2. Жанна д'Альбре

Назад: Часть первая Урожай подлости и коварства

Глава 1
Королевский подарок

Балы и другие увеселительные мероприятия продолжались в Лувре с не меньшей пышностью, чем в Блуа, но Жанна редко стала появляться на них, а потом и вовсе заперлась в своих покоях. Она жила теперь в доме принца Конде на улице Гренель, окна ее комнат выходили на Круа-де-Пти-Шан и холмы с мельницами в местечке Сен-Рош за городскими стенами. Заметим мимоходом, что здесь, правее ворот Сент-Оноре, около полутора веков тому назад была ранена бургундской стрелой другая Жанна, которую прозвали Орлеанской девой. Отсюда и начался закат ее победной звезды. Теперь Екатерина не делала Жанне подарков. Она в последнее время чего-то ждала, над чем-то размышляла, что было важно и нужно для нее. Король без ее ведома, послал протестантское войско в Нидерланды и теперь ждал оттуда известий. Узнав об этом, она сурово отчитала его и объявила: пусть он не надеется, она не станет помогать нидерландским гёзам во избежание разрыва отношений с Филиппом Испанским. Так она и сказала сыну: «Он отдаст твой престол Гизу, он станет майордомом и мы все погибнем. Если же адмирал выиграет эту войну, гугеноты войдут в силу и католики поднимут мятеж!» Карл задумался, а она уже поняла, что настает момент начинать наступление на адмирала. Однако впереди есть дело поважнее. И в один прекрасный день Екатерина отправилась в Ратушу, где восседали городские старшины.

А в Париж со всех сторон стекались гугеноты семьями, в одиночку и небольшими отрядами. Они ехали сюда на свадьбу вождя, зная, что здесь их не тронут, ибо они под покровительством короля, королевы Наваррской и адмирала Колиньи, которого король очень любил. С каждым днем их становилось все больше, и городские ворота всегда были радушно раскрыты перед ними; однако никто еще не знал, что пройдет совсем немного времени — и они захлопнутся, чтобы уже не выпустить пойманную добычу.

Церковь, однако, методично и неуклонно делала свое дело. Святые отцы призывали прихожан относиться нетерпимо к нашествию еретиков и не пускать их в свои дома. Они называли гугенотов антихристами и пособниками сатаны и обещали тому, кто затеет драку с гугенотом или убьет его, отпущение грехов и царство небесное в раю. Народ слушал, кивал головами, глухо роптал и выкрикивал угрозы и проклятия, а выходя из церкви и все еще видя перед собой лицо монаха, по которому текли фальшивые слезы обиды и отчаяния, сжимал кулаки, скрипел зубами и хватался за рукоять ножа, готовый тотчас же убить любого протестанта, который ему попадется. Они были недовольны тем, что правительство позволило гугенотам в таком количестве съехаться в Париж и, помня слева оратора, с пеной на губах и с выпученными глазами выкрикивавшего имена вождей, обвиняли во всем Жанну Д'Альбре и ее сына, принца Наваррского. Ей они желали смерти, ему тоже. Отряды гугенотов, бродившие по городу, они встречали хмурыми взглядами, а провожали глухим ревом, в котором слышались угрозы. Лавочники, кожевенщики, сукноделы, рыбари и мясники показывались на улицах вооруженные ножами и дубинами, но молча, проходили мимо, когда встречали гугенотов, зато, собираясь стаями, вопили во все горло, что скоро отомстят за богохульство и пренебрежение к католической мессе.

Жанна не выходила одна из дома, ее всегда сопровождал вооруженный до зубов отряд, но, не боясь охраны, парижские буржуа выкрикивали проклятия адрес, когда встречали королеву Наваррскую в ювелирных или галантерейных давках, где она делала покупки.

Часто на улицах вспыхивали конфликты, и тогда начиналась кровавая бойня, которая прекращалась с появлением стражников. Продолжая всячески оскорблять друг друга и зализывая раны, обе стороны нехотя расходились, унося с убитых и раненых. На месте стычки враждебных партий, как память о встрече, оставались лишь окровавленные булыжники.

Святые отцы удовлетворенно потирали руки.

Однажды утром в одном из покоев Лувра Екатерина Медичи и ее приемная дочь Диана де Монморанси, о которой мы совсем позабыли, разбирали туалеты и украшения, предназначенные для предстоящего бала в Ратуше, который давали в честь новобрачных отцы города. Платья висели в шкафах, дверцы которых были раскрыты настежь; драгоценности, парфюмерия, косметика — все это было разложено на креслах, столиках, подоконниках и даже висело на стенах. Здесь же находились первая статс-дама, камеристки, королевские гардеробмейстер и портной. Старая королева никак не могла подобрать подходящий наряд, а когда что-то ей нравилось, портной сокрушенно разводил руками и указывал, где надо ушить, где подрезать, в каком месте, наоборот, расширить, а в каком — сузить. Когда платье после долгих прений было, наконец подобрано, пришла очередь драгоценностей.

Диана сказала, что оденется у себя во дворце, ее наряд давно готов и не требует никаких дополнений, ну, за исключением, быть может, вот этой броши с жемчужинами и изумрудными глазками. Такой у нее, кажется, нет, и она будет выглядеть великолепно на фоне ее розового, отделанного золотыми нитями, платья.

И она взяла брошь со столика.

Екатерина Медичи тяжело вздохнула:

— Сама не знаю, к чему мне все эти наряды, разве я молода? Буду ли казаться посмешищем, вырядившись так же, как и мои дочери? По-моему, надо выглядеть как можно скромнее. Как вы считаете, дочь моя?

— Но, мадам, ведь вы королева и вправе блистать на этом вечере не хуже других. На вас должны быть направлены все взоры, как на олицетворение королевской красоты, могущества и величия.

— Вы так думаете? Что же вы мне посоветуете, Диана? Что может нацепить женщина, у которой обвисли щеки и подбородок свалился вниз, будто у старой жирной свиньи?

— О мадам, вы несправедливы к себе. В ваши годы порою выглядят так ужасно, что нет слов описать убогость женщины, совершенно не следящей ни за фигурой, ни за лицом. Этот приталенный корсет сделает вас стройнее и выше, на чем вы выиграете добрых семь-восемь лет; светло-каштановое платье из шелка с гофрированным воротником из гипюра, на котором мы остановились, сбросит еще лет пять; белая накидка с жемчугами на голове — три года прочь; ну, а если у вас в руках будет еще веер, а на пальцах прекрасные батистовые перчатки с изумрудами и сапфирами, то, суммируя все вышесказанное, вы будете выглядеть лет на тридцать-тридцать пять, не больше. Ну, как вам нравится такая перспектива?

Старая королева отрывисто рассмеялась и покачала головой:

— К чему скрывать свои годы, Диана? Это было бы уместно, если бы я собиралась обзавестись любовником, но, поскольку такой вариант исключается, то я буду выглядеть, по меньшей мере, нелепо.

Диана вздохнула, улыбнулась и замахала веером:

— В ваши годы не все еще потеряно, мадам. Любовь — явление непредсказуемое и может настичь как простолюдина, так и королеву в любом возрасте. Короли и королевы — они ведь тоже люди и ничто человеческое им не возбраняется, будь им хоть двадцать, хоть пятьдесят лет. Вспомните Диану де Пуатье. Ей было шестьдесят четыре, когда ее бросил последний любовник. А герцогиня Д'Этамп? Она до сих пор жива, хотя ей уже шестьдесят семь, и говорят, у нее до сих пор есть кавалер, которому не больше сорока. Представьте только, мадам, как пылкий любовник, которому тоже не больше сорока, будет, стоя на коленях целовать ваши руки в батистовых перчатках… Ах, ради таких мгновений стоит жить, черт возьми! Кстати, а какие перчатки вы думаете надеть? Я хочу посмотреть.

Екатерина повернулась к гардеробмейстеру:

— Господин Фрапо, доставили ли ту шкатулку, о которой я вам говорила? Ее должен был принести подмастерье из лавки перчаточника.

— Он ее принес около часа назад, ваше величество. Вот она, — ответил Фрапо и подал Екатерине великолепную, инкрустированную разноцветными узорами и украшенную картинками на библейские сюжеты, шкатулку, которая до того лежала на столике, накрытая салфеткой из синего бархата.

Ларец блестел. По краям его вилась золотая резьба с цветами и листьями. Основной цвет — зеленый.

— Прекрасная работа, — похвалила Диана шкатулку, лежавшую на коленях у королевы-матери. — Должно быть, она недешево вам обошлась. Ну, а что внутри нее?

Екатерина открыла ларец и достала оттуда полупрозрачные розовые перчатки, расшитые замысловатыми узорами из серебряных нитей, в которых, отбрасывая вокруг снопы причудливых искр, были вкраплены разноцветные драгоценные камешки.

— Не правда ли, милое произведение искусства? — произнесла Екатерина и протянула перчатки дочери.

Диана полюбовалась ими, разглядывая со всех сторон и щуря глаза всякий раз, как камешки, вспыхивали гранями в свете солнечного луча. Наглядевшись, она протянула их обратно королеве со словами:

— Эти перчатки достойны руки королевы.

Екатерина бросила на герцогиню быстрый мимолетный взгляд, но не заметила ничего необычного — то же безмятежное выражение да глаза, как ни в чем не бывало устремленные на нее.

— Королевы? — повторила она вслед за Дианой, и зловещая улыбка внезапно тронула губы.

— Ну да, вашей руки, мадам, — так же невинно проговорила Диана.

— Моей?.. Или чьей-нибудь еще… — сощурилась королева-мать.

— Чьей же? — пожала плечами Диана.

— Есть еще другая королева…

— А, вы имеете в виду Жанну Д'Альбре? Так вы хотите подарить эти перчатки ей? Что ж, это ваше право, ведь она скоро станет вашей родственницей. Лично я не буду иметь ничего против. Мадам Д'Альбре высокая, стройная и красивая женщина, правда, несколько сурова и не любит выставлять напоказ украшения, всегда довольствуясь их минимумом, но эти перчатки должны понравиться, они придадут ей весьма импозантный вид.

— Вот именно, дочь моя, вот именно, — медленно проговорила старая королева, и огоньки затаенной радости заблестели в ее глазах. Внезапно она добавила, для виду вздохнув: — Впрочем, я еще не решила, быть может, я оставлю их себе, они действительно великолепно выполнены и удобно и изящно будут сидеть на моих руках.

Диана кивнула и отправилась домой, но, выходя из Лувра, встретилась с Алоизой де Сен-Поль. Эта встреча задержала ее на добрую четверть часа, но в течение этого времени произошло событие, о котором она с содроганием вспомнит несколько часов спустя.

После ухода герцогини Монморанси Екатерина некоторое время пребывала в раздумье, потом решительно взяла ларец с перчатками, накрыла его той же синей материей и распорядилась, чтобы ей подали носилки. Выходя из Лувра, она увидела Диану, беседовавшую с госпожой де Сен-Поль. Разговор был настолько оживленным, что обе женщины не заметили королеву, устремившую на них пристальный взгляд. Убедившись, что им не до нее, Екатерина быстро села в портшез и приказала нести себя к мосту Святого Михаила.

