Часть вторая
I
Когда приближается осень и дни становятся короче, тогда природу охватывает жгучее стремление еще раз развернуться во всем своем великолепии и красоте; тогда точно лихорадка горит у нее в крови; соки пробиваются наружу, упиваются светом, алеют и пламенеют; тогда ровный, мягкий цвет летней зелени переходит в неспокойное и изменчивое многообразие знойных, жгучих красок; тогда лес стоит весь в огне, прекрасный и роскошный, как никогда, но и более, чем когда-либо, печальный, потому что под всей этой красотой кроется предчувствие тления. И это предчувствие разрушает ее, тихо и незаметно, а лихорадка, горящая в желтеющих листьях, тоже разрушает их, и осень надвигается неумолимо.
Затем приходит наконец день с высоким, бледно-голубым небом и прохладным, прозрачным воздухом, а после этого дня морозная ночь. И тогда среди холодной, безмолвной ночи, природа в последний раз вступает в бой, — вступает в бой со смертельным врагом своим, холодом.
Когда же наступает утро, и солнце красным диском поднимается над горизонтом, а мороз сверкает на листьях и на траве, тогда борьбе приходит конец; лихорадка перегорела, и листья неумолимо падают один за другим.
* * *
По Иудейской стране проходила осень. В Галилее она красовалась в совершенно летнем изобилии, разрушая одно, помогая другому созревать; она косила последние остатки луговых цветов и оставляла поле в темно-желтом великолепии, обрывала зеленую листву и заставляла рдеть виноград, обременяла ветви плодовых деревьев и наполняла доверху корзины собирателей фруктов. В жаркие дни над синей гладью Генисарета и над переливчатыми склонами гор скользили тени облаков; по вечерам, когда солнце садилось, высокие вершины пламенели как бы внутренним огнем; но ночью холодный ветер мчался с высот, бросался в долины, выл в ущельях, чуть не сметал мелкие селения и усыпал свой путь тысячами падающих листьев.
Когда люди выходили поутру на жатву, солнце жгло им щеки, и они радовались, что настала осень, золотая пора созревания и награды; но, когда они просыпались ночью и слышали жалобный шум ветра во мраке, тяжело ложилось им на душу сознание, что пришла осень, пасмурная пора уничтожения и угасания, вечер года.
Но в суровой Иудее осень не так давала себя чувствовать; там равнина лежала в своем неизменно-тусклом освещении, и там, в своем блистающем великолепии, в своей бесплодной красоте, возвышался Иерусалим, мимо которого сменяющийся год проносился бессильно.
Только на Елеонской горе находила себе осень поле для деятельности; там могла она истреблять зелень, заставлять плоды созревать, а листья падать. Как зеленеющий островок высилась эта гора посреди каменного моря. Можно было подумать, что природа, богиня-сеятельница, устало и уныло шествуя по этим высотам, нечаянно опустила руку в подол своей мантии и выбросила на дорогу горсточку семян. С тех пор стоит тут Масличная гора и свидетельствует о странствовании богини.
Там лежало селение Вифания, а поблизости его находилась усадьба, принадлежавшая человеку, прозванному Симоном прокаженным.
Был вечер; дневные работы кончились, и дом казался опустелым, точно необитаемым.
Но на скамье у одной из его стен сидела одинокая женщина.
Она была уже немолода. Хотя чистые, благородные линии ее лица сохраняли еще мягкость и округлость молодости, но на них лежала черта серьезности и покорности, мерцающий отблеск погибших юных грез. Лучи заходящего солнца светились на ее высоком лбу и переливались на гладко зачесанных назад волосах. Она сидела совсем тихо, с закрытыми глазами, точно спала.
Первая морозная ночь посетила окрестность, но в течение дня воздух снова сделался тепел и мягок, а теперь, в вечерней тишине, пространство наполнялось чем-то похожим даже на веяние весны. Но среди безмолвия слышался почти неуловимый звук, таинственно шелестящие, легкие, замирающие вздохи, точно ропот незримых существ, реявших в пространстве; это листья отрывались и падали во тьму среди стволов.
Вдруг женщина встрепенулась и подняла глаза. В эту минуту вся осенняя печаль овладела ею со стремительной, подавляющей силой. Она видела день за днем, как осень надвигалась, шаг за шагом следила она за ее опустошительным шествием и думала, много раз думала и говорила:
«Вот опять настала осень!» И, тем не менее, ей казалось, что только теперь, в этот миг, она действительно поняла, что настала осень, — бесповоротно и неотменно.
Какое-то странное чувство вселилось в нее; хорошо знакомый ландшафт представился ей в это мгновение удивительно чуждым; пространство, открывавшееся между поредевшими ветвями, как будто делалось больше и шире и смотрело на нее вопрошающим, загадочным взором. Она недоумевала пред этим вопросом; не была уверена в том, что понимает его, но чувствовала, чувствовала почти со страхом, что, если б даже она и понимала его, ответа на него у нее нет.
И, совершенно углубившись в себя, она сидела и неподвижно смотрела в вечерний сумрак. Взор ее машинально следил за завядшим листом, медленно опускавшимся на землю. Такую печаль, такую ужасную печаль возбудил в ней этот падающий лист, что она чуть не залилась слезами.
Она принудила себя остановить свой взгляд на маленькой группе людей, проходивших по дороге вдоль склона горы. Впереди быстрыми, нетерпеливыми шагами шла молоденькая девушка, с любопытством озираясь вокруг.
Женщина подумала с горьким чувством зависти:
«Она идет в Иерусалим, — быть может, в первый еще раз. До чего она довольна и счастлива! Ей, наверно, не больше семнадцати лет! Семнадцать лет! Да! Иерусалим ее единственная цель, единственная мысль! А я!..»
Что-то похожее на страх нашло на нее; взор ее расширился, сделался мрачным и удивительно сухим, точно сожженным скорбью, и она прошептала почти беззвучно: «Ответа нет!»
Что хотела она этим сказать? Едва ли она знала сама. Одно только она знала: что что-то внутри ее, что-то великое и прекрасное, самое прекрасное изо всего ее достояния, давно уже отмирало, год за годом, день за днем, но что теперь оно вновь пробудилось к жизни, более сильное, чем когда-либо, и стало молить и стучаться, плакать и повелевать. И еще она знала, что ждет и жаждет чего-то, чего-то необычайного, сверхъестественного, подобного откровению, голосу из далекой дали, долженствующему принести ей утешение и опору.
Внезапно ею овладело желание встать и пойти, пойти бродить по белу свету, — «в поисках своего счастья», — подумала она сначала с улыбкой, но затем вполне серьезно: «да, своего счастья!» Она знала, что это одна только фантазия, но все-таки пыталась сжиться с ней, потому что предугадывала, что, когда эта фантазия совсем рассеется и она снова очнется, ей предстоит тогда нечто весьма тяжелое, весьма серьезное, нечто торжественное, вроде последнего прощания с тем, что нам всего дороже на свете.
И она поднялась и сделала несколько шагов, но затем круто остановилась. Сразу она ощутила в себе полное спокойствие и холод, и все это ей показалось так грустно-ребячливо, так горько, так безотрадно-смешно. Она повернула назад и снова села на скамью. «Боже мой», — подумала она, прижав руку к сердцу: «какая пустота, какая ужасная пустота!»
Солнце теперь скрылось за вершиной горы, бросавшей длинную тень на равнину. Внизу, по дороге, шли опять люди. Она следила за ними взором, пока они не исчезли, и потом снова подумала: «какая пустота, какая ужасная пустота!»
Показался одинокий путник.
Он шел с поникшей головой тяжелой, усталой поступью. На фоне черных волос, ниспадавших на плечи, лицо Его казалось страшно бледным. Стан у Него был высокий и тонкий, несколько наклоненный вперед. Он точно нес на Себе невидимую ношу.
Вдруг Он остановился и поднял взгляд на гору. После некоторого колебания Он свернул с дороги и направил шаги к подъему.
По мере того, как Он приближался, женщина все время следила за Ним взором. Ей представлялось, что в душе ее хранится воспоминание, связанное с этой фигурой, но она не могла его отыскать. Когда прохожий был уже так близко, что она могла ясно различить Его лицо, ее поразило его кроткое, скорбное выражение.
Она не знала почему, но оно изумило ее.
Она как-будто ожидала чего-то другого.
Но чем дальше она вглядывалась в это лицо, тем больше ей казалось, что ее собственная печаль съеживается, делается совсем крохотной, совсем незаметной. Она не могла больше оторвать взоров от этого Человека.
Он прошел на некотором расстоянии, не взглянув на нее. Затем исчез за домом.
Но образ Его все еще стоял перед ней.
«Какой Он шел согбенный!» — подумала она.
«Что это, что это Его так гнетет?»
Вдруг она встала и обогнула дом. Внимательно всматриваясь, взглянула она на подъем горы и там увидала Его фигуру.
Задумчиво пошла она вслед за Ним.
У нее было такое чувство, точно она должна получить объяснение чего-то, что тревожило ее своим смутным вопросом.
Вскоре Он исчез у нее из виду, заслоненный деревьями. Она ускорила свои шаги, преисполненная одной только мысли — еще раз увидеть Его.
И вот, взобравшись на вершину горы, она внезапно очутилась совсем близко от Него.
Он сидел и смотрел вниз, на Иерусалим, освещенный заходящим солнцем.
Ее изумило странное выражение Его лица.
Невольно и она посмотрела в ту же сторону, и во взгляде ее заключался вопрос.
И тотчас же ее взор вновь обратился на него, — при виде Иерусалима, дремлющее воспоминание проснулось в ее душе. Она невольно отступила на несколько шагов и повернулась, чтоб идти назад.
Но сделанное ею движение привлекло к ней внимание Незнакомца. Он встал и приблизился к ней. Она начала торопливо спускаться по склону горы, но внезапно остановилась и стала ждать Его с внимательным, напряженным выражением в лице. Когда Он подошел к ней, ее невольно тронул его утомленный, страдальческий вид.
Он спросил ее, не может ли она указать Ему место для ночлега. Простояв несколько минут в нерешительности, она ответила:
— Брата нет дома, и я не знаю, могу ли я…
Она почувствовала, что Он смотрит на нее, и поспешно продолжала, ясно и открыто встретив Его взор:
— Пойдем со мной, я дам Тебе ночлег!
И поспешными шагами стала она спускаться к городу, впереди Незнакомца. Некоторое время они шли молча; потом она обернулась к Нему и спросила:
— Ты идешь в Иерусалим?
— Да, — рассеянно ответил Он: — в Иерусалим.
— Ты верно издалека? — опять спросила она. — Ты кажешься таким утомленным.
— Да, — ответил Он в прежнем тоне, — Я издалека.
Она сдвинула брови, словно раздраженная Его ответом. Вдруг она посмотрела на Него твердо и пытливо и сказала почти вызывающим голосом:
— Я знаю, кто Ты, — Иисус Назарянин!
Нисколько, по-видимому, не удивленный, Он ответил с загадочной улыбкой:
— И, тем не менее, ты хочешь дать Мне приют в своем доме?
Впервые посмотрел Он внимательно на нее. Она вспыхнула при Его словах, и Его поразило благородное и непорочное выражение ее лица. После того Он не раз взглядывал на нее, и выражение Его собственного лица постепенно делалось светлее. Но Он не говорил больше со своей спутницей.
Она тоже долго хранила молчание; на лице ее отражалась борьба противоречивых чувств. Вдруг она стремительно спросила, не взглянув на Него на этот раз:
— Зачем Ты идешь в Иерусалим? Ведь Ты идешь туда не по собственной воле!
Он взглянул на нее с изумлением, и снова взор Его сделался мрачным и страдальческим.
— Что ты об этом знаешь? — строго ответил Он. Но она продолжала в прежнем тоне:
— Я видела это по Твоему лицу, когда Ты сидел на вершине горы. За что Ты ненавидишь Иерусалим?
— Я ничего не ненавижу, — ответил Он, и его голос был все так же строг, почти суров.
— Так Тебе там угрожает что-нибудь недоброе? — спросила она, по-прежнему не глядя на Него, точно стыдясь своих расспросов, но побуждаемая к ним неотразимой силой.
— Может статься! — беззвучно прошептал Он, но затем спокойно и серьезно посмотрел на нее и сказал:
— Ты угадала, — это так и есть.
— И ты все-таки идешь туда?
— Да, — ответил Он, и прежняя странная улыбка снова показалась на Его устах.
— Этого я не понимаю! — тихо промолвила она и взглянула на него большими, недоумевающими глазами.
Он встретился с ней взглядом.
— Теперь не понимаешь, — кротко сказал Он, — но, может быть, когда-нибудь поймешь.
Она остановилась и посмотрела на Него, побледневшая, расширенным, вопрошающим взглядом. Потом она потупила глаза и продолжала путь, но робко держалась на некотором расстоянии от Незнакомца.
И в молчании дошли они до дома, пред которым она раньше сидела. В тот самый миг, когда они должны были переступить чрез его порог, она вдруг остановилась, снова бросила на своего Спутника быстрый, застенчивый взгляд и сказала:
— Да, я думаю, что понимаю.
И, прежде чем Он успел что-нибудь ответить, она исчезла внутри дома.
Иисус задумчиво посмотрел ей вслед.
Потом Он оглядел маленький домик, который так радушно и гостеприимно стоял перед ним, увитый лавром и виноградом, провел рукой по лбу и, глубоко вздохнув, последовал за женщиной.
Она стояла, разговаривая с другой — очевидно, ее младшей сестрой, с веселым и приветливым лицом, находившимся в мирной гармонии со всей уютной обстановкой. При входе Иисуса Его спутница поспешно оставила горницу и снова вышла в сад, между тем как младшая из двух хозяек радушно пошла к Нему навстречу.
Сестра, по-видимому, не сказала ей имени Гостя, но Его наружность внушила ей, тем не менее, невольное почтение, смешанное со страхом, так что вначале она прислуживала Ему молча, почти с робостью.
Однако, его приветливость и простота мало-помалу возбудили в ней доверие, и она сделалась более общительной. Она рассказала Ему, что ее зовут Марфой, а сестру Марией, и что имением больного брата Симона управляет другой брат, Лазарь…
Сумерки спускались на землю. Мария опять сидела на скамье, неподвижно глядя в вечернюю мглу и слыша, как кругом падают листья. Ни малейшего дуновения не было теперь в воздухе; вокруг нее царил мир, тихая и строгая торжественность, какое-то призывное величие, и ей страстно захотелось тоже сделаться его участницей; она стала ждать, не снизойдет ли и на нее печальное учение осени — покорность.
