Сократ был таким же солдатом, как в мирное время плательщиком податей, по крайней мере, Фукидид не обмолвился ни единым словом о его подвигах на поле брани.

Между тем, оставшиеся в Афинах старались забыться среди какой-нибудь шумной деятельности. Так, Аспазия, не встававшая уже с постели, собирала вокруг себя знакомых женщин, и они под ее руководством усердно работали, снабжая армию всем нужным, чтобы хоть чем-нибудь оказать поддержку защитникам отечества. Торговец шерстью Лизикл, взял на себя закупку вещей, жертвуемых гражданами для войска. Он изобрел также похлебку, которую каждый солдат мог в одну минуту приготовить себе из самых простых составных частей.

Афинянки считали своей обязанностью помогать войску. Только Ксантиппа сначала не хотела трудиться на одном поприще с ненавистной Аспазией. Погруженная в печаль, сидела она дома, беспокоясь о муже и задумываясь над будущим своего ребенка. Ее торговля мрамором приостановилась, так как во время войны никто не думал о постройках, а все ее помощники ушли в поход.

Бедная женщина ежедневно посылала служанку к соседям за справками о ходе военных действий. При этом всякий, сообщая какую-нибудь новость с театра войны, ссылался на Аспазию, как на источник самых последних известий. Наконец Ксантиппа превозмогла себя и отправилась к Аспазии. Дорогой она опять рвала на себе волосы, но перед Аспазией появилась с невозмутимым спокойствием на лице и предложила ей свои услуги.

Присутствующие окинули надменным взглядом неказистую посетительницу в грубой одежде, однако сама хозяйка обошлась с ней крайне ласково. Выставив Ксантиппу перед своими помощницами в самом выгодном свете, как женщину опытную в делах, Аспазия вскоре устроила так, что жене Сократа была поручена вся практическая сторона дела, которое до сих пор велось в величайшем беспорядке. Ксантиппа с жаром ухватилась за этот новый род деятельности, в надежде заглушить свою тоску, и через несколько дней вся черная работа лежала на ее выносливых плечах. Таким образом она могла прежде других получать новости об армии.

Весть о несчастном обороте войны, поразившая весь город, не произвела на Ксантиппу особенного впечатления. Всякий раз, когда Аспазия распечатывала дрожащими пальцами письмо от Алкивиада и восклицала прерывающимся голосом: «Горе Афинам!» — ее верная помощница поднимала с мольбою руки и неизменно спрашивала:

— А не пишет ли он чего-нибудь насчет Сократа?

Но хотя Алкивиад постоянно держал вблизи себя солдата-философа, однако о нем редко можно было сообщить что-нибудь, кроме того, что он смешил всех перед сражением своей беспримерной рассеянностью, ободрял товарищей непоколебимым хладнокровием в бою, а после битвы уговаривал их не впадать в крайность, как радости, так и отчаяния. Только один раз Сократ дал повод сообщить о себе несколько больше, и это письмо Ксантиппе позволили прочесть с начала до конца.

Прежде всего Алкивиад сообщил, что войско боготворит своего полководца и что одна крупная победа могла бы сделать поход удачным для Афин. Пока у него есть солдаты, он вполне может на них положиться. Не далее, как вчера, ему устроили бурную овацию за геройский подвиг, вся честь которого в сущности принадлежала другому.

«Вчера поутру, — писал Алкивиад, — я выехал, в сопровождении двух офицеров за линию наших укреплений, с целью произвести рекогносцировку неприятельских позиций. В получасе езды от наших постов, мы неожиданно наткнулись на одного из своих солдат, растянувшегося на животе возле муравейной кучи. Мои спутники окликнули его, но он не двигался. Мы сочли беднягу убитым. Вдруг нас окружили шестеро всадников из тяжелой кавалерии неприятеля. Один из нас был заколот при первой же атаке. К счастью, лошадь одного из неприятелей попала ногою в муравьиную кучу и упала. Мы радуемся, что избавились хотя от одного противника, но тут поднимается с земли, как ни в чем не бывало, тот убитый. Угадайте: кто же это был? Представьте себе: наш Сократ! Двумя неторопливыми ударами, он укладывает двух ближайших всадников, я расправляюсь с третьим, остальные же, остолбенев от изумления при виде растрепанного Сократа, не думают защищаться, и мы без труда забираем их в плен. Они, очевидно, приняли нашего философа за сатира! И что же сказал на это Сократ? То, чего можно было ожидать только от него одного: „Если бы эти неосмотрительные люди не разрушили муравейника, который я наблюдал в течение трех часов, то я едва ли бы так разгорячился“. С этими словами он сел на лошадь одного из убитых неприятелей и вернулся с нами обратно. Вечером в лагере рассказывали, будто бы я один взял в плен шестнадцать неприятельских всадников и вдобавок спас жизнь Сократу. Меня приветствовали восторженными криками, и мне пришлось держать речь, во время которой Сократ дружески перемигивался со мною и хохотал от души».

