Книга: Варфоломеевская ночь
Назад: 4. Свадьба, залитая кровью
Дальше: Глава 4 Гости из Польши

Часть вторая
Горькие плоды

Глава 1
Старый знакомый

Итак, чем же закончился для Франции 1572 год? Королевское войско, состоявшее как из папистов, так и из обращенных в римско-апостольскую веру гугенотов стояло под стенами Ла-Рошели. Банды католиков рыскали по стране и где только можно расправлялись с протестантами. Друзья наши находились за стенами замка герцогини Д'Этамп, где, кстати, была и дочь Лесдигьера Луиза вместе со своей воспитательницей. А король Карл IX разъезжал по всей Франции, и в таких крупных городах, как Байонна, Блуа и Бар-ле-Дюк, давал увеселительные представления и устраивал пышные приемы, стараясь тем самым погасить недовольство у местного дворянства, вызванное недавними репрессиями против гугенотов.
Но это еще не все. Меры эти были вызваны острой необходимостью, и если уж не сам король, то его мать прекрасно понимала это. Дело в том, что гугеноты затворились в своих городах Сансере, Ниме, Монтобане, Обене, Прива, Монпелье и других и благодаря действиям синода, пасторы которого возглавили их партию, устроили настоящее собственное государство на юге Франции. Таким образом плоды, которые мечтали пожинать католики после Варфоломеевской ночи, оказались совсем не теми, которыми им представлялись. Вышло все наоборот, гугеноты не пришли к покорности, а выступили против двора, что привело в конечном итоге к пятой гражданской войне три года спустя. Нынешняя же война дала начало второму периоду гражданских войн, который отличался от первого тем, что речь теперь не шла о том, чтобы править от имени короля, взяв его под свою опеку. Свержение неугодной династии — вот какой лозунг избрали для себя восставшие. А поскольку они оставались в меньшинстве и прекрасно понимали это, то дворяне и создали на юге страны свое государство.
Но, вопреки утраченной надежде на выполнение их требований, король, понимавший, насколько серьезным становится положение, пошел на уступки: кроме того, что, признавая преступлением ужасы Варфоломеевской ночи, он позволил повстанцам свободно исповедовать их религию везде, кроме Парижа и близлежащих городов. Решение было обнародовано на съезде в Мило, в конце 1573 года при согласии большинства католиков, опасавшихся, что гугеноты устроят реванш за ночь святого Варфоломея.
Но это будет еще не скоро, сообщению об этом будет отведено место на последних страницах этой части. А пока вернемся к тому, что королевское войско осаждало Ла-Рошель. Узнав об этом, Лесдигьер, Шомберг и Матиньон вознамерились пробраться в крепость и помочь осажденным, но Анна Д'Этамп отговорила их, указав на небезопасность такого путешествия, на невозможность проникновения в осажденный со всех сторон город, на огромный риск, связанный с их отъездом из замка и, наконец, на необходимость присутствия всех троих в ее доме в качестве защитников. Поэтому они решили остаться и держать оборону жилища герцогини. Надо сказать, это вполне удавалось. Дворянам и солдатам помогала вся прислуга, которая со стен старинного замка бросала на головы идущих на приступ католиков камни, лила кипяток и горячую смолу — ну точь-в-точь как это делали века три-четыре тому назад. А так как оружия у герцогини в доме было предостаточно, да к тому же имелись еще и пушки с ядрами, то гугеноты не особенно беспокоились за штурм их крепости, на который католики шли, надо сказать, без особого энтузиазма, ибо ряды их с каждым днем таяли. Все же защитники замка не теряли бдительности и зорко охраняли ворота, которые противник мог поразить ударами ядер (но пока пушек у католиков не видно было), благодаря чему все приступы были благополучно отбиты и доходило даже до того, что осажденные предпринимали удачные вылазки в стан врага.
И вдруг в один прекрасный день все неожиданно закончилось, к позору осаждающих и к радости осажденных: католики торопливо свернули лагерь и, бряцая оружием и посылая проклятия в адрес гугенотов, убрались восвояси. Защитники замка в растерянности глядели им вслед, недоумевая, и подозревая, что это — уловка врага с тем, чтобы выманить их из замка и, окружив на равнине, сходу перебить; или же они ушли за подкреплением, а заодно и за продовольственными припасами, которые у них давно кончились и достать которые во всей округе было негде. Что поделаешь, это — неизбежное следствие всех войн, несущих смерть, голод и разруху, как для воюющих, так и для мирных жителей, проживающих в районах боевых действий.
Все выяснилось спустя несколько дней, когда однажды к замку подъехал одинокий всадник, по виду дворянин, и стал колотить кулаками в ворота. В башенке слева открылось зарешеченное окошко, и кто-то довольно грубым голосом спросил:
— Чего надо?
— Открывай, бездельник, с тобой разговаривает дворянин! — послышался такой же недружелюбный голос снизу.
— Откуда я знаю, быть может, ты переодетый шпион? — отозвался стражник.
— Я не шпион, я протестант и зовут меня Агриппа Д'Обинье. Передай это твоей госпоже и тем, кто ее окружает, полагаю, мое имя должно быть известно гугенотам. Знает же кто-нибудь, черт возьми, в этой стране имя участника сражений при Жарнаке, Понсе, Жазнейе и Рошабейле!
Окошко захлопнулось. С четверть часа ожидал дворянин, стоя у ворот, и хотел уже возобновить удары кулаками и массивную железную дверь, как она неожиданно раскрылась и его пригласили войти.
Во дворе замка у главной башни он увидел трех человек, с улыбками разглядывавших его. Он остановился. Взгляд застыл, будто остекленел. И вдруг он рванулся с места с протянутыми вперед руками:
— Лесдигьер! Клянусь головой Иоанна Крестителя, это вы! Вот так встреча! А рядом с вами Матиньон! Я узнаю вас, мсье!
— Агриппа Д'Обинье! Каким ветром вас сюда занесло? Мы не виделись с вами года три и думали, что вас уже нет в живых.
— Я же говорил, что найду здесь кого-нибудь из своих друзей! — воскликнул Д'Обинье. — Вот третьего, что с вами, я не знаю, но думаю, он нашей веры, иначе, что бы ему делать здесь, в вашем обществе, да еще и в доме герцогини Д’Этамп.
— А, так вы уже знакомы с хозяйкой?
— Признаюсь, нет еще, но наслышан, что она исповедует протестантскую религию и дает приют всем угнетенным и обездоленным.
— Вскоре вы с нею увидитесь, а сейчас познакомьтесь с нашим другом Гаспаром де Шомбергом.
Д'Обинье повернулся к Шомбергу и, улыбнувшись, протянул ему руку:
— Не имел чести знать вас раньше, мсье; нынче же от всей души рад встрече.
— Как же вы пробрались сюда, ведь в окрестностях бродят отряды фанатиков с оружием в руках, готовые разорвать на части любого протестанта, что повстречается им на пути? — спросил Лесдигьер. — Или вы переменили веру?
— Никогда! — гордо ответил Агриппа. — Я родился, вырос и умру в вере моего отца, так я ему обещал и сдержу свое слово.
— А теперь идемте к герцогине, — широким жестом пригласил Матиньон, — она, наверное, нас заждалась и уже подготовила кучу вопросов, которые собирается задать по поводу того, что творится под стенами Ла-Рошели. Кстати, как вы объясните, что католики сняли осаду с ее замка?
— Как! — недоуменно поднял брови Д'Обинье. — Замок герцогини подвергался осаде?
— Да еще какой!
— Черт возьми, я этого не знал. Выходит, я приехал вовремя, иначе неминуемо был бы взят неприятелем в плен.
Д'Обинье был тепло принят хозяйкой, узнавшей, что он в свое время путешествовал по Франции в обществе принца Конде и Генриха Беарнского и, когда они все впятером расселись за столом в будуаре Анны Д'Этамп, принялся рассказывать о том, что произошло с ним во время осады Ла-Рошели.
Из прошлой книги читатель уже знает, как происходила осада и что это было за войско из католиков и обращенных в их веру гугенотов, где один подозрительно косился на другого, где никто никому не доверял, и каждый носил под камзолом кольчугу и имел при себе шпагу, кинжал и пару пистолетов. Можно теперь представить, что это была за осада и какой она имела успех, несмотря на то, что противник десять раз шел на приступ. Но продолжим дальше рассказ словами самого Д'Обинье, тем более что читателю небезынтересно будет узнать о его похождениях со времен третьей гражданской войны; теперь я постараюсь не упускать его из виду, особенно в последней книге, где пересекутся жизненные пути его и графа де Монтгомери.
— Мое вероисповедание нигде не давало мне покоя. Мало того, что после третьей войны я перенес чуму и лихорадку, так еще и был лишен наследства по милости коменданта дворца герцога де Лонгвилля и своих родственников по материнской линии, отвернувшихся от меня. Правда, потом через суд Орлеана мне удалось добиться признания своих прав, да так, что они еще просили у меня прощения. А когда в кармане зазвенели золотые монеты, мне довелось попасть в замок Тальси, где я влюбился в Диану де Сальвиати, дочь графа де Тальси. Кстати, друзья мои, напомню, что эта самая Сальвиати из флорентийского рода и состоит в родстве с семейством Медичи, а ее мать была любовницей Ронсара.
— Надо полагать, — изрек Матиньон, — что не это родство явилось причиной вашей пламенной страсти к дочери графа, не говоря уже о том, что она католичка. Вряд ли такая любовь или тем паче женитьба могли вызвать одобрение графа Тальси.
— Так оно и случилось, — кивнул Агриппа. — Но всему свое время, не будем забегать вперед. Перед самой свадьбой нашего короля Генриха меня позвали к адмиралу, которым собирался вручить мне роту солдат и отправить в Монс на помощь гугенотам, которые сражались с испанцами. Возможно, мне пришлось бы быть свидетелем тех зверств, которые учинил король над нашими единоверцами, а может быть даже, я был бы и убит, но тут произошла одна памятная дуэль, в ходе которой мне довелось ранить полицейского сержанта. Тот возымел желание арестовать меня за нарушение приказа короля и адмирала о запрещении дуэлей, да еще и в самом городе. Я послал его ко всем чертям, а он в ответ выхватил шпагу и бросился на меня. Я ранил его в бедро и, думаю, он был рад этому, потому что при следующем выпаде я непременно убил бы его. Хочу сразу же спросить: не был ли кто из вас в Париже в ту страшную ночь? Признаюсь, хотелось бы услышать об этом из уст очевидца.
— Мы расскажем вам об этом, Агриппа, — сказал Лесдигьер, — потому что все трое были не только свидетелями, но и действующими лицами той страшной ночи. Нам чудом удалось остаться в живых.
— Я слышал, — глухо проронил Д'Обинье, — погибло много наших.
— Погибли все вожди. Или почти все. Вместе с ними были безжалостно истреблены и все те, кто приехал на эту кровавую свадьбу: гугеноты, их жены, их дети — всего около трех тысяч человек. Вода в Сене была красной от крови; с парижских мостов бросали в реку мертвецов с перерезанным горлом, с распоротыми животами…
Застыв как гипсовый бюст, Агриппа молча, смотрел на Лесдигьера, не в силах вымолвить ни слова.