«Может быть, когда-нибудь поймешь!» — прозвучало в ее ушах, «Нет», — подумала она с проснувшимся вновь упорством: «нет, я этого не понимаю!» И снова выступила перед ней ее прежняя фантазия, что она пойдет бродить по белу свету в поисках своего счастья. Ей казалось, что сердце ее готово разорваться от страстного, бурного стремления, от лихорадочной, пламенной тоски по счастью и по любви, любви и счастью юности, по всему, что было лучшего и прекраснейшего в ее помыслах и мечтах, по жизни, настоящей, истинной, богатой жизни, какой мы никогда не достигаем и которая должна, однако, существовать, раз мы можем ее жаждать. И она заплакала — бурно, неудержимо и так горько, как будто все, что придавало ее жизни какую-либо ценность, должно было уйти вместе со слезами.
Постепенно слезы иссякли, и тогда она почувствовала, как на нее спустилось и подчинило ее своей власти нечто совсем другое, — тяжелое, строгое, неотвратимое.
Вдруг она услыхала возле себя голос:
— О чем плачешь ты, женщина?
Она вздрогнула и отвернула лицо, загоревшееся стыдом. Она не видала Иисуса, но знала, что это Он стоит возле нее, и чувствовала на себе Его взгляд. Она хотела встать и уйти прочь, но не могла.
Несколько минут прошло в молчании; потом Он снова заговорил:
— Мария, тебя осень печалит?
Тогда стыд ее исчез, она повернулась лицом к Иисусу и обратила на Него горящий ожиданием взор.
— Да! — прерывисто ответила она и сделала невольное движение, как бы протягивая к Нему руки.
Он взглянул на нее и страшно побледнел. Потом, сделав над собой усилие, выпрямился; взор Его скользнул мимо Марии и неподвижно застыл в пространстве.
— Блаженны плачущие, ибо они утешатся! — произнес Он тихим, но твердым голосом. Лицо Его приняло строгое выражение, устрашившее Марию. Она поспешно поднялась и, едва держась на ногах, почти шатаясь, вошла в дом.
На следующий день, ранним утром, когда в доме все еще было тихо и безмолвно, Иисус покинул его и направился дальше по пути в Иерусалим.
Когда Мария узнала, что Он ушел, она почувствовала облегчение. Всю ночь она пролежала в страхе перед тем, что принесет наступающий день, и, по мере того, как приближалось утро, ее страх все возрастал. Ей хотелось бы иметь возможность все дальше и дальше отодвигать этот день, не вычеркнуть его из будущего, — нет! — а только знать, что он еще наступит. Поэтому, когда Марфа сказала ей, что Незнакомец удалился уже из их дома, ей стало на мгновение как-то легко на душе. Она хотела увидеть Его еще раз, она знала, что увидит Его, но только бы не теперь, только бы не так скоро!
Выйдя из дому, она с удивлением, но в то же время и с радостью заметила, что ночью прошел дождь. Теперь солнце освещало влажную землю, и утренний ветерок стряхивал с деревьев мелкие, сверкающие капли.
И где же осень? Уж не приснилось ли ей, что настала осенняя пора?
Да, она всему радовалась; все кругом представлялось ей таким близким, таким родным; она все понимала и все любила, была так странно, так глубоко счастлива, не зная почему и не желая этого знать.
Она медленно спустилась со склона горы и пошла по дороге в Иерусалим. В ее душе безостановочно мелькало далекое воспоминание, делавшееся все более действительным и ярким и под конец поглотившее ее всецело. Ей казалось, что она вновь переживает его.
Это было два года тому назад. Она была в Иерусалиме, ходила помолиться в храм, но не обрела мира в молитве. Она жаждала утешения и примирения, но пред ее мыслями стоял только гневный и угрожающий Бог. С печалью и унынием в сердце возвращалась она оттуда.
Тогда ее внимание привлекло сборище на улице. Она остановилась, стараясь по речам окружающих догадаться о том, что здесь происходит, но до слуха ее долетали только звуки взволнованных, сердитых и спорящих голосов; самый же смысл слов тонул в этом шуме.
Вдруг все смокли и устремили взор в одну точку. Она тоже посмотрела туда.
Посреди толпы стоял молодой, стройный Человек в белом плаще. Он не был высок ростом, а между тем казался выше всех окружающих. Глаза Его были опущены, а рот нервно подергивался. На Этого Человека все и смотрели. Ближе всех к Нему стояла кучка людей, которых, по их внешнему виду, Мария признала за фарисеев. Один из них, низенький толстяк, с важной и гордой осанкой, находившейся в смешном контрасте с его фигурой, говорил с Незнакомцем. Когда он кончил, на губах его заиграла хитрая усмешка, и усмешка эта отразилась на лицах окружающих. Они, казалось, с торжеством ожидали ответа.
Но вдруг Незнакомец поднял глаза и устремил на них взор, пламеневший гневом.
Он начал говорить, но Мария не разобрала Его слов, а только видела эти сверкавшие гневом очи. Потом народ опять зашумел и стал тесниться вперед, так что она ничего больше не могла видеть. Задумчиво пошла она дальше. В стороне от толпы стояла женщина; Мария обратилась к ней с вопросом:
— Кто Этот Человек в белой одежде?
Та взглянула на нее каким-то странным, затуманенным взором и отвечала:
— Иисус Назарянин, Сын Божий!
Мария вдруг остановилась и подумала:
«Да, она именно так сказала: Иисус Назарянин, Сын Божий!» С чувством какой-то непонятной тревоги ускорила она шаги.
После того воспоминание об этом преследовало ее в течение нескольких дней.
Когда она раздумывала о странном взгляде и всей манере женщины, с которой она говорила, то приходила к заключению, что та, вероятно, немного помешана; поэтому она и не хотела углубляться в смысл ее слов.
Но они все-таки произвели на нее глубокое впечатление, благодаря той особенной связи, которая возникла, таким образом, между ее собственным настроением и видом разгневанного Чужеземца. Они были как бы подтверждением ее собственных мыслей в то время. Постепенно, однако, и это воспоминание нашло себе вместе с другими могилу забвения на дне ее души…
Мария зашла так далеко, что видела уже Иерусалимский храм, возвышавшийся над склоном горы. Тогда она повернула, чтоб идти обратно. В ней не было теперь прежнего ощущения радости и счастья; какая-то неопределенная тревога то и дело заливала краской ее щеки.
И в ушах ее звучали слова той женщины:
«Иисус Назарянин, Сын Божий!»
Вдруг она остановилась и широко раскрытыми глазами стала смотреть вперед. По дороге шла ей навстречу женщина; одета она была бедно, почти нищенски; маленькая, хрупкая, с густым слоем пыли на одежде, она шла неверной поступью, внимательно озираясь вокруг.
Но вот она остановила глаза на Марии, — этот взгляд! — да, это была она, женщина, произнесшая те Странные слова!
Мария не трогалась с места и, не отрывая от нее глаз, ждала ее, в сущности сама не зная, для чего. Но женщина не обратила на нее большого внимания и прошла мимо, лишь мельком на нее взглянув.
Тогда Марию охватило непреодолимое желание заговорить с ней. Она пошла за ней следом, вскоре нагнала ее и дернула за платье.
Женщина обернулась и посмотрела на нее со спокойным вопросом в глазах.
Мария пришла в замешательство; она не подумала о том, что же она ей скажет.
— Ты ищешь кого-нибудь? — спросила она, наконец, пристально глядя на нее все время.
На один миг что-то похожее на подозрение промелькнуло в глазах женщины, но затем она спокойно ответила:
— Кого мне искать?
Мария почувствовала, что начинает сердиться; какое-то особенное настроение овладело ею, смесь стыда и гнева, и она сказала без колебаний:
— Ты ищешь Иисуса Назарянина?
Глаза женщины блеснули, и она горячо воскликнула:
— Да, — это правда, я ищу Его, не знаешь ли ты, где Он?
Мария не сводила с нее взора.
— Он ночевал у нас в доме, — теперь Он ушел, — Он, наверно, в Иерусалиме.
Женщина кивнула головой.
— Да, да, я так и думала! — И она хотела идти дальше, но Мария удержала ее.
— Кто ты? Почему ты неотступно следуешь за Ним? — запальчиво спросила она, остановив на женщине пытливый взгляд.
Та подняла голову и встретилась глазами с Марией. В ее взоре были сначала смущение и гнев, но скоро они исчезли и их сменили печаль и смирение и еще что-то, озадачившее. Марию; быть может, это было сострадание.
— Я — Мария Магдалина, самая презренная из Его слуг. Я была грешницей, — тихо прибавила она и почти с гордостью взглянула на Марию. Затем она поспешно пошла далее.
Мария тоже продолжала свой путь. Но душа ее находилась в страшном смятении.
«Она любит Его, — думала она, — а между тем считает его Сыном Божьим!»
Эта мысль представлялась ей грозным приговором.
Когда она пришла домой, ее вид испугал Марфу. Но на все ее расспросы она не дала никакого ответа, только со слабой улыбкой качала головой и говорила, что вполне здорова. Марфа видела, что одно уже ее присутствие есть мука для сестры.
И так продолжалось и следующие дни. Бессильно опустив руки на колени, Мария неподвижно сидела и смотрела перед собой застывшим взором. Стоило войти кому-нибудь в горницу, как она начинала тревожиться и волноваться: особенно же нестерпимо было ей присутствие сестры или брата, — она точно стыдилась чего-то перед ними. Порой она делала над собой усилие, пытаясь заняться, помочь сестре в хозяйственных хлопотах, но вскоре бросала дело и снова погружалась в прежнее оцепенение. Тяжелая усталость парализовала не только тело ее, но и волю. На лбу ее образовались две мелкие, глубокие морщинки, как бы от непрерывной мучительной думы, а по ночам Марфа слышала порой, как сестра шептала слова, которых она не дерзала понять, слова о грехе и позоре.
Спустя несколько дней Лазарь и Марфа собрались в Иерусалим. Мария решительно отказалась сопровождать их, горячо уговаривая их в то же время идти. Под конец они должны были уступить ее настояниям.
Они пустились в путь с утра. Как только они отправились, Мария вышла в сад и села на скамью перед домом. Несколько часов просидела она неподвижно, погруженная в оцепенелое раздумье. Вдруг лицо ее нервно оживилось; она встала и начала спускаться к дороге. Проходивший мимо юноша взглянул на нее с изумлением. Тогда она заметила, что одета небрежно, покраснела и вернулась домой. Пока она надевала свое праздничное платье, в голове ее проносились обрывки из разговора с Иисусом. Она опустила руки, громко говоря сама себе: «Да, я понимаю это!» — и улыбнулась улыбкой, которая ей самой показалась странной.
Когда она была готова, она направилась в Иерусалим. Она шла без остановки, не отдыхая ни минуты. Часа через два после полудня она была уже в городе. Там она начала бродить по улицам, пугливо избегая всех встречных, бросая кругом быстрые, зоркие взгляды. Несколько раз подходила она к храму, но, покачав головой, внезапно поворачивала назад. Так прошло еще часа два или три; возраставшая в ней все это время тревога побуждала ее идти все торопливей вперед. Она шла и шла, не обращая больше внимания на недоумевающие или насмешливые взгляды прохожих.
Наконец, она очутилась совсем далеко от храма, на одной из окраин города. Тогда она остановилась внезапно, и трепет пробежал по всему ее телу. В тени колоннады собралась небольшая кучка людей; то были нищие и блудницы, хромые и увечные, самые жалкие и самые презренные отбросы Иерусалима. Посреди них стоял Иисус и беседовал с ними.
Когда Мария остановилась, Он увидал ее и взглянул на нее на мгновенье, — скорбная складка появилась на Его устах, но затем Он снова обратился в другую сторону и продолжал Свою речь. Голос Его сделался еще мягче, — некоторые женщины тихо плакали.
Но Мария приближалась медленно, с потупленным взором, пока не подошла так близко, что могла различить Его слова. Тогда она опять остановилась и стала слушать. Тишина и спокойствие водворились в ее сердце; она не шевелилась, точно боясь пропустить хоть одно слово; только грудь ее поднималась и опускалась, тяжело дыша.
Происшедшая в ней перемена наполнила ее ощущением неизъяснимого счастья. Слова Иисуса овладевали ею с такой полнотой, что ей казалось, будто она живет только ими. Она вся прониклась сознанием глубокого, сокровенного понимания, живого восприятия того, что Он говорил, и ей думалось, что не только Его слова она понимает, но и то, что таится в самых недрах Его души, и что ко всему этому сокровенному ей будет дано приобщиться. И под конец она подняла глаза и посмотрела на Иисуса ясным и твердым взором, в котором не было больше ни страха, ни стыда.
И пока она так смотрела Ему в лицо, одна мысль проснулась в ней и, все проясняясь достигла глубокой, непреложной уверенности. Правда, в этой мысли была скорбь, самая глубокая скорбь, какая только могла обрушиться на нее, но в то же время она чувствовала, что выше и прекрасней этой скорби нет ничего в ее жизни. Эта мысль заключалась в том, что Этот Человек отмечен смертью, что дни Его сочтены. И пред этой уверенностью исчезли в ее душе все сомнения, все беспомощные вопросы. Кто Он, — Человек или Бог, — есть ли любовь ее к Нему грех и кощунство, это утратило для нее теперь всякое значение. Она одно только знала: что ее единственная задача усладить для Него безграничной преданностью те часы, которые Ему еще оставалось прожить, беззаветно отдать Ему все свое существо, всякую мысль, всякое чувство, всякое желание, принести Ему в дар счастье глубокого, задушевного сочувствия. Ради этого жила она, мыслила и страдала; силу на это она ощущала в своей любви.
Она не отрывала от Него своего взора. «Он должен взглянуть на меня! — думала она, — и тогда Он все поймет! Почему не смотрит Он на меня, — разве же Он не знает, что происходит во мне?»
И вот Иисус обратил к ней Свое лицо и встретил ее взгляд. Это длилось один только миг, но она видела, что Он понял ее и принял ее дар.
Вечером Иисус возвращался в Вифанию вместе с Марией, ее сестрой и братом. Марфа бросала удивленные взгляды на сестру: вся она была какая-то просветленная, как это бывает в то мгновение, когда человек свел свои счеты с жизнью.
Некоторые из учеников следовали за ними, а также и Мария Магдалина: Мария часто взглядывала на нее, но Магдалина избегала ее взора. Во всем ее существе было что-то, более, чем всегда, смятенное и сокрушенное.
Но когда они остались на минуту одни, она порывисто схватила руку Марии и поцеловала ее.
II
В тот же вечер Иуда тайно покинул Иерусалим, куда пришел вместе с другими учениками. Его путь лежал на юг, по непроторенным тропам, чрез горы Иудеи. Ни одной живой души не встретил он; если же видел человеческое жилье, то обходил его. Но когда ночной мрак спустился так густо, что он ничего уже не мог видеть перед собой, он поневоле должен был остановиться.