Это было последнее известие, полученное Ксантиппой о муже.

Письма Алкивиада к Аспазии становились все короче и серьезнее; теперь они были проникнуты одною горечью. Однажды, когда Ксантиппа сидела за работой у постели Аспазии, от Сократа пришла коротенькая записка, в которой говорилось только следующее:

«Афины погибли. Я спасаюсь бегством. Алкивиад умирает и твой Лизикл или подобный ему будет повелителем Афин. Если бы я был в хорошем настроении духа, то желал бы остаться в живых, чтобы только посмотреть на новые порядки. Сделай что-нибудь для спасения старика Сократа. Несчастный Алкивиад!»

Аспазия лишилась чувств, прочитав эти строки. Когда она пришла в себя, Ксантиппа, хлопотавшая около нее, бросилась к ее ногам и с немой мольбой протянула к ней руки.

Тогда Аспазия решила обратиться к одному государю; много лет назад, посетив веселый приморский город, он пользовался там благосклонностью прекрасной Аспазии, а теперь был известен своими поэтическими наклонностями. Аспазия писала ему:

«Дорогой друг.

Не прежняя кокетливая Аспазия обращается к вам с этим письмом, нет… Ах, что может быть печальнее возврата к прошлому, после долгого промежутка времени; это все равно, что взглянуть в зеркало и увидеть в нем свое безвозвратно отцветшее лицо! Но я надеюсь, что вы не отвергнете сердечной просьбы Аспазии и вспомните о ней без неприязненного чувства.

Я намерена поручить вашей благосклонности нашего добрейшего Сократа, слава которого, вероятно, дошла и до вас. Сократ — один из моих лучших друзей. Не смейтесь, пожалуйста! — в наших отношениях нет ничего, кроме дружбы, потому что он слишком благороден и чересчур некрасив для чего-либо иного. Этому несчастному приходится покинуть Афины и искать убежища для себя и своей бедной жены у какого-нибудь великодушного монарха. Я не стала бы вас утруждать, если бы все мои здешние друзья не были, к несчастию, его врагами и самым заклятым из них — мой супруг, Лизикл. Наш милый Сократ ровно ничего не смыслит в политике и придется ко двору у государя вашего образа мыслей. Я рассчитываю, что вы пригласите его к себе. За это я берусь повсюду прославлять ваше имя, — помните, как смешно я его всегда выговаривала? — и познакомить ученых афинян с вашими философскими изысканиями.

Вы все еще влюблены, государь? Признайтесь, кто именно владеет вашим сердцем в ту минуту, когда вы мне будете писать. Может быть, в своих воспоминаниях вы все еще самую малость неравнодушны, как и в былые времена, к вашей неизменной приятельнице.

Аспазия».

Пока жена Сократа ожидала ответа на письмо Аспазии и делала напрасные попытки разузнать подробнее об участи своего мужа, страшные вести одна за другой обрушивались на Афины. Всему государству грозила окончательная гибель. Войско было рассеяно, флот уничтожен, а самое худшее — Алкивиад убит.

Но Ксантиппа терпеливо переносила бы бедствия постигшие родину, если бы знала что-нибудь о Сократе. Наконец вернулся и он. Ксантиппа вскрикнула от радости, но вместе с тем и от испуга, увидав его перед собою. Несчастный философ еле волочил ноги, опираясь на костыль. Жена поспешила уложить беднягу в постель и осмотреть его раны. На плече, на лбу, на груди Сократа пылали широкие багровые рубцы, а левая рука еще сочилась кровью от жестокой раны.

Заметив тревогу жены, он ласково сказал ей:

— Прежде я полагал, что ты боишься только, чтобы меня не сожгли живьем; теперь же вижу, что ты не желаешь моей смерти даже при более почетной обстановке.