Вечером, когда в Лувре завершались последние приготовления к отъезду королевского семейства на бал в Ратушу, Лесдигьер, который оставил Жанну на некоторое время, чтобы повидаться со своими старыми друзьями, несшими суточную караульную службу во дворце, неожиданно встретился с Дианой де Монморанси. И он, и она искренне удивились и обрадовались встрече, ведь именно у французской принцессы Лесдигьер начинал службу, когда десять лет назад впервые приехал в Париж.

Диана сразу же узнала его.

— Лесдигьер, неужели это вы? — обрадованно воскликнула она, жестом приказывая фрейлинам расступиться, чтобы он подошел поближе.

— Кто же другой, мадам, смог бы обрадоваться такой встрече больше, чем я? — с улыбкой ответил Лесдигьер и, подойдя, учтиво склонился в поклоне.

— Сколько лет мы с вами не виделись! Целую вечность!

— За это время многое изменилось, мадам, как в нашей жизни, так и в стране в целом, но неизменными остались мое благоговейное обожание и любовь к вам как к госпоже, которая всегда была внимательна и нежна со мной, и образ которой я, как священную реликвию, всегда буду хранить в с ноем сердце.

— Вы изменились, Лесдигьер, возмужали… Вас стали называть господином, ведь вы теперь сиятельный вельможа; говорят, королева Наваррская души в вас не чает, и вы — ее первый фаворит.

И Диана так игриво улыбнулась, что он не мог не рассмеяться.

— О мадам, я всего лишь охраняю ее величество, и это мой наипервейший долг перед женщиной, которая является родной матерью для всех угнетенных и несправедливо обиженных, имя которым — протестанты.

— Ну-ну, Лесдигьер, не надо вводить меня в заблуждение. Я ведь знаю, что вашим личным отношениям с Жанной Д'Альбре мог бы позавидовать любой принц. Или вы полагаете, что, находясь здесь, в Париже, мы настолько оторваны от мира, что не знаем того, что творится в государстве, в частности, в крепости, именуемой Ла-Рошель?

И она снова чарующе улыбнулась.

— Было бы несправедливым отрицать правдивость ваших слов, мадам, — слегка смутившись, ответил Лесдигьер, — но почту своим долгом заметить, что мною никогда, так же как и в этом случае, не руководило честолюбие. Для меня она — королева моего сердца, для всех остальных — вождь нашей партии.

— Я нисколько не сомневалась в таком ответе, Лесдигьер, потому что вы, пожалуй, единственный человек среди всего придворного общества, который никогда не искал ни почестей, ни славы, ни богатства, поскольку вы благородны, честны и совсем не честолюбивы. Должно быть, именно поэтому фортуна так благоволит к вам и вы за короткое время достигли всего, о чем иные только мечтают, а другие тратят на это десятилетия.

— Благодарю вас, мадам, за столь лестные отзывы о моих ничтожных способностях, — склонил голову Лесдигьер. — Хочу ответить, что весьма сожалею, что мое вероисповедание и гонения на гугенотов не позволили дальше служить вам и герцогу Монморанси. Его светлость — человек высоких моральных качеств и нравственных устоев; быть его доверенным лицом и одним из друзей — предел мечтаний честного человека. Служить при этом еще и вам, мадам, — наивысшее счастье, потому что женщины, обладающие такими незаурядными качествами, весьма редки в наше время.

— Мне искренне жаль, — вздохнула Диана, — что ваши убеждения не позволяют принять веру нашего двора. Случись так, вы снова были бы в центре всеобщего внимания, и мой супруг, коннетабль, дал бы вам звание полковника.

— Когда-нибудь, быть может, я им и стану, — скромно улыбнулся Лесдигьер, — но пока меня вполне устраивает то почетное место, которое я занимаю при Жанне Д'Альбре, королеве французских протестантов.

— Вы, конечно, поедете на бал, Лесдигьер, который устраивают в Ратуше отцы города? — поинтересовалась Диана.

— Разумеется, ведь туда приглашена и королева Наваррская.

— Мы все будем рады видеть ее там, и особенно я, потому что, честное слово, она мне симпатична. Ее гордость и независимость, презрение ко всему, что чуждо, нежелание улыбаться, когда этого совсем не хочется, стремление говорить прямо и открыто то, что думаешь, а не то, что хотят от тебя услышать — лучшие качества человека. К сожалению, придворный штат короля Карла весьма далек от совершенства. Да вы и сами знаете, достаточно взглянуть на льстивые выражения лиц и подобострастные, фальшивые улыбки.

Лесдигьер кивнул и счел нужным заметить:

— При дворе наваррской королевы вы этого не увидите. Люди там честны и открыты, и если улыбаются, то от чистого сердца, а если плачут, то настоящими слезами, порожденными искренней скорбью.

— Я знаю, Лесдигьер, потому и ваша королева импонирует мне. Нет, правда, — добавила Диана, немного погодя, — я даже слегка завидую ее независимости и тому, что у нее такой телохранитель… Одного опасаюсь, — внезапно понизила она голос. — Неспроста Екатерина Медичи решила выдать дочь замуж за наваррского принца. Что-то за этим кроется, что именно, пока не знаю, но догадываюсь — готовится нечто страшное… быть может, даже преступление.

— Преступление?

— Если не хуже, Лесдигьер. Не нравятся мне лживые любезности и улыбки, которыми повсюду встречают гугенотов. Это не может не настораживать и не заставлять задуматься о последствиях неосторожного шага, который предприняли протестанты, начав стекаться в Париж.

— Признаюсь, — ответил Лесдигьер нахмурившись, — что подобная мысль и мне приходит в голову. Что-то чересчур уж все любезны по отношению к нам, — я не имею в виду горожан, — а ведь совсем недавно мы были непримиримыми врагами.

— Воздух двора пахнет отравой! Помните это, Лесдигьер. Дышать им весьма опасно для гугенотов, но поскольку теперь уже ничего не изменить и ваша королева тверда в решении женить сына, то удвойте бдительность и следите за всем, что происходит вокруг нее. Я никому бы этого не сказала, только вам, потому что с жизнью Жанны связана и ваша собственная, которая для меня лично дороже сотни придворных.

— Вы опасаетесь за королеву Наваррскую?

— Да. Берегите ее. Помните: все, что она принимает в пищу, должно быть проверено, а уход за предметами одежды нельзя доверять никому, только самым близким, на которых можно положиться.

— Вы полагаете, — все, более хмурясь, спросил Лесдигьер, — что положение столь серьезно?

— Припомните, какие наряды в последнее время получала ваша королева и от кого? Предметы ее туалета? Духи, опиаты, карандаши для бровей и ресниц, лаки, белила, чулки, накидки, воротники, перчатки…

— Перчатки!.. — воскликнул Лесдигьер, и в сильном волнении, забывшись, схватил герцогиню за руку. — Около часу тому назад какой-то подмастерье принес королеве чудесные перчатки, сказав, что это заказ, который выполнили специально для нее.

— Ну, подмастерье — это не страшно… — ответила Диана, глубоко задумавшись и даже не замечая, что Лесдигьер все еще крепко сжимает ее руку.

Внезапно она подняла на него испуганные глаза. Лесдигьер выпустил ее руку и отшатнулся: такого взгляда он никогда не видел у Дианы. Глаза широко раскрылись, грудь заволновалась, и теперь уже она сама, поневоле выступая в своеобразной роли заговорщицы, схватила Лесдигьера за руку.

— Эти перчатки были в ларце? — быстро спросила она.

— В ларце… — повторил Лесдигьер, не понимая, к чему клонит герцогиня.

— Ларец зеленый… с золотым ободком? На нем выгравированы библейские сюжеты?

— Все именно так, как вы говорите… Но я не понимаю, откуда вам известно?..

— А сами перчатки? Вы видели их?

— Королева заглянула в шкатулку и показала их мне.

— Розовые?.. Расшитые узорами, между которыми вкраплены разноцветные камешки?

— Клянусь, это те самые перчатки… Но откуда…

— Королева надевала их? — и Диана сильно сдавила руку Лесдигьера.

— Нет. Она сказала, что наденет их перед самым выездом.

— А без вас она выезжать не будет?

— Разумеется.

— Слава богу!

Лесдигьер все еще ничего не понимал и, прочтя это по его лицу, Диана стала торопливо объяснять:

— Сегодня утром я видела шкатулку с этими перчатками у королевы-матери. Она хотела подарить их вашей королеве, но внезапно передумала и решила оставить их себе. Позже, когда мы с ней расстались, я увидела этот ларец у нее в руках, когда она выходила из Лувра. Мы как раз беседовали с Алоизой де Сен-Поль, и когда я увидела королеву-мать, мне стало любопытно, куда это она собралась с перчатками? В том, что это были именно они, я нисколько не сомневалась, увидя синий бархат, накрывающий шкатулку. Я сделала вид, будто не замечаю ее и проследила до того момента, когда носилки скрылись из виду.

— Должно быть, она понесла их королеве Наваррской? — предположил Лесдигьер.

— Ничуть не бывало. Носилки повернули не в сторону улицы Гренель, а в противоположную. Желая разгадать эту загадку, я послала своего человека, и он проследил весь путь Екатерины до места, где носилки остановились; она вышла и скрылась вместе с ларцом в одном из домов. Полчаса спустя вернулась, но уже без ларца, села в портшез и вернулась в Лувр.

— Ну и что же? — все еще ничего не понимая, спросил Лесдигьер.

— Знаете ли вы, где стоит этот дом, в который заходила королева?

— Где же?

— В начале моста Сен-Мишель. Догадываетесь теперь, кто там живет?

— Признаюсь, я теряюсь в догадках…

Диана подошла совсем близко к нему, оглянулась по сторонам и прошептала:

— В этом доме живет господин Рене, личный парфюмер Медичи, или, как его называют, королевский отравитель!

Лесдигьер вздрогнул и отшатнулся, как будто сам Рене стоял сейчас перед ним и предлагал выпить сильнейший яд. Только теперь он вспомнил тот двухэтажный дом на мосту Сен-Мишель, в который он заходил лет пять назад. Он припомнил дурную славу, окружавшую этого человека, и со страхом подумал, что перчатки, побывавшие в руках Рене, лежат сейчас на столе у Жанны Д'Альбре, и что через час она наденет их на руки. Но, быть может, это не так, и он просто опрыскал их каким-то ароматическим составом, которого нет у Екатерины Медичи? Что же, только ради этого она и предприняла поездку к мосту Сен-Мишель?

Весь во власти противоречивых чувств, не желая, ввиду слабого здоровья Жанны, лишний раз попусту беспокоить ее, если подозрения Дианы окажутся беспочвенными, Лесдигьер тем не менее готов был уже сорваться с места и тут же начать действовать, но Диана удержала его:

— Постойте, куда же вы?

— К миланцу Рене!

— Зачем?

— Я спрошу его, что он сделал с этими перчатками.

— И вы думаете, он вам ответит? Как бы не так, он не выдает секретов своей госпожи.

— Мне он скажет, мы с ним давние хорошие знакомые. Однажды я спас ему жизнь. Правда, и он отплатил мне тем же, но сказал, что я всегда могу рассчитывать на его дружескую помощь.

