьмя когортами заблудился и не вышел на дорогу. Многие легионеры сознательно бежали, куда глаза глядят, и вовсе не собирались возвращаться в свои легионы. Они надеялись в одиночку и по несколько человек дойти до римских провинций.
Первым добрался до Карр Эгнатий со своим отрядом в триста человек. Он сообщил Капонию, возглавлявшему римский отряд в городе, что Красс потерпел поражение и направляется в Карры. После этого Эгнатий со своими людьми ускакал к Евфрату и вскоре благополучно добрался до Сирии. Тем, что он оставил своего военачальника в трудную минуту, Эгнатий навлек на себя вечный позор.
Бесстрашный Капоний, недавно отстоявший Карры от варваров Силлака, немедленно принялся действовать. Он разослал людей в ближайшие селения собирать продукты. Сам же с отрядом поспешил навстречу Крассу. С почетом, достойным римского проконсула и наместника Сирии, Капоний проводил Марка Красса в город и позаботился о его утомленном войске.