Врач, исследовав его раны, сказал, что ни одна из них не грозит смертельным исходом и Сократ поправится при заботливом уходе. Ксантиппа не отходила от постели мужа. Она высылала сынишку на улицу, чтобы маленький Проклес не беспокоил отца своими шумными играми; она не противоречила Сократу, когда тот поднимал на смех врача и его рецепты, и настаивала лишь на строгом исполнении его предписаний. Больной постоянно шутил над близостью смерти. Ксантиппа не противоречила ему и в этом; она забыла даже свои денежные заботы, пока не миновала опасность. Но тем тяжелее обрушились они на беспомощную женщину, едва Сократ начал немного поправляться.

Ее торговля мрамором безвозвратно пошла прахом. В это ужасное время покупателей вовсе не было, а поставщики не соглашались доставлять нового материала, не получив денег за старый. Такое печальное положение дел представляло, по крайней мере, то преимущество, что заботливая Ксантиппа могла неотлучно ухаживать за больным мужем, не боясь упущений в торговле. Впрочем, леченье Сократа истощило ее последние ресурсы. До сих пор она не допускала нужду перешагнуть своего порога. Теперь же бедной семье предстояло познакомиться со всеми лишениями.

Служанка давно уже не получала жалованья и в последнее время расплачивалась с мясником и булочником своими собственными деньгами, накопленными долговременной службой. Но и эти скудные средства были скоро истрачены. Ксантиппе пришлось сбывать за бесценок, поштучно, одну за другою, заготовленные ею глыбы превосходного мрамора, стоявшего в мастерской еще в необработанном виде. Надо же было чем-нибудь кормиться!

От немногих учеников Сократа, не хотевших бросать своего учителя, она с еще большей грубостью и назойливостью требовала платы за лекции, которые возобновились вокруг постели больного философа. Однако, у них своих денег было мало, а родители находили лишним платить за беседы своих детей с таким опасным вольнодумцем, как Сократ, хотя и были не прочь, чтоб их сыновья даром пользовались обществом ученого человека. Да и сам философ по-прежнему не хотел ничего и слышать о вознаграждении за свой труд, отказываясь принимать изредка предлагаемую плату. Не зная, как свести концы с концами, Ксантиппа выходила из себя и не раз ее гнев обрушивался на учеников, которые, не обращая внимания на нужду в доме учителя, преспокойно разбирали с ним самые сложные вопросы мироздания.

Еще меньше этих беззаботных юношей замечал Сократ, что творится у него в семье. Пока он совершенно не поправился, жена тщательно скрывала от больного не только свое стесненное положение, но и свою тревогу за будущее. Когда же философ смог выходить из дома, то жалобы жены только надоедали ему, как назойливое жужжанье мухи. Он опять зажил по-старому, как ни в чем не бывало. Даже вспышки гнева со стороны Ксантиппы, которая так долго сдерживала свое справедливое негодование против мужа, не производили на него ни малейшего впечатления. Сократ стал окончательно неуязвим. «Смерть, было, поймала меня уже за ухо, — говаривал он, смеясь, — но я от нее отбоярился до поры до времени. Стоит ли мне теперь с кем-нибудь связываться и доходить до ссоры?».

Случалось даже так, что жена не пускала философа в дом, когда он возвращался из гостей в сопровождении подвыпившей компании приятелей, и даже обливала всех холодной водой, но Сократ и тогда оставался при своем мнении относительно достоинств Ксантиппы, а «мнение» о вещах было для него самое главное. Принужденный провести остаток ночи под открытым небом да еще с мокрой головой, чудак стоически переносил это неудобство, не жалуясь, как и в том случае, если бы ему пришлось попасть под проливной дождь. А что его обеды стали теперь такими же скудными, как во времена холостой жизни; что его платье лоснилось, и даже рвалось, прежде чем его кое-как возобновят, этого он не замечал ни прежде, ни теперь.