— Однако и знакомые же у вас, господин граф! Хотелось бы и мне иметь такое же хорошее знакомство, чтобы знать наверняка, что тебе не грозит опасность не проснуться в одно прекрасное утро. Но вам незачем идти домой к Рене, потому что он сам давно уже здесь.

— Как! Рене в Лувре? И вы говорите мне об этом только сейчас?!

— Я ведь не знала, что он ваш хороший знакомый и изъявит готовность поделиться с вами секретами, доверенными ему королевой.

— Где же он? Как мне его найти?

— В апартаментах Маргариты Валуа, если, конечно, еще не выходил оттуда. Идемте со мной, я вызову его. Скажу, что он нужен для подбора духов и опиата для губ.

Они прошли на половину королевских детей, и Диана скрылась в одной из комнат, оставив Лесдигьера дожидаться возвращения в оконной нише коридора. Через несколько минут она вышла и направилась прямо к окну. Следом шел наш старый знакомый итальянец Рене.

— Господин Лесдигьер, я рад вас видеть, — произнес парфюмер, подходя, и сдержанно поклонился.

— Не могу то же самое сказать про себя, мэтр, — ответил Лесдигьер, — ибо дело, которое у меня есть, чрезвычайно тревожит меня.

— Вам понадобилась моя услуга? Всегда готов оказать ее человеку, которому обязан спасением жизни.

Лесдигьер перевел взгляд на герцогиню:

— Мадам, не знаю, как мне вас благодарить. Без вас мне никогда бы не найти господина Рене.

— Пустяки, для вас, граф, я сделала бы и большее, если бы могла. Знайте, что вы всегда можете рассчитывать на мою помощь. Однако мне пора идти, и я вас оставляю ненадолго, мы встретимся на балу.

Рене внезапно повернулся и устремил тяжелый взгляд на Диану:

— У меня есть одна просьба, ваша светлость. Обещайте, что исполните ее, либо мне придется отказаться от беседы с мсье Лесдигьером.

— Я сделаю все, что смогу.

— Не говорите никому, и особенно королеве-матери, что устроили нашу встречу. Я говорю это из соображений безопасности господина Лесдигьера, так как королева не любит тех, кто слишком много знает.

— Вы уже догадываетесь о содержании предстоящей беседы?

— Это написано на лице у мсье Лесдигьера.

— Я даю вам слово, господин Рене.

— Благодарю вас, мадам.

И Диана ушла.

Рене быстро повернулся к Лесдигьеру:

— Вы пришли, чтобы спросить у меня, что я сделал с перчатками, которые привезла Екатерина Медичи, и кому они предназначались в подарок?

Лесдигьер даже опешил, видя такую проницательность миланца.

— Черт возьми, как вы догадались?

— Ну, во-первых, со мной ни о чем ином, кроме моей работы, не говорят, а во-вторых, это единственный заказ, который сделала мне вдовствующая королева за последние несколько месяцев, и поскольку связан он, несомненно, с прибытием в столицу большого числа гугенотов, то я сделал справедливый вывод, что дело это напрямую касается и вас.

— Как, оказывается, все просто. Вы угадали, Рене, я пришел, чтобы спросить у вас: что вы сделали с перчатками, которые привезла вам сегодня утром королева-мать?

Рене скрестил руки на груди и устремил бесстрастный взгляд в окно:

— Этого я не могу сказать, сударь — профессиональная тайна. И касается она только трех человек: меня, королевы и того лица, которому подарок предназначен.

— Рене, вы пропитали их ядом?

Миланец медленно перевел на Лесдигьера спокойный взгляд черных глаз.

— Господин Лесдигьер, при всем моем уважении я не могу сказать, что вы отличаетесь тактом и умением держать язык за зубами. В этом доме, где повсюду имеются уши, совсем небезопасно говорить о таких вещах.

— К черту ваш такт и умение! Да знаете ли вы, кому предназначен был этот подарок?!

— Меня это не касается, — холодно произнес Рене. — Мне делают заказ, и я выполняю работу, не спрашивая имени адресата. Кто меньше знает, тот дольше живет.

— Да ведь так вы можете убить даже собственную мать!

— Я сирота, мои родители давно умерли.

— Я не знал этого.

— Вы хотите еще что-нибудь спросить у меня?

— Слушайте меня внимательно, Рене. Перчатки, которые привозила вам сегодня королева-мать, предназначались в подарок Жанне Д’Альбре, королеве Наваррской! Сейчас они лежат на ее столе. Она наденет их на руки перед самым выездом на бал в городской Ратуше!

Лицо Рене осталось совершенно непроницаемым. Глаза, не мигая, смотрели в одну точку.

— Я равнодушен к вопросам религии и не вмешиваюсь в политику, — ответил он.

— А в любовные дела вы вмешиваетесь? — не выдержал Лесдигьер.

— Иногда. Когда меня об этом просят.

— Теперь прошу вас я. Мне вы можете помочь?

Миланец быстро перевел взгляд на собеседника:

— Что же вы сразу не сказали, что дело касается именно вас? Я правильно вас понял?

— Да, Рене.

— Но какое отношение лично вы имеете к королеве Наваррской?

— Самое прямое. Жанна Д'Альбре — королева протестантов, к партии которых я принадлежу.

— Я ведь сказал вам, что не вмешиваюсь в политические дела.

— Рене, королева Наваррская — моя любовница!

Если бы пол внезапно провалился под ногами или обрушился на голову потолок, Рене был бы менее удивлен этим, чем известием, которое он только что услышал. Он судорожно схватил Лесдигьера за руку. Теперь в его глазах читалась тревога.

— И вы любите ее?

— Да, Рене. Мы объяснились в любви два года тому назад в Ла-Рошели.

— Святой боже! Сколько времени потрачено зря по вашей вине, безумец вы этакий! Торопитесь скорее, летите на крыльях к вашей возлюбленной королеве и не дайте ей надеть на руки перчатки! Они отравлены сильнейшим ядом, который проникает через поры кожи в организм и вызывает смерть через несколько часов! Молите Господа, чтобы она не успела их надеть. Торопитесь, бал скоро начинается!

— Но что подумает королева-мать, не увидев своего подарка на руках Жанны Д'Альбре? Не заподозрит ли она вас в расстройстве своих планов, ведь знаете об этом только вы двое.

— Не беспокойтесь, я сейчас же пришлю ей другие, точно такие же. Я хорошо их запомнил и знаю, где достать похожую пару.

— Благодарю вас, Рене, вы возвращаете мне жизнь!

— Не забудьте, что с внешней стороны перчатки совершенно безвредны: яд только внутри.

Лесдигьер кивнул и стремительно исчез. Рене вновь скрестил руки на груди, поглядел хмурым взглядом в окно и пробормотал еле слышно:

— Однажды вы спасли мою собственную…

И добавил мгновение спустя, думая теперь уже не о Лесдигьере, а о Екатерине Медичи и Жанне Д'Альбре:

— Видно, так хочет Бог.

Глава 2
О пользе огня

Лесдигьер, словно вихрь, ворвался в апартаменты Жанны, когда на ней уже было надето платье, и она примеряла украшения, которые подавали фрейлины. Увидев его в зеркале, королева спокойно спросила, накладывая на губы тонким слоем опиат:

— Что-нибудь случилось, граф? Вы врываетесь сюда, будто Менелай, узнавший о похищении жены Парисом, а на лице написан такой ужас, будто это не Алкмена, а вы сами увидели в детской колыбели Геракла двух страшных змей.

— Ваше величество, — стараясь говорить спокойным голосом, ответил Лесдигьер, — мне сказали, что вы уже выехали, поэтому я так торопился.

Говоря это, он внимательно осматривал комнату и наконец, остановил взгляд на злополучной шкатулке, спокойно лежащей на банкетке близ туалетного столика.

— Я вижу, мадам, ваш наряд уже закончен, остались лишь некоторые детали.

— Да, Франсуа, сейчас я подберу брошь и ожерелье и буду вполне готова. Останется только надеть перчатки, подаренные мадам Екатериной.

Лесдигьер вздрогнул.

— Какие перчатки? — быстро спросил он.

— Да те самые, которые вы уже видели. Они лежат в ларце, у туалетного столика, — небрежно ответила Жанна, глядясь в зеркало и поправляя прическу.

— Откуда вы знаете, что это подарок Медичи?

— Она сама мне сказала, когда приходила сюда недавно.

— Королева-мать приходила сюда?

Она удивленно посмотрела на него:

— Что же в этом плохого, Лесдигьер?

— А вы… надевали уже эти перчатки?

— Нет еще.

— А королева просила вас об этом?

— Она не настаивала, но выразила надежду, что они очень подойдут к моему наряду.

— А вам самой они нравятся?

— Они великолепно выполнены, я уже успела их рассмотреть.

Лесдигьер похолодел: сам не зная почему, но он сомневался в последних словах миланца — следствие перенапряжения нервов.

— Как! Вы брали их в руки?

— Ну да, что же тут такого? Ее понимаю, почему это вас удивляет. Хотите, я надену их, чтобы вы полюбовались, как они будут сидеть на моих руках?

— Нет! — вскричал Лесдигьер.

Она оторвалась от зеркала и повернулась к нему. На ее лице было удивление, граничащее с испугом.

— Что с вами, граф? Вы так смотрите на меня, будто видите впервые.

— Я хочу спросить, хорошо ли вы себя чувствуете?

— Я? Великолепно. Я свежа и бодра, как никогда, хотя мне и не очень хочется ехать на бал, где опять до утра будут продолжаться надоевшие танцы.

Лесдигьер смотрел на ее лицо, но не видел на нем никаких признаков, которые говорили бы об отравлении. И он понял, что Рене не солгал: яд был только внутри, ведь эти перчатки мог взять в руки кто угодно, даже сама Екатерина Медичи.

— Так вы говорите, что сюда приходила богиня Гера в образе королевы-матери?

Жанна пожала плечами:

— Она пришла, чтобы полюбоваться моим праздничным платьем, которое висело в шкафу. Странные какие-то причуды, честное слово, стоило ради этого приезжать.

Лесдигьер подошел к шкафу и открыл его. Он был пуст.

— Где же оно? — спросил он.

— Платье? Оно давно уже на мне, разве вы не видите? Его я впервые надела в Ла-Рошели, когда… когда вы с Шомбергом вернулись из похода. Помните, вы гостили у герцогини Д'Этамп?

Но Лесдигьер не слушал. Теперь все его внимание было сосредоточено на платье с высоким вырезным воротником вокруг шеи.

— Она подходила к этому платью? — спросил он.

Жанна недоумевающе глядела на него, и на ее лице он прочел некоторые следы тревоги.

— Франсуа, что за вопросы вы задаете сегодня? Сначала перчатки, теперь это платье… Вы подозреваете что-нибудь?

Ее фрейлины и камеристки молча, стояли вокруг королевы, ожидая ее дальнейших распоряжений. Частые разговоры графа с госпожой были им не в новинку, но такого странного диалога слышать еще не приходилось, поэтому они с удивлением смотрели на Лесдигьера. Он махнул рукой, прося выйти, и они исчезли одна за другой, потому что и этот жест тоже видели не впервые.

— Она брала в руки это платье? — спросил Лесдигьер.