Не чувствуя ночной свежести, он сел, куда попало. Сомкнуть глаз он не мог ни на минуту. Он сидел, бодрствуя, дожидаясь рассвета, проклиная темноту, мешавшую его бегству, — в этом промедлении ему чудилась опасность.
Он пришел теперь к этому решению после длившейся три месяца ожесточенной внутренней борьбы. Давно уже бегство представлялось ему единственным спасением, но в последнюю минуту силы всегда изменяли ему, и он оставался. А между тем он видел опасность в каждой подобной отсрочке.
Ибо одна мысль преследовала его неумолимо, — мысль о предстоящей смерти Учителя. Эта мысль зародилась из слов, сказанных Иисусом Своим ученикам в пустыне и пустивших корни в душе Иуды, хотя тогда он ими не проникся, а затем питалась и росла под влиянием чего-то необъяснимого, вкравшегося в жизнь Иисуса и Его апостолов, носившегося в окружавшем их воздухе и отражавшегося порой в их глазах, чего-то давящего, щемящего сердце, подобно далекой еще грозе. Были еще иные явственные признаки, тревожившие других, наиболее прозорливых, по крайней мере, учеников: в толпах, окружавших Иисуса и внимавших Его словам, начали показываться чужие, зложелательные лица; несколько раз к Нему являлись подосланные из Иерусалима люди, предлагали Ему коварные вопросы, старались выведать Его намерения и, разбитые и уничтоженные, возвращались с угрожающими речами и с жаждой мести во взоре. На все это Иуда не обращал, однако, внимания, по крайней мере, сознательно он не останавливался на этом; у него было только предчувствие, и поэтому тем решительней определяло оно его внутреннюю жизнь.
Он думал: «Если Он умрет, и я буду в это время при Нем, Его образ будет постоянно преследовать меня и отравлять мне жизнь, которую я люблю и от которой Он отвлек меня волшебной силой. Я должен был бы раньше покинуть Его, — должен был бы раньше этого Его забыть, — я буду жить далеко отсюда, и тогда мне никогда не придется узнать о Его смерти!»
Когда же он пришел в Иерусалим, эта мысль с такой мучительной уверенностью стала его осаждать, что дала ему силу привести план в исполнение.
Вечером, после того, как Иисус вышел из Иерусалима, Иуда незаметно отстал от прочих учеников и украдкой покинул город.
Как только начало рассветать, он поднялся и продолжал свой путь. Один раз, очутившись на вершине какой-то горы, возвышавшейся над другими, он остановился и бросил пугливый взгляд назад, туда, где лежал Иерусалим. Но только голые горы ограничивали небосклон; город же скрылся от его взоров. Тогда ом перевел дух и более спокойной поступью двинулся дальше.
Вечером, на второй день после того, как он ушел из Иерусалима, он увидел на дальнем краю горизонта свой родной город. Лишь после захода солнца успел он достигнуть его. Точно вор, крался он по улицам, и ему удалось, никого не встретив, добраться до своего дома. Он почти боялся, что не найдет его больше на прежнем месте, и при первом взгляде на него почувствовал почти безумную радость. Все было так, как должно было быть; никаких перемен не было заметно. «Ты спасен, ты спасен!» — шептало что-то внутри него.
Более года прошло с тех пор, как он покинул свой дом. Более года! — эта мысль поразила его ужасом; он поспешно подошел к двери и положил руку на засов.
Дверь была заперта! Он отшатнулся в изумлении, простоял с минуту, точно расслабленный, потом опять подскочил к двери и сильно дернул ее. Нет, она была заперта, заперта изнутри! Значит, кто-нибудь должен был быть там, — в его собственном доме! Беспорядочные мысли кружились вихрем в его голове. Вдруг он встрепенулся, — до него донесся звук, похожий на невнятное бормотание, и звук этот исходил изнутри. Он приложил ухо к дверной щели и стал прислушиваться, затаив дыхание. Снова раздалось прежнее бормотанье, а потом спотыкающиеся, шлепающие шаги. Его охватила неистовая ярость, и он изо всех сил начал трясти дверь, громко крича:
— Кто там? — Отворите! — Это я, это я!
Тогда дверь приотворилась, и в нее высунулась чья-то голова. В первую минуту Иуда отшатнулся, растерянный, почти испуганный. В темноте эта голова показалась ему похожей на привидение.
Она была неестественно большая, красная и безобразная, с неопределенными, незаконченными, так сказать, чертами, как у новорожденного младенца. Маленькие ввалившиеся глазки имели неподвижный, бессмысленный взгляд; из-за полураскрытых губ виднелись два ряда крепких, ослепительно белых зубов. Не глаза, а эти зубы освещали лицо, придавали ему его характер. И это лицо было обрамлено совсем белыми волосами и бородой, висевшими перепутанными, всклокоченными космами.
Иуда всмотрелся в него и затем разразился громким, холодным смехом. Он узнал в нем одного из городских нищих, слабоумного Авву. Он с шумом отворил дверь, отпихнул нищего и вошел.
— Убирайся-ка отсюда! — сказал он коротко и грубо, взглянув на нищего с угрозой в глазах. Возможность его выпроводить доставляла ему известное наслаждение.
Тот посмотрел на него своим тупым, бессмысленным взглядом, но не шевельнулся.
Тогда Иуда подошел ближе к нему и повторил:
— Ну, не слышишь ты разве? Пошел прочь!
Но он почти желал, чтобы нищий оказал сопротивление; ему хотелось вступить с ним в борьбу, сразиться с ним из-за места. Поэтому он испытал разочарование, когда тот, не говоря ни слова, покорно, почти равнодушно, взял узелок, лежавший в углу, и вышел в отворенную дверь.
Оставшись один, Иуда посмотрел вокруг. Теперь он снова был единовластным хозяином в своем доме, но в сердце его не было уже той радости, которую он испытал, когда только что его увидел. Эти внезапные переходы в его настроении встревожили его: «Если б он только мог перестать думать, думать и чувствовать!»
Он пошел запереть дверь; вдали он различил удаляющуюся среди мрака фигуру нищего. С чувством, близким к зависти, посмотрел он ему вслед.
В тот же миг его поразила мысль: «И Фоме я завидовал, — Фоме, который сомневался, — и этому, который… Нет, только не думать, не думать!»
Он направил шаги к внутренней горнице, но в ту минуту, как хотел отворить дверь, вдруг остановился. На него нахлынуло воспоминание о смертном часе матери. Там ведь она умерла! Раньше он не думал! У него вырвался жест исступления. — Нет, нет, он не хочет думать!
«Разве лечь спать? Да, это самое лучшее, он уснет, а после этого, завтра, станет работать и забудет! Ведь она снова принадлежит ему теперь, эта жизнь, которая ему мила, и он наверстает все, что потерял, да, он будет работать, работать! Если бы он мог сделаться сребролюбцем! А почему бы и нет! — с горечью подумал он. — Быть может, именно в этом его задача! Да, он сделается сребролюбцем!»
Он бросился, как был, совсем одетый, на постель, и, изнеможенный телесно и душевно, заснул с этой мыслью.
Среди ночи он внезапно очнулся и спросил сам себя: «Зачем я ушел от Него?»
Он находился в каком-то особенном состоянии. Ему казалось, что он сразу видит все, что случилось в течение этого года, видит ясно и отчетливо, но вдалеке и с чем-то фантастическим в самом освещении. В голове его проносились мысли, странные и неясные, но запечатленные, тем не менее, уверенностью наития.
«Почему он был счастлив, пока не увидел Иисуса? — Он был счастлив потому, что не видел счастия. Есть твари, созданные для мрака и все-таки влекомые к свету неотразимой силой, пока не сгорят заживо в его лучах. Так и он не был создан для счастия, но, когда он увидел Его, ему не было дано за Него умереть; он был обречен жить и томиться! Не создан для счастия, а между тем обречен томиться по нем?» Он остановился на минуту; он чувствовал, что здесь в ходе его мыслей есть пробел, пустое место, которого он не мог заполнить. Да! Ему смутно представлялось, что здесь самый первоисточник его судьбы, но он не мог найти его; этот первоисточник был от него скрыт.
И он вернулся к своей первой мысли: «Отчего он ушел от Иисуса?» Он и на этот вопрос нашел ответ. «Не оттого, что он боялся Его смерти, — нет! а оттого, что любил Его, и оттого, что любовь его была злом!»
Эта мысль заставила его улыбнуться, но в истинности ее ом не усомнился. «Да, это так, — подумал он, — моя любовь есть зло, поэтому я и должен был от Него бежать. Он тоже это знает; я это-то и видел в Его взоре!»
Мысли его начали путаться, и он снова погрузился в сон.
Когда он проснулся на следующее утро, то ничего этого не помнил. Он присел на постелили с удивлением стал оглядываться в горнице. Ему казалось, будто он спал долго, очень долго, — наверно, ему что-нибудь и снилось! Было совсем светло; он, должно быть, проспал! Что же это мать не разбудила его!
— Мать! — крикнул он, но голос его тотчас же оборвался; он побледнел и вскочил с постели.
«Нет нет, не думать, не вспоминать, работать будет он, работать!»
* * *
За этим последовало время, похожее на то, которое предшествовало кончине матери и уходу Иуды из родных мест. Он чувствовал себя как бы беспомощной жертвой двух противоборствующих, несогласимых сил. Когда он был с Иисусом, мысль о прежней его жизни отравляла ему его счастье, теперь, когда он сызнова бросился в объятия этой жизни, образ Иисуса стоял перед ним, как горящий неугасимым пламенем призыв. Днем ему еще удавалось иногда заглушить свои мысли, но ночью… он боялся ночи с ее одиночеством и безмолвием!
Поэтому, когда он проходил однажды мимо нищего Аввы, сидевшего в полудремоте на углу улицы, его осенила внезапная мысль. Он посмотрел вокруг, улица была пуста; тогда он подошел к нищему.
Авва поднял на него свой тупой, равнодушный взгляд, но ничто в его лице не показывало, что он узнал Иуду.
— Слушай-ка! — коротко и резко сказал Иуда. — Где ты ночуешь?
Нищий ответил на это хриплым смехом.
— Где ночую? У себя дома!
Иуда смотрел на него с удивлением.
— У себя дома? Где же это?
Нищий гордо взглянул вокруг себя и ответил, хохоча по-прежнему:
— Везде! Все, все мое!
И он с пренебрежением отвернулся от Иуды.
Иуда вскипел гневом, но преодолел себя и сказал:
— Послушай, ты дурак, но мне тебя жаль. Ведь это я выгнал тебя в тот вечер, понимаешь ли, я, но тебе нечего все-таки бояться меня. Ты можешь приходить ко мне ночевать; я тебя жалею и буду, поэтому, пускать тебя к себе, но только на ночь! Понимаешь ли ты, что я тебе говорю?
Нищий ничего не ответил и продолжал сидеть, как бы совсем не замечая его. Иуда не знал, игра ли это воображения, или действительно он видит на губах Аввы насмешливую улыбку. Рассерженный, он повернулся и пошел своей дорогой.
Но, возвратившись вечером домой, он не стал запирать двери.
«Может быть он все-таки придет!» — думал он. Ему казалось, что он и желает этого, и страшится. Он не мог лечь спать, а ходил взад и вперед в тревожном ожидании. Так прошло полчаса.
«Нет, он меня не понял, он не придет!» — подумал Иуда. — «Вот каким я стал презренным существом», — продолжал он нить своих мыслей, «жажду общества нищего.»
Вдруг он встрепенулся: на улице послышались тяжелые, шлепающие шаги. Дверь отворилась, и вошел Авва. Не глядя на Иуду, как будто даже не замечая его присутствия, он запер за собою дверь, поставил к стенке свой посох и присел к столу. Затем он развязал свой узелок и начал есть его содержимое с голодной жадностью хищного зверя.
Иуда не спускал с него глаз. Он испытывал чувство отвращения, в котором в то же время была какая-то своеобразная притягательная сила; он не мог оторвать взора от крепких, ослепительно белых зубов нищего, ему казалось, что они точно светятся.
Покончив с едой, нищий медленно связал опять свой узелок, встал и потянулся. Потом он огляделся в комнате, по-прежнему не обращая внимания на Иуду, подошел к кровати и грузно повалился на нее.
Иуда следил за всеми его движениями с недоумевающим любопытством; но теперь он невольно сжал руки в кулаки, встал и поспешно подошел к кровати.
— Прочь отсюда! Это мое место! — крикнул он с сердцем.
Но нищий не двигался. Когда Иуда наклонился над ним, то увидал, что он уже спит крепким и глубоким сном. Он беспомощно опустил руки; раздражение его не исчезло, но к нему присоединилось смутное сознание, что преимущество силы не на его стороне, и что всякая борьба будет бесполезна. Он простоял несколько минут перед спящим нищим, внушавшим ему не то отвращение, не то зависть, потом кое-как устроил себе в углу горницы постель и лег.
С этого времени они стали жить вдвоем. Но хозяином в доме был нищий. Днем он сидел на своем обычном месте на углу улицы; Иуда проходил иногда мимо него, и всякий раз чудилась ему насмешливая улыбка на губах Аввы. В такие дни он принимал решение запереть вечером дверь и не впускать его к себе. Но, когда вечер наступал, он чувствовал себя таким трусом при мысли, что останется один, что почти жаждал прихода нищего и с какой-то угрюмой радостью ловил звук его шагов на улице. Он смотрел на него, пока он ел, и затем беспрепятственно предоставлял ему ложиться на его кровать. Разговоров они между собой не вели, Иуду удерживал от них тайный страх, нищего, очевидно, презрительное равнодушие. Но когда Иуда ложился в свой уголок, он долго лежал без сна и прислушивался к ровному, глубокому дыханию своего соседа. Каждую ночь он переживал вновь в своих мыслях истекший год; образ Иисуса стоял пред его душой неотступно. Порой ему еще удавалось ценою страшного душевного напряжения сосредоточить свои мысли на сделанной за день работе, на завтрашней плате за его труд, но и тогда образ Иисуса мелькал из-за этих мыслей и отнимал у них всю их сладость. Когда же он слышал дыхание нищего, оно доставляло ему какое-то горькое утешение в его страданиях.
Только под утро засыпал он. Просыпался он среди белого дня; нищего тогда уже не было. Он торопливо одевался и спешил уйти из дому. Почти против воли он всегда проходил по той улице, где сидел Авва. Иуда видел, как он сидел в своем углу, и на губах его ему чудилась насмешливая улыбка.
Порой он недоумевал, в чем же заключается сила того воздействия, которое оказывал на него нищий. Он испытывал к нему отвращение, почти ненависть, а между тем не мог без него обойтись. Ему казалось, что он сам поработил себя ему, что сам он каким-то поступком, или намерением, быть может, просто какою-то мыслью продался ему, дал ему власть над собой, из-под которой не мог больше освободиться.