Однажды впрочем, когда Сократу понадобилось купить грамматическое сочинение об употреблении Гомером аориста и Ксантиппа не дала ему ничего на эту покупку, между супругами был поднят денежный вопрос и философу пришлось вникнуть в свое материальное положение. Жена воспользовалась этим редким случаем, когда он изъявил готовность выслушать ее, удивленный тем, что она в первый раз отказала ему в удовлетворении скромных прихотей. И Ксантиппа принялась высказывать мужу все, что накопилось у нее на сердце со дня их свадьбы. Сначала она говорила сгоряча, бессвязно, но потом ее речь стала последовательнее и она метко нарисовала перед ним безотрадную картину их супружеской жизни: его позорную беспечность по отношению к семье и собственную неутомимую борьбу с обстоятельствами, которая не привела однако ни к чему. Между тем Сократ понял из ее страстной исповеди только одно, что он не получит желаемого сочинения об аористе и что причиной такого лишения является не каприз жены, а крайняя бедность. Тут впервые со времени женитьбы философ заговорил с Ксантиппой серьезным и понятным языком о хозяйственных делах. Он расспросил жену о ее торговле мрамором и даже осведомился, каковы их ежегодные расходы. Когда же, во время этого разговора, к нему пришел любимый ученик, Сократ попросил у него совета. К ужасу хозяйки дома, юноша, не задумываясь, заявил, что государству пора устроить общежитие для женщин и детей, а также позаботиться о призрении бедных. При подобных порядках, такому человеку, как Сократ, не пришлось бы ни в чем нуждаться. Однако учитель не согласился с мнением ученика. Во-первых, нельзя было рассчитывать на немедленное избавление от такой обузы, как жена и ребенок, да, наконец, если бы государство и вздумало ввести общность имуществ, чтобы пристраивать на общественный счет малолетних, сирых и убогих, то едва ли бы оно согласилось обеспечивать тех, кто не состоит на какой-нибудь службе.

Вдруг Сократу пришло в голову как заработать деньги и приобрести сочинение о гомеровском аористе. Он вздумал прочесть лекцию на интересную тему, назначив плату за вход. Если слушателей соберется много — а этого следовало ожидать — то можно выручить в один вечер свыше таланта; такая сумма обеспечит пропитание его семье и он получит возможность приобрести себе сочинение об аористе.

Ученик пришел в восторг от идеи учителя. Ксантиппа тоже была довольна; она только взяла с Сократа клятвенное обещание, что он не станет говорить ни против правительства, ни против жрецов. Философ со смехом согласился на это, но едва жена вышла из комнаты, как он заметил:

— Что же я могу сказать против правительства, которого теперь больше никто не признает?

И мужчины тут же принялись сообща отыскивать самый жгучий современный вопрос, чтобы сделать его предметом задуманной лекции. Ученик предлагал выбрать тему о бессмертии, потому что он специально занимался в данное время этой областью философского учения Сократа, но учитель захотел остановиться на чем-нибудь, по его выражению, более достойном.

— Жрецы, пользующиеся исключительной привилегией говорить о богах, — начал он, — имеют перед нами то громадное преимущество, что их никто не смеет прерывать. Я же всегда должен быть готов к тому, что кто-нибудь перебьет меня замечанием: «Вы лжете». Поэтому мне следует воспользоваться первой представившейся возможностью высказать без помехи до конца свою мысль. Надо же когда-нибудь и частному лицу потолковать о небожителях.

Приготовления к объявленным лекциям потребовали немного времени. Ксантиппа, как самая практичная, взяла на себя сопряженные с этим хлопоты. Сократ посетил всех духовных особ, вступая с ними в диспуты относительно догматов веры. Когда же Ксантиппа попросила, чтобы он позаботился об успешной продаже входных билетов, он стал бесплатно раздавать их целыми сотнями своим ученикам, чтобы те в свою очередь дарили их, кому вздумается. Таким образом, к назначенному дню большая часть билетов разошлась по рукам, между тем как в карман Сократа не попало ни одного обола. Сократ заметил только, что так гораздо лучше, потому что платные слушатели не всегда бывают самыми понятливыми.

Перед лекцией Ксантиппа заставила мужа надеть чистое платье, занятое у одного из учеников. Что же касается ее самой, то она осталась дома. Сократ просил ее не появляться на публике, да и сама Ксантиппа боялась, что умрет от страха, слушая, как станет говорить ее муж в такой торжественной обстановке. Ведь это не то, что разговаривать с нею или с учениками, тут на тебя устремлены тысячи глаз, а ты стой перед всеми и говори один.

Весь дом должен был чувствовать на себе в тот день дурное расположение духа хозяйки. Служанка не могла ей ничем угодить; Ксантиппа поминутно делала выговоры старухе, разбила горшок, потому что он показался ей недостаточно чистым, и выплеснула за дверь молоко, которое будто бы прокисло. Проклес то и дело получал шлепки за свои первые попытки научиться свистеть. Резкие звуки страшно раздражали нервы взволнованной матери.