— Этот шрам… — проговорил он, указывая рукой на щеку Лесдигьера, которую пересекал багровый рубец. — Вы получили его там?
— Какой-то негодяй метнул в меня нож, и он вспорол мне щеку. Все наши тела в таких шрамах и следах от пуль, мы пущенных из пистолетов и аркебуз.
— Убийцы! — воскликнул Д'Обинье, сжимая кулаки. — Ничтожные, презренные негодяи! И они еще смеют говорить и Боге, который запрещал убийство ближнего!
— Мы вернемся к этому разговору, а сейчас, прошу вас, продолжайте рассказ. От него, по крайней мере, не стынет кровь в жилах.
— Так вот, — продолжал Агриппа Д'Обинье, — после той дуэли я покинул Париж со своими солдатами и через три дня узнал о событиях Варфоломеевской ночи и о смерти адмирала. Нам сообщили дворяне, торопящиеся в Ла-Рошели. Мы поехали было вслед за ними, но потом передумали и разделились. Близ нас находился Сансер, осаждаемый войском католиков, и половина моей роты отправилась туда, с другой половиной я уехал к своей возлюбленной в Тальси.
Однажды я сказал ее отцу, что не имею денег для того, чтобы уехать с отрядом в Ла-Рошель, которая являлась теперь оплотом для всех гонимых. Старый граф, полагая, видимо, что очень обяжет самого себя и свое семейство, если избавится от меня, решил путем шантажа канцлера Л'Опиталя заставить его выплатить мне десять тысяч экю.
— Старый граф задумал шантажировать канцлера Франции? — удивилась герцогиня. — Каким же это, любопытно, образом он собирался это проделать?
— Ах, мадам, да разве он теперь канцлер? Он уже никому не нужен, о нем все забыли. Теперь он мирно доживает свои дни в родовом поместье где-то близ Этампа.
— Так вот почему граф затеял эту интригу. Попробовал бы он это сделать, когда у канцлера была в руках королевская печать и когда единого его слова слушались судейские и полицейские чины. Но продолжайте, прошу вас, что же задумал граф де Тальси? Каким образом он хотел избавиться от вас?
— Повторяю, путем шантажа. Он собрался предъявить канцлеру бумаги, из которых явствует, что тот был одним из организаторов заговора против короля в Амбуазе, едва ли не главным действующим лицом, причем сам великий Конде опирался на него. Отсюда и исходили нити заговора. Документ был подписан канцлером и на нем стояла его печать.
— Вот оно что, — протянула герцогиня, — выходит, канцлер должен был ценой всего-навсего десяти тысяч экю откупиться от Бастилии?
— Да, мадам.
— Но откуда взялся у старого графа этот документ? Быть может, он был поддельным?
— Не думаю. Если бы это установили, графу отрубили бы голову за ложный навет на государственного деятеля Франции, пусть даже и бывшего.
— Значит, он был настоящим?
— Полагаю, что так.
— Любопытно, что же предпринял канцлер? Дал он вам денег?
— Нет, мадам.
— Нет? Значит, он… арестован по обвинению в государственной измене и, быть может, уже казнен?
— Ни то, ни другое, — невозмутимо ответил молодой искатель приключений.
— Но как же так? — растерянно спросила герцогиня. — Я перестаю вас понимать и нахожу этому только одно объяснение: либо вы вовсе и не встречались со старым канцлером, либо он скоропостижно скончался до вашего приезда.
— Канцлер Л`Опиталь по-прежнему жив, мадам, хотя ходят слухи, что состояние его здоровья оставляет желать лучшего. Сказалось, видимо, огромное нервное перенапряжение, ведь он столько сил отдал на то, чтобы примирить обе враждующие партии.
— Не тяните, Д'Обинье, — произнес Лесдигьер, глядя на молодого человека, — что вы сделали с этими бумагами?
— Я бросил их в огонь, — ответил Д'Обинье таким тоном, будто речь шла о крылышке цыпленка, которое он отдал собаке.
— Вы их сожгли? — вскинула брови герцогиня Д'Этамп и покачала головой, выражая удивление.
— Да, мадам, я это сделал и, честное слово, не жалею, потому что в противном случае, во-первых, пришлось бы поступиться совестью и честью, а во-вторых, расстаться со своей возлюбленной, на которой я твердо вознамерился жениться.
— Вы благородный и отчаянный человек, господин Д'Обинье, — захлопала в ладоши старая герцогиня, бросая на него такой взгляд, про который говорят, что, увидев его, хочется броситься в ноги той, что так посмотрела на тебя. — Не каждый решился бы на такое, — прибавила она.
— Для этого требовалось немногое — всего лишь любить мадемуазель де Сальвиати, — с поклоном ответил Д'Обинье.
— Ну, а если бы не было дочери старого графа, на что решились бы вы тогда? — продолжала с любопытством допрашивать Д'Обинье герцогиня.
— Я отвечу вам так, мадам, — не моргнув глазом, произнес Агриппа, у которого как у поэта всегда был готов ответ. — Если бы не было этой злосчастной свадьбы с принцессой Валуа, то не было бы и Парижской Заутрени, и если бы у старого графа не было прекрасной дочери Дианы, то и вашему покорному слуге нечего было бы делать у него в замке.
— Ей-богу, вот прекрасный ответ для того, кто его сказал! — воскликнул Шомберг.
— Он весьма неплох для того, кто попал в затруднительное положение, пытаясь дать искренний ответ, — возразила герцогиня, не сводя с Агриппы слегка насмешливого взгляда, — и, тем не менее, он согласуется с вашим благочестием, мсье, и говорит скорее о высокой нравственности, нежели о греховном падении.
— И то, и другое для меня лестно, мадам, — с поклоном ответил молодой поэт, — ибо ничто из этого не затрагивает моей чести дворянина.
— Вы весьма горды и дерзки, — улыбнулась госпожа Д'Этамп, — эта черта, по-видимому, была унаследована от родителей и ввергла вас в пучину рискованных авантюрных мероприятий, кои помогли отстоять честь и из коих вы вышли победителем вопреки проискам врагов. Разве я не права? Поверьте, за свою долгую жизнь я научилась разбираться в людях.
— Вы правы, мадам, жизненный путь мой и в самом деле не усыпан розовыми лепестками и весьма тернист, но я всегда иду по нему с гордо поднятой головой, осознавая правоту и борьбе за истинную веру и помня наказ отца, учившего меня быть твердым и непоколебимым в вопросах религии.
— Оставайтесь таким же всегда, — резюмировала герцогиня. — Однако вы забыли рассказать нам конец вашей истории. Что же предпринял старый граф де Тальси в ответ на ваши действия?
— Сначала он отругал меня, — ответил Д'Обинье, — указав на неблагоразумие моего поступка, на что я сказал ему, что я сжег эти документы из боязни, что они сожгут меня. Старик размышлял над моими словами всю ночь, а наутро позвал к себе и объявил, что знает о моей любви к его дочери, и готов считать меня своим сыном. Я ответил, что я сжег одно нечестное богатство и взамен приобрел другое, ценнее которого для меня не существует ничего.
Случилось так, что несколько дней спустя я был ранен шпагой одного мерзавца в Босе. Чуть живой, я едва дотащился до замка своей возлюбленной и свалился без чувств к ее ногам. Несколько дней я был при смерти, так как, проделав столь долгий для раненого путь, подхватил какую-то опасную болезнь, которую лекари определили как воспаление крови всего организма. И все же благодаря стараниям врачей, а также заботам мадемуазель де Тальси мне удалось выкарабкаться.
— Что случилось с вами, судя по всему, уже не впервые, — заметила герцогиня.
— Фортуна и на этот раз сохранила мне жизнь. Полагаю, помогла в этом крепость моей веры. Но я навлек гнев родственников моего обидчика на господина де Тальси. Приехавший в замок прокурор потребовал выдать меня; так как старый граф отказал ему, а также зная о том, что и исповедую протестантскую религию, этот Иуда позволил себе выразить сомнение в принадлежности обитателей замка римско-католической вере и отказался выдать им охранное свидетельство, пообещав перед отъездом объявить по всей округе, что замок Тальси есть не что иное, как гнездо еретиков. Представьте себе мое возмущение, когда я услышал об этом из уст самого хозяина замка! На мое счастье, эти мерзавцы не успели еще далеко отъехать.
— И вы что же, бросились за ними в погоню? — воскликнула герцогиня, всегда живо интересующаяся тем, что ей рассказывали, и, сопоставляя эту историю с прошлыми временами рыцарства, в которых она жила.
— Мне не оставалось ничего другого, мадам, ибо затронута была не только моя честь, но также честь и благополучие дома господина де Тальси, которого я уже готов был назвать тестем.
— Вы сказали прежде, что прокурор был один.
— Их было шестеро; остальные ждали его у ворот.
— Черт возьми, и вы один рискнули отправиться в погоню за ними?
— А почему бы и нет? Тем более что это были всего лишь судейские чиновники, а у меня были с собой шпага и пара пистолетов. Так вот, я догнал их и под дулом пистолета заставил прокурора тут же, не сходя с места написать требуемое охранное свидетельство для обитателей замка, а также пригрозил ему расправой в том случае, если он не сознается в заблуждении относительно господина де Тальси. С этим документом я и вернулся в замок. Но, к великому моему сожалению, старый граф отказался выдать за меня замуж дочь, объяснив это различием наших с ней вероисповеданий. Удар свалил меня с ног. Я снова заболел. Когда выздоровел, мне больше нечего было делать в замке, и я отправился на поиски друзей, с которыми вместе решил бы, что мне делать дальше. К тому времени осада с Ла-Рошели была уже снята…
— Как! — воскликнули все трое. — Король прекратил осаду Ла-Рошели?
— Во всяком случае, я никого не встретил на подступах к крепости. Когда я вошел туда, среди моих бывших друзей я не нашел никого, с кем мог бы связать дальнейший жизненный путь, но зато я узнал о замке герцогини Д'Этамп, и тотчас отправился узнать, в чем там дело. Со мной вызвалось поехать две сотни молодцов, но я сказал им, что отправлюсь на разведку один, а при надобности вернусь за ними. Вот так и случилось, что я оказался у ворот вашего замка, где наконец встретил моих старых друзей.
— И вы проехали совершенно беспрепятственно?
— Совершенно.
— И не встретили ни одного вражеского отряда?
— Ни одного.
— Значит, они сняли осаду и вернулись в Париж.
— В Париж?
— Ну да, куда же еще могло отправиться войско, которое послал сюда король?
— Верно, конечно, только те, что осаждали ваш замок, были простым сбродом из головорезов, рыщущих по дорогам Франции в поисках приключений и легкой наживы. Вряд ли король стал бы посылать сюда вооруженный отряд, у него на уме была одна Ла-Рошель, ему хватало забот и с ней одной.