Но что особенно мучило его, это то, что эти отношения установились у них в силу молчаливого договора; они не обменялись ни единым словом о них. Это придавало им что-то жуткое и таинственное; Иуде иногда представлялось, что первое же слово нарушит чары.
И раз вечером он сделал над собой усилие, принудил себя заговорить с нищим. Тот сидел за столом и ел, когда Иуда внезапно спросил его каким-то странно-сухим голосом:
— Отчего ты, Авва, никогда не работаешь?
Нищий продолжал есть, точно не слыхал вопроса. Но когда он кончил и лег на кровать, то, против обыкновения, не тотчас же заснул, а ответил спустя некоторое время, сопровождая свои слова надтреснутым, режущим ухо смехом:
— Зачем мне работать, мне это не нужно, работают только дураки!
Иуда встал со своего места и начал ходить взад и вперед по горнице. Ему казалось, что нищий следит за ним взглядом, и взгляд этот говорил ему:
«Это ты дурак, а не я! Для чего ты работаешь?»
Вдруг он снова остановился и спросил в прежнем тоне:
— Ты никогда не думаешь, Авва?
Снова услышал он хохот нищего и его ответ:
— Для чего мне думать, думают только дураки!
И он подумал:
«Да, да, это правда, это я дурак, а не он!»
— Так ты разве никогда не думал? — спросил он еще.
Прошло несколько времени, было совсем тихо, он не получил ответа. С удивлением поднял он глаза на Авву, и отступил назад, ошеломленный. Он встретил на мгновение его взгляд, и таким странным, таким глубоким и умным, но мрачным от боли показался ему этот взгляд. Быть может, это было все-таки одно воображение, потому что теперь нищий ответил своим обычным, лишенным всякого выражения лопотанием:
— Была у меня когда-то одна дума, да умерла, я ее убил!
И он с хитрой насмешкой взглянул на Иуду и снова захохотал.
Тогда Иуда преисполнился такого сильного, такого безмерного отвращения, что это чувство изгнало из его сердца страх. — Он подошел вплотную к кровати и, стиснув зубы, сказал:
— Вон отсюда, вон!
Он указал дрожащим пальцем на дверь. Но нищий спокойно поднялся, расправил свои могучие члены и насмешливо ответил:
— Берегись, я сильнее тебя!
И он показал ему свою жилистую, мясистую руку.
Иуда посмотрел на него с минуту, отвернулся, пошел к своей постели и лег. Он слышал язвительный смех нищего и дрожал, как в ознобе. Чувство глубокого унижения наполняло его при мысли о присутствии этого существа, но, когда он вспоминал взгляд, который ему почудился в его глазах, и когда в его ушах снова раздавались последние слова Аввы, холодный трепет пробегал по его телу.
Вдруг до него донеслось глубокое дыхание нищего.
«Он спит!» — беспрерывно повторял его мозг, но он знал, что эта мысль служит только для того, чтоб заслонить другую, пробудившуюся на дне его души. Несколько времени он просидел совсем неподвижно, потом машинально встал, пробрался тихонько к столу, ощупал лежавшие на нем вещи, схватил что-то и судорожно сжал в руке. Это был нож. Беззвучно, задерживая дыхание, подкрался он к кровати, на которой лежал нищий, положил руку ему на грудь, осторожно передвигая ее, пока не почувствовал биения его сердца, и поднял нож. Но в ту же минуту ему показалось, что белые зубы Аввы сверкают из-за раскрывшей его рот насмешливой улыбки. Рука его выпустила нож, и он упал на пол.
«От этого толку не будет!» — подумал Иуда и отошел от кровати. Он не чувствовал ни раскаяния, ни содрогания пред тем делом, которого едва не совершил, а только сознавал с унынием; что от этого толку не будет. Не думая больше о том, чтоб не шуметь, он вернулся к своей постели, бросился на нее и почти мгновенно заснул.
В эту ночь ему вновь приснился тот сон, который он видел в пустыне близ Генисарета. Возле него стоял высокий, темный призрак и своим взглядом, сотканным из мрака, так долго и так пристально смотрел на него, что он от этого проснулся.
Было еще темно; Иуда первым делом взглянул в ту сторону горницы, где стояла кровать нищего. Смутно различил он его большую, безобразную голову, и снова в нем заговорило чувство унижения. Он поспешно встал, оделся так, как если б собирался в дальний путь, взял свой посох и вышел из дому.
Была звездная, тихая, холодная ночь. Вскоре он оставил позади себя город; перед ним расстилалась угрюмая равнина. В лицо ему веял свежий ветерок, легкий и тихий, как дыхание ночи. Он дул с севера, и прямо навстречу ему направился Иуда.
Он чувствовал себя несколько утомленным не телом, а душой, но зато таким спокойным, как теперь, он давно, давно уже не был. Он отказался от бесплодной борьбы и возвращался вновь к Иисусу для того, чтоб свершилась его судьба.
* * *
Через два дня он снова был в Иерусалиме. Его отсутствие длилось два месяца; теперь была зима. Но ни в городе, ни в его окрестностях не нашел он никаких следов Иисуса и Его учеников. В течение нескольких дней ом исходил все прилегающие к Иерусалиму места, но его поиски оказались тщетны. Он расспрашивал; некоторые только подозрительно взглядывали на него и не отвечали; другие говорили, что Иисус давно уже не показывался в городе, что он ушел неизвестно куда. Один старик с кротким и умным лицом прибавил к этому:
— Если ты найдешь его, скажи ему, чтоб он лучше не возвращался.
Иуда пугливо посмотрел на него, но не попросил у него объяснения.
Слабая надежда начала зарождаться в его душе, может быть, он его не отыщет! Он не прекращал однако своих разведок; он чувствовал, что не успокоится, пока не испробует всего, он испытывал болезненное желание добыть таким путем уверенность, что судьба не хочет, чтоб он нашел Иисуса.
Раз вечером, находясь на вершине Елеонской горы, он прошел мимо женщины, лицо которой показалось ему знакомо. Она сидела и смотрела вниз, на Иерусалим, до того погруженная в свои мысли, что не заметила Иуды. Он остановился и стал всматриваться в нее. Нет сомнения, что он видел раньше это лицо, но когда и где? Да, теперь он вспомнил, это та женщина, с которой Иисус шел из Иерусалима в тот самый вечер, когда он, Иуда, обратился в бегство.
Зловещее предчувствие овладело им; он поспешно прошел мимо нее.
«Зачем мне говорить с ней? Кто может меня принудить ее спрашивать! — подумал он. — Никто принудить меня не может, я не стану ее спрашивать!» — громко сказал он. Но в ту же минуту он вновь остановился, и губы его сложились в странную усмешку. «Никто кроме меня самого, — снова подумал он с унынием, — что пользы от этого? ведь я же знаю, что все равно должен спросить ее!»
И он опять стал медленно приближаться к ней. Тогда она увидела его и обратила к нему свое лицо. Он попытался прочесть свой приговор в ее чертах: «Да, она знает!» — подумал он и запальчиво, почти с угрозой воскликнул:
— Женщина, ты знаешь где Иисус Назарянин!
Она побледнела сначала, но затем спокойно и открыто посмотрела ему в лицо и ответила уверенно:
— Да, я знаю, но не скажу.
Иуда взглянул на нее с изумлением, почти с благодарностью.
— Почему ты не хочешь сказать? — нерешительно спросил он.
Она покачала головой и повторила:
— Нет, я не скажу!
Голос ее выражал твердое, непоколебимое решение. Точно тяжесть свалилась с сердца Иуды; он поспешно отвернулся и пошел прочь.
«Я все сделал, — думал он, — так хочет судьба!»
Вдруг он содрогнулся, и лицо его сделалось совсем белым. Женщина позвала его. В страхе он ускорил шаги. «Может быть, она раскаивается, да и отчего я не был настойчивей, отчего так поспешно ушел от нее!» — промелькнуло у него в голове. Но в ту же минуту он ясно осознал, какая это низменная, дрянная мысль. Внезапно вспыхнувшая гордость подсказала ему, что она недостойна его, что так низко он не должен падать. Он остановился и стал ждать женщину.
Нагнав его, она зорко на него посмотрела; лицо ее выражало сомнение и колебание.
— Кто ты? — спросила она. — Почему ты справляешься о Нем?
Иуда остановил на ней взгляд, глубоко тронувший ее, она сама не знала, почему.
— Я ученик Его, — ответил он.
Что-то скорбное прозвучало в его голосе, что-то было во всем его облике, что, подобно внезапно проявившейся жиле благородного, чистого металла, рассеяло недоверие женщины. Она продолжала пристально смотреть на него, потом спросила, в невольном волнении положив ему руку на плечо:
— Скажи, ты Иуда Искариот?
Иуда больше не удивлялся; он как будто потерял к этому способность.
— Да! — ответил он так же, как прежде; он чувствовал, что взор женщины с теплым сочувствием покоится на нем, и это его мучило, как незаслуженный дар.
Быть может, она угадала это, потому что поспешно отвела от него свой взор и заговорила радостно и дружелюбно:
— В таком случае я скажу тебе. Когда я в последний раз имела от Него известия, Он был в Иерихоне, но собирался отправиться дальше, спуститься к Иордану. Там ты, наверно, и найдешь Его. А теперь пойди со мной и переночуй у нас в доме, прежде чем вновь продолжать свой путь.
Иуда покачал головой; она повторила свою просьбу, но он ответил почти жестко:
— Нет!
Она, по-видимому, не оскорбилась его отказом и протянула ему на прощанье руку. Он не взял ее, но ее голос звучал все так же дружелюбно, когда она сказала:
— Ну, так прощай! Когда найдешь Учителя, передай Ему привет от Марии и скажи Ему… мет, нет, — скажи Ему только, что ты говорил со мною!
Она оставила его и стала спускаться к Вифании.
Иуда же думал: «У Иордана, Иорданская пустыня, неужели я найду Его там!»
* * *
Его предчувствие не обмануло его. Он нашел Иисуса в Иорданской пустыне, в той самой местности, где впервые увидел Его. Как и тогда, он встретил Его одного, и, как тогда, лицо Его носило печать борьбы и страдания. Но, когда Он увидел Иуду, оно все-таки просветлело на мгновение.
— Видишь, Иуда, ты все равно вернулся! — сказал Он со слабой, полупечальной улыбкой.
Но Иуда пал ниц перед Ним и с дикой, бурной страстностью воскликнул:
— Господи, я не могу, не могу, дай мне умереть за Тебя, Господи!
Боль и горькое разочарование пробежали по лицу Иисуса.
— Нет, Иуда, — сказал Он строго и внушительно, — ты должен жить для Меня, жить и бороться. В этом твоя задача, твоя смерть Мне не нужна.
Иуда поднял на него глаза и сказал почти угрожающим тоном:
— Я не могу, я не могу!
Иисус встретился с ним взглядом.
— Так борись же, пока не почувствуешь, что можешь! — сказал Он так же, как прежде.
Иуда встал с колен. К нему вернулось спокойствие и самообладание, и на лице его появилась какая-то сумрачная красота.
«Нет, я Его ненавижу!» — подумал он и отошел с поникшей головой.
Иисус смотрел ему вслед взором, полным боли и любви.
III
Да, он Его ненавидел, ненавидел Его со всей силой своей больной любви, ненавидел Его так, как может ненавидеть человек счастие, от которого он отлучен, цель, которой не может достигнуть. Он ненавидел Его за то, что не мог дольше жить жизнью, которой жадно и пламенно алкал, за то, что должен был презирать желания, которых не мог умертвить в своей душе.
Но снова попытаться покинуть Его, — об этом он больше не думал. Он чувствовал, что должен теперь следовать за ним, пока… пока не наступит всему конец. Ибо с какой-то удивительной, неотвратимой яркостью неизменно стояла перед ним мысль, что судьба Учителя скоро свершится. Она терзала его и вместе с тем доставляла ему своего рода угрюмую радость. В силу какого-то странного переворота в его настроении, которого он не мог себе объяснить, эта мысль не вызывала в нем больше страха, — он ждал смерти Иисуса, как освобождения, как развязки, счастливой или несчастной, это потеряло для него теперь всякое значение; важно было то, что это будет развязка.
Он снова стал вращаться в кругу прочих учеников. Ему казалось, что он их больше не знает, он понимал как будто, что внушает им недоверие или отвращение, но сам не питал к ним ни ненависти, ни любви; они были для него точно посторонние люди, живущие в совершенно ином мире, чем он. Но в то же время, или, может быть, потому именно, что он относился к ним так равнодушно, ему казалось, что он лучше, чем прежде, понимает их и судит о них, что он словно видит их насквозь. Он смотрел на Фому и смеялся над самим собой, вспоминая, как когда-то его боялся. «Ведь он ребенок, — думал он. — Что такое его сомнение, как не желание ребенка помучить тех, кого он любит, чтобы потом приласкать и утешить их?» Он смотрел на Иоанна и думал: «Этот любит Учителя больше, пожалуй, чем другие, и все-таки меньше, чем они, потому что он не столько Его самого любит, сколько свою любовь к Нему». Он смотрел на Андрея и думал: «Он утомился и колеблется; но когда Учитель умрет, любовь его вспыхнет раскаянием и самоупреками, как тогда, когда он узнал о кончине Иоанна».
Да, он видел и понимал все это, как странно, что в то же время он не мог понять самого себя! Как-то раз, казалось ему, он все-таки себя понял, хотя не мог припомнить, когда это было. Почему же не мог он больше себя понять? Не потому ли, что те были добрые, а он злой?
Лишь один из них, как ему представлялось, соприкасался с ним несколько своим душевным состоянием. Это был Петр. Ему одному изумлялся он, ему одному завидовал. Он изумлялся равновесию, царившему в душе этого человека; он видел, как его здравый, практический смысл теперь, как и прежде, побуждал его заниматься мелкими хлопотами повседневной жизни, мыслью о доме, жене и детях, но так, что это нисколько не приходило в столкновение с его любовью к Иисусу и его делу. Порой ему казалось, что он презирает его за это, но и тогда в нем шевелилась догадка, что это презрение есть лишь извращение тоски по тем же свойствам; это было то самое презрение, какое напускает на себя больной при виде свежих, румяных щек здоровья.
Но, хотя он, таким образом, во всех них проникал своим взглядом, все же он чувствовал, что есть в них нечто такое, что остается для него недоступным, чего он не может постичь, и это нечто вырывало пропасть между ним и ими и делало столь несходными между собой их отношения к Учителю и его. То была не вера, ибо он-то разве не веровал, — то была не любовь, ибо он-то разве не любил! Так что же это было? Он понимал, что ответ на этот вопрос есть ключ ко всей его судьбе, но не мог найти этого ответа.