Ксантиппа хотела было послать служанку осведомиться, как идет продажа билетов, но тут явился посланный от Аспазии; больная немедленно требовала ее к себе.

Аспазия лежала в постели, дрожа от лихорадки. Услышав торопливые шаги Ксантиппы, она приподнялась.

— Вот мое покаяние перед вами! — с этими словами, она вынула письмо из-под подушек. — Как рассердится Лизикл, узнав, что я спасаю своего прежнего поклонника. Вот прочтите-ка! И красавица устремила свои заплаканные глаза на Ксантиппу. Та развернула письмо и прочитала:

«Дорогая, сначала отвечаю на ваш последний вопрос. Я часто изменял вам в течение многих лет, прошедших со дня нашей разлуки. Но когда я отгадал по упоительному аромату, от кого это послание, все красивые женщины моей страны моментально обратились для меня в безжизненных кукол.

Надеюсь, что ваше здоровье не так плохо, как вы пишете» Я не могу себе представить вас иначе, как веселой, живой и прекрасной, какою вы были в то незабвенное время, когда видели во мне не государя, а человека. Ведь вы искренно любили меня, не так ли?

Исполнить ваше желание — для меня истинное удовольствие. Ваш Сократ давно известен мне, и я очень рад принять у себя такого знаменитого гостя. Ему немедленно будет предоставлено или выгодное занятие, или прямо назначено содержание из моей казны. Возьмите лишь на себя труд познакомить его с моими политическими взглядами, чтобы этот мудрец не выкинул какой-нибудь бестактности.

Однако государственные дела — не смейтесь, пожалуйста! — заставляют меня быть кратким. Прощайте и вспоминайте иногда вашего искреннего друга.

Дочитав послание, Ксантиппа на минуту задумалась, устремив глаза в одну точку.

— Это единственный спасительный исход! — воскликнула между тем Аспазия. — Вам следует бросить все и ехать поскорее. Пока я жива, Сократа не тронут.

Ксантиппа не особенно тепло поблагодарила за оказанную милость. Аспазия грустно улыбнулась и сказала:

— Вы все еще не можете простить мне, что я устроила ваше несчастное замужество. Милейшая Ксантиппа, ведь ваш муж ухаживал за мною и просил моей руки. Тогда я смеялась над его предложением, теперь же иногда сожалею, что отвергла доброго Сократа. Всю жизнь я играла мужчинами и смотрела на них свысока. А между тем высшее счастье для женщины — это смотреть на мужчину снизу вверх, потому что он превосходит нас умом и серьезностью. Но, разумеется, и женщина должна быть при этом развита, чтобы оценить достоинства мужчины.

Тут Ксантиппа с жаром воскликнула:

— О, разумеется, я слишком ничтожна для Сократа, потому что он лучший человек в мире, я же — самая заурядная женщина. Однако некоторые сильно ошибаются, если полагают, что они больше подходили бы ему. Чтобы понимать такого человека, как Сократ, не нужно быть умным: кто добр, тот поймет его лучше.

Аспазия долго смотрела с легкой иронией на свою противницу. Потом она улеглась поудобнее на постели, причем Ксантиппа поспешила помочь ей. Наконец больная произнесла слабым голосом:

— Да, вы действительно добры, Ксантиппа. Многих афинян рассмешили бы ваши слова о собственной доброте. Но, вероятно, я не хуже их всех, потому что сумела найти в Ксантиппе добрые свойства.

Жена Сократа как будто утратила вдруг свою суровость. В ее просветлевших чертах появился отблеск детской невинной доверчивости и она сконфуженно промолвила, собираясь уходить:

— Ведь я оттого и ревную к вам мужа, что вы были бы достойной его подругой.

Но, едва выйдя на улицу, Ксантиппа забыла умирающую, радостно сжимая в руке письмо. Теперь ей нечего бояться. Они завтра же могут покинуть Афины, чтобы начать новую жизнь. Торопливо ковыляя мимо прохожих, которые указывали на нее пальцами, она воображала себя уже при дворе их высокого покровителя.

Ксантиппа не замечала, что в плену своих радужных мечтаний она бессознательно жестикулирует на ходу и громко произносит бессвязные слова. Когда же уличные мальчишки, давно уже бежавшие за нею вслед, принялись подхватывать хором каждое из этих слов, встречая их громким хохотом, бедная женщина вздрогнула и очнулась.