— Вы думаете?
— Так мне сказали жители Ла-Рошели. А если учесть, что в последнее время в стане католиков начался голод и распространились повальные эпидемии, косившие людей почище вражеских пуль, то станет ясно, что герцогу Анжуйскому не было никакого дела до замка герцогини Д'Этамп, о котором он, по-видимому, даже и не знал. Хочу добавить еще одну немаловажную и любопытную деталь. Во время осады крепости клан Монморанси образовал какую-то новую партию, в которую помимо них самих входят наш король Генрих, принц Конде и… кто бы вы думали во главе? Герцог Алансонский. Все они гневно осуждают Парижскую Заутреню и ратуют за терпимость в вопросах веры. Они предложили осажденным сделать ночью вылазку, в результате которой братья Монморанси разделаются с Гизами, а Алансон, которому не дает покоя зависть к Генриху Анжуйскому и который сам хочет занять его место, — со своим братом. Но гугеноты не поверили и возможность второй Варфоломеевской ночи дня католиков, и замысел провалился.
— Значит, именно нездоровая атмосфера всеобщей подозрительности друг к другу, а также неудавшаяся осада вкупе с голодом и болезнями в войске и вынудили герцога Анжуйского снять блокаду и вернуться в Париж?
— Вовсе нет. Он уехал, чтобы сделаться польским королем.
— Польским королем? — воскликнул Лесдигьер. — Этот ублюдок мечтает стать королем Польши?
— Он уже стал им, а польские послы направляются в Париж. Что касается его мечтаний, то обо всем позаботились его мать и, полагаю, его брат Карл тоже. Судя по тому, что я слышал, братья ненавидят друг друга и Анжу мечтает о престоле Франции, вот Карл и решил избавиться от него, пока братец не зарезал его в собственной постели.
— Но откуда вам об этом известно?
— Так, кстати, мне сказали и в Ла-Рошели.
— А откуда об этом знают они?
— Да потому что во время приступов они как ни в чем не бывало переговаривались друг с другом, спрашивая у бывших товарищей-гугенотов, что стояли под стенами, как здоровье нашего короля Генриха и что вообще творится на свете.
— Вот так осада! — воскликнул Шомберг. — На что же надеялся король, посылая такое войско?
— Вы правы, мсье, чуть ли не добрая половина его состояла из новоиспеченных католиков, еще вчера бывших гугенотами. Им ли стрелять в бывших единоверцев? Но они все же усердно палили из пушек и аркебуз, направляя дула то слишком высоко, то слишком низко.
— Нет, ну кто бы мог подумать! — продолжал возмущаться Лесдигьер. — Они избрали своим королем принца-убийцу, у которого руки по локоть в крови! Разве не известно им, что учинил он в ночь на святого Варфоломея? Может быть, они хотят, чтобы он то же самое устроил и в Польше?
— Вот уж поистине небывалый случай, — развел руками Матиньон. — Но все это козни его матушки, готов поклясться пеленами Иисуса, и мы до тех пор будем оставаться в неведении, пока не приедем в Париж.
Все с удивлением воззрились на него, ожидая объяснений.
— Ну да, — продолжал Матиньон, поочередно посмотрен на каждого, — вы не ослышались, я предлагаю поехать и Париж. Я уже соскучился по юному Конде, которому, черт возьми, обязан служить, а вам, — он поглядел на Лесдигьера и Шомберга, — надлежит находиться при особе короля Наваррского, которому, думается мне, как никогда нужна сейчас помощь и поддержка. Ведь они с Конде остались совершенно одни пленниками в чужом дворце, кишащем заговорами и убийствами. И именно в это время, когда весь двор занят предстоящими важными событиями, нам всем надлежит подумать о том, чтобы…
И он замолчал, испытующе глядя на каждого по очереди.
— О чем же? — спросил Шомберг.
— Я, кажется, догадался, — произнес Лесдигьер. — Чтобы спасти нашего короля из плена!
— Да! — воскликнул Матиньон. — А для этого нам надо ехать в Париж. И, черт меня возьми, если я окажусь неправ, когда скажу, что, кроме нас, это не сделает никто.
И он поднялся с места во весь громадный рост. Вслед за ним встал Лесдигьер и взял его за руку:
— Мы отправимся туда немедленно, Матиньон, ибо у меня уже нет мочи находиться здесь в полном бездействии, тем более что я давал слово Жанне Д'Альбре находиться при ее сыне.
С другой стороны Матиньона взял за руку Шомберг:
— Нас заметят, о нас будут говорить, но никто не станет нами заниматься. Полагаю, что преследования гугенотов на этом закончились, тем более в самом Париже, который занят сейчас ожиданием польских послов. Но ей-богу, господа, мы ничего не потеряем и не выиграем, если выедем завтра поутру, а не сейчас.
Все без дальнейших объяснений поняли, на что намекал Шомберг. Среди здешней прислуги у него была любовница, с которой он и мечтал провести последнюю ночь. Такая же любовница, кстати, была и у Лесдигьера. Пройдет некоторое время — и каждая из них родит мальчика. Став взрослыми, они однажды найдут своих отцов. Но это уже совсем другая история.
— Что касается меня, — произнес Д'Обинье, протягивая друзьям руки, — то я предоставляю себя целиком в ваше распоряжение, если, конечно, вы не будете против моего общества. Принц Наваррский был моим другом детства, мы вместе учились в одном коллеже в Париже, и я не вижу причин, почему я должен оставаться здесь, в то время как он находится там. Думаю, он будет рад еще одному другу, которых у него, кажется, осталось немного.
И все четверо устремили взоры на герцогиню Д'Этамп. Увы, что ей оставалось делать, как не согласиться с решением гостей и искренних друзей, к которым она уже успела привыкнуть. Ибо что их, молодых, здоровых и сильных могло теперь удержать здесь, у нее, в то время как в Луврском дворце томился в плену король Генрих Наваррский, которому они поклялись верно служить?
Герцогиня грустно улыбнулась, оглядела всех глазами матери, отправляющей на чужбину сыновей.
— Решение столь скороспелое и неожиданное… — медленно проговорила она и, выждав паузу, продолжала: — Хорошо ли вы подумали, друзья мои? Не будете ли жалеть завтра о минутном порыве, заставившем вас поступить таким образом? Никому неизвестно, что ожидает в Париже.
Первым на ее слова откликнулся Д'Обинье:
— Именно неизвестность, мадам, всегда манит отважного человека, и именно ей мы обязаны нашей, полной приключений, жизнью. Она влечет нас и мы двинемся навстречу, как если бы каждого звала к себе возлюбленная, исстрадавшаяся по ласкам и любви.
— Жизнь нельзя уложить в рамки обыденности, герцогиня, — заговорил Лесдигьер, — иначе рискуешь обратиться в обыкновенного буржуа, думающего только о своем доме и саде и ничего не желающего знать о том, что творится в стране, где он живет. А потому мы едем, и никакие силы уже не смогут нас удержать. Не правда ли, Шомберг?
— Наше пребывание в вашем доме подошло к законному концу, мадам, — отозвался Шомберг. — Мы сделали все, что могли, чтобы защитить вас от банды грабителей, пытавшихся захватить ваш замок, и, в свою очередь, благодарны вам за тот прием, что вы нам оказали. Клянусь травой горы Елеонской, по которой ходил Иисус, более радушного гостеприимства мне еще не доводилось видеть. А теперь мы все смиренно просим вас отпустить нас.
Он подошел к Анне Д'Этамп, упал на одно колено и почтительно поцеловал ей руку.
Лесдигьер усмехнулся и покрутил ус. Шомберг, кажется, мог уговорить рассыпаться прахом гору, на которую Сизиф безуспешно пытался вкатить свой камень.
Вымученный взгляд герцогини был устремлен на Матиньона. Улыбнувшись, он припал жарким поцелуем к другой ее руке.
— Прости, любовь моя, — произнес он, поднимая лицо, — но я старый солдат и не могу хоронить себя заживо в стенах этого жилища, пусть даже его хозяйка является для меня самой прекрасной женщиной на свете. Рев походной трубы зовет, кровь начинает закипать в моих жилах, и ничто уже не в силах удержать от жажды деятельности, которой воспылало сердце. Быть может, я не вернусь, и ты найдешь себе другого милого твоему сердцу друга… Вспомни тогда хотя бы раз о бедном и нескладном Жераре де Матиньоне, от всей души любившем тебя.
Старая герцогиня прослезилась и прижала голову Матиньона к себе. С минуту длилось молчание; друзья стояли и молча, переминались с ноги на ногу, устремив взгляды в пол.
Матиньон, наконец, поднялся.
Герцогиня отняла платок и встала с кресла. Оглядела каждого и проговорила:
— Все вы благородны, великодушны и храбры, в вашей груди бьется честное и отважное сердце солдата, не мечтающего о домашнем уюте и покое, но живущего дымом костров, запахом пороха, пылью дорог, жаждой приключений и… объятий прелестных красавиц. Чуть ли не целый год прожили мы в замке, и за это время я искренней материнской любовью полюбила каждого из вас, а нынче, видит Бог, как разрывается мое сердце при мысли, что мы теперь очень долго, а может быть, и никогда больше не увидимся. Но я прекрасно понимаю, что иначе вы все поступить не можете, к этому зовет ваш долг и голос сердца, которым каждый человек обязан повиноваться. Таким же, как вы, был когда-то и мой возлюбленный — король Франциск. Всю жизнь он провел в походах и войнах, был неутомимым в ратных и, чего греха таить, амурных делах и никогда не желал себе ни отдыха, ни покоя. Да и смогла бы я разве полюбить его, будь он иным? Думаю, что нет. А потому, как ни тягостно и скорбно расставание, но я благословляю вас материнской рукой на далекое и небезопасное путешествие. Желаю вновь встретиться, живыми и здоровыми, за этим же самым столом, если, конечно, Господу не угодно будет призвать меня к себе, ибо я уже стара; мой век безвозвратно канул в прошлое. Да будет с вами Бог, дети мои, и да убережет он вас от горестей, опасностей и бед на жизненном пути.
И она снова поднесла платок к глазам.
Пожелание старой герцогини сбудется. Они вновь встретятся все вчетвером, без Д'Обинье, три года спустя, в этом же замке, за этим же самым столом. Это будет год созыва Генеральных штатов в Блуа и образования Католической лиги. Этот год станет последним в жизни герцогини Д'Этамп. Едва она распрощается со своими друзьями, как ее охватит тяжелый недуг и она ляжет на смертный одр с тем, чтобы больше с него не подняться.
Она умрет на руках у врачей в возрасте семидесяти лет и будет похоронена здесь же, на замковом кладбище. У ее свежей могилы с большим букетом цветов будет стоять и лить горькие слезы Луиза, графиня де Сен-Пале, урожденная де Савуази. Ей будет в то время восемь лет.
Но это будет еще не скоро, а пока наши друзья распрощались с хозяйкой замка и ушли каждый в свои покои.
С ней остался лишь Матиньон.