— Франсуа, ты пугаешь меня… Неужели ты подозреваешь, что она могла…

— Я подозреваю все что угодно, потому что не верю в искренность Екатерины Медичи. Вокруг этой женщины витает смерть, все, к чему она ни прикоснется, оказывается зараженным ядом… Вспомни нелепую смерть Д'Андело, а ведь этот яд предназначался его брату. А кардинал Шатильон? Тебе прекрасно известно, что он был отравлен по ее приказу.

Жанна задумалась. Теперь она начала понимать причину странного поведения Лесдигьера.

— Но платье, Франсуа… — пробормотала она, прижимая руки к сердцу. — Что можно сделать с ним? Она ведь даже не брала его в руки, а только смотрела…

— В чьих еще руках, кроме твоих, оно побывало?

— Моих камеристок, они одевали меня.

— Ты полагаешь, им всем без исключения можно доверить собственную жизнь?

— Разумеется, Франсуа, ведь ты их хорошо знаешь. Они из знатных протестантских семей и приехали со мной из Беарна.

Это заставило его немного успокоиться, но сомнения все же остались, и он снова спросил, придирчиво разглядывая детали одежды королевы:

— Не показались ли подозрительными некоторые запахи, когда ты надевала платье? Не появились ли они сразу после ухода королевы-матери?

— Нет, Франсуа, ничего такого… — пожала плечами Жанна. — Да полно, все это вздор, с какой стати ей желать моей смерти, ведь отныне мы не враги. Ты стал чересчур подозрительным, повсюду мерещатся заговоры, убийства и отравления…

Он бросил такой выразительный взгляд, что она замолчала, осеклась на полуслове, глядя на него.

— Потому что я долго жил при дворе Екатерины Медичи, и знаю цену ее сладким речам и чрезмерной обходительности, за которыми прячутся коварство и измена. А теперь я хочу взглянуть на перчатки, которые так расхваливала королева-мать.

— Что ж, посмотри, они в том ларце, о котором я тебе говорила.

Лесдигьер медленно подошел, осторожно приподнял крышку ларца и заглянул внутрь Его. Розовые перчатки лежали на дне, обитом красным бархатом.

— Ну как? — спросила Жанна. — Что скажешь?

Лесдигьер с опаской, будто на дне шкатулки лежали две ядовитые змеи, уже изготовившиеся для смертельного броска, вытащил обе, покрутил их перед собой, разглядывая со всех сторон, и неожиданно брезгливо поморщился.

— Как! — воскликнула Жанна, выражая голосом всю степень ее удивления и возмущения. — Они тебе не нравятся?!

— Фи, как от них дурно пахнет! — фыркнул Лесдигьер и (отвернулся, зажав нос одной рукой, а другую, в которой были злополучные перчатки, вытянув во всю длину. — И ты собираешься надеть их на руки? Это убожество, годное, чтобы их носила и холодную погоду какая-нибудь прачка или белошвейка!

— Белошвейка?! Так-то ты называешь подарок, достойный руки королевы?

— Он достоин только огня, которому все равно, что сожрать.

И он протянул руку к очагу, в котором, несмотря на начало июня, лениво потрескивали дрова. Угадав его намерение, Жанна бросилась, собираясь отобрать перчатки, но Лесдигьер оказался проворнее, и бросил подарок Екатерины в огонь.

Пламя сначала резво, словно тоже боясь быть отравленным, раздалось в стороны, с готовностью предоставляя место для неожиданных гостей, потом с любопытством лизнуло перчатки, будто желая поближе познакомиться с будущей жертвой, и они сразу же покоробились и зашипели, возмущенные таким неподобающим обхождением. Но огонь, узрев, наконец, пищу и не собираясь либеральничать. Словно палач охватил их со всех сторон, и они исчезли в его объятиях, горя фиолетовым пламенем.

— Что ты наделал! — воскликнула Жанна. — Ведь других у меня нет! Ты что, с ума сошел?

— Ах, что же я натворил? — сокрушенно покачал головой Лесдигьер. — Они и в самом деле были такими красивыми, а уж как они смотрелись бы на твоих руках…

Она бросилась на него с кулаками, но он крепко обнял ее и закрыл ей рот, готовый разразиться проклятиями, сладким поцелуем.

Что я скажу теперь королеве-матери? — спросила Жанна, когда поцелуй закончился. — Ведь она наверняка спросит про подарок.

— Скажешь, что перчатки тебе очень нравятся и как нельзя лучше гармонируют с твоим нарядом.

— Ты издеваешься? Быть может, прикажешь достать их из огня?

— Можно сделать и так, — проговорил Лесдигьер и, живо представив себе эту сцену, не мог не улыбнуться. — Но лучше все же показать королеве-матери, как изящно сидят эти перчатки на твоих пальчиках.

Жанна не могла сказать в ответ ни слова, только ошарашено смотрела на возлюбленного, полуоткрыв рот от удивления. Лесдигьер рассмеялся и окончательно поверг ее в состояние полной отрешенности от всего происходящего, когда неожиданно сказал:

— Бал еще не успеет начаться, как на твоих руках будут точно такие же перчатки, как и эти. На мой взгляд, даже краше.

И прибавил немного погодя:

— Когда-нибудь, когда твоя болезнь окончательно отступит и мы будем далеко отсюда, я объясню тебе, что произошло, а пока зови камеристок и не задавай никаких вопросов.

Жанна только вздохнула и покачала головой, но все же улыбнулась, склонив голову набок и разглядывая его. Это и послужило Лесдигьеру знаком прощения.

У входа в Ратушу к Лесдигьеру подошел человек и незаметно вложил в руку маленький сверток, источавший тонкий аромат самых лучших флорентийских духов. Через минуту на руках королевы Наваррской красовались такие же прекрасные перчатки, как и те, что полчаса назад ярким фиолетовым пламенем сгорели в огне.

Глава 3
Второе предназначение экстракта для заживления ран

Как и предполагала Жанна, бал продлился почти до рассвета. Было много выходов; танцевали, разбившись парами, менуэт, котильон, павану и куранту. Первыми шли, как и подобает, король с супругой, за ними его братья, герцоги, графы, маршалы и капитаны. Не отставали и послы: итальянский, испанский и английский. Лучшей танцевальной парой была признана королевская, за ней шли Маргарита Валуа и юный принц Конде. В перерывах между танцами придворное общество потешалось над комическими номерами балаганных шутов, слушало пение и стихи; потом усаживалось за столы, обильно заставленные яствами и питьем, и веселилось вовсю, рассказывая всевозможные анекдоты как из повседневной жизни, так, не обходя вниманием и деяния древних, в число которых попали, конечно же, Калигула, Нерон, Цезарь и другие.

Жанна почти не притрагивалась к еде и питью, но не потому, что боялась быть отравленной: она знала, что ей это не грозит, поскольку она регулярно принимала в небольших дозах яд, который заставлял ее пить Лесдигьер. Она чувствовала себя не совсем здоровой, и это лишало ее и аппетита, и бодрого настроения. Танцевала она тоже мало, поскольку временами чувствовала, как начинает кружиться голова и становится трудно дышать. В эти минуты она бледнела и, виновато улыбаясь, брала Лесдигьера под руку и уходила с ним в сторону. Неожиданный приступ вскоре проходил, румянец возвращался на щеки, и она, озорно улыбаясь, вновь поз вращалась к танцующим парам и шла по кругу, держа за руку то Лесдигьера, то Шомберга, то одного из сыновей Екатерины Медичи. Но проходило какое-то время, и ей опять становилось дурно: ее начинало тошнить, глаза заволакивал пелесой пеленой странный туман, она чувствовала сильную слабость и едва не падала на пол, если бы Лесдигьер и Шомберг, всегда находившиеся рядом, не поддерживали под руки и не уводили к лестничному маршу, где воздух был свежее. Ее личный врач, находившийся поблизости, высказал опасение за здоровье и посоветовал как можно скорее вернуться домой и лечь в постель. Но она только кивала в ответ и уверяла, что сейчас все пройдет и нет причин волноваться, просто стало душно и она немного устала.

Екатерина, не сводившая глаз с политической соперницы, все хорошо видела, и зловещая улыбка искажала лицо всякий раз, когда Жанна, опираясь на руки придворных, выходила из круга танцующих. Ей знакомы симптомы внезапного удушья, и она с торжеством глядела на бледное лицо королевы Наваррской, в частности, на ее руки, облаченные в великолепные розовые перчатки. Сама она почти не танцевала, было не до этого. Сегодняшний день стал началом триумфа, о результатах которого она впоследствии доложит его святейшеству Григорию XIII.

С первыми проблесками рассвета Жанне стало настолько плохо, что она уже еле стояла на ногах. Врач ужаснулся, найдя у нее высокую температуру и учащенное сердцебиение. Дышала она неглубоко и часто, легкие плохо справлялись. Решено было немедленно везти ее домой, как вдруг по лицу мгновенно разлилась смертельная бледность, она пошатнулась и без сознания упала на руки Лесдигьера.

Бал сразу же прекратили, и гугеноты толпой бросились к Жанне Д'Альбре.

— Что с королевой? Что случилось? — слышалось отовсюду. — Ответит нам кто-нибудь? Скажите вы, Лесдигьер!

— Королеве внезапно стало плохо, — громко объявил Лесдигьер. — У нее сильный жар, лицо все горит!

На мгновение воцарилась тишина. Все молча, глядели, как Лесдигьер нес на руках Жанну к выходу из Ратуши, где ждали носилки и конные экипажи. И вдруг в толпе гугенотов кто-то крикнул:

— Нашу королеву отравили! Ей подсыпали яд в питье!

— Отравили!.. Отравили!.. — то тихо, то громко послышалось со всех сторон.

В это время сквозь толпу пробились король и его мать, за ними герцог Анжуйский и некоторые придворные.

— Кто здесь говорит об отравлении? — огляделась кругом Екатерина, и голоса утихли, остались только гневные взгляды. — Королева Наваррская, вероятно, здорово простудилась, на улице прохладно, ветер, а она всегда так легко одевается… Что скажете вы, доктор? — обратилась она к врачу, который все еще был здесь.

— Судя по симптомам, я подозреваю сильное воспаление легких. Быстрое повышение температуры, общая слабость, потеря сознания.

— Вот видите! — воскликнула королева. — Она просто больна. Но ее будут лечить лучшие придворные врачи, и оснований для беспокойства меньше, чем вы думаете. Пройдет несколько дней, и королева Наваррская вновь будет здорова.

Но их уже не успокоить. Гугеноты выбежали из Ратуши и помчались к дому Конде.

— Какая трогательная забота о своей госпоже! — посмотрела им вслед Екатерина. — Мои бы за мной так не побежали.

И она дала сигнал к отъезду. Вскоре Ратуша опустела. Лишь один человек остался стоять, никем не видимый, прислонившись к одной из колонн, поддерживающих второй этаж. Он смотрел через Гревскую площадь в том направлении, куда увезли Жанну, и думал о странных причинах ее недомогания.