Ах, ведь они еще в Афинах и Сократу грозит смертельная опасность! Если дохода с сегодняшней лекции окажется мало для путешествия, Ксантиппа продаст соседу участок земли под складом мрамора и стоящую теперь без пользы мастерскую. Лучше уехать завтра же, но, конечно, будет благоразумнее запастись кое-какими деньжонками, отправляясь на чужбину. Вот если сегодня Сократ получит хорошую выручку… Впрочем, об этом можно узнать сию же минуту. И хотя, Ксантиппа твердо обещала мужу не появляться на его лекции, но что ей помешает узнать много ли продано билетов?

Зал, вероятно, был полон, потому что более сотни человек толпилось у входа, желая послушать оратора. Верная своему решению, Ксантиппа не пошла дальше, хотя и прислушивалась к голосу мужа, долетавшему до нее. Сократ, по-видимому, подходил к последней части своей лекции. Ксантиппа поначалу не вслушивалась в его слова, не слыша ничего, кроме неясного гула, но потом она вдруг различила через головы толпившихся у входа людей, на другом конце зала, своего мужа.

Он спокойно стоял на возвышении и говорил:

— Итак, я не отрицаю существования богов, потому что понятие, которое я стараюсь опровергнуть, должно существовать в мире, как понятие. Я утверждаю только, что качества, которые мы связываем с понятием о богах, не подходят ко многим из них. Постараюсь подробнее разъяснить мои слова. Богов, как в обыденной жизни, так и в старинных и новейших трагедиях, принято называть «добрыми богами». Но боги вовсе не обнаруживают доброты. Если бы они были другими, то действительно сделали бы человека господином творения, а не обращали нас в подвластных рабов. Если бы боги не были эгоистами, они не требовали бы для себя жертвоприношений…

Оратор сделал передышку. Мертвая тишина царила в зале, а один человек, стоя рядом с Ксантиппой сказал своему соседу:

— Болтает он на свою голову…

Ксантиппа стала пробираться в зал с громкой бранью прокладывая себе дорогу в толпе. Слушатели в задних рядах не понимали, чего хочет эта женщина. Но едва ее узнали и имя Ксантиппы было произнесено вслух, как все присутствующие встрепенулись: надо ожидать веселой потехи. Сократ печально опустил голову, заметив приближающуюся жену. Он сделал вид, что не обращает внимания ни на ее приход, ни на странное поведение, но его голос дрогнул, когда он продолжал:

— Боги — эгоисты и ничего не делают даром…

Ксантиппа тем временем добралась до него и воскликнула, не обращая внимания на шиканье, аплодисменты и гоготанье публики, довольной скандалом:

— Боги поступают очень умно, ничего не делая даром!..

В зале поднялся шум.

— Браво, Ксантиппа! — кричали одни.

Между тем Сократ пытался заглушить своим звучным голосом и шум публики, и трескотню жены, так что его можно было слышать в самых отдаленных углах зала:

— Моя жена хочет переговорить со мною наедине; в этом я не должен отказывать ей и потому прошу вас меня немного обождать. Впрочем, наш разговор, пожалуй, продлится довольно долго.

И пока слушатели с шумом и смехом вставали со своих мест, Сократ позволил жене увести себя в соседнюю комнату. Приготовившись вынести бурную сцену, философ немало удивился, когда Ксантиппа воскликнула веселым тоном:

— Ну, теперь не время ссориться; завтра утром я обращу в деньги все наше имущество и до наступления вечера мы уже будем в пути…

Сократ с недоумевающим видом проговорил:

— Я что-то не помню, чтобы у меня когда-нибудь было намерение куда-то ехать.

Ксантиппа вытащила письмо и объяснила его содержание. Тогда Сократ спросил своего ученика:

— Неужели моя жизнь действительно подвергается опасности в Афинах: как ты думаешь?

— Да, учитель, — последовал спокойный ответ.

— А ты, Ксантиппа, полагаешь, что при дворе этого государя я могу жить спокойно?

— Разумеется, если ты подчинишься воле своего высокого покровителя и оставишь богов в покое.

— Значит, я буду там в безопасности, если приспособлюсь среди чужих людей к лицемерию, к которому ничто не могло принудить меня в своем отечестве?

И ты думаешь, что этот государь отнесется терпимее к моему независимому образу мыслей, чем город, гражданином которого я являюсь… Ни за что не поеду!