Наутро они простились со старой герцогиней, и она по-матерински их расцеловала. Друзья вскочили на коней, взмахнули шляпами, посылая последние прощальные приветствия дворянам, вышедшим провожать их, поклонились герцогине Д'Этамп и тронулись в путь.

Глава 2
Встреча

Ну, а теперь зададимся вполне своевременным и справедливым вопросом: как же так случилось, что поляки из далекой восточной страны избрали королем Генриха Анжуйского, одного из братьев французского короля Карла IX? Того, что учинил чудовищную резню собственных верноподданных, поверг в трепет и вызвал возмущение всех европейских государей, а также польского дворянства, именовавшегося шляхтой.
Разумеется, здесь не обошлось без вмешательства королевы-матери. Карл активно помог ей. Возложив эмиссию на епископа Баланса Жана де Монлюка, они отправили его к полякам, чтобы утихомирить умы. Прибыв, он тотчас объявил, что цифра в две и более тысячи, о которой упоминается в наводнивших Европу памфлетах гугенотских публицистов, неверна, и что в Париже было убито всего около сорока человек, да и то это были вожди, стремившиеся свергнуть с престола монарха и заменить его другим. Раздосадованные тем, что их затея потерпела крах, озлобленные на правительство, гугеноты и наводнили страну памфлетами, поносящими короля и восхваляющими самих, нарочно увеличив цифру для пущей убедительности. На это поляки возразили, что располагают самыми точными сведениями о том, что были зверски убиты не только вожди, но и простые дворяне, включая жителей города и гостей, съехавшихся на свадьбу. Монлюк ответил, что ненависть к гугенотам в народных массах была настолько велика, что они вышли из-под контроля, но король абсолютно не повинен и искренне сожалеет; узнав об этом, он сразу же приказал прекратить зверства и утихомирить толпу. Такие же приказы были немедленно разосланы по всем провинциям.
Поляки, чей трон оставался свободным после смерти Сигизмунда II Августа, понемногу утихомирились и задумались с» возможности союза с Францией, путем избрания на свой престол короля из семейства Валуа.
Король Карл IX тоже не бездействовал. Он знал, что его братец ждет не дождется того часа, когда он умрет, чтобы самому сесть на трон, и догадывался, что и его матушка втайне лелеет ту же мечту. Поэтому во избежание заговоров, которые неминуемо стал бы устраивать Месье, а также вовсе не пылая к нему любовью, Карл и решил поскорее отделаться от младшего брата, удалив его с глаз долой в далекую Польшу, которая никак не могла в связи со сменой династии выбрать себе короля.
Узнав о том, что поляки мечтают построить большой флот на Балтийском море, Карл выразил готовность помочь в материальном отношении, а для еще большей весомости намекнул, что будет активно способствовать переговорам о мирном соглашении между Польшей и Турцией; известно, что Селим II являлся извечным врагом поляков.
И чаша весов нового короля из Франции стала потихоньку опускаться вниз.
Что же творилось в это время в самой Польше? Она бурлила, точно походный котел на костре. Король Сигизмунд, к несчастью, остался бездетным, и династия Ягеллонов, правившая около двухсот лет, на нем оборвалась. Предстояло выбрать нового короля. Эта вольная элекция, называемая иначе выборами, состоялась неподалеку от Варшавы в апреле 1573 года; на ней присутствовало сорок тысяч шляхтичей — весь цвет польской аристократии, решающая политическая сила страны к тому времени.
Кандидатов на престол было несколько. Первым значился король Шведский Ян III, за ним шел эрцгерцог Австрийский Альберт Фридрих, далее московский царь Иван IV, французский принц Генрих Валуа, сын императора Максимилиана II принц Эрнст и семиградский воевода Стефан Баторий. Протестанты сразу же остались в меньшинстве, поскольку шляхта в основном была католической. Других просто боялись и не желали брать к себе. А тут еще король Французский со своими широкими жестами, предвещавшими выгодную торговлю. Так и случилось, что 9 мая Генрих Анжуйский большинством голосов был избран польским королем.
Однако не обошлось без условий, названных «Генриховыми артикулами». Новый король обязан был подтвердить принцип свободного избрания королей, раз в два года собирать сейм, своего рода Генеральные штаты, и повиноваться его решению, дать клятву гарантировать свободу религии в королевстве, утвердить все привилегии польской шляхты. Кроме того, он отрекался от наследственной власти, обещал не решать никаких вопросов без совета из шестнадцати сенаторов, не объявлять войны и не заключать мира без сената. В случае неисполнения какого-либо пункта шляхта освобождалась от повиновения королю.
Карл в лице брата принял условия, и герцог Анжуйский был избран королем как раз в тот момент, когда крепость Ла-Рошель подвергалась очередному штурму, а в стане нападавших начались эпидемии и голод.
Первого июня Карл IX на королевском совете объявил, что разрешает брату уехать из Франции. Тринадцатого июня был еще один штурм, такой же безуспешный, как и другие. Через неделю в лагере стало известно о событиях в Польше. Еще через неделю сняли осаду с Ла-Рошели, спешно подписав мир с гугенотами. Двадцать четвертого июня Генрих Анжуйский уже был в Орлеане.
Но четверо наших друзей не стали торопиться и, по вполне понятным соображениям, решили сначала дождаться прибытия брата короля в Париж. Случилось это в канун дня Успения святой девы Марии, в августе. Неделей раньше епископ Баланса прибыл в Лотарингию, а четырнадцатого августа польские послы торжественно вступили в Мец.
С королем Наваррским встреча произошла спустя две недели после приезда Месье в Париж. Ему доложили, что его хотят видеть дворяне, прибывшие, судя по всему, из провинции. Он вышел из своих покоев и увидел их возле дверей. Горстка фрейлин из «Летучего эскадрона», стоя неподалеку, с любопытством глядела на гостей к наваррскому королю. Одна из них тут же побежала к королеве-матери.
— Мои добрые верные друзья! — вскричал Генрих, раскрыв объятия и обняв каждого по очереди. — Как я рад, что вы живы! Выбраться из той мясорубки было нелегко, я знаю, но вам все же это удалось, ибо все вы храбрые и смелые воины, и каждый стоит пятерых. Но что я вижу, ведь это же Агриппа Д'Обинье, мой старый товарищ по коллежу! Ты-то как здесь очутился, юный поэт?
— Я оказался не у дел, государь, и, поскольку любовь моя разбита, а служить мне некому, то я приехал, чтобы служить вам как своему королю, — с поклоном ответил Д'Обинье.
— Почему же не Карлу IX?
— Государь, я не менял веры в отличие от других.
Генрих приложил палец к губам, предлагая сбавить тон:
— Этот укол предназначен мне?
— Никому. Ваша жизнь оправдывает этот поступок. Для нас она неизмеримо дороже. В душе вы наш по-прежнему, мы все знаем это, а потому не браним и терпим молча. Скоро настанет наш час.
— Мы остались прежними, сир, и не меняли веры, знайте это, — также вполголоса произнес Лесдигьер.
— Какой же ценой тогда вы купили жизни, если не отреклись?
— Наши шпаги, сир, и верные сердца — вот что спасло, — сказал Шомберг.
— Славно сказано, мсье Шомберг.
— А теперь мы пришли, чтобы отдать, если потребуется, эти жизни за вас.
— За меня?
— Больше нам некому служить.
— Увы, друзья, я ведь и сам здесь пленник, и за мной наблюдают так же, как за Конде и остальными. Но я все равно безумно рад и оставляю вас при себе, будьте покойны, хотя не отрицаю, что и за вами будет установлена слежка.
— Кроме меня, сир, — проговорил Матиньон.
— Кроме вас, Матиньон? — повернулся к нему Генрих. — Значит, вы не хотите быть в свите короля Наваррского?
— Государь, я всегда состоял при особе Людовика Конде, вам это хорошо известно, так кому же мне еще служить, как не его сыну? Надеюсь, он вполне здоров?
Король рассмеялся:
— Так здоров, что лучше и не надо, но опасаюсь за состояние его здоровья после вашей встречи.
— Почему же это, сир?
— Да потому что у него уже стали проявляться пороки, присущие его отцу. Мало того, что мой дядя Конде волочился за каждой юбкой, он еще был пьяница, каких поискать. Правда, пил он нечасто, и всегда в обществе господина Матиньона, но уж если они начинали, то напивались до такой степени, что переставали узнавать друг друга, а когда утром просыпались, то оказывалось, что спят они уже не там, где хотели, и не с теми, с кем следовало бы.
— Охотно признаю вашу правоту, государь, но недоумеваю по поводу того, кто мог вам обо всем этом рассказать, — заулыбался Матиньон.
— Да кто же, как не те, с кем вы устраивали оргии?
— Вам они знакомы, сир?
— И весьма неплохо. В их обществе нам с Конде частенько приходится проводить время.
— И вы полагаете, государь, что я сослужу плохую службу молодому Конде, если буду таким же Аргусом, как и для его отца?
— Если будете так же предаваться возлияниям, как и при его отце.
— В таком случае я умерю дозу потребления ровно вполовину, дабы, упаси бог, меня, бесчувственного, не встретил Гермес.
— Ловлю вас на слове, Матиньон.
— Что же касается женщин, государь, то сам великий Конде давал мне сто очков вперед.
— Его сын не уменьшит это число, вы сами убедитесь. Наша задача — не слишком потворствовать его слабостям, и ж тремя останавливать, если юный принц, исчезнув из поля зрения бдительного ока Силена, начнет приобретать репутацию чересчур усердного дамского волокиты. Впрочем, он ее, кажется, уже приобрел. И хотя подобное говорят и про меня самого, но я более осторожен в выборе, нежели Конде, а уж тем паче моя милая женушка. Та, как утверждают, переспала уже с доброй половиной придворных. Что же вы в ответ на это?
— Стараюсь не отставать от нее.
— И все же, сир, — проговорил Матиньон, оглядевшись по сторонам и приглушая голос, — вам надлежит думать о другом… так же, как и Конде.
— Я это знаю, — подмигнул Генрих. — Но закончим разговор, будем помнить, что в Лувре у стен и даже потолков имеются уши, этот слуховой аппарат моей тещи, заимствованный ею у самого Мидаса. Итак, с этим мы уладили, а сейчас я иду к королю. Думаю, ему будет приятно увидеть живыми и невредимыми старых знакомых. А пока прошу в мои апартаменты.
Д'Арманьяк провел их в покои короля Наваррского, а сам Генрих отправился к Карлу.

Глава 3
Во дворце Монморанси

На другой день вечером Лесдигьер и Шомберг были приглашены Дианой Французской во дворец Монморанси.
Герцогиня Диана Ангулемская или мадам Бастард, как называли ее иногда, точно такая же, какою мы впервые увидели ее двенадцать лет назад, встретила их в большом гостином зале с голубыми обоями, белыми полупрозрачными занавесями на окнах, обшитыми золотистой бахромой, и картинами, развешанными по стенам. Что-что, а произведения искусства всегда ценились этим семейством, и ими были богато обставлены и украшены коридоры, залы и гостиные не только парижских особняков Монморанси, но и загородных резиденций и замков за пределами Парижа.