Глубокое и потрясающее впечатление произвела на него встреча с Марией Магдалиной, быть может, потому, что тут в первый раз со времени их первого разговора они обменялись несколькими словами. Правда, всего лишь двумя-тремя.
Это было после встречи с Иисусом, когда он возвратился на то место, где расположились на ночь ученики. Иуда уже издали заметил Магдалину; она бродила одна, как всегда, точно бодрствующая служительница заботы. Сильное волнение охватило его, когда он вновь увидел ее после долгого промежутка; ему вдруг стало ясно, что он мог бы полюбить эту женщину и сделаться лучше чрез эту любовь, хотя она никогда бы не ответила ему тем же чувством. Он вспомнил ее слова: «Скажи ему, что я плакала, но не говори ему, о чем!» Теперь он знал, о чем были ее слезы, но в то же время чувствовал, что эта причина не имеет ни малейшей доли в той ненависти, которую, он думал, что питает к Иисусу. Эта мысль на один миг мелькнула перед ним, как возможное объяснение, но он с презрением отвергнул ее: он мог бы полюбить эту женщину, мог бы полюбить ее без надежды и без всяких притязаний.
Теперь, однако, и это миновало! Но сердце его смягчилось при виде Магдалины; он не стал, как прежде, сторониться ее, а пошел к ней навстречу, чувствуя потребность утешить и самому получить утешение.
Она тоже увидала его издали и остановилась, дожидаясь его. Ее жгучий взор был устремлен на него с выражением, вызывавшим в нем все большую тревогу по мере того, как он к ней приближался. «Почему она смотрит на меня так? Прежде ее взор бывал так приветлив! Но и этому, наверно, наступил конец!» — с горечью подумал он.
«Самое лучшее было бы уклониться от встречи с ней, — продолжал он думать. — Теперь и она ненавидит меня!» Но он, тем не менее, подвигался все ближе и ближе и остановился перед ней, наконец, вопросительно смотря на нее. Он испытывал робкое желание истолковать странное выражение в ее глазах.
Так стояли они некоторое время и глядели друг на друга. Оба они чувствовали, что позади них лежит и их связывает что-то общее в их прошлом, что между ними произошло нечто такое, что не требует слов или действий и может заключаться лишь во взгляде, в невысказанной мысли, но все же никогда после этого не изгладится, потому что вместе с ним человек отдает частицу своего собственного «я». Иуда смиренно радовался этому, тогда как Мария Магдалина пылала, очевидно, гневом и негодованием.
— Так ты, значит, вернулся! — мрачно сказала она наконец.
Он думал, что ответил «да», но на самом деле только утвердительно кивнул.
— Я предчувствовала, что ты вернешься, — продолжала она так же, как прежде. — Но было бы лучше, если б ты не приходил.
— Может статься, — задумчиво сказал он, — да, может статься, это было бы и лучше!
Он язвительно засмеялся, потом сердито и задорно взглянул на нее и вскричал:
— Почему это было бы лучше?
Она не отвечала, но не отрывала от него своего палящего взора. Тогда он вдруг преисполнился к ней отвращения, невольно сделал отстраняющий жест и поспешно отошел от нее.
И всякий раз, как он после того вспоминал эту сцепу, его охватывало то же отвращение.
С тех пор они не говорили больше друг с другом. «Она меня ненавидит», — думал Иуда: «но, наверное, так и должно было быть!» И глухое упорство начинало пробуждаться в его душе.
* * *
Они возвратились в Иерусалим. Днем Иисус ходил по городу, проповедуя и уча. Но всюду преследовали Его теперь враждебные, горевшие ненавистью взоры, и постоянно должен был Он готовиться к борьбе. Поэтому, при наступлении вечера Он переводил дух с таким чувством, точно снимал с себя тяжелые доспехи, и уходил прочь из города. Он удалялся на Елеонскую гору; чаще же всего направлял свой путь в Вифанию, где проводил ночь в доме Симона прокаженного.
* * *
В Вифанию Иуда следовал за Иисусом неохотно. С самого возвращения их в Иерусалим, Мария выказывала ему приветливость, которую он считал для себя унизительной, потому что ему чудилось в ней сострадание. В том душевном состоянии, в каком он находился, всякая приветливость была для него пыткой. И кроме того ему было неприятно встречаться здесь с Марией Магдалиной. Поэтому, он обыкновенно оставался на ночь в Иерусалиме.
Раз вечером он сидел один у городских ворот и вдруг увидел, что к нему приближаются два человека; они горячо разговаривали между собой, и он понял, что речь у них шла о нем. Один из них был уже в летах — по внешности Иуда признал в нем фарисея и вспомнил, что последнее время он часто встречал его и всегда испытывал мучительное чувство, что его выслеживают и наблюдают за ним. Это был длинный, тощий человек, с лицом исхудавшим и изборожденным морщинами, не от возраста и не от забот или лишений, а от работы мысли или от страстей. Глаза лежали глубоко и прятались обыкновенно под опущенными веками. Но, когда он поднимал веки, из-под них вырывался взгляд, острый и бдительный, как у хищной птицы. На губах его неизменно играла ироническая усмешка.
Другой был совсем юноша, с энергичным и благородным лицом. Лоб у него был невысок, но необыкновенно широкий и резко выпуклый над бровями, что указывало на непреклонную волю. Глаза имели живой, открытый и умный взгляд.
Одежда священника была ему не к лицу, да и не подходила к некоторой небрежности во всем его внешнем виде и порывистым, часто даже страстным движениям.
Они остановились на некотором расстоянии от Иуды и, по-видимому, спорили о чем-то; наконец, младший нетерпеливо передернул плечами и поспешно и решительно направился к Иуде; другой медленно следовал за ним.
— Послушай, — сказал юноша высоким, мелодичным голосом, остановись перед Иудой: — ты не галилеянин?
Иуда, изумленный, посмотрел на него с тайной тревогой и, запинаясь, ответил:
— Нет!
— Что ты хочешь этим сказать? — продолжал тот. — Хочешь ли ты сказать, что ты правоверный иудей, что ты веруешь в Бога израилева, — в Бога Авраама и Исаака?
Внезапно на Иуду нахлынуло далекое воспоминание, воспоминание о беседе в пустыне со старцем. Не его ли собственные были эти слова, не поставил ли он тогда того же самого вопроса? Он точно прошел длинный, длинный путь и потом вдруг очутился вновь на том же самом месте, откуда вышел, и он испытывал радость заблудившегося, когда ему кажется, что он снова попал в хорошо знакомые ему места.
С жаром, изумившим его самого, он ответил:
— Да, именно это, да, да, да!
Юноша смотрел на него мрачным и угрожающим взглядом.
— Ты лжешь, — сказал он. — Ты предатель!
И, не дожидаясь ответа Иуды, он с бурной запальчивостью продолжал:
— Я знаю тебя, — разве ты не ученик Этого галилеянина, Этого Иисуса Назарянина? Знаешь ты, кто Он? Он называет себя Сыном Божиим, но Он — враг народа Иудейского и его Бога. Знаешь ты, чего Ом хочет? Он хочет погибели и истребления нашего народа, хочет стереть с лица земли нашу страну, святую страну Господню, хочет, чтоб наш народ, избранный народ Господень, сделался добычей язычников. Слеп ты, или глуп, или нет у тебя ушей, чтобы слышать? Не слыхал ты разве, как Он говорил это, не призывал Он разве погибель на Иерусалим, не изрекал хулы на храм Господень? И Он называет себя Мессией, царем Иудейским! Но горе Ему и вам всем, ослепленные, ибо без милосердия и пощады будете вы с корнем вырваны из земли, горе тебе, Иуда, ибо гнев Господень будет на тебе, если ты не обратишься и не искупишь своего преступления!
Его лицо пылало, и глаза сверкали. Иуда смотрел на него с удивлением; в сущности, он совсем не понял его слов, но уже видеть его мужественное и восторженное лицо было для него как бы оправданием. «Оправданием? В чем?» — подумал он затем с мучительной тревогой.
Тем временем пожилой фарисей успел подойти к ним и с опущенными веками и своей иронической усмешкой прислушивался к их разговору. Но тут он тихонько положил свою тонкую, изящной формы руку на плечо юноши и сказал:
— Спокойней, Савл! Всегда-то ты мечешь огонь и пламя!
Юноша порывисто стряхнул с себя его руку и обратился к нему с мятежным ответом на языке. Но, встретив его взгляд, смолчал и только презрительно пожал плечами.
Как только Иуда заметил присутствие другого фарисея, он преисполнился отвращения к ним обоим и самому себе, и в нем стала расти тревога. Он поднялся, намереваясь уйти.
Но пожилой фарисей остановил его, положив ему на руку свою руку. Иуда попробовал вырваться, но тонкая рука удерживала его с железной силой. Тогда он угрюмо сказал:
— Чего хотите вы от меня?
— Ничего дурного, — отвечал фарисей. — Мы хотим спасения твоей души, и кроме того, — прибавил он и его улыбка превратилась почти в гримасу:
— Славы и богатства для тебя на земле.
Иуда встретился с ним взглядом, и по его телу пробежала дрожь.
Тот продолжал, все время сжимая его руку:
— Я знаю, что ты несчастлив, — ты страдаешь, и это Его вина. Он тебя околдовал, сковал тебя властью дьявола, поэтому ты и не виновен. Будь только смелее! Освободись от Него, понимаешь ты? — освободись навсегда, освободись даже от памяти о Нем, и ты снова сделаешься счастлив!
Иуда смотрел на него в изумлении.
«Ведь это ом высказывает мои собственные мысли!» — подумал он. Но громко он только произнес, машинально их повторяя, свои прежние слова:
— Чего хотите вы от меня?
Тогда молодой выпалил:
— Мы хотим Его смерти, хотим смерти Ему и всем Его приверженцам!
Старший взглянул на юношу со своей иронической улыбкой и выпустил руку Иуды.
Тогда Иуда снова овладел собой; он насмешливо посмотрел на них и сказал:
— Ну, так убейте Его!
Старший перед тем отвернулся; теперь он бросил на Иуду острый, пытливый взгляд и веско ответил:
— Не мы Его убьем, а ты!
Иуда страшно побледнел, но не тронулся с места.
— Я, я! — промолвил он трепещущим голосом.
Фарисей подошел к нему вплотную, дотронулся до груди его своим указательным пальцем.
— Да, тебя избрал Господь! — сказал он глубоким, торжественным голосом.
Иуда взглянул на него и увидал усмешку на его губах. Тогда он преисполнился такого отвращения, что поднял руку для удара. Но в тот же миг взор его упал на Марию Магдалину, стоявшую в некотором отдалении; он почувствовал, как ее глаза жгут его, опустил руку, повернулся и медленно пошел прочь.
Но только лишь в первую минуту вид Марии Магдалины и мысль, что она была свидетельницей его разговора с фарисеями, произвели на него некоторое впечатление; его заглушила потом другая, ужасная мысль, теперь впервые получившая жизнь в словах: «он должен убить его!» Он точно видел ее перед собой, куда бы ни обращал взоры; его охватывало безумное желание убить, уничтожить ее, но в то же время он чувствовал свое бессилие. Мысль, раз она родилась, уже не может быть умерщвлена.
«Я избран!» — пронеслось у него в голове. Одно мгновение это показалось ему утешением, но затем ему вспомнилась усмешка фарисея, и отвращение снова овладело им.
«Нет, — подумал он — если я это сделаю», — он содрогнулся, но потом с упорством повторил эту мысль, — «если я это сделаю, то уж никак не ради них. Их я ненавижу и презираю!» — Вдруг промелькнуло пред ним лицо юноши, и снова он почувствовал что-то вроде оправдания.
«Он искренен и благороден, — подумал он — и, тем не менее, он этого хочет! Если б мне только знать, верит ли и он тоже, что я избран!»
Потом опять он вспомнил о Марии Магдалине и о том, что она знает это. «Да, она знала это давно, раньше, чем я сам это узнал! Но как могла она поверить этому, как могла она этому поверить!»
При этой мысли он снова сделался спокоен и исполнился сурового, холодного упорства.
* * *
Ночью он проснулся и увидал перед собой образ нищего. Он слышал его смех и его слова: «Была у меня когда-то одна дума, да я ее убил!»
«Но если б кто-нибудь другой убил эту мысль, — подумал он: разве он не был бы и тогда свободен? — Нет, потому что тогда у него осталось бы воспоминание. Но, убивая ее сам, но убил и воспоминание.
Да, он должен был убить воспоминание или же сойти с ума. И в обоих случаях он ведь делался свободен! Да, так это, так, поэтому он и убил ее сам!»
Этот ход мыслей стоил ему, по-видимому, страшных усилий, и, сделав последний вывод, он не был уже в состоянии думать. Но ему казалось, что теперь он пришел к ясности, неотвратимой ясности истины.
На следующий день Иисус вместе со своими учениками тайно оставил Иерусалим и направился в лежащий к северу от него маленький городок, называемый Ефраим.
Когда Иуда увидал Его утром, он со страхом стал вглядываться в Его лицо. Оно было кротко и приветливо, и взор Иисуса спокойно встретился со взором Иуды, но, тем не менее, что-то подсказало последнему, что Учителю все известно.
И он подумал: «Он тоже считает меня способным сделать это!» Эта мысль как будто двинула его вперед, преисполнив его горьким упорством.
IV
За шесть дней до праздника Пасхи Иисус возвратился в Иерусалим. Но вечер он провел в Вифании, в доме Симона прокаженного.
Ему приготовили там вечернюю трапезу, и Марфа служила у стола; Мария же по обыкновению сидела у ног Иисуса; часто поднимала она на Него испытующий взгляд, как бы стараясь прочесть, что у Него написано на лице. Тогда Он ей улыбался, но взор Его был мрачен от безнадежной скорби и давал горестный ответ на ее безмолвный вопрос. Мертвенная бледность все боле и более разливалась по лицу Марии, но она оставалась все так же спокойна с виду; глаза ее были сухи, и только губы ее дрожали при каждом вздохе.
По окончании вечери она внезапно встала и вышла из комнаты. Спустя некоторое время она вернулась, держа в руках драгоценный алебастровый сосуд с мирром. Она подошла к Иисусу, разбила сосуд и возлила мирро Ему на голову, потом упала пред Учителем на колени, помазала Ему и ноги и отерла их своими волосами. Иисус сначала посмотрел на нее с изумлением и хотел было ее удержать, но, встретившись с ней взглядом, оставил ее. Легкая краска выступила у Него на лице.
В комнате царила полная тишина. Но вдруг раздался голос Иуды.
Он сидел на самом нижнем конце стола у двери и не отрывал глаз от пола. Но все же ему казалось, что он видит пред собой лицо Марии Магдалины, и что это вынуждает его говорить. Беззвучным, но резким голосом произнес он:
— Для чего бы не продать это мирро за триста динариев и не раздать нищим?