Рене недоумевал. Он подозревал, что дело здесь вовсе не в воспалении легких, хотя и это сыграло свою роль. Но личный парфюмер Медичи не мог упрекнуть себя ни в чем: перчатки, которые надела королева Наваррская, были самые обыкновенные, без малейшей капли яда внутри; он не смел, нарушить слова, данного Лесдигьеру, и все же он не мог найти объяснений странному поведению Жанны Д'Альбре: так бывает только с людьми, вдохнувшими сильную дозу яда; им может быть обрызгана любая часть одежды, которая ближе всех к телу, вернее, к лицу. И в первую очередь — воротник…

Рене задумался. Ему уже не раз приходилось отправлять на тот свет неугодных королеве-матери людей именно таким способом, и симптомы наступающего смертельного отравления были именно такими, какие он только что видел. Но ведь он не давал Екатерине никакого другого яда и ни одного предмета, пропитанного им, кроме тех перчаток… Так в чем же причина?

Он стал перебирать в уме все этапы сегодняшнего дня, 4 июня, час за часом. Вернее, вчерашнего уже дня, потому что сегодня было пятое. Он сконцентрировал память на том моменте, когда к нему пришла Екатерина Медичи с ларцом в руках, и стал вспоминать…

Едва Екатерина вошла, как сразу же начала действовать, ни о чем другом она думать уже не могла.

— Рене, помнишь ли ты наш разговор о перчатках, которые можно пропитать сильнейшим ядом, проникающим через поры на коже и парализующим деятельность мозга, а потом сердца? Ты сказал мне тогда, что смерть наступает через сутки… агония длится около часа.

— Помню, мадам, словно это было только вчера.

— Ты сказал, что изготовишь такой яд, у тебя есть для этого все необходимое.

— Да, у меня не было только крови новорожденного младенца.

— Я принесла тебе ее тогда.

— Вы погубили невинное дитя?

— Пустяки. Одна из моих фрейлин вздумала родить ребенка. Я отняла его и отрезала ему голову. Часть крови использовала в магических опытах, ты ведь знаешь, я вместе с астрологом практикую белую магию. Другую часть отдала тебе. Ты изготовил яд, о котором я тебя просила?

— Он давно уже готов и ждет…

— Свою будущую жертву? — криво усмехнулась Екатерина. — А жертва уже здесь, под самым носом. Ты не хочешь узнать ее имя?

— Нет, мне это безразлично, достаточно того, что это ваш враг.

— Политический враг, Рене!

— Я далек от политики, вы знаете об этом. Католики или гугеноты — мне все равно.

— Хоть один честно признался, остальные кривят душой. Религия для них — лишь щит или оружие, которым они пользуются в корыстных целях.

— Займемся делом, ваше величество. Вы принесли перчатки?

— Они здесь, в этом ларце.

Она откинула синий бархат, открыла шкатулку, достала mi уда перчатки и протянула их парфюмеру.

— Так ты уверяешь, что никто ни о чем не догадается? Никогда. Смерть припишут внезапному параличу костной ткани мозга, повлекшему разрыв сердечной мышцы и закупорку клапана, подающего кровь. На яд никто не подумает. Нужен тонкий химический анализ мозга, костей и кожи трупа. Насколько мне видится, никто этим заниматься не станет. Только один человек способен на это, его зовут Амбруаз Паре.

— Я знаю, Рене. Он теперь работает на меня и сделает так, как я скажу.

Она посмотрела на перчатки, которые парфюмер держал в руках совершенно не интересуясь искусной работой.

— Ты не любопытен, Рене. Красивая вещь, не правда ли? Миланец равнодушным взглядом скользнул по перчаткам и небрежно бросил их на стол:

— Берегу свой язык, мадам, а заодно и шею.

— Весьма благоразумно. Не каждый в наше время может похвастаться качествами, присущими тебе.

Рене промолчал.

— Когда они будут готовы? — спросила Екатерина.

— Часа через три, не раньше. Ткань должна хорошо просохнуть.

— Понимаю. Я пришлю к тебе человека, он покажет мой перстень, вот этот. Ты отдашь ему шкатулку, он и отнесет ее по адресу. В случае подозрений, могущих пасть на меня, я обвиню во всем посыльного и прикажу его пытать, а потом казнить. Итак, ты отдашь шкатулку этому человеку.

— Хорошо, мадам.

— Да, еще… Яд будет только внутри? Снаружи перчатки будут вполне безопасными?

— Они будут самыми обыкновенными, и любой человек сможет держать их в руках сколько угодно, до тех пор пока не наденет.

— Отлично, Рене, это все, что мне нужно.

Екатерина поднялась, собираясь уходить, и уже сделала несколько шагов, но внезапно остановилась и обернулась:

— Впрочем, нет, не все.

— Что еще, мадам?

— Мне нужен токсичный препарат, способный убить через дыхательные пути. У тебя был такой, я знаю, покажи мне его.

— Прошу прощения, мадам, но вы забыли, что взяли у меня такую жидкость около месяца назад.

— Ах да, припоминаю, действительно… И у тебя не было времени изготовить такую же?

— Но ведь вы не просили…

— Ах, Рене, — огорченно протянула Екатерина, — такие вещи всегда должны быть под рукой, ведь это рабочий материал, которым ты зарабатываешь на жизнь.

— Я тотчас возьмусь за изготовление этого препарата и уверяю вас, что через несколько дней он будет готов. К нему необходимо достать некоторые компоненты, устраняющие всякий запах, на это требуется время.

— Нет, Рене, я должна иметь эту вещь сегодня, сейчас же.

Парфюмер развел руками:

— Мне остается только сожалеть… Впрочем, — добавил он мгновение спустя, — у меня есть нечто подобное, но это только слабый экстракт, для вполне здорового человека он совершенно безвреден.

— Зачем же ты тогда держишь его?

— Дело в том, что этот бальзам ко всему прочему имеет еще и чудодейственную силу. Я держу его как средство для быстрого заживления ран.

— Заживления ран? Объясни, что это значит.

— Если человеку случается, к примеру, порезать палец или быть раненым на дуэли, то стоит смазать этим эликсиром края раны, как кровотечение прекращается, боль утихает, а кожа быстро срастается. Такое средство незаменимо для дуэлянтов, например, или для тех, кто имеет дело с острыми и режущими предметами.

Какое-то время Екатерина размышляла над словами Рене, затем спросила, будто только что вспомнив:

— Ты говорил, кажется, что для органов дыхания здорового человека этот эликсир совершенно безвреден?

— Я и сейчас могу это повторить.

— А для нездорового человека? Того, например, чьи легкие не в порядке?

— Для такого пары экстракта окажутся весьма губительными. Больные легкие не справятся с удалением токсинов, выделяемых материей, которая будет пропитана жидкостью. Через ткань легких они неизбежно попадут в кровь, и тогда…

— И тогда?.. — вся напряглась Екатерина.

— Человеку останется жить всего лишь несколько дней. Концентрация яда гремучей змеи весьма мала, и он будет медленно просачиваться в кровь, но все же неизбежно сделает свою работу.

— Чудесно… просто превосходно… — прошептала Екатерина Медичи, и вновь устремила внезапно загоревшийся взгляд на парфюмера:

— А вскрытие? Что покажет вскрытие трупа, Рене?

— Ничего. Полное разложение легких, атрофацию кровеносных сосудов и водяные пузырьки в легочной ткани. Любой хирург вам скажет, что это следствие острого крупозного двухстороннего воспаления легких, которое при общей слабости иммунной системы организма неизбежно приводит к летальному исходу. Но к чему вам это, мадам? Человек, пораженный такой болезнью легких, при которой экстракт оказывает губительное действие и вызывает пневмонию, все равно скоро умрет, это вопрос каких-нибудь нескольких месяцев, если, конечно, он не догадается сменить обстановку и дышать чистым природным и целебным воздухом, например, на взморье или в горах…

— В горах… — как эхо, повторила Екатерина Медичи, отвечая скорее собственным мыслям, чем на слова парфюмера. — Но она не доберется туда, — прошептала она так тихо, что Рене ничего не услышал, — она просто не успеет, и этот бал будет для нее последним. И что же, — спросила она миланца после минутного размышления, — часто пользуются твоим бальзамом?

— Да, мадам, ведь от ран, порезов и уколов в наше время никто не застрахован.

— Как удачно все складывается, Рене, я как раз хотела попросить именно о такого рода одолжении. Дело в том, что моя приемная дочь Диана, выходя из кареты, внезапно оступилась и, ухватившись рукой за дверной косяк, сильно поцарапала ладонь. Полилась кровь, прибежали врачи, смазали чем-то, наложили на рану повязку, но Диана упрямо твердит, что боль не утихает и повязка сочится кровью. Как ты думаешь, не подойдет ли твое средство для герцогини?

— Лучшего и придумать нельзя, мадам. А ваши придворные врачи, простите мое выражение, просто бездари, за исключением мэтра Амбруаза. Этот самый толковый. Впрочем, не стоит их винить, поскольку они не знакомы с алхимией и секретами приготовления ядов. Вот флакон, ваше величество. Обработайте рану мадам герцогини и, ручаюсь, к вечеру она уже забудет о том, что поранила руку. Если хотите, я сделаю это сам.

— Нет, нет, — запротестовала королева-мать и улыбнулась, — тебе незачем беспокоиться, думаю, у меня получится не хуже, и дочь вскоре перестанет донимать меня жалобами. Это тем более, кстати, Рене, что сегодня вечером в Ратуше начнется бал, который дают в честь королевы Наваррской и окончательного примирения враждующих партий городские старшины.

Рене только поклонился в ответ.

Екатерина взяла флакон, вышла, села в портшез и приказала нести себя на улицу Гренель, к особняку, где жил принц Конде.

— Они не сумели тебя извести, — проговорила старая королева, когда портшез тронулся с места, — теперь за дело возьмусь я. Не одно, так другое средство обязательно погубит тебя. Надо все же перестраховаться, никогда не знаешь, что может случиться.

Вспомнив, Рене только теперь понял, для чего нужен был Екатерине Медичи экстракт для заживления ран. Впрочем, он мог и ошибаться, и скрытая болезнь, точившая изнутри организм наваррской королевы, в действительности могла принять такие законченные формы, свидетелем которых он только что был. Однако предшествовать этому должна изнуряющая лихорадка, упадок сил, скачкообразные повышения температуры тела до максимальных пределов и тяжелый, мокрый кашель. Если все это не наблюдалось, значит, налицо действие яда. У кого же спросить? Кто даст ответы на эти вопросы? Лечащие врачи? Но не надо давать им лишний повод для подозрений, достаточно и того, что в обстоятельства этого дела посвящен Лесдигьер. Вот кого, прежде всего, необходимо повидать Рене, вот кто даст ему ответы. Но для начала он должен захватить с собой противоядие, ведь речь идет о жизни возлюбленной человека, который спас ему жизнь, и долг чести при этом должен быть выше чудовищных планов королевы-матери, как бы щедро ми платила она за страшную работу. Не раздумывая больше ми секунды, Рене стремительно пересек Гревскую площадь, улицей Эторшери вышел к башням Шатле, повернул налево, прошел по мосту Менял, пересек Сите и вскоре уже был дома. А еще через некоторое время, вернувшись обратно и миновав запутанную до чрезвычайности сеть улочек Луврского квартала, он дошел до старых ворот и повернул к дому Конде.