Семейство Монморанси пользовалось широкой и заслуженной славой покровителей литераторов и деятелей искусства того времени: музыкантов, скульпторов, поэтов, одним словом, служителей всех девяти муз. В этом доме, которым с полным правом можно было назвать салоном или отелем Богем, собиралась элита французского общества. Но здесь же были и представители низших классов — те, кто принадлежал к простолюдинам или к различным слоям буржуазии. Диана принимала их отдельно; в вопросах культуры и просвещения она общалась одинаково как с людьми своего круга, так и с теми, кто принадлежал к низшему сословию.
Здесь высказывались суждения о творчестве Горация, Овидия, Плутарха и Ариосто, здесь говорили о Лисиппе и Скопасе так, будто бы они жили в их время и были, чуть ли не соседями; здесь обсуждали труды Саллюстия, Апулея и Сенеки, нисколько не стесняясь в выражениях и прохаживаясь, иной раз по адресу «Метаморфоз» и «Фиесты» так, словно их авторы были заклятыми врагами, либо соперниками на литературном поприще. В этом доме обсуждали деяния Лукулла и Суллы, рассуждали о трудах Аристотеля и работах Апеллеса, восхищались творениями Приматиччо и Челлини и тут же читали свои вирши или предлагали обсудить: одни — произведения живописи, другие — ту или иную балладу, забавную песенку или сонет.
Вышесказанное обсуждалось и восхвалялось, а нередко и отвергалось, разумеется, людьми из высших и средних слоев общества, представителями которых были сама Диана де Франс, Монтень, Палисси, Ронсару Баиф, Маргарита Наваррская, графиня де Рец, госпожа Мадлен де Ла Ферте-Сеннектер и другие.
Эти собрания, на которых обсуждались также веяния последней моды и широко дискуссировалась тема любви, были не чем иным, как вызовом грубости и распущенности обычаев и нравов вкупе с тупостью и одержимостью церковников, как способом приобщения к галантности, изысканности, тонкости манер и любви к искусству. В этих спорах и обсуждениях рождался новый — ищущий, мыслящий, творческий — человек, вслед за которым XVII век выдвинет на сцену целую плеяду поэтов, писателей, историков, живописцев, композиторов…
Предшественницей Монморанси на этом поприще была королева Маргарита Наваррская, сестра Франциска I и мать Жанны Д'Альбре, образованная женщина и известная писательница, прозванная современниками «десятой музой». Меценаткой можно было считать и Екатерину Медичи; хотя она и не давала приюта бедным поэтам, не обеспечивала их пропитанием, зато помогала некоторым опубликовывать свои творения и зарабатывать себе на жизнь.
Наряду с семейством Монморанси займется покровительством представителям Богемы и некая Мадлен де Да Ферте» Сеннектер, придворная дама Екатерины Медичи, которая устроит салон муз поэзии, музыки и литературы в особняке Суассон; вслед за ней этой же деятельностью займется маркиза де Рамбуйе, а ее сменит кардинал де Ришелье, который не чуждался всего того, что называлось искусством и охотно помогал начинающим писателям и поэтам, принимая их у себя во дворце.
Религиозные войны, конечно, сильно мешали образованию и процветанию таких салонов, в атмосфере которых рождалось культурное богатство страны, но, как только наступало перемирие, голодные писатели, памфлетисты и поэты тотчас устремлялись к хозяевам салонов, и те, щедрой рукой вознаграждая тех, чьи произведения казались наиболее удачными, отдавали их труды в руки издателей.
Диана Ангулемская, повторяем, ничуть не изменилась, время не властно было над этой женщиной, ни одной морщины не прибавилось на ее лице. Возможно, то был результат ее добропорядочности и отнюдь не фривольного образа жизни, какой вели большинство дам. Брантом в «Жизнеописаниях галантных дам» вовсе не уделил места этой женщине, что, в общем-то, и доказывает ее добропорядочность, зато воспел чересчур хвалебные дифирамбы в адрес Маргариты Наваррской. Жаль, что он никогда не пытался сравнить их, мысленно поставив рядом. Результат оказался бы не в пользу принцессы Валуа во всех отношениях…
Войдя, Лесдигьер и Шомберг застыли, пораженные. На них, улыбаясь, смотрела сама Венера, быть может, даже Аврора или Геба — какая из них, затруднительно было сказать, вероятно, самому Парису — так она была величественна и красива.
Не зная, как себя вести и не смея сделать ни шагу дальше, они обнажили головы и молча, склонили их перед ней.
Шомберг все-таки не утерпел и тихо прошептал:
— Это настоящая Аглая. За ночь любви с этой женщиной я готов отдать оставшуюся половину жизни.
Так же шепотом, не поднимая головы, Лесдигьер ответил ему:
— Королева Маргарита — перед ней просто дурнушка.
Шомберг слегка кивнул головой.
Она сама пошла им навстречу. Услышав ее шаги, они подняли головы. Медленно, с улыбкой, она подняла руку. Лесдигьер припал к ней первым, за ним Шомберг.
— Я рада, что вы откликнулись на мое приглашение, господа, — произнесла Диана, — и навестили меня. Я решила позвать вас сама, опасаясь, что вы не догадаетесь нанести визит, даже помня, что мы давнишние друзья.
— Вы должны простить нас, мадам, за такую оплошность, — проговорил Лесдигьер, положив руку на сердце, — но и понять, принимая во внимание, что мы только вчера прибыли в Париж. Мы с моим другом мсье Шомбергом планировали навестить вас в ближайшие же дни, но вы, мадам, опередили нас.
— Это верно, мадам, — подтвердил Шомберг, — все так и было. Граф прожужжал мне все уши о том, что мечтает как можно скорее повидать вас, но я отговорил его, убедив, что сначала надо осмотреться и несколько привыкнуть к новой обстановке.
— Так значит, господин Шомберг, это вы виноваты в том, что граф де Сен-Пале пренебрег свиданием и отдал предпочтение визиту к королю Наваррскому?
— Всему виной я, мадам, — ответил Шомберг, смиренно склонив голову. — Но вы должны простить, ибо я и не предполагал, что хозяйка дворца Монморанси окажется женщиной такой ослепительной красоты; я хотел сказать, сударыня, что вы стали еще прекраснее, чем были раньше.
Ну, ну, не льстите, мсье, сознайтесь лучше, что в Лувре вам довелось увидеть дам помоложе и покрасивее, нежели старая герцогиня Диана.
Это был намек на добавочный комплимент, и Шомберг титл это, поэтому ответил:
— Ни одна из них, мадам, не сравнится с вами величавостью и красотой, клянусь сандалиями Иисуса.
— Даже моя сестра — королева Наваррская?
— Даже она, несмотря на то, что все превозносят ее до небес. Что касается титула королевы, то он больше подходит вам, нежели ей.
— В самом деле? Что если я передам ваши слова королеве Наваррской?
— О мадам, боюсь, что в таком случае я наживу в ее лице смертельного врага. Но я готов на эту жертву во имя счастья лицезреть вас, видеть улыбку и считаться одним из ваших друзей.
Диана в ответ рассмеялась, блеснув верхним рядом ровных белых зубов.
— К тому же, сударыня, вы сделаете еще одну ошибку, — прибавил Шомберг.
— Вот как! — удивилась она. — Почему же это?
— Потому что смертельным врагом Маргариты Валуа окажетесь вы сами.
— Вы так полагаете?
— Разумеется, ведь женщины ненавидят соперниц, как в вопросах любви, так и в смысле внешности. Увы, мадам, все женщины не любят друг друга, и причина этого — мужчины.
— Да вы философ, господин Шомберг, и беседовать с вами — истинное удовольствие, — ответила Диана, — а потому, думаю, что мой выбор, которому я посвятила сегодняшний вечер, вполне оправдает себя и доставит удовольствие тому, с кем я хочу вас познакомить.
Друзья удивленно переглянулись: герцогиня начала говорить загадками.
— Встреча будет желанной и приятной для вас обоих, — продолжала Диана, обворожительно улыбаясь, — но об этом позднее. Как поживает ваша дочь Луиза, Лесдигьер? Расскажите мне о ней. Давайте присядем, не стоять же нам все время.
Лесдигьер вкратце поведал об их пребывании в замке герцогини Д'Этамп, о дочери Луизе, к которой старая герцогиня очень привязалась. Он стал рассказывать о ее детских играх и забавах, думая, что увидит сейчас на лице Дианы выражение неудовольствия или скуки, но она так внимательно слушала, не сводя взгляда, что Лесдигьер не смог остановиться, как бы ни хотел, и закончил рассказ сценой прощания в замке. Грустная улыбка блуждала на губах Дианы, и Лесдигьер понял, что она искренне радуется чужому счастью, а может быть и завидует потому, что не имеет своего.
— Как принял вас король и где вы остановились? — спросила Диана немного погодя.
— Король относится к нам с искренним участием. Он выразил глубокое сожаление по поводу событий прошлого года и был безмерно рад, что мы остались живы. Ведь это он отпустил нас тогда из Лувра.
— Был безмерно рад? — удивленно повторила Диана. — Поистине, это удивительно. Мой брат в последнее время больше ничему не радуется, кругом одни враги, братья устраивают заговоры против него. К тому же здоровье сильно пошатнулось, говорят, у него скрытая форма туберкулеза, и он долго не протянет. Искренне радоваться в таких условиях он может только тем, кого считает друзьями и кому доверяет.
— Так оно и есть, мадам, — произнес Шомберг. — Его величество всегда благосклонно относился к мсье Лесдигьеру и считал его образцом благородства, порядочности, честности и бескорыстия. А поскольку эти качества он ценит выше всех других и не мыслит, чтобы у такого человека были друзья с противоположными чертами характера, то и его друзей, так же как и самого господина Лесдигьера, он считает своими друзьями.
Диана на миг о чем-то задумалась. Легкая тень досады пробежала по ее лицу, на лбу появилась морщинка, но тут же исчезла, потому что герцогиня снова улыбнулась. Улыбка, правда, уже была лишена той чистоты и искренности, какою виделась несколько минут назад, когда они перешагнули порог нот зала. Так, во всяком случае, показалось друзьям.
Надо полагать, вы оба и остались при особе короля Наваррского? — спросила Диана.
— Да, мадам, нам отвели комнату рядом с покоями его величества.
— В каждой из стен которой проделаны отверстия для подглядывания и подслушивания. Таков Лувр или, вернее, таким его сделала Екатерина Медичи. А потому я призываю вас к осторожности, господа, в разговорах и действиях. Помните, что теперь за вами будут следить уши и глаза королевы-матери. Я имею в виду короля Наваррского, которого она держит в плену и боится, что он ускользнет в свое королевство.
— Нас предупредил об этом сам король, — ответил Лесдигьер, — и сказал также, что опасается не столько за свою жизнь, сколько за наши.