Когда он сказал это, молчание сделалось еще более глубоким. Но Мария поднялась, вся дрожа; жгучая краска залила ей щеки и шею; глаза ее наполнились слезами, и она с мольбой взглянула на Иисуса. Он взял ее за руку и выдвинул ее вперед.
— Оставьте ее! — сказал Он. — Она помазала меня к моему погребению. Нищих вы всегда имеете с собой, а меня не всегда.
Иуда поднял глаза и на мгновение встретился с очами Иисуса. Голова у него закружилась; он встал и вышел из дома. Он чувствовал на себе мрачный взор Марии Магдалины с оскорбленным и гневным выражением в нем, но не решился его выдержать.
Выйдя наружу, он остановился и схватился обеими руками за голову. Бессвязные мысли вихрем носились в ней.
«Он думает, что я это сделаю, быть может, Он этого хочет; иначе зачем бы Ему так смотреть на меня! А она тоже это думает и ненавидит меня! Так почему же мне бы этого не сделать? Нет, Он не Сын Божий! Он просто Человек, ведь Ему это было приятно, а нищие, да, нищие, сам ведь Он сказал, нет, он человек, а ведь люди все обречены смерти. Почему принуждает Он меня это сделать? Нет, это не Он меня принуждает, я хочу этого, сделаться свободным, свободным. А в таком случае я должен это сделать сам, как это я думал? Да, я должен это сделать сам!»
Он прошел несколько шагов, потом опять остановился.
«Страшно! — думал он: порой я не знаю, люблю ли Его или ненавижу. Но без всякого сомнения я Его ненавижу; как мог бы иначе я сделать это? А между тем я должен это сделать, я чувствую, что должен это сделать! Да, я хочу сделаться свободным, свободным!»
Он снова пошел, сам не зная, куда идет, ничего не видя перед собой. Он упорно цеплялся за одну мысль: что Иисус не может быть Сыном Божиим, ибо Он не принял бы тогда помазания Марии.
Иуда сильно изменился за последнее время. Стаи его сгорбился; на лбу образовались две глубокие складки, взор был неподвижно устремлен в пространство, как у человека, преследуемого навязчивой идеей.
Он долго шел, не отрывая глаз от земли. Наконец, он очутился за одними из ворот Иерусалима. Он остановился, и складки на его лбу врезались еще глубже. «Зачем я пришел сюда? — подумал он. Что это я хочу сделать?»
Вдруг он почувствовал, что кто-то тронул его сзади. Он обернулся; это был юноша, которого пожилой фарисей называл при нем Савлом.
Иуда стал озираться, думая, что и тот находится поблизости, по, убедившись, что его нигде не видно, ощутил что-то, почти похожее на радость.
— Ну, что же? — сказал юноша и пытливо взглянул на него.
Иуда долго стоял безмолвный и недвижимый; наконец, он поднял голову и спросил:
— Если я откажусь, что сделаете вы тогда?
— Он приговорен, — Он должен умереть! — стремительно ответил юноша.
Иуда всматривался в него: он читал на его лице непоколебимую решимость. Снова углубились складки на его лбу. Он думал: «Он во всяком случае умрет, и тогда, тогда я не буду свободен. Я должен сам это сделать, да, сам!»
Но эта мысль привела его в содрогание.
— Неужели я должен буду собственноручно?.. — сказал он, оглядывая с ужасом свою руку, которую невольно протянул вперед.
Тот презрительно усмехнулся.
— Нет, — сказал он:-здесь нет и речи об убийстве. Его будут судить по закону, и Он умрет смертью преступника.
Снова Иуда погрузился в раздумье.
«„По закону!“ — размышлял он. — Смертью преступника! Но все это ведь меня не касается, — это они убьют, а не я. Я убью только свою мысль, — свою собственную мысль, — разве не имею я права на это?»
И, охваченный внезапным исступлением, он схватил юношу за руку и крикнул, глядя ему в глаза угрожающим взором:
— Разве я не имею права умертвить свою собственную мысль?
Но, увидев изумление Савла, он устыдился того, что выдал себя. Он выпустил его руку и жестко и решительно произнес:
— Скажи, что я должен сделать! Я готов!
Глаза юноши сверкнули.
— Иди за мной! — сказал он и поспешно направился в город. Иуда последовал за ним; теперь все было кончено; он не чувствовал больше колебаний.
Они остановились пред большим, богато изукрашенным зданием. Юноша ввел Иуду во двор, велел ему там дожидаться и исчез внутри дома. Спустя несколько минут он вернулся и повел Иуду наверх, в большую залу, где было собрано человек десять.
Это были большею частью седовласые старцы; на всех были богатые священнические одеяния. Иуда скользнул по ним взглядом; в одном из них он узнал Каиафу, бывшего в тот год первосвященником, в другом, маленьком старичке с совсем белыми волосами и резкими, ястребиными чертами лица, могущественного Анну, тестя Каиафы, самого влиятельного представителя древнеиудейской партии. Он-то первый и обратился к нему.
— Подойди поближе, — сказал он. — Как тебя зовут?
Иуда не тронулся с места и не ответил. Как только он вошел в этот покой, им овладело одно всепоглощающее чувство — чувство смертельной вражды ко всем этим людям.
Анна громким голосом повторил свой вопрос.
Тогда Иуда поднял на него такой мрачный и угрожающий взгляд, что тот невольно отшатнулся. Иуда улыбнулся странной улыбкой и снова уставился глазами в пол. Водворилось тягостное молчание; священники переглядывались в недоумении и нерешительности. Тогда выступил вперед один фарисей, прятавшийся раньше за другими в глубине покоя. Он пошептался с Анной и затем подошел к Иуде.
Тот поднял голову и узнал в нем того самого, который вместе с Савлом вел с ним беседу за городскими воротами. Как тогда, так и теперь, он почувствовал при виде его отвращение, смешанное со страхом.
— Пойдем со мной! — сказал он и слегка ухватил Иуду за плащ. — Этим старым дуракам нет надобности слышать, о чем мы будем говорить!
Он насмешливо улыбнулся, и Иуда почувствовал, как его рот скривился в такую же улыбку. Безвольно последовал он за ним на другой конец залы; они остановились у окна. Фарисей все время удерживал его за плащ.
— Я ждал тебя, — сказал он глубоким, торжественным голосом. — Я знал, что ты придешь и выполнишь свое предназначение.
Иуда не отвечал ему. Он знал, что этот человек просто лицемерит, что та же насмешливая улыбка играет и теперь на его губах, и, тем не менее, пока он говорил, он верил его словам. Но, побуждаемый инстинктом самосохранения, он принудил себя взглянуть на него, и тогда чары рассеялись.
— Если ты хоть одно слово еще прибавишь, — прошептал он голосом, дышавшим ненавистью: — я сейчас же уйду отсюда!
Фарисей бросил на него быстрый и зоркий взгляд и сделался вдруг серьезен:
— Хорошо, хорошо, — сухо сказал он и выпустил из рук плащ Иуды. — Важно то, что ты согласен помочь нам. Видишь ли, так как мы не желаем нарушать безмятежное спокойствие народа, то и стараемся, чтобы все произошло под покровом тишины и тайны. Поэтому, мы и рассчитывали на тебя!
Он снова окинул Иуду испытующим взглядом и поспешно продолжал, как бы для того, чтоб не дать ему случая ответить.
— Всего лучше было бы ночью или поздним вечером. Ты знаешь, где Его найти в это время и проведешь нас к Нему. Но желательней было бы взять Его тогда, когда Он будет один, понимаешь? только во избежание народных волнений! И скорей, как можно скорей, это для всех будет лучше, также и для тебя! А в награду решили дать тебе тридцать сребренников, — это не много, но…
Иуда остановил на нем взгляд, полный такого смятения и такой муки, что в холодных глазах фарисея промелькнуло что-то вроде сострадания. Он круто оборвал свою речь.
— Ну, об этом мы всегда успеем переговорить. Слушай теперь внимательно то, что я скажу тебе: каждый день, после захода солнца ты можешь застать меня на том же месте, — знаешь, где мы говорили в тот раз!.. Но приходи скорей, это для всех нас лучше, в том числе и для тебя! А теперь ступай, с теми тебе нет надобности говорить, они тебя не понимают, думают, что ты какой-нибудь заурядный, но я-то тебя понимаю и знаю, что ты придешь. — Иуда посмотрел на него; он усмехнулся и повторил, подчеркивая каждое слово:
— Да, я знаю, что ты придешь, — а теперь ступай!
Он толкнул его к двери, сделав в то же время знак рукою юноше, который стоял там и ждал.
Но, когда взор Иуды упал на Савла, он остановился и обернулся.
— Я не хочу иметь дела с тобой, — сказал он: — пусть лучше этот дожидается меня!
Фарисей презрительно улыбнулся.
— Да, да, — ответил он: — мы это устроим, а теперь уходи. — И он протолкнул его в дверь.
Юноша вышел вслед за Иудой и снова повел его по улице. Ночная тьма спустилась на землю; кругом было совершенно тихо и безмолвно. Иуда и Савл остановились, и взгляды их встретились. Тогда Иуде показалось, что глаза его спутника выражают презрение, и он преисполнился печали. Он думал: «Это несправедливо с его стороны, ведь сам же он хотел, чтоб я это сделал, так как же может он презирать меня! Нет, он не должен презирать меня! Если б я мог сказать ему все!»
Юноша отвернулся и сделал несколько шагов вперед. Но затем он опять остановился и медленно пошел назад.
— Скажи мне, — внезапно спросил он:-ты тоже верил, что Он сын Божий?
Иуда вздрогнул, испуганный этим вопросом.
— Да, — нерешительно ответил он: — я тоже этому верил.
— Что же заставило тебя верить?
Иуда стоял некоторое время молча, потом он сердито вскричал:
— Оставь меня, уйди от меня, но ты не имеешь права меня презирать, не имеешь на это права! — с бурной страстностью повторил он.
И он стал поспешно удаляться. Вопрос юноши вновь пробудил страшное сомнение в его душе.
Савл задумчиво смотрел ему вслед. Потом он сделал внезапный жест, как бы стараясь от чего-то освободиться, и направился в противоположную сторону.
* * *
Когда Иисус на следующее утро подходил к Иерусалиму, молва об Его прибытии уже успела разнестись, и отовсюду стал стекаться народ к нему навстречу, приветствуя его радостными кликами. Его посадили на молодого осла и пошли в город, сопровождая Его; некоторые предшествовали Ему, размахивая пальмовыми ветвями, которые держали в руках; остальная же толпа следовала за ним, восклицая:
— Осанна сыну Давидову! Благословен грядущий во имя Господне!
За стенами Иерусалима бродил Иуда после бессонной ночи. Он услыхал вдали ликующие клики, остановился и посмотрел в ту сторону, откуда они доносились; вскоре он увидал шествие, которое приближалось, освещенное солнцем, утопающее в зелени и цветах, и над всем этим морем голов увидал он образ Иисуса. Тогда он сделал движение, как бы порываясь бежать, но преодолел себя и все время оставался на месте, пока торжественное шествие двигалось мимо него; взор его не отрывался от Иисуса.
И когда он увидал пред собой этот кроткий лик, сиявший странным сочетанием радости и скорби, тогда он перестал сомневаться и понял, что вчерашняя мысль была просто трусливой уверткой и что он верит по-по-прежнемучто Иисус есть Мессия, Божий Сын.
Когда шествие исчезло из виду и приветственные возгласы замерли, ему показалось, что, наконец, ему стало ясно то, что происходит в его душе.
Он вспомнил вечер в пустыне перед тем, как он впервые встретился с Иисусом, вспомнил, как его словно окружала какая-то странная, невидимая сила, как она старалась втянуть его в свой круг. Эта сила, имя которой ему было неизвестно, которой он не понимал, которой не знал, но близость которой пробудила в нем полный предчувствиями страх, эта самая сила выступила затем перед ним в образе Иисуса и упорной борьбой старалась его завоевать, чтобы сделать его своим; она истерзала его сердце, приковала к земле узами, которые не могли порваться; из-за нее томился он тоской, не спал ночей и страдал, она была его безнадежной пыткой. Но теперь это кончилось, теперь он хочет сделаться свободным, и снова сделается теперь свободным, потому что он умертвит теперь ее, эту силу, теперь он умертвит ее!
Он выпрямился и гордо посмотрел вокруг себя. Эта мысль росла в нем, и ему казалось, что вместе с ней растет и он сам. Кто посмеет теперь презирать его? Ненавидеть, проклинать его они могут, но только не презирать!
С этой минуты он сделался спокоен и решителен; поддерживаемый этой мыслью, которая ему представлялась хотя и страшной, но великой, а не заслуживающей презрения. Он больше не сомневался, не колебался больше, а ждал с фанатической верой, чтоб пробил час, роковой час.
V
Настал вечер пред праздником Пасхи, Иисус, вместе со своими двенадцатью учениками, сидел за трапезой в одном из домов Иерусалима. Весь день Он пробыл в Вифании, у Лазаря, но к вечеру назначил апостолам собраться в этом доме, принадлежавшем одному из новых последователей Его учения, и предупредил их, что никто не должен отсутствовать.
Все они были глубоко взволнованы. Давно уже они заметили, что над головой Учителя собирается гроза, последние же дни Он часто ронял среди речи смутные намеки, на то, что судьба Его скоро совершится. А потому эта общая вечеря являлась для них как бы прощанием, и подтверждение этому они читали в Его лице.
Вообще же в этот вечер Он был более, чем всегда, спокоен и кроток. Исчезло все то тревожное, порой стремительное, что за последнее время нередко выступало в Его существе; чело Его было ясно, Его улыбка светла; Он снова был таким, как в самые счастливые дни свои на берегах Генисарета, только серьезней, с оттенком грусти даже в радости, как тот, кто живет уже не самим счастьем, а лишь памятью о нем. И в речах Своих возвращался Он постоянно к Генисарету, вызывая одно воспоминание за другим, и всякий раз взглядывал Он на того из учеников, кого воспоминание всего ближе касалось; и тогда все лучшее, что только было в их мыслях и их воле, точно искало их и улыбалось им в этом взгляде; в Нем они как-будто находили самих себя. На Иуду Иисус тоже взглянул один раз; но тогда Его взор выражал лишь скорбь и горестное сознание бессилия.
Он указал ему место по левую Свою сторону; Иуда сидел там бледный, потупив глаза, и складки глубоко уходили в его лоб.
По правую сторону Иисуса сидел Иоанн. Он точно созрел в этот вечер, сделался мужем, и на лице своем, со свойственной ему восприимчивостью, он носил отблеск выражения лица Иисусова.