Глава 4
Как парфюмер Рене оказался в долгу у Шомберга

Королева Наваррская лежала в забытьи и часто дышала. Лоб ее покрылся испариной, лицо все горело, температура подскочила до невероятного предела. Все окна в спальне были открыты, лучшие врачи королевского двора беспрестанно хлопотали у ложа больной, делая инъекции, протирания и даже кровопускание, но единственное, чего удалось добиться — понижения температуры тела. Уже хорошо, но лица врачей оставались хмурыми, никто из них не смел, посмотреть присутствующим в глаза, все в один голос твердили о воспалении легких. Лишь один Амбруаз Паре, встав во весь рост после тщательного осмотра больной, поднял голову и, встретившись взглядом с глазами Екатерины Медичи, устремленными на него, объявил в полной тишине, что сильно подозревает раковую опухоль, воспалившуюся и давшую трещину от воздействия какого-то внешнего раздражителя, который уже начинает разрушать правое легкое.

Екатерина изменилась в лице, но все же сказала, смело глядя в глаза присутствующим:

— Какой-то нелепый случай, видимо, королева дышала ртом и, сильно вдохнув, застудила легкие холодным воздухом.

Амбруаз Паре бросил уничтожающий взгляд, но перечить не стал и отвернулся, вновь склонившись у изголовья Жанны.

— Господа придворные врачи, — продолжала старая королева, — вам отныне предписывается неотлучно находиться у постели больной и следить за ее здоровьем. Отныне вы в ответе за жизнь королевы Наваррской, и в случае несчастья король спросит с вас.

Карл IX вышел вперед и высказался по этому поводу:

— Королева Наваррская должна жить, прошу помнить об этом. Не настолько она стара, чтобы умирать, и не такой уж страшный недуг ее поразил, чтобы с ним нельзя было справиться. Не забывайте, что перед вами не простая смертная, а королева суверенного государства, родственница короля Франции, жизнь которой для нас не менее дорога, чем наша собственная.

Екатерина Медичи добавила:

— Тому, кто сможет спасти нашу дражайшую родственницу и поставить ее на ноги, король гарантирует щедрое вознаграждение.

Карл кивнул, соглашаясь со словами матери.

И только двое из числа набившихся в спальню королевы Наваррской, искренне горевали о случившемся. Лесдигьер, стоявший на коленях у изголовья Жанны и держащий ее горячую руку в ладонях, и Шомберг. Он стоял за спиной друга и плакал, размазывая слезы по щекам рукавом камзола.

Парфюмера Рене хорошо знали как во всех уголках Парижа, так и в доме Конде, поэтому, чтобы остаться неузнанным, он плотно закутался в плащ, на глаза глубоко надвинул шляпу, а лицо спрятал под маской. В его планы совсем не входила встреча с Екатериной Медичи, а поэтому он, едва был впущен, сразу же спросил у лакея, не здесь ли находится вдовствующая королева мадам Екатерина. Ему ответили, что король Карл IX и его мать в данное время находятся у постели тяжелобольной Жанны Д'Альбре. Тогда Рене попросил, чтобы позвали г-на Лесдигьера и сказали ему, что его внизу ждет человек в маске, который желает с ним переговорить по одному важному делу.

Слуга, зажав в руке монету, тут же удалился. Минуту спустя он подошел к Лесдигьеру, все еще стоявшему на коленях, и тронул за плечо. Тот обернулся, поднял голову.

— Что тебе? — тихо спросил он.

— Вас хочет видеть один человек, — так же тихо ответил посланец.

— Кто он?

— На его лице маска, я его не знаю.

— Пусть убирается.

— Он велел передать, что у него к вам важное дело, мсье.

— Что ему надо?

— Больше ничего не сказал.

— Где он?

— Внизу, у дверей.

— Ступай. Скажи, что я сейчас спущусь.

Слуга ушел. Лесдигьер переглянулся с Шомбергом и вышел в коридор.

И тут же Екатерина Медичи, не упустившая ни одного движения Лесдигьера, бросила выразительный взгляд на одного из окружавших дворян, слегка кивнув в сторону дверей. Тот попил и тут же исчез вслед за Лесдигьером. Но и Шомберг был начеку, и как только дворянин ушел, он направился за ним. Его ухода в общей сумятице никто не заметил.

Придворный вышел на площадку, и с верхних студеней лестницы увидел Лесдигьера, беседующего внизу с незнакомцем. Он сделал вид, будто эти двое его совершенно не интересуют, и принялся разглядывать картины, висящие на стенах. Те, что внизу, тем временем поднялись по другой лестнице, ведущей в правое крыло здания, прошли по коридору и исчезли в одной из комнат.

Шпион Екатерины поднялся вслед за ними, так же прошел по коридору, приглушая шаги и внимательно прислушиваясь, наконец, остановился у дверей, из-за которых доносились негромкие, но вполне различимые голоса, приник ухом и стал слушать.

Прошла минута, другая, и вдруг кто-то сзади положил ему руку на плечо, да так тяжело, что бедняга чуть не присел.

— Что вам угодно, милостивый государь? — вполголоса спросил дворянин, отнюдь не радостными от такой встречи глазами глядя на Шомберга.

— Что там? — так же негромко спросил Шомберг, тоже приложив ухо к двери.

— Да вы с ума сошли! — вытаращился дворянин.

— Тише, тише, сударь, — произнес Шомберг и поднес палец к губам, — ибо, чего доброго, те, что находятся за дверью, могут услышать, и уж тогда нам не доведется узнать их тайну.

— Я спрашиваю, что вам угодно?

— Мне тоже хочется послушать то, о чем там говорят, а поэтому давайте послушаем вместе: вы у одной половины дверей, а я у другой.

— Кто вы такой, мсье, и почему так нагло себя ведете? Я ведь, кажется, не задевал вас.

— Зато я желаю вас задеть. А зовут меня Шомберг. Вам, судя по отсутствующему выражению лица, очевидно, не знакомо это имя, а значит, вы новенький при дворе. Но так как вы, господин Мидас, по-видимому, еще не усвоили всех правил дворцового этикета, то я намерен преподать небольшой урок, который заставит раскаяться в низости вашего поступка.

— Да что вы себе позволяете, в конце концов? Я вас не знаю! Что вам угодно?

— Мне угодно оборвать ваши уши и скормить их собакам. Не поверите, как мои борзые любят жрать человеческие уши.

— Сударь, вы ответите за свои слова!

— Когда угодно, хоть прямо сейчас, к чему откладывать?

— Хорошо, от вас, видно, теперь не отделаешься. Выйдем во двор, здесь нас могут услышать.

— Кто? Те двое, что находятся в этой комнате? Согласен. В таком случае мы пройдем в глубь коридора, там звон оружия будет глуше. А на заступничество королевы-матери и не надейтесь, она сейчас наверняка выходит на улицу вместе с королем.

— Ну что ж, — скрипнул зубами дворянин, с сожалением поглядев на дверь, — раз вы так хотите, я преподам вам урок вежливости, которой так не хватает гугенотам королевы Наваррской.

Они отошли шагов на двадцать и обнажили шпаги. Полминуты спустя Шомберг сделал выпад и проткнул противника насквозь. Тот упал ничком, не издав ни звука. А Шомберг вытер клинок, вложил его в ножны, огляделся по сторонам и, как ни в чем не бывало, отправился по коридору туда, откуда только что пришел. Подойдя к дверям, он еще раз осмотрелся, раскрыл их и вошел в комнату.

Незнакомец вздрогнул и сразу же отвернулся, но Лесдигьер успокоил его движением руки:

— Не бойтесь, это мой друг. Он нем, как могила. При нем вы можете быть вполне откровенны.

Незнакомец повернулся.

— Рене! Парфюмер ее величества королевы-матери! — вскричал пораженный Шомберг.

— А вы — Шомберг, капитан гвардии покойного коннетабля Анна де Монморанси, — спокойно ответил Рене.

— Еще бы нам не знать друг друга, ведь мы с вами не раз встречались и даже, помнится, здоровались за руку.

— Я тоже помню вас. Вы с вашими многочисленными любовницами часто заглядывали ко мне в лавку, чтобы купить украшение. В то время я практиковал ювелирное дело.

— Ей-богу, так и было! — воскликнул Шомберг. — И поскольку мы с вами не враги, господин Рене, то вот вам моя рука от чистого сердца!

И он протянул огромную ладонь.

— Что ж, — ответил Рене, — с удовольствием отвечу на ваш чистосердечный порыв, ибо уверен, что у такого человека, как господин граф, не может быть лживых и вероломных друзей.

И они с улыбками пожали друг другу руки.

— А теперь скажи, чего ради ты пришел сюда? — спросил Лесдигьер. — Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного, — пожал плечами Шомберг, — если не считать того, что ваш разговор от слова и до слова был подслушан, во всяком случае, первая его половина.

— Кем? — быстро спросил Рене.

— Одним дворянином, шпионом Екатерины Медичи, имя которого я забыл спросить.

— О бог мой, я пропал! — произнес Рене. — Если мадам Екатерина узнает об этом, то в лучшем случае меня ждет изгнание, а в худшем — виселица или нож убийцы.

— Успокойтесь, Рене, она ничего не узнает, — спокойно ответил Шомберг.

— Вы уверены?

— Да, я попросил его уйти, взяв с него честное слово, что он никому ничего не разболтает.

— Вы взяли с него честное слово?!

— Ну да, что же тут удивительного.

— И он ушел?

— Разумеется, и поклялся при этом больше сюда не возвращаться.

Недавние собеседники переглянулись.

— Гаспар, что ты сделал с этим человеком? — спросил Лесдигьер.

— Ничего особенного, просто вызвал его на дуэль и убил тем самым выпадом из третьей позиции, которому ты меня обучил.

Лесдигьер рассмеялся.

Рене облегченно вздохнул и теперь уже первый протянул руку Шомбергу.

— Слава богу! Вы возвращаете мне жизнь, мсье Шомберг. Оказывается, во Франции не перевелись честные и смелые люди, да к тому же еще и такие верные друзья.

И добавил, в то время как Шомберг пожимал ему руку:

— А ведь, кажется, я опять обязан спасением жизни, но теперь уже не вам, Лесдигьер, а вашему другу.

— Пустяки, — скромно ответил Шомберг.

— Запомни, Гаспар, — назидательно произнес Лесдигьер, — и извлеки одну простую истину: такой человек, как мэтр Рене, никогда не остается в долгу.

Миланец, молча, наклонил голову.

— Однако продолжайте, Рене, вы что-то еще хотели сказать.

— Совсем немногое. Но предлагаю уйти отсюда в другое место: королева-мать может отправиться на розыски своего шпиона. Заодно давайте посмотрим, кто это такой.

Они осторожно вышли из комнаты, прошли по коридору к месту недавнего поединка и остановились. Человек все так же лежал, уткнувшись лицом в ковер на полу. На спине у него проступало большое темное пятно.

— Неплохой удар, — заметил Лесдигьер. Шомберг нагнулся и перевернул на спину.

— Ги де Жарнак! — произнес Рене. — Шпион королевы-матери. Я узнаю его.

— Неблаговидные дела всегда заканчиваются нелепо, — изрек Лесдигьер.

— Поторопимся, господа, нас не должны видеть вместе.

— Наденьте на всякий случай вашу маску, Рене.