— Вот почему вам надо быть осторожными, — кивнула герцогиня. — Быть может, для вашей безопасности надлежит избрать иное жилище, например, мой дворец? Здесь вас никто не тронет, здесь вы можете смело говорить и делать все, что угодно; шпионов в доме нет.
— Ваше предложение весьма лестно, мадам, и мы с удовольствием приняли бы его, если бы не дали клятву неотлучно находиться при особе короля, чтобы всегда прийти ему на выручку в случае опасности.
— Ваше предложение, мадам, приемлемо только в том случае, если бы короля Наваррского удалось поселить у вас во дворце, — добавил Шомберг, — но поскольку это невозможно, то мы отказываемся, как бы нам этого ни хотелось и как бы мы этим ни огорчили вас лично.
— Что ж, я вас понимаю, а потому не настаиваю, — согласно кивнула Диана де Франс. — Прошу только об одном: не доверяйте фрейлинам королевы-матери и не раскрывайте им своих сердец, ибо каждая из них — шпионка на службе у своей госпожи. Соблазн будет велик, не сегодня-завтра они гроздьями станут вешаться вам на шею, а поскольку вы порядком успели истосковаться по женским ласкам, то им нетрудно будет завлечь вас в свои сети. Не перебивайте меня, — остановила она жестом руки сразу обоих друзей, пытавшихся возразить, — я знаю, что так и будет, а потому и приняла меры, которые, думаю, доставят вам удовольствие и обезопасят ваши жизни. Вы узнаете, зачем я позвала вас сегодня сюда некоторое время спустя, а сейчас с вами хочет побеседовать маршал де Монморанси, мой супруг.
Она позвонила в колокольчик и попросила передать герцогу, что ожидает его в гостином зале для важного разговора.
Слуга кивнул и молча, вышел. Через несколько минут в зал вошел де Монморанси, маршал Франции, имевший после смерти отца звание коннетабля, отнятое у него Генрихом Анжуйским.
— С благополучным прибытием вас, господа, — произнес герцог, пожимая руки обоим дворянам с таким видом, будто бы то, что они здесь находятся, нисколько его не удивило, наоборот, было само собой разумеющимся. Оба тут же сделали вывод, что он давно уже знал об их приходе, но не хотел мешать их беседе с супругой. — Рад видеть вас живыми и здоровыми, — продолжал маршал, усаживаясь рядом с Дианой. — Помните, я предупреждал вас о том, что в воздухе пахнет грозой, и вам лучше немедленно покинуть Париж? А вы все же не послушали.
— Вы тогда уже знали, что случится? — спросил Лесдигьер.
— Вовсе нет. Это не разглашалось до последнего момента; но это было написано на лицах Гизов и тех, кто их окружал. И это видели все, кроме гугенотов.
— Мы никак не могли поверить в такое вероломство короля.
— Король тут ни при чем. Всему виной Гизы. Отсюда шла нить коварного плана, а короля они просто заставили дать согласие, воспользовавшись его склонностью к буйным припадкам и малодушием. Сначала они уговорили королеву-мать, а она потом сразила его известием, будто гугеноты в отместку за покушение на адмирала собираются зарезать короля в его постели. На него давили до тех пор, пока он не лишился рассудка. В таком состоянии он и отдал приказ к началу бойни.
— Это чудовищно, — проговорил Шомберг. — Да ведь она издевалась над собственным сыном! Что же тогда для нее гугеноты?
— Для этого надо самой быть не женщиной, а чудовищем и называться Екатериной Медичи. Она завезла во Францию дух авантюризма, подлости, предательства, измены, коварства и разврата. Кто знает, когда он выветрится, но до тех пор, пока он будет витать над ее землей, сыновья станут убивать друг друга с помощью войн, яда и кинжала, а дочери лить горькие слезы над могилами своих детей.
— И это говорите вы, герцог, католик, маршал в ее войске, которое она посылает для смерти и на смерть! — воскликнул Лесдигьер. — Зачем же вы тогда служите ей? Вы и все остальные?
— Затем, что думаю так только я один, — ответил герцог, — или, вернее, так думает все наше семейство. И все же мы не одни, с нами лучшие умы Франции, те, в ком закипает негодование, возмущение и отвращение к убийствам, погромам и грабежам, искажающим в глазах Европы нашу страну как цивилизованное и миролюбивое государство с неограниченной властью монарха. Династия Валуа прогнила насквозь, она вот-вот рухнет и увлечет в могилу весь феодальный строй, но, стоя на краю гибели, она еще вовлекает страну в нескончаемую череду гражданских войн и ведет к упадку хозяйства и экономики. О Франции стали с возмущением говорить европейские народы. При упоминании о том, что творится здесь, на лицах иноземных государей появляется выражение брезгливости и отвращения; никто не желает вступать в родство с домом Валуа, запятнавшим себя в последние годы убийствами, предательствами и изменой.
— Чего ради тогда поляки избрали королем этого подонка Анжу? — спросил Лесдигьер.
— А знаете ли вы, во что обошлись выборы нового короля в Польше? В несколько миллионов, которые будут выкачаны из населения при помощи новых налогов и которые будут добыты путем продажи государственных должностей, замков и земель — буржуазии, так называемым «людям мантии», имеющим деньги и живущим духом нового времени, которое неизбежно идет на смену старому. Именно они и свергнут и конце концов ненавистную династию Валуа, которая больше уже не возродится. Знаете ли, например, во что обошлись подарки польской шляхте, той самой, что выбирала Генриха своим королем? Глупые поляки, они не понимают, что сажают на престол убийцу и что когда-нибудь он устроит в Варшаве то же, что и в Париже. И это не считая тех затрат, что еще предстоят по поводу пышных празднеств, связанных с прибытием польских послов. А ведь в королевской казне почти не осталось денег, их все съела глупая и никому не нужная ларошельская война — неизбежное следствие Варфоломеевской ночи. Чего думали добиться Валуа жестокостями и убийствами ни в чем не повинных людей? Покорности? Смирения? Раболепства? Миролюбия? Чего же добились? Озлобления, ненависти, восстания и раскола Франции на два государства — Северное и Южное во главе с дворянством, выступившим открыто против королевской власти.
— Что вы предлагаете, монсиньор? — спросил Шомберг после недолгого молчания, наступившего вслед за последними словами Монморанси. — Мне думается, однако, нас пригласили пода вовсе не для светской беседы.
И он выразительно посмотрел на Диану Французскую.
— Вы правы, Шомберг, — ответил герцог, — но хочу довести до вашего сведения, что каждый из нас имеет свою задачу. Когда я выполню свою, герцогиня Ангулемская завершит свою.
— Мы слушаем вас, маршал, — сказал Лесдигьер. — Но, по правде говоря, я начинаю вас понимать. Вы хотите сказать о некоей группировке, в отличие от протестантской, являющейся оппозиционной по отношению к правительству. Так, во всяком случае, можно было понять смысл вашей речи о бедственном положении, в котором по воле Валуа оказалась наша страна.
— Вы правы, Лесдигьер, трактуя мои слова именно таким образом. Но я не удивляюсь этому, так как вы достаточно долго жили в моем доме и не можете не понять образ жизни и течение моих мыслей.
— Ваши позиции всегда были направлены на миролюбие и на процветание Франции.
— И теперь я не один, Лесдигьер. Так же думают многие; наша партия пока немногочисленна, но вскоре к ней присоединятся все, кому не безразлично будущее родины, ее престиж в глазах европейских держав.
— Я понимаю вас; вы — те, что называют себя политиками.
— Именно так.
— И те, для которых религия не имеет никакого значения.
— Только второстепенное. Поймите, время религиозных войн изживает себя; оно уходит в прошлое, на смену ему идет другое, новое, прогрессивное, направленное не на преобладание той или иной религии, но единственно на благо и процветание государства, народ которого будет иметь право верить кому угодно и во что угодно — кому как заблагорассудится. В этом государстве не будет войн, потому что исчезнет культ церкви, и оно будет существовать под властью единого монарха, пользуясь его благорасположением и защитой, в свою очередь, охраняя и кормя его.
— Помнится, — проговорил Лесдигьер, — покойная королева Наваррская испытывала отвращение к людям такого рода и называла их людьми «третьего сорта». Для нее это были сторонники веротерпимости, не способные быть мучениками за свою веру.
— С точки зрения религиозного фанатизма, она была права, — не мог не согласиться Монморанси, — но ведь мы с вами здравомыслящие люди и не можем во имя религиозных принципов того или иного учения обрекать страну на разорение и деградацию — неизбежные следствия гражданских войн. Жанна Д'Альбре была святой женщиной, в последнее время вы были при ней; я понимаю, вы не можете не говорить сейчас ее устами, но надо помнить, что религия для протестантов юга была и остается всего лишь знаменем оппозиции католическому северу, тому самому, где живет король. Возможно, она и сейчас была бы жива, если бы руководствовалась в своих действиях не только религиозными мотивами. Ее убийцы хорошо понимали ее силу как королевы протестантов, поэтому с ней и расправились. Следующей настала очередь адмирала, за ним и вас. Но если Гизы стремились устранить только политических противников, то религиозно настроенные церковными фанатиками массы были решительно против гугенотов как безбожников, преграждающих им путь в царство небесное. Таково происхождение Варфоломеевской ночи, Лесдигьер, и такова правда, какою бы горькою вам ни пришлось ее услышать. Думаю, вы как человек умный понимаете, что я ни в коей мере не порицаю ни Жанну Д'Альбре, ни гугенотское движение, но хочу вам сказать, что времена мучеников за веру давно прошли, это было в самом начале нашей эры; сейчас этим никого не удивишь, а потому к вере должно относиться с терпимостью и сообразовывать убеждения с ведением разума, с остротой и сущностью нынешнего времени, в котором мы живем.
— Уж не хотите ли вы, монсиньор, завербовать нас в партию политиков? — спросил Шомберг. — Кажется, именно к этому сводится ваша речь.
— А сами вы разве против моего предложения, мсье? Или вы настолько одержимы религиозными идеями кальвинизма, что, кроме проповедей ваших пасторов, не желаете замечать ничего вокруг?
— Религия для меня — всего лишь знак протеста против угнетателей, кои всеми силами стараются искоренить новое учение церкви, к которому примкнули мои друзья. Я говорю это, зная, что Лесдигьер не обидится на мои слова, ибо я рожден и воспитан в католической вере. Но отныне религия не имеет, большого значения, ибо дружбу я ценю превыше всего и поступлю точно так же, как мои друзья.
— Теперь ваше слово, Лесдигьер. Что думаете вы по этому поводу? Ведь вы протестант по убеждению, но, насколько мне помнится, всегда были гугенотом политическим, а не религиозным, иначе вам не пришлось бы становиться католиком. Кстати, именно той же ориентации придерживаются и король Наваррский с принцем Конде, вы не находите?
Лесдигьер некоторое время размышлял над словами герцога.
— Значит ли это, — спросил он, наконец, — что я должен и вменить вере, за которую отдала жизнь Жанна Д'Альбре?