Близко к Учителю сидел и Петр; вид у него был гневный, почти угрожающий, и только, когда на него взглядывал Иисус, он смягчался. Тут же сидел Иаков, пытавшийся улыбаться, чтоб скрыть слезы, готовые выступить у него на глазах, и Андрей, с расширенным, недвижно устремленным в пространство взором, словно он провидел будущее и свою собственную участь, и Фома, недоумевавший, говорит ли истину то чувство, которое ему подсказывает, что его сомнениям наступил теперь конец. И все остальные, с различными мыслями и различными выражениями лица, но объединенные одной и той же великой скорбью.
Трапеза была кончена, но Иисус не подавал еще знака, чтобы встать из-за стола. Он погрузился в размышления, и беседа прервалась. Но, наконец, Иоанн спросил:
— Господи, где проведешь Ты эту ночь?
Иисус посмотрел на него с печальной улыбкой.
— Где? — повторил Он. Еще несколько минут Он безмолвствовал и потом продолжал громко и внятно, так что все это слышали.
— Мы пойдем в Гефсиманию и там останемся на ночь.
Им показалось, что Он сказал это с каким-то особым, но непонятным умыслом.
Гефсиманией называлось селение на Елеонской горе, где они часто собирались.
Снова воцарилось молчание; на всех нашло какое-то тяжкое, гнетущее настроение, и они смотрели на Учителя, удивляясь странному выражению Его лица. Он всех их обвел пытливым взором, не взглянул только на Иуду, затем сказал почти шепотом, но так что ни от кого не ускользнули Его слова:
— Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня.
Ропот пробежал среди них, и с тоскливым недоумением стали они переглядываться. Вдруг послышался трепещущий голос:
— Господи, не я ли?
Это был Фома; он привстал и смотрел на Иисуса с горестным упреком в своем умоляющем взоре. Глаза всех устремились на него, но на его вопрос Иисус ответил едва заметной улыбкой.
Петр тоже поднялся; руки его невольно сжались в кулаки, и пытливый, угрожающий взгляд переходил с одного ученика на другого. Под конец он остановился на Иуде, который все время сидел все так же неподвижно, с бледным лицом и потупленным взором. Глаза Симона Петра сверкнули, и он настойчиво удержал на нем свой взгляд. Иуда его почувствовал и поднял голову против воли; Петр презрительно усмехнулся и снова сел на свое место. Но, воспользовавшись общим смятением, он перегнулся к Иоанну и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул головой, обратился к Иисусу и тихо спросил:
— Господи, кто предаст Тебя?
Однако Иисус оставил его слова без ответа. Затем смятение постепенно улеглось, и ученики стали с жаром перешептываться между собою.
Тогда Иисус взял хлеб, обмакнул его и в первый раз в этот вечер обратился к Иуде. Он подал ему хлеб и взглянул на него.
— Что делаешь, делай скорее! — тихо произнес он.
Иуда принял хлеб, растерянно посмотрел на него, отложил его в сторону пугливым жестом, встал и поспешно вышел из комнаты.
Очутившись на улице, он остановился и прислонился к стене, чтобы не упасть. Вся мука, которую до сих пор ему удавалось подавлять и замыкать в своей груди, захватила его теперь с неудержимой силой; все его тело судорожно трепетало. Но отчаянным напряжением воли он сумел снова овладеть собою, выпрямился, и его расстроенное лицо снова застыло в упорной решимости.
Да, — шептал он про себя: — надо покончить с этим, — я хочу быть свободен!
«Да если б я даже и захотел, теперь уж отступать невозможно; теперь ведь дело уже сделано.»
Эта мысль как бы дала ему толчок, и он стал поспешно удаляться.
На условленном месте, за городскими воротами, он увидел в темноте человеческую фигуру, шагавшую взад и вперед. При виде ее он почувствовал неприязнь к ней и остановился. Но его уже увидали, и фигура стала быстро приближаться к нему.
— Ты долго заставил меня ждать, — произнес сухой, насмешливый голос: — но у меня хороший запас терпения, и я отлично знал, что ты придешь.
И тотчас Иуда узнал лицо с острыми очертаниями, с хищным взглядом и язвительной улыбкой. Но ом не боялся больше старого фарисея.
— Ты нарушил свое слово! — сказал он вызывающим тоном. — Где тот, молодой? С тобой я не хочу иметь дела.
Фарисей презрительно пожал плечами.
— Он глупец, не захотел идти, — видишь ли, он еще так юн, — потом это обойдется. Да мы же с тобой и лучше подходим друг другу. А теперь нам надо отправляться. Идем скорей!
Но Иуда не трогался с места. Фарисей положил ему руку на плечо, но он сердито стряхнул ее. Тогда тот зорко на него посмотрел и сказал:
— Послушай, я дам тебе совет: если ты хочешь чего-нибудь, то для тебя не должно существовать ничего, кроме того, чего ты хочешь. Боюсь, что я ошибся в тебе, что ты просто самый заурядный…
Иуда запальчиво прервал его речь:
— Я сделаю это, но ты не знаешь, из-за чего я готов это сделать. Это не ради вас, — я вас всех ненавижу и презираю, — слышишь ты, я ненавижу вас всех!
Тот поднял плечи.
— У всякого свои причины! — сухо промолвил он. — Не будем терять времени в болтовне!
Он пошел по направлению к городу. Иуда следовал за ним на некотором расстоянии. Его мучил один вопрос; он должен был получить от него ответ. Он ускорил шаги и поравнялся с фарисеем.
— Скажи мне, — обратился он к нему: — ты делаешь это не по той же причине, как другие. Из-за чего ты это делаешь?
Тот взглянул на него и холодно ответил:
— У меня та же причина, что и у тебя!
Иуда вздрогнул и отошел от него.
— Из-за чего ты это делаешь? — повторил он глухо и настойчиво.
Тогда тот остановился и захохотал.
— Глупец! Из своей собственной выгоды, конечно!
И он пошел дальше.
Иуда посмотрел ему вслед и провел рукой по лбу. Что это, воображение? Когда раздался этот хохот, то лицо фарисея показалось ему как-то странно похожим на лицо Аввы, слабоумного нищего. Он снова последовал за ним, но его то и дело кидало в дрожь.
* * *
В это самое время Иисус со своими учениками вышел из Иерусалима. Они направились к Елеонской горе; но, достигнув Гефсимании, Иисус оставил там всех прочих апостолов и взял с собою только Петра и двух братьев, Иакова и Иоанна. С ними Он вошел в масличный сад, где часто имел обыкновение отдыхать.
Тогда Петр сказал:
— Господи, мы разве здесь останемся на ночь?
Но Иисус продолжал идти, как будто не слышал его вопроса.
Спустя некоторое время Петр сказал опять:
— Господи, куда идешь ты? Мы устали, не лучше ли нам остаться здесь и уснуть?
Тогда Иисус остановился, рассеянно взглянул на него и наклонил голову.
Ученики легли. Иаков тотчас же погрузился в сон; вскоре заснул и Иоанн. Но Петр долго сидел и бодрствовал; его лицо все еще хранило выражение презрения и гнева, с каким он во время вечери смотрел на Иуду. Наконец, он взглянул на Иисуса, все еще стоявшего возле него, и спросил:
— Господи, разве мы должны провести ночь без сна?
Тогда Иисус обернулся к нему и стал всматриваться в него серьезным и испытующим взором.
— Бодрствуйте и молитесь, да не впадете в искушение! — произнес Он.
Петр вздрогнул и вопросительно взглянул на Него; в этих словах ему почудилось что-то вроде укоризны. Но Иисус уже отвернулся от него. Тогда Симон Петр лег; долго лежал он, задумчиво уставившись глазами в пространство; не раз он энергично встряхивал головой, и на губах его снова мелькало презрение. Но, наконец, сон одолел и его.
Иисус тревожно ходил взад и вперед; порой Он останавливался и прислушивался. Но кругом, во тьме ночи, царили тишина и безмолвие. Наконец, Он подошел к ученикам; видя, что они спят, Он нагнулся было к Петру как бы для того, чтоб его разбудить, но затем снова выпрямился, так и не дотронувшись до него. Он отошел и лег на землю, поодаль от них. Он был изнеможен, — изнеможен смертельно.
Раздался шорох в воздухе, и Иисус уже был не один. Возле него стоял темный призрак, распростирая над ним свои крылья. Одну руку он тяжело опустил на Его плечо, другой указывал вдаль, в глубину мрака. Он смеялся, но печаль, как неподвижная маска, лежала на его лице.
Иисус взглянул по направлению его перста. Там точно что-то шевелилось, — какой-то сгущенный мрак во мраке, но он пронесся мимо и исчез. И внезапно он увидел перед собой образ Иуды, точно залитый неумолимо резким светом, он увидел его лицо и глаза, устремленные на него с немым, обвиняющим вопросом. Душа его преисполнилась горькой, безутешной скорби, над головой своей он услыхал мертвенный, беззвучный хохот призрака.
Он встрепенулся; не звук ли шагов коснулся его слуха? Да, он действительно слышал их, тяжелые, грубые шаги, которые теперь к нему приближались! Он хотел приподняться, но не мог; Его члены были точно налиты свинцом. Тогда Он остался лежать, прислушиваясь к этим шагам, все более и более приближавшимся, приближавшимся неумолимо, словно это его судьба шла к нему навстречу в безмолвии ночи. Вот они уже совсем возле Него; вот они остановились, но в отдалении слышался лязг оружия и гул человеческой толпы.
Тогда Иисус с усилием поднял голову и взглянул вверх. Перед собой Он увидел лицо Иуды и глаза его, устремленные на Него с немым, скованным вопросом.
Он взглянул на Иуду и в этом взгляде сосредоточил всю свою силу, всю свою волю, — все дело своей жизни сосредоточил он в последнем, трепетном призыве.
Иуда встретился с Ним взором. Из груди его вырвался тогда глубокий вздох, он опустился на колени возле Иисуса и поцеловал Его.
Глаза Иисуса блеснули; Он приподнялся, взял в обе руки голову Иуды, повернул к Себе его лицо и начал вопросительно в него всматриваться.
— Иуда, — сказал Он: — целованием ли предаешь Сына Человеческого?
В тот же миг Его схватили и подняли с земли грубые руки. Без сопротивления дал Он им себя увести. Но те, которые взяли Его, удивлялись счастливому, поразительно счастливому выражению Его лица.
Шум замер вдали; вскоре снова водворилась тишина вокруг Иуды. Он все еще лежал на коленях, лежал неподвижно, точно оглушенный.
Он ничего не сознавал, кроме одного этого, что он поцеловал Иисуса и, следовательно, любит его. Умиротворяющая радость легла целительным покровом на его усталую, истерзанную душу.
Вдруг он вздрогнул, — кто-то тронул его за плечо. Он поднял голову и увидал острое лицо с резкими очертаниями и насмешливой улыбкой; тогда перед ним беспощадно выступила действительность, ужасная, непостижимая действительность, и он понял, что все было кончено, что он предал Того, кого любил.
Он машинально поднялся с колен.
— Что тебе? — сказал он угасшим голосом.
— Я ведь чуть было не забыл, — ответил тот. — Вот плата! Бери же!
Он вложил в руку Иуды мешок с деньгами.
Иуда в смятении взглянул сперва на него, потом на мешок. Вдруг он понял, вскрикнул словно от боли, швырнул деньги как можно дальше от себя, бросился ничком на землю и громко зарыдал.
Фарисей стоял и смотрел на него. Лоб его болезненно нахмурился и взор омрачился.
— Ну, ну, обойдется! — пробормотал он, медленно отходя от Иуды.
Шел час за часом, но Иуда не шевелился. Отчаяние первой минуты сменилось у него изнеможением, среди которого он ничего не помнил, ничего не думал и не чувствовал. Но, тем не менее, он как-то странно сознавал, что внутри его происходит тихая, таинственная работа, что там точно что-то растет, распространяя вокруг отрадное тепло.
Вдруг он спохватился, что давно уже кругом было светло, и с усилием открыл глаза. Сначала взору его предстало лишь какое-то зеленое мерцание, но постепенно оно стало проясняться, делаться отчетливей, и тогда, под самой своей головой, он увидал маленький бугорок, на котором взошла трава, былинка к былинке, в бесчисленном множестве стебельков. И на каждой былинке в ее светло-зеленой одежде переливались солнце и тени; цветок раскрывал свой венчик, и лепестки его были так изумительно сини, где видел он раньше такой синий цвет? Да, теперь он вспомнил, на водах Генисарета!
А вот маленький блестящий жучок осторожно вползал на былинку, ощупывая длинными усиками дорогу. Улыбка появилась на губах Иуды, — никогда еще не видал он ничего подобного! Он не мог отвести взор от маленького, освещенного солнцем бугорка.
Долго лежал он так и все только смотрел и смотрел. Но чем дальше он смотрел, тем настойчивей овладевало им чувство, говорившее ему, что позади или за пределами этого есть нечто, чего он не может видеть, но что, между тем, есть самое существенное, есть то, что он должен найти. В нем проснулось какое-то беспокойство, что-то ищущее, тревожное, замутнившее собою счастье, которое он на мгновение испытал, — он повернулся, солнце ослепило ему глаза, он возвратился к действительности и сразу поднялся с земли.
День давно настал; солнце высоко стояло на небе и сильно припекало.
Иуда посмотрел вокруг, и снова в него вселилось чувство, что во всем, что только встречает его взор, есть нечто, чего он не может видеть, но что он все-таки должен найти. Это чувство захватило его с такою силой, что на несколько мгновений вытеснило из его души воспоминание, — воспоминание о том, что совершилось и почему он здесь лежал.
Но оно вернулось к нему, — сначала случайное, туманное, потом во всей своей терзающей остроте. Его объял такой страх, точно он парил над пропастью, в которую ежеминутно мог беспомощно упасть. Вдруг что-то мелькнуло перед ним, словно луч спасения; он взялся за голову, — не во сне ли он это видел? — Нет, это был не сон; теперь он вспомнил, что поцеловал Иисуса! Но еще, что же было еще? Да, он вспомнил теперь, — взгляд, — взгляд Учителя! Скатилось страшное бремя с его души; он почувствовал, что прошлое теперь искуплено, — искуплено этим лобзанием и этим взглядом, и что теперь нечто другое предстоит ему, к другому должен он стремиться: найти то, чего он всюду искал.
Он вышел из масличного сада и стал взбираться на Елеонскую гору. Но он шел наобум, без всякой цели; ему все время казалось, будто он, в сущности, намеревался идти в противоположную сторону. Взойдя на вершину горы, он остановился и стал озираться вокруг себя. Солнце все так же припекало, и кровли и зубцы Иерусалима блестели, как золото, в его лучах. Но на дальнем крае горизонта наслоилась черная стена туч, медленно поднимавшихся на небе. Иуде представилось, будто снизу, из города, до него доносится угрожающий гул, и этот гул в его сознании имел какое-то загадочное отношение к тучам, которые росли на небосклоне. Он содрогнулся и пошел дальше.