Они снова спустились вниз, но уже по боковой лестнице, меду щей к черному ходу, вошли в какое-то слабо освещенное лисиным светом помещение и заперли дверь.

— Здесь мы будем в безопасности.

Глава 5
И все же отравлена

Вернемся к началу разговора, чтобы узнать, о чем говорилось до прихода Шомберга.

— Рене, это вы! — воскликнул Лесдигьер, когда незнакомец, едва они остались вдвоем, снял маску.

— Да, снова я, — ответил миланец, — и пришел потому, что вы хотели меня спросить: не перепутал ли я перчатки, не надела ли королева Наваррская отравленные вместо безобидных, которые вы уничтожили?

— Именно об этом я и хотел спросить, потому что теряюсь в догадках.

— Нет, господин граф, я ничего не перепутал, — твердым голосом произнес Рене.

— Как же вы тогда объясните сегодняшнее внезапное недомогание королевы?

— А разве вам не объяснили этого придворные королевские врачи?

— Я уверен, что они ошибаются. Хотя в одном правы: у Жанны действительно слабые легкие.

— Вот видите, выходит, она могла запросто простудиться.

— Выходит… Но она не простудилась.

— Почему вы так думаете?

— Потому что Амбруаз Паре сказал, что все дело в каком-то сильном внешнем раздражителе, который мгновенно дал импульс к обострению болезни.

— Я всегда считал его самым толковым из всех, — негромко произнес парфюмер.

— Значит, — продолжал Лесдигьер, — она вдохнула какой-то посторонний запах, который… который…

— Который — что?

— Который был ядовитым, Рене!

— Вы так думаете? Почему же тогда окружающие королеву люди и вы в том числе, не чувствовали никаких признаков отравления?

Лесдигьер молчал, не зная, что ответить. Наконец какая-то мысль пришла ему в голову.

— Быть может, потому, — неуверенно предположил он, — что у нее слабые легкие, которые не могли противостоять невидимому раздражителю, провоцирующему внезапное ухудшение самочувствия?

— Кажется, мы приближаемся к истине, — горько улыбнулся Рене. — А теперь давайте разберем все по порядку. Помните ли вы хорошо предыдущую неделю? Сможете ли рассказать мне о здоровье королевы Наваррской в эти дни?

— Я помню каждый день, словно передо мной прошло несколько часов.

— Хорошо. Не впадала ли королева в лихорадочное состояние? Не бил ли ее озноб, не чувствовала ли она сильной жажды?

— Нет.

— Не жаловалась ли она на полное бессилие, на слабость во всех членах, не поднималась ли у нее температура до сорока градусов?

— Нет.

— Не мучилась ли она тяжелым, изнуряющим, мокрым кашлем, лишавшим покоя и сна?

— Такое наблюдалось, но очень давно, еще в Ла-Рошели. Здесь тоже случались приступы кашля, но не такого надсадного, о котором вы говорите. Но всю прошлую неделю королева вела себя крайне спокойно, никуда не выезжала, сидела дома, занималась вышиванием, слушала музыку и отдыхала.

— А теперь опишите мне состояние ее легких, вы ведь в курсе всего, странная болезнь началась во время зарождения вашей любви.

Лесдигьер рассказал миланцу все, что знал и помнил о болезни Жанны со слов врачей в Ла-Рошели и местных королевских медиков. Не забыл упомянуть также, что они советовали ей избрать местом постоянного жительства морское побережье или горы. Только в таких условиях жизнь ее продлится еще не один год.

Он не закончил еще говорить, как осекся на полуслове, увидев исказившееся лицо Рене с глазами, устремленными в одну точку.

— Что с вами? — спросил он, взяв Рене за руку. — Вы что-то вспомнили? Вам пришла в голову какая-то мысль? Вы уже о чем-то догадались, Рене?

— Да, — глухо ответил миланец, сжав кулаки и стиснув зубы. Потом пробормотал: — Так вот для кого она взяла этот флакон…

— Какой флакон? Говорите! Говорите же!

И в эту минуту в комнату вошел Шомберг.

— Итак, мне осталось досказать совсем немногое, — заговорил Рене, когда они оказались в помещении напоминающем кладовую, и голос его с каждым произнесенным словом становился глуше, а лицо темнело.

В наступившей тишине миланец тихо сказал:

— Королеву Наваррскую отравили.

Ни слова, ни звука в ответ. Даже дыхание остановилось на мгновение у обоих друзей. И вдруг сразу же, как удары шпаг плашмя, посыпались вопросы:

— Кто? Как?! Когда?!! Зачем?!!!

— На эти вопросы я смогу ответить вам чуть позже, а сейчас я должен дать королеве противоядие, которое я принес с собой, хотя… — и Рене горько улыбнулся, — я не уверен, что оно подействует, и боюсь, что уже слишком поздно.

— А Екатерина Медичи? Ведь она все еще там!

— Вряд ли. Она уже нанесла свой визит вежливости.

Они пришли в спальню королевы Наваррской, когда там оставались только Конде, Монтгомери, Телиньи, адмирал и еще десятка два гугенотов. Жанна к тому времени уже пришла в себя, и с легкой блуждающей улыбкой смотрела на Лесдигьера и Шомберга. Врачи объявили, что температура спала и больной немного легче, хотя ее по-прежнему мучил налетающий приступами кашель и лицо было бледнее обычного. Рядом с ней поверх одеяла лежала дочурка Катрин. Ее голова покоилась на груди матери, а руки обвивали шею.

Подошел Рене, открыл пузырек и протянул его Жанне:

— Понюхайте это, ваше величество.

Она устремила на него недоверчивый взгляд:

— Кто вы?

— Я парфюмер королевского двора.

— Я вас не знаю, что вам нужно?

Лесдигьер склонился над ней и, погладив ее по щеке, мягко сказал:

— Жанна, в этом флаконе лекарство, а этот человек — наш друг, ты можешь ему верить.

— Франсуа, что со мной? — пролепетала Жанна, прижимая его холодную ладонь к горячей щеке. — Что случилось, Франсуа? Мне так плохо… очень трудно дышать… Кажется, будто там меха, которые некому раздуть.

— Возьми этот флакон и нюхай его, Жанна. Это должно принести облегчение.

— Что в нем?

— Нюхательная соль.

В это время к ним подошел Амбруаз Паре и взял флакон из рук Лесдигьера. Повертел его в руках, потом поднес к лицу и понюхал. И тут же глаза его расширились, и он устремил на Лесдигьера страшный взгляд. Потом перевел его на Рене. Миланец чуть заметно кивнул головой. И Амбруаз Паре все понял. Понял то, что и подозревал: в этом флаконе — противоядие! Брови высоко взметнулись, словно он спрашивал у Рене, не ошибся ли в диагнозе? И вновь Рене прикрыл веками глаза и слегка кивнул.

— Хватит ли у нее сил? — прошептал Паре и посмотрел на пузырек так, будто в нем таился неведомый эликсир жизни для него самого, его жены и его детей.

— Я тоже этого опасаюсь, — так же тихо ответил ему Реме, — но надо ее заставить.

— Невозможно. Я ведь знаю, что это такое. Вдох должен быть глубоким, только тогда можно прогнозировать успех, и при таком состоянии ее легких надеяться на это не приходится. Болезнь сильно запущена, легкие работают на одну треть своих возможностей, она не может даже ни разу глубоко вздохнуть…

— Каков же приговор? — спросил Рене. — Нет, не врачей, а ваш личный.

— Два-три дня, не больше, — прошептал Паре. — Яд сожрал последние остатки ее легких.

— О чем вы там шепчетесь над моей головой? — негромко проговорила Жанна, подняв на них глаза. — Уж не читаете ли отходную молитву?

— Ну что вы, ваше величество, вы еще молоды и будете долго жить. А мы только думаем, как заставить вас нюхать лекарство, которое проникнет в легкие и принесет облегчение.

— Легкие… О чем вы говорите? — слабо улыбнулась Жанна. — Пытаетесь меня утешить? Как будто бы я не знаю сама… Их давно уже нет, осталось то, что было когда-то ими… Жаль… Я не успела на свадьбу… Мой сын женится без меня…

— Не смей так говорить, Жанна, — взмолился Лесдигьер, — ведь здесь собрались лучшие врачи, и даже сам мэтр Амбруаз Паре пришел… ты ведь знаешь, какой он искусный лекарь. Они не дадут тебе умереть, даже и не думай об этом!

Она долго и печально смотрела на него, не говоря ни слова. Наконец губы зашевелились, на них показалась слабая улыбка:

— Я понимаю, ты хочешь утешить меня. Но перед ликом смерти давай и в последний раз будем честными друг перед другом, ведь ты всегда смотрел правде в глаза?

Он молчал, не зная, что возразить. В нем теплилась надежда, и он не хотел с ней расставаться, потому что не мог представить себя без нее, своей Жанны, как не допускал и чудовищной мысли о том, что ее вскоре не станет.

Она понимала состояние его души и не хотела разрушать иллюзии, которые он рисовал в своем воображении, но чувствуя приближение смертного часа, не могла лгать, потому что лучше других знала, что ее организм уже сдался. Ее плоть уже почти умерла, осталась лишь душа. Единственное, чего она не понимала — почему так скоро? А она рассчитывала протянуть до осени, а потом уехать в горы. Значит, врачи обманули ее.

— Нет, Франсуа, со мной все кончено, — тихо произнесла она. — Вопрос только в том, когда?.. Через несколько дней… или часов?..

Она попыталась вздохнуть и при этом так забилась в кашле, что смотреть и слушать это не было никаких сил. Ее дочурка плакала, гугеноты, стоя в дверях, утирали слезы. Когда кашель утих, Жанна снова проговорила:

— Ну, что же вы, давайте ваш флакон… Быть может, он поможет мне дождаться сына.

Через несколько минут Жанна уснула. Флакон с солью выпал из руки и покатился по полу. Его подняли и поставили на столик.

Все вышли. У постели остались только врачи, дочь, Лесдигьер, Шомберг и Рене.

Миланец неожиданно тронул Лесдигьера за плечо:

— Можете показать мне платье, которое было на королеве и тот вечер?

Лесдигьер открыл шкаф.

Рене подошел.

— Вот оно.

Рене снял его с вешалки и сразу же устремил взгляд на воротник. Наклонил голову, несколько раз обнюхал, постоял в задумчивости. Потом вытащил из кармана куртки маленький флакон с бесцветной жидкостью, открыл его и побрызгал. Через несколько секунд в тех местах, куда попала жидкость, появились бледно-зеленые пятна.

Рене сокрушенно покачал головой; его взгляд встретился с глазами Лесдигьера.

— Она все-таки убила ее, — прошептал парфюмер. — Противоядие уже бессильно. — И добавил мгновение спустя, отвернувшись в сторону: — Теперь я не удивлюсь, если выяснится, что на ладони герцогини де Монморанси нет никакой царапины.

Когда он повстречал ее некоторое время спустя в Лувре и спросил об этом, она удивленно воззрилась на него:

— С чего вы это взяли, мэтр Рене? Я уже дней десять как никуда не выезжала.

Под покровом ночи Рене еще раз пришел в дом Конде. На лице его снова была маска.