— Никоим образом. Вы вольны исповедовать ту религию, какая вам заблагорассудится. Но вы должны быть всегда готовы встать на нашу сторону, когда возникнет угроза новой гражданской войны.
— Вы полагаете, что дело обстоит именно так?
— Именно так, граф, до тех пор, пока страной правят Валуа.
— Ваша речь отдает сменой династии. Способны ли вы будете пойти на это, коли в самом деле возникнет угроза пятой войны; и не будет ли новый король всего лишь повторением старого?
— На смену Валуа придут Бурбоны, а с ними иной человек, далекий от религиозного фанатизма. Рухнет феодальный строй, его место займет буржуазный или, если хотите, капиталистический, в котором не будет гражданских войн, потому что думать надо будет не о религии, а о том, как уберечь собственное государство от врага внешнего. Вот это и будет политическая война, а не религиозная, вот когда придет время гугенотов политических, но не тех, кто борется за влияние и подачки при королевском дворе, а кто радеет за мир и процветание державы, имя которой — Франция.
Наступило молчание. Казалось бы, все уже сказано, но оставалось еще что-то, что беспокоило Лесдигьера, и это было видно по его сдвинутым бровям и задумчивому лицу.
— Что же вы ответите нам, граф? — спросила Диана де Франс. Лесдигьер поднял голову:
— Кто стоит во главе движения, и каковы его задачи и самое ближайшее время?
— Мы — семейство Монморанси, — ответил маршал. — Здесь, на севере, мы представляем собой пока еще слабую, но вполне сформировавшуюся группировку, и цели наши ясны: прекратить братоубийственную войну и вывести страну на прежний уровень благосостояния, позволяющий ей жить в мире и торговать с другими странами. На юге это мой браг маршал Д'Амвиль, наместник Лангедока, сумевший примирить обе враждующие партии. Там уже свое самоуправление, экономика и войско; в поддержке короля никто не нуждается. И еще хочу вам сказать, что мы, Монморанси, представляем вполне самостоятельную силу, которую никогда не сможет перетянуть на свою сторону ни одна из враждующих партий. Мы состоим в родстве со всеми знаменитыми фамилиями Франции: Шатильоны являются нашими родственниками, принцы Валуа считаются братьями моей жены, а мне приходятся зятьями; у нас с Генрихом есть еще двое братьев — Шарль де Мерю и Гийом де Торе; когда-нибудь вы познакомитесь с ними. Кроме того, наши сестры носят громкие имена Кандаля, Вантадура, Тюренна и Ла Тремуйля, и это не считая того, что семейство состоит в родстве с Бурбонами. Подумайте теперь, кого выбрать вождем новой партии, если не семейство Монморанси, стоящее всего лишь на одну ступень ниже принцев крови?
— Монсиньор, вы великий стратег и полководец, но я не думал, что ваше значение в кругу нового общественного движения столь велико. Вы нарисовали картину, от которой захватывает дух.
— Скажу вам больше, друзья мои, и этим отвечу на ваш второй вопрос, Лесдигьер. Вы очень умно поступили, прибыв в Париж на службу к вашему королю. Сами того не понимая, вы уже способствуете нашему движению и становитесь активными его участниками, хотя это и вызовет неудовольствие Карла IX, который вам симпатизирует.
Друзья переглянулись.
— Монсиньор, вы начинаете говорить загадками, и если раньше все было предельно ясно, то теперь, клянусь богом, и перестаю что-либо понимать. Каким образом мы, четверо, едва приехав в Париж, могли способствовать движению политиков?
— Что же тут непонятного? — неожиданно улыбнулся герцог, Вы ведь прибыли не для того, чтобы спокойно наблюдать, как ваш король томится в плену у Екатерины Медичи.
Последовало молчание. И снова друзья переглянулись, недоумевая, откуда герцогу известно об их тайном сговоре еще там, и замке герцогини?
Монморанси между тем продолжал:
— И не станете отрицать, что приложите все силы для того, чтобы освободить из этого плена наваррского короля.
Теперь оба начали понимать, что их втягивают в опасную игру, именуемую заговором.
— А раз так, — продолжал герцог, — то, явившись невольными участниками освобождения вашего монарха, вы станете самыми активными деятелями нового движения, ибо вызволите из плена нашего единомышленника и носителя наших идей — короля Наваррского Генриха, который и займет трон Валуа после их гибели.
— Как! Разве наш король тоже принадлежит к партии политиков?
— Вы убедитесь в этом тогда, когда на смену Валуа придут Бурбоны и наступит конец религиозным войнам во Франции.
Ошеломленные, друзья не знали что сказать.
— Когда же это время наступит, монсиньор? — наконец проговорил Шомберг.
— Я ведь не оракул; но скажу одно — когда терпение французов лопнет и они возьмутся за оружие. В данный момент Валуа устраивают только католиков, но придет время, когда они не будут устраивать никого, и вот тогда на сцене появимся мы, патриоты Франции, которые не остановятся перед тем, чтобы избавить страну от бездарного правления последнего тирана.
— Но ведь их трое, — возразил Лесдигьер, — и все еще молоды. Дожидаясь естественного конца, мы сами состаримся раньше них, если конечно… все трое не будут убиты; ведь именно так надо понимать ваши слова?
— Не совсем. Карла IX скоро не станет: он задыхается и харкает кровью, он похудел, осунулся и стал походить на старика. Ему не протянуть больше года, так говорят даже его врачи, но держат это в тайне.
— Значит, королем Франции скоро станет его брат, Генрих Анжуйский, будущий Генрих III?
— Этот уже получил свое королевство.
— Остается последний, герцог Алансонский?
— Да. Вот кто метит на престол и, глядя на умирающего брата, довольно потирает руки. Уже сейчас он начинает заигрывать с мятежными принцами и устраивать заговоры против собственного брата, рассчитывая на поддержку гугенотов в борьбе за престол. Он уже начал с того, что сблизился с принцем Конде и королем Наваррским. Возмечтал о союзе с гугенотами и, возглавив их эскадру, идущую на помощь собратьям из Англии, решил напасть на королевский флот в Ларошельской гавани. Бог знает как, но его матери удалось узнать о кознях сыночка, и заговор, жертвой которого едва не стал мой зять, виконт де Тюренн, провалился. Вы еще будете иметь возможность познакомиться поближе с герцогом Алансонским, мечтающим стать лидером гугенотской партии, когда мае попытаются привлечь к участию в заговоре по освобождению из плена Генриха Наваррского. Но помните, что не следует на него опираться и доверять этому ничтожному и хитрому юнцу, способному в случае опасности продать того, кто ему верно служит. При дворе он до сих пор был незаметен, мало кто обращал на него внимание. Его братья смотрели на него как на ненужную вещь, которая неизвестно откуда появилась, но занимает определенное место, и которую за ненадобностью не жалко и выбросить. Его мать испытывает к нему неприязнь из-за слишком уж смуглого оттенка кожи и его невзрачного лица, изъеденного оспой. Про такое лицо говорят: «На нем будто горох молотили». У него нет ни друзей, ни любовниц, он робок и тщедушен, он озлоблен на себя и на весь свет, который не видит в нем человека. Он тайно завидует Генриху, у которого есть все, в то время как у него нет ничего. Его угнетало положение подчиненного у старшего брата в Ларошельском походе, и он мечтает стать таким же. Из этого явствует, что он был безмерно рад предложению стать во главе нашей партии, что в известной мере устраивает и нас, ибо он все же принц крови. Это благоприятствует и ему самому, поскольку дает определенное место в жизни, и является своего рода знаменем оппозиции брату и его матери. Протестанты верят ему, мечтая, что он станет их королем. Он готов принять нашу сторону, но только для того, чтобы с нашей помощью скинуть с престола брата. А нам не нужен Валуа, мы не хотим еще одного убийцу и, когда придет время, известным способом избавимся от него. А пока держитесь от него подальше, друзья мои, если хотите уберечь свои жизни. Не желая смерти своему сыну, мадам Екатерина всегда сумеет разыскать виновных и сурово наказать их, если обнаружится новый заговор, во главе которого будет стоять Франциск Алансонский.
— И все же, как случилось, что Генриха Анжуйского избрали польским королем? — спросил Лесдигьер после короткого молчания.
— Здесь постарались двое: его мать, возмечтавшая видеть сына на польском престоле, и его брат Карл, который теперь будет спать спокойно, зная, что не будет отравлен или убит. Алансон, как вы уже и сами понимаете, тоже рад этому, хотя тут имеются и другие причины: мало того, что для него освобождается трон, он избавляется от врага, который буквально затмил его военными победами и успехами на любовном поприще; я имею в виду амурные похождения с мадам де Шатонеф, с супругой принца Конде Марией Киевской, а также с другими дамами двора. Кроме того, он надеется, что с отъездом брата к нему перейдет его наследство — замки и земли, а также титул герцога Анжуйского, не говоря уже о звании коннетабля… Одним словом, весьма честолюбивый и опасный молодой человек. У него есть свои фавориты, среди них некий де Ла Моль, любимец и сообщник во всех его делах и замыслах. Чрезвычайно спесив и надменен, лизоблюд и дамский угодник; поэтому мне совсем не обидно будет, если однажды он пострадает по вине господина, у которого на уме одни заговоры. Его тоже остерегайтесь и не заводите с ним дружбы, которая может погубить вас. В случае опасности этот человек с легкой душой предаст вас, лишь бы сохранить собственную жизнь.
— Весьма полезный совет, мсье, — заметил Лесдигьер. — Теперь мы будем знать, как нам держаться при дворе и чего остерегаться.
— Но если я предостерегаю вас от мужчин, — добавил маршал, — то моя супруга собирается сделать то же в отношении женщин, ибо они обладают куда более грозным оружием, нежели шпага и кинжал; жертвой их любовных ласк пал уже не один благородный дворянин.
— Мы продолжим беседу на эту тему с нашими гостями, — положила ладонь на руку герцога его жена, — и они уже предупреждены об этом, а пока мы оба надеемся, господа, что вы всегда будете в числе наших самых близких и дорогих друзей, и протянете руку помощи тогда, когда это потребуется для блага отечества.
— Вы всегда можете рассчитывать на нас, мадам, — заверил Лесдигьер, вставая, — а также вы, господин маршал, ибо дело, которому вы служите, напрямую связано с заботой о благополучии и жизни нашего короля Генриха Наваррского, которому мы отныне будем служить.
Его поддержал Шомберг:
— Наши шпаги так же, как и сердца, всегда к вашим услугам, и если случится беда, знайте, что первыми, кто придет на помощь, будут Лесдигьер и Шомберг, которые всегда верой и правдой служили дому Монморанси.
— Я знал, что именно таким и будет ответ, который я услышу, — произнес маршал, — ибо люди с благородным сердцем и чистой душой не могут ответить иначе. А теперь я покидаю вас, но знайте, что дом Монморанси всегда к вашим услугам.
Они раскланялись с герцогом, и он ушел.