Он шел и шел, бросая вокруг ищущие, полные ожидания взоры. Где он найдет это, где? Во всем, что он видел, он это угадывал, но всюду оно бежало от него. Он испытующим взглядом рассматривал людей, которых встречал, но ему казалось, что они от него так далеко. Они не могли услышать его зова, а если б даже и услыхали его, то не могли прийти к нему на помощь. Он стоял одиноко, — один должен был он это найти!
Он прошел мимо маленького домика, густо обрамленного зеленью. Таким приветливым, таким гостеприимным казался он в ласковом сиянии солнца, точно был обителью душевной тишины и счастья.
На скамье перед домом неподвижно сидела женщина, опустив руки на колени и устремив взор в пространство. Иуда остановился и взглянул на нее, — как странно! ведь она была мертвая, — эта женщина была мертвая! Дрожь стала трясти его, и он провел рукой по своему лбу. Но ведь он знал и ее, и этот дом, — да, да, это Мария, Мария, которую любил Учитель! И вот она умерла, — что же это значит? Точно что-то ужасное промелькнуло перед ним вдали, и он снова попытался приковать свое внимание к Марии. Вот ее рука зашевелилась, — она, стало быть, жива. Он не станет тревожить ее.
Он пошел дальше; все возраставшее в нем беспокойство побуждало его все неустаннее идти вперед. Где же найдет он это, где?
Он увидал вдалеке человека, шедшего по дороге навстречу ему. Он снова остановился, — его он тоже знал! С удивлением смотрел он на идущего: этот стаи, согбенный, словно под тяжестью вины, это лицо, искаженное слезами, этот взор, пугливо потупленный в землю, — да, да, это Симон Петр!
Иуда не трогался с места и трепетно ждал. Тогда он увидел, как Симон поднял глаза, всмотрелся в него и в свою очередь остановился, причем презрение и отвращение отразились на его лице.
Горькая боль наполнила сердце Иуды. И пока он стоял, смотря на Симона Петра и читая свой приговор в его взгляде, с ужасающей уверенностью стала тесниться ему в голову мысль, что все будут так ненавидеть и проклинать его, все, кто только услышит его имя. Никто, никто решительно его не поймет, никто не догадается о том, что он выстрадал, никто не спросит его, все будут только проклинать, проклинать! Маленькие, невинные дети, которых любил Учитель, будут содрогаться при звуке его имени и прижимать личико на груди матерей! Он почувствовал себя придавленным к земле, нестерпимая тоска охватила его. Вдруг он увидел, что Симон снова приближается к нему, и его поразило изменившееся выражение его лица.
Не угрозы и не презрение, а раскаяние и смирение были теперь написаны на нем. Он остановился возле Иуды и сказал:
— Дай мне свою руку!
Иуда удивленно взглянул на него.
Тогда Симон порывисто схватил его руку.
— Я хочу, — сказал он: — чтобы ты взял мою руку, потому что ведь и я…
Он не мог продолжать, рыдание пресекло его голос. Он поспешно отвернулся и, шатаясь, пошел прочь.
Иуда печально посмотрел ему вслед. Снова спокойствие окутало его душу. «Он все-таки презирает меня», — подумал он: «но что же из этого? — Он ведь меня простил, — и я найду то, что ищу, — что же тогда значит для меня все другое!»
Он снова пошел, но уже в противоположном направлении, в сторону Иерусалима. Чем более он приближался к городу, тем явственней слышал он опять угрожающий гул. Сначала он думал, что это плод его фантазии, но, войдя в городские ворота, он увидел народ в необычайном возбуждении, в том зловещем опьянении, которое охватывает массы, когда власть имущие, эти ненавистные им сильные мира, устраивают для них праздник, зрелище поношения и смерти жертвы за их грехи или борца за их дело. Иуда узнал ее, эту ужасную, грозную радость; ему припомнился один день его юности, когда он был в Иерусалиме и присутствовал при казни преступника, и зловещее предчувствие закралось в его душу. Но, влекомый силой, более могучей, чем его страх, он безвольно последовал за стремящейся вперед толпой.
Теперь был полдень; темная туча поднялась на небе и заслонила собою солнце. Мрачная тень пала на всю окрестность.
Иуда узнавал дорогу по мере того, как шел, — это был путь к Голгофе, лобному месту в Иерусалиме. Но поток народа увлекал его, точно нес его на себе, и он шел и шел, как лунатик, ничего не видя вокруг себя и не слыша, и все время лихорадочная дрожь не переставала его трясти.
Вдруг он остановился, недвижимый, точно парализованный, и уставился вперед цепенеющим взглядом.
Перед ним вылилась голая выпуклость Голгофы, и на ее вершине три креста вырисовывались на темном фоне неба. На этих крестах висели три человеческих тела с распятыми, израненными членами, три тела, корчившихся от муки, точно в насмешку вознесенных к небесам, и в одном из Них, висевшем посредине, Иуда узнал преданного им Учителя.
Народ пробегал мимо него шумными толпами, отпихивал его в сторону, и сшибал его с ног, и топтал; он этого не чувствовал, — он снова поднимался и, тяжело дыша, со взором, неподвижно устремленным на образ Иисуса, снова начинал медленно подвигаться вперед.
Но, когда он подошел так близко, что мог уже ясно различить лицо Иисуса, он остановился опять, и тогда в нем совершился переворот. Ужас, которым он был преисполнен, исчез, и снова проникся он уверенностью в том, что все прощено. Раздирающая душу мысль о своей вине, своем бесплодном раскаянии уступила в нем место глубокому, все существо его пронизавшему сочувствию к страданию, человеческому страданию, которое было у него пред глазами; он почувствовал, что должен стоять здесь и страдать вместе с Учителем, пока не наступит для него миг освобождения, почувствовал, что это его право, дорогою ценой купленное, сладостное и в то же время ужасное право. Он не отрывал взора от бледного, дивно просветленного страданием лица, и при каждом трепетании его, при каждом содрогании истязуемого Тела он и сам страдал всеми муками распятого на Кресте.
Но одновременно ему смутно представлялось, что между этим зрелищем смерти и маленьким, освещенным солнцем мирком, который в это утро открылся его взорам, существует какая-то таинственная связь, что-то общее, и что это и есть именно то, чего он искал.
Часы проходили за часами, часы, столь же долгие, как вечности мучений. Народная толпа насытилась зрелищем, и вокруг Иуды стало пусто. Он этого не замечал; вся жизнь его перелилась в это боровшееся со смертью тело, распятое на кресте.
Смерть, освободительница, неужели же она так и не одержит победы, неужели же никогда не наступит конец! Он почувствовал, что силы ему изменяют, и снова начал им овладевать прежний, чисто физический ужас.
Тогда он увидел, как померкший взор Иисуса устремился к небу, мрачно нависшему над землей, увидел, как губы Его зашевелились, как вздох с трудом вылетел из Его уст, и голова тяжело склонилась на грудь. Тогда он понял, что все кончено, и сам без чувств упал на землю.
Мимо него прошел стражник и грубо ткнул его копьем. К нему вернулось сознание, и он поднялся. Да, все кончено! Теперь он может уйти.
Он сделал несколько шагов, но снова остановился и стал смотреть на лобное место.
Он увидал Крест с мертвым, готовым свеситься Телом, увидал два других креста с их еще живою ношей, увидал над ними угрожающе мрачное небо, затем взгляд его скользнул вниз, по стражникам, которые стояли, шепотом переговариваясь между собою, и, наконец, остановился на группе женщин у подножия Креста. Они лежали на коленях и плакали: только одна из них стояла прямо и смотрела на Крест сухим, горящим взором, со странной, горькой радостью на лице. Иуда узнал Марию Магдалину, и пошел прочь колеблющимися шагами.
И эта картина осталась запечатленной, словно выжженной огнем, в его душе.
Он знал, что постоянно будет ее видеть перед собою, — каждую ночь, каждую ночь! Нет, это невозможно, он не в силах жить с этим воспоминанием, он должен умереть, да, умереть!
Но сначала, да, сначала он должен найти то, чего искал. Раньше этого ему нельзя умереть! Но где найдет он это, где! «Мария!» — пронеслось у него в голове. Да, она это нашла, к ней пойдет он, она ему скажет! Но ведь ее уже нет! Она умерла, нашла и после того умерла! Быть может, это и нельзя сказать, один, один должен он это найти!
Но где же, где?
Тогда он вспомнил про маленький, освещенный солнцем бугорок, который видел утром, и вновь в нем пробудилась надежда, подобная проблеску того же солнца. «Да», — подумал он: «Я пойду туда, быть может, там я найду!»
* * *
Он был опять у себя, лежал на той же кровати, на которой умерла его мать. Как и тогда; на дереве за окном пела пташка, и лучи солнца врывались в окно и светились на постели. Но под головой он ощущал что-то теплое и мягкое, тихим пламенем согревавшее ему щеку. Он приподнялся и увидел, что изголовьем ему служит маленький зеленый бугорок; травка всходила на нем светлыми стебельками, и солнце переливалось на былинках. Со вздохом счастья Иуда снова опустил на него голову.
Но солнечный свет стал медленно подниматься по стене, побледнел, исчез, и кругом стало темно. Далекие, угрожающие голоса зазвучали в ушах Иуды. И вдруг он услышал, что наружная дверь отворилась; раздались тяжелые, шлепающие шаги, как будто падение грузного тела, и после этого все стихло.
«Это он!» — подумал Иуда и схватился рукой за что-то твердое. Он встал, отворил дверь и вышел в крайнюю горницу. Ощупью пробрался он в угол, где стояла кровать. Он увидал на ней большую, безобразную голову Аввы; глаза нищего смотрели на него своим тупым, ничего не говорящим взглядом, но вокруг рта змеилась чужая, насмешливая улыбка. В порыве отвращения Иуда замахнулся и ударил его. Тогда язвительная улыбка сменилась кроткой и серьезной, не нищий здесь лежал, а Иисус; но Он не был мертв; Его глаза сияли жизнью, и щеки были покрыты румянцем. Он встал со своего ложа и сказал:
— Что тебе, Иуда?
Иуда ответил:
— Господи, помоги мне найти то, что я ищу!
Иисус взглянул на него.
— Зачем ищешь ты так далеко? — сказал он. — Ты уже нашел, но твои глаза поражены слепотой. Пойдем со мною вместе!
Иуда схватил протянутую руку Иисуса и последовал за ним. Долго шли они, все поднимаясь вверх, все поднимаясь вверх. Вдруг Иисус остановился, обратил лицо свое к Иуде и сказал:
— Эту ночь голова твоя покоилась на том, что ты ищешь! Зачем ищешь ты так далеко?
Он снова отвернулся, и они пошли далее, все поднимаясь вверх, все поднимаясь вверх. Вокруг них была тьма, Иуда видел перед собой только светлый образ Учителя. Наконец, Иисус опять остановился, простер руку и сказал:
— Это ли ты ищешь?
Под ним расстилалась пустыня, унылая и обнаженная, со странными, фантастическими очертаниями, точно кипучая жизнь, застывшая внезапно под веянием смерти; мрачная и печальная лежала она внизу, погруженная в свой мертвенный сон и взирала на небо, вздымавшееся над ней в своей безмолвной бесконечности. Но в пространстве носилась та же непостижимая, загадочная сила, что звала Иуду властными, непонятными для него голосами.
— Нет, Господи, — ответил он: — этого я боюсь.
— Боишься, потому что не видишь! — сказал ему Иисус. Снова простер Он руку и спросил:
— Это ли ты ищешь?
Тогда Иуда увидал внизу, в глубине, синюю лучезарную гладь Генисарета и его зеленеющие, залитые солнцем берега с бьющею ключом жизнью, с роскошной окраской самых богатых оттенков. Он увидал там женский образ, обративший к ним свое лицо и улыбавшийся им. То была Мария Магдалина; но скорбь исчезла с ее лица; оно повествовало об упоительном счастье, и мягко ложились вокруг ее тела складки прозрачного одеяния.
— Нет, Господи, — ответил он: — этого я тоже боюсь!
Тогда Иисус улыбнулся и сказал:
— Это то же самое, что ты видел! Но твои глаза поражены слепотой. Закрой их, и к тебе вернется зрение!
Он закрыл глаза. Тогда Иисус наклонился над ним и поцеловал сначала один его глаз, потом другой, и Иуда весь затрепетал в этот миг от неизреченного, бесконечно счастливого чувства. Он вновь открыл глаза свои и увидел.
Иуда очнулся; сонная греза отлетела от него, но в груди он все еще ощущал то же блаженство.
«Да, — подумал он:-это я лик Господень видел!»
Он приподнялся. Была ночь, но небо было чистое и звездное. Все кругом было так тихо и безмолвно, деревья над его головой не колыхались; он приложил руку к земле, — она была теплая, — такая это была нежная, ласкающая теплота!
И счастье в его груди не исчезало, а все росло и росло. Это было чувство единства, покоя, полной, гармонической жизни. И это единство он и вокруг себя, находил повсюду, во всем, что только мог усмотреть его взор, и во всем, что он предугадывал мыслью. Борьба его кончилась; не было больше двух разнородных сил, старавшихся отвоевать его друг у друга; они были лишь две различные формы одной, всеобъемлющей силы, силы, которая таилась и в нем, связывая его с каждым живым творением, уча его все понимать, всему сочувствовать и все любить. Именно это искал он и теперь нашел, — это была любовь, это была цель жизни.
Но вместе с тем он понял теперь, что ему нельзя, умереть, что, посягая на свою жизнь, он посягает вместе с тем и на эту любовь. Он понял, что должен жить, чтоб поддерживать искру, зажженную Учителем в его душе.
Иуда встал.
Тогда с ужасающей ясностью выступила перед ним мысль о жизни, которая его ожидает. Он угадывал, что счастье, которое он испытывает в этот миг, будет вновь заглушено воспоминаниями и раскаянием, проклятиями его братьев; он спрашивал себя, имеет ли он право подвизаться за то дело, которое он предал, не осквернит ли его совершенное им злодеяние, не падет ли на это святое дело проклятие, лежащее на нем самом. Он вспомнил свою встречу с Симоном и понял, что навеки отлучен от тех, чьим соратником он только что сделался, с кем впервые теперь соединился. Одиноко должен он идти, одиноко должен сражаться!
Вне себя от отчаяния, он стал озираться вокруг. Остаться здесь он не мог, он должен был уйти прочь, — но куда, куда ему идти!
Тогда в душе его промелькнуло одно воспоминание. Какая-то странная улыбка пробежала по его губам, и он смиренно склонил голову.
— Нищий, Авва! — подумал он. — Да, к нему я и войду!