— А теперь, друзья мои, — сказала Диана, когда за маршалом закрылись двери, — мы пойдем с вами в другую комнату, где вас ждет приятный сюрприз. Идите за мной и слушайте, что я буду говорить. Я намерена познакомить вас с двумя женщинами, принадлежащими к одной из лучших фамилий Франции.
— Вы, мадам? — повернулся к ней Лесдигьер. — Но зачем?
— Затем, что невозможно жить при дворе французского короля и не иметь любовницы.
— Но мадам, — запротестовал было Шомберг, — неужели вы считаете нас такими беспомощными, что мы в случае надобности и сами не справимся с этим? В коридорах Лувра столько прелестных фрейлин…
Диана остановилась и резко повернулась к ним. На лице ее не было и тени улыбки.
— Вы, кажется, забыли, господа, о чем с полчаса назад я вам говорила.
Она смотрела на них, ожидая ответа, а они старались уяснить, какая связь существует между той беседой и теми словами, которые она только что произнесла.
Видя их полнейшее недоумение, Диана проговорила:
— Уж лучше вы найдете себе любовниц в доме дочери Генриха II, нежели во дворце его жены.
Теперь оба, наконец, поняли. Оказалось, это было не так уж и трудно. Они, молча, переглянулись: в таком щекотливом положении им находиться еще не приходилось.
— Ну, как вам мое предложение? — спросила Диана.
— Ваша воля, мадам, — ответили друзья, поклонившись герцогине, — но скажите нам хотя бы их имена, быть может, они нам уже знакомы, и эта встреча рискует превратиться в комедийный фарс.
— Ничего подобного не случится. Если я берусь за такого рода дело, то прежде всего забочусь о том, чтобы ни одной из сторон не было причинено ни малейшего морального ущерба. Они незнакомы вам, так же, как и вы незнакомы им.
— Они что же, из провинции? — спросил Шомберг.
— Об этом вы сами спросите их, мсье, у вас будет для этого предостаточно времени. Кстати, вы предупредили короля Наваррского о вашей отлучке?
— Разумеется.
— Хорошо, значит, он не будет за вас беспокоиться.
— И все же, как их имена? — спросил Лесдигьер, когда они снова двинулись по коридору.
— Одна из них — Анна, жена герцога Леонора де Лонгвилль, погибшего в прошлом году при осаде Ла-Рошели, невестка Франсуазы де Лонгвилль. Другая — сама Франсуаза, сестра герцога, вторая жена покойного принца Людовика Конде золовка Анны. Между прочим, если вам не известно, король Карл IX пожаловал герцогу перед смертью звание принца крови, так что я веду вас к принцессам.
— Честь слишком большая, — повернулся Лесдигьер к Диане и низко склонил голову, положив руку на сердце, — но, мадам, хочу вас поставить в известность, что со второй дамой мы с Шомбергом знакомы. Она была с нами в Ла-Рошели три года назад, когда туда приезжал ваш супруг с предложением от Карла IX к Генриху Наваррскому.
— Я знаю об этом, — спокойно ответила Диана.
— Но как знать, — продолжал Лесдигьер, — не окажется ли эта встреча совершенно излишней как для Франсуазы де Лонгвилль, так и для ее невестки или хотя бы для любой из них?
— Успокойтесь, господа, — с улыбкой ответила Диана, — все ходы уже рассчитаны и отступление исключено. Эти дамы с нетерпением давно уже ждут вас, разве вам мало этой моей рекомендации?
— Вполне достаточно, мадам, и если к тому же учесть, что мы не были близки ни с ней, ни с ее невесткой, то…
— Теперь вам предоставляется такая возможность, — перебила его Диана, — и знайте, что это — всего лишь одна из мер, предпринимаемых как контрудар в противовес действиям Екатерины Медичи.
И она с улыбкой посмотрела на них. Оба переглянулись и беспомощно пожали плечами. Что можно возразить на это, не могли же они обидеть хозяйку дома отказом? Да и так ли уж он был нужен?
Они остановились напротив дверей, у которых стоял солдат с алебардой. По знаку Дианы он притянул древко, и они вошли в зал, богато обставленный скульптурами античных богов и римских полководцев, выполненными, вероятно, великим Челлини и его учениками, увешанный картинами и гобеленами, изображающими библейские сюжеты и эпизоды из жизни каждого из двенадцати императоров, начиная с Гая Юлия Цезаря и кончая Домицианом, описанные в книге Светонием.
У одной из стен, на диване с резными подлокотниками и спинкой, обитом голубым венецианским бархатом, сидели две женщины в строгих платьях по испанской моде — с накрахмаленными брыжами вокруг шеи, сверкающими вкрапленными в них драгоценностями — и во все глаза глядели на вошедших. Над их головами висел в золоченой рамке портрет Генриха II, отца Дианы де Франс, сбоку в такой же рамке — портрет ее деда Франциска. На столе близ камина стояли два канделябра, по три витых зеленых свечи в каждом, между ними — ваза с цветами. Над камином — картина Тициана «Кающаяся Магдалина», рядом с ней в нише меж двумя колоннами полотно Джорджоне «Спящая Венера». На коленях у одной из дам, раскрытая книга Тассо «Освобожденный Иерусалим», другая слушает чтение, обмахиваясь веером.
Такова в общих чертах обстановка, в которую попали наши герои.
Улыбаясь, Диана подошла к дамам и, обращаясь к Франсуазе де Лонгвилль, проговорила:
— Мадам, я знаю — нет нужды представлять именно вам этих двух благородных дворян, которых вы, надо полагать, прекрасно помните по Ла-Рошели. Оба они капитаны и служили королеве Наваррской Жанне Д'Альбре; теперь они в свите ее сына, короля Генриха.
— Я хорошо помню то время, когда мне доводилось встречаться с этими молодыми людьми, — бархатным грудным голосом ответила герцогиня де Лонгвилль. — Я прекрасно знаю, кто был хорошим приятелем господина де Клермон-Тайара, — при этом она бросила выразительный взгляд на Лесдигьера, — и кто отрекся от своей веры в желании быть рядом с другом и служить верой и правдой тому делу, которому посвятил себя мой супруг, подло убитый при Монконтуре, теперь ее взгляд устремился на Шомберга.
Но — странное дело — тот смотрел вовсе не на нее, а на ее соседку. Но так как после слов Франсуазы воцарилось молчание, то Шомберг, почувствовав неладное, бросил быстрым взгляд на Диану де Франс, желая узнать по выражению ее лица, не поступают ли они как-нибудь не так, как следовало бы. И, едва он поймал на себе ее хмурый взгляд, как понял, что не ошибся. Он посмотрел на Лесдигьера и с ужасом увидел, что тот тоже не отводит глаз от Анны де Лонгвилль. У него даже сердце екнуло: вот так так! Выходит, им обоим понравилась одна и та же! Что ж, поистине красота сразу же привлекает к себе мужские взгляды, но не до такой же степени, чтобы ради этого совершенно оставить без внимания соседку Анны и, упаси бог, встать на пути у друга, который, кажется, уже не видел ничего вокруг, кроме предмета своего обожания.
И Шомберг с истинным самопожертвованием тут же перевел взгляд на герцогиню Франсуазу и обворожительно улыбнулся. И вовремя, потому что улыбка уже начала сползать с лица герцогини, начавшей подозревать, что ее внешность менее привлекательна, нежели ее невестки. Увидев, что Шомберг смотрит теперь только на нее, она чарующе улыбнулась и тут же взглядом попросила подойти поближе, что Шомберг немедленно и исполнил. Лесдигьер, для которого эта мизансцена осталась незамеченной, сообразив, что остался один и выглядит нелепо, тотчас оказался у ног жены герцога де Лонгвилля.
Диана довольно заулыбалась. Все решилось самым наилучшим образом, но она поняла, что помог ей в этом Шомберг, великодушно пожертвовавший собой ради друга, а потому не могла не восхититься его поступком и слегка пожала ему руку, когда он проходил мимо нее. Шомберг ответил ей взглядом, означающим, что он прекрасно все понял.
— Что касается меня, — проговорила тем временем прекрасная Анна де Лонгвилль, обнажив в восхитительной улыбке жемчужные зубы, — то я счастлива, познакомиться с господином Лесдигьером и его другом — мсье де Шомбергом, о которых много слышала. Не каждому выпадает счастье быть знакомым с тем, кого называют «первой шпагой королевства», и его другом, который, говорят, столь же искусен в обращении с оружием.
— Иначе и быть не может, мадам, — улыбнулся Шомберг, — ведь я брал уроки у самого Лесдигьера и, думается мне, у него нет причин упрекать меня в том, что я оказался неспособным учеником.
— Так вам, значит, уже успели наговорить про нас кучу всяких небылиц? — спросил Лесдигьер.
На что Анна, захлопывая ненужную теперь уже книгу, ответила:
— Появление всякого нового лица при дворе всегда вызывает жгучее любопытство, в особенности у женской половины, вам надо бы это знать, мсье. Тот, о котором совсем недавно говорил весь Париж, не может не вызвать живейшего интереса, особенно если учесть, что он протестант и был в Париже в ночь на святого Варфоломея. Все диву даются, как вам тогда удалось спастись от резни.
— Верно, с ним были его друзья, — заметила герцогиня Франсуаза, — которые и помогли избежать смертельной опасности. Не правда ли, мсье Шомберг? Ведь католики стреляли в гугенотов из пистолетов и аркебуз!
— Правильнее было бы сказать наоборот: это мсье Лесдигьер и наш друг Матиньон спасли от смерти в ту ночь вашего покорного слугу, мадам, — ответил Шомберг. — Не подоспей они на помощь, эти мерзавцы растерзали бы меня так же, как и остальных, и уже не довелось бы иметь счастье видеть вас, герцогиня, и держать вашу прелестную ручку.
И он, к огромной радости мадам Франсуазы, поцеловал ее пальчики.
— Ну вот, — произнесла Диана де Франс, — я же говорила вам, что эти Орест и Пилад неразлучны как в битвах, так и в амурных похождениях и, не задумываясь, пожертвуют собой, если это потребуется для спасения жизни или чести друга. Вам еще представится случай убедиться, милые дамы, коли ваши отношения с кавалерами не ограничатся лишь сегодняшним вечером. Что же касается меня, то я оставляю вас и надеюсь, что вам не придется скучать в обществе таких отважных и галантных господ офицеров, а вам, друзья мои, среди двух таких очаровательных дам.
И герцогиня, мило улыбнувшись на прощанье, покинула зал.
Шомберг по просьбе Франсуазы тут же начал рассказывать, что предприняли Лесдигьер с Матиньоном для его спасения и как им удалось остаться живыми в ту ночь. А мы, дабы не оказаться слишком назойливыми зрителями, по примеру Дианы тоже покинем их, ибо беседа затянется так долго, что только колокол церкви монастыря кармелиток вернет к реальной действительности, удары которого возвестят, что уже одиннадцать часов вечера и ворота Лувра закрылись. Впрочем, никого из четверых это не смутило.
Назад: 4. Свадьба, залитая кровью
Дальше: Глава 4 Гости из Польши