В покоях, где лежала Жанна Д'Альбре, стояла гробовая тишина. Все здесь было синим: одеяло, подушки, полог, подхваченный ремешками внизу, обои на стенах, ковры на полу, стулья, обитые синим венецианским сукном, и даже белый потолок казался голубым. Вся разница была только в насыщенности тонов — одно ярче, другое бледнее. Лунный свет, отливающий голубизной и падающий из окна, еще больше усиливал впечатление мрачности и обреченности, возникающее у каждого, кто бы здесь ни появился.

Рене вошел и остановился на пороге.

Все повернули к нему головы. Никто не проронил ни слова. Миланец подошел и взглянул на подушки. На них покоилось бледное лицо Жанны Д'Альбре, отливающее синевой. Свет от двух маленьких канделябров, стоящих на витых подставках в разных углах комнаты, бросал неверные зловещие блики на это лицо.

Рене стоял не шевелясь. Он знал, что еще рано, и что сейчас больная только спит. Он посмотрел на ее неподвижные руки, лежащие поверх голубого атласа, и ему показалось, что они тоже голубые и настолько слились с одеялом, что их будто бы и не было вовсе, а лишь только пустые белые рукава ночного халата, который кто-то в забывчивости оставил на постели.

Неслышно ступая по синему ковру, подошел Амбруаз Паре и молча, протянул флакончик с нюхательной солью. И Рене все понял. В этой комнате уже витала смерть, во всем ощущалось ее дыхание. Она стояла у изголовья Жанны и терпеливо ждала своего часа.

— Ее дни сочтены, — чуть слышно проговорил Паре. — Легкие медленно умирают, унося в могилу и свою хозяйку. Она уже почти не дышит, но жизнь еще теплится в ней. Я дал ей питье. Оно продлит ее страдания лишь на несколько дней, не больше.

Они помолчали. Паре обернулся, посмотрел на полог, безжизненно и равнодушно висевший по обе стороны витых голубых колонн, перевел взгляд на Жанну, мертвенно-бледное лицо которой покоилось на голубых подушках с бахромой по краям, и тихо произнес:

— Она совсем не думала о себе и слишком запустила легкие. Если бы не это, яд был бы бессилен. Но он попал на благодатную почву. Отравитель знал, что делает.

Рене вздрогнул.

— Тот, кто отравил, действовал мастерски, — продолжал Паре. — Для всякого другого пары этого яда совершенно безвредны, но не для легких Жанны Д'Альбре. Они разрушили их за несколько часов, превратив в гнойное месиво, источающее собственный яд, разливающийся по всему организму. Он не так скор, но убивает уверенно. Ей осталось не больше трех дней. Я не говорю об этом никому. Пусть в сердцах ее близких теплится надежда.

Рене пожал ему руку и молча, кивнул.

К ним подошли Лесдигьер, Шомберг и Конде. У всех троих немой вопрос в глазах.

— Мы все надеемся на чудо, — произнес Амбруаз Паре. — Молитесь господу, чтобы он даровал королеве силы, которые помогут ей справиться с болезнью.

— Значит, есть надежда на выздоровление? — спросил Конде.

— Все в руках Божьих, — уклончиво ответил врач.

— Но яд? — спросил Лесдигьер и приступил вплотную к Рене. — Ведь вы подозревали отравление?

Амбруаз Паре закашлялся. Он пожалел, что не успел предупредить парфюмера: о таких вещах не говорят вслух. Но Рене был неглуп и сам прекрасно все понял.

— Яд не сыграл никакой роли, — ответил он, — срок его действия давно истек, он совершенно безвреден для человека и мог убить разве что воробья. Все дело в ее легких. Вы знали и ее болезни.

— Знал, — обронил Лесдигьер.

— Вчерашний выезд погубил ее. Она вдохнула холодный воздух, и сразу же образовался обширный отек легкого, который стремительно начал прогрессировать. Легкие воспалились; это начало проявляться в импульсивных скачках температуры. Последним стал момент общей слабости, когда не осталось сил, чтобы держаться на ногах. Теперь ей нужен только покой и обильное питье. Все остальное сделает природа. Будем надеяться, что организм королевы справится… и молить Господа о даровании ей жизни.

Амбруаз кивнул: лучше сказать нельзя. Оба — парфюмер и врач — прекрасно поняли друг друга.

Больше не сказано было ни слова.

Лесдигьер вызвался проводить Рене до дому: время было позднее, в такие часы бродить по улицам Парижа мог разве сумасшедший. После наступления темноты никто не мог гарантировать безопасность запоздалому прохожему, которого запросто могли ограбить или убить либо грабители, либо наемные убийцы.

Рене не возражал. Шомберг пошел вместе с ними.

Предосторожность оказалась отнюдь не излишней. Несколько раз по дороге им встречались подозрительные личности, таившиеся в какой-либо из бесчисленных подворотен и поджидавшие жертву, но при виде двух вооруженных дворян с длинными шпагами на боку ни у кого не возникало желания позариться на их кошельки. Один раз даже, проходя по улице Святого Варфоломея, Лесдигьер услышал свое имя, негромко и с оттенком уважения произнесенное кем-то из ночных грабителей, мимо которых они проходили.

Подойдя к дому, они простились с Рене и уже собрались идти обратно, как вдруг он остановил их.

— Уезжайте отсюда, — сказал он. — Парижский воздух небезопасен для здоровья гугенотов. Ваша королева — тому яркий пример. Я не знаю, что вам грозит, но что-то обязательно случится, я чувствую это. Начали с королевы, теперь очередь за адмиралом… следующими будете вы.

Друзья переглянулись. Их предостерегают уже не в первый раз.

— Значит, вы думаете, что…

— Я ничего не думаю, я вижу, я чувствую, что вас обманывают.

— Рене, вы что-то знаете. Скажите нам!

— Не знаю я ничего. И потом, я ведь говорил вам, что не вмешиваюсь в политику.

— Но отчего вы решили, что нам грозит опасность?

Рене помолчал. Повернулся в сторону реки. Ноздри его широко раскрылись, вдыхая прохладу, тянувшую от воды.

Они, молча, ждали ответа. Они — чувствовали, здесь что-то не так. Миланец мог бы им сказать, но нелегко было его заставить. Да и знал ли он?

Не оборачиваясь, Рене нахмурился и медленно, зловеще, отчетливо проговорил:

— Воздух пахнет кровью.

И повернулся, чтобы уходить. Двери уже были открыты, на пороге стоял слуга, живущий здесь же.

— Чьей? — спросил Шомберг. Не поворачивая головы, Репе ответил:

— Вашей.

И исчез… Двери закрылись за ним.

Глава 6
У порога вечности

Следующий день не принес изменений. В дом Конде наведались король с матерью, его братья и сестра, чуть ли не весь придворный штат, и гугеноты, не оставляющие вниманием свою королеву и целый день меняющиеся у дверей ее спальни.

Католики здесь не задерживались; гугеноты бросали на них недружелюбные взгляды: прошел слух об отравлении, и с их уст срывались глухие проклятия в адрес тех, с кем они вынуждены были заключить мир.

Седьмого июня Жанне стало немного лучше, она попросила привести парижского нотариуса, чтобы составить завещание. Никто не двинулся с места, но она, слабо улыбнувшись, сказала, что это ее последняя возможность, голова работает хорошо. Она должна подготовить завещание немедленно, потом можно не успеть.

Гугеноты ушли и вскоре вернулись с нотариусом. Собрав остаток сил, Жанна вполголоса стала диктовать последнюю волю. Сидя рядом, нотариус быстро водил пером.

Она просила племянников Конде и Конти позаботиться о сыне и не покидать его, а Генриху поручила опеку сестры Катрин, которую он непременно должен выдать замуж за принца-протестанта. Она оставила ему все свои земли и имущество в полное владение и просила не изменять делу Реформации, что бы там ни подстерегало его на пути. Она еще раз напоминала ему о распущенности и безнравственности двора и наставляла соблюдать кодекс чести. Она просила его немедленно вернуться в Беарн вместе с молодой женой, как только свадебные празднества будут закончены. Она призывала гугенотов быть стойкими в вопросах веры и не изменять единственно верному учению Христа. На прощанье она попросила похоронить ее в Лескарском монастыре, где был погребальный склеп наваррских королей.

Когда нотариус ушел, Жанна подозвала к себе Лесдигьера. Он упал на колени перед ее ложем и только сейчас увидел заострившийся нос — верный признак скорой смерти. Лицо пожелтело, лоб нахмурился, губы шевелились, а глаза жадно разглядывали Лесдигьера, будто она собиралась унести его образ в могилу.

— Франсуа, я любила тебя… — тихо проговорила она, вложив ладонь в его руки, — ты был самым дорогим для меня после детей… — она закашлялась, приложив платок ко рту, потом продолжала, снова повернув к нему лицо и силясь улыбнуться: — Они все-таки доконали меня, мои легкие, а я так хотела, чтобы ты видел меня счастливой на свадьбе сына… Теперь вы останетесь у него, ты и Шомберг… Любите его и служите так, как служили мне, для меня это будет самым большим утешением…

Она замолчала и закрыла глаза, по-видимому, собираясь с мыслями. С минуту стояла гнетущая тишина, слышно было только слабое прерывистое дыхание Жанны, доносящееся с подушки.

Она снова открыла глаза. Они все так же были устремлены на него, свою последнюю любовь.

— Не печалься обо мне, Франсуа, и не предавайся скорби… Ты еще молод, и у тебя будет много женщин, но я знаю, что они не погубят тебя, потому что ты честен и смел и всегда отличишь ложь от истины… Но ты плачешь?.. Я вижу на твоем лице слезы… Не надо, Франсуа, это преждевременно, я ведь еще живу… Ну вот, и твой друг туда же… Да вы сговорились, что ли? Подойдите, Шомберг… Не слышит… Значит, я уже совсем тихо говорю.

Но Шомберг услышал, быстро сделал пару шагов и тоже упал на колени рядом с Лесдигьером.

— Ваше величество! Ваше величество!.. — воскликнул он и припал губами к ладони Жанны, на которую капали его слезы.

— Ничего, Шомберг, все пройдет, — попыталась она успокоить его, — но я рада, что у вас останется добрая память обо мне, ведь я любила вас как брата, как сына… А вы… вы все так же гоняетесь за женщинами, неугомонный дамский волокита?..

— Ваше величество, — рыдая, произнес Шомберг срывающимся голосом, — клянусь вам, что я еще не встречал и никогда не встречу такую женщину как вы! Вы прекрасная, вы настоящая королева! Я всегда любил вас, ваше величество, как сестру, как родную мать, но при этом, чего уж греха таить, тайком завидовал Лесдигьеру и вашей с ним беззаветной любви…

— Ну что вы, — произнесла она, ласково глядя на него, — зачем так говорить… хотя мне и приятно это слышать. Вы тоже найдете свою счастливую любовь, Шомберг, это обязательно случится, поверьте мне. Господь не оставит вас вниманием, и произойдет это, быть может, даже раньше, чем вы думаете. А теперь, друзья, — вдруг спохватилась Жанна, — внимательно меня выслушайте… — внезапно она нахмурилась и застонала: — Опять начинает болеть голова… Скорее бы уж Бог избавил меня от страданий… Но о чем это я?.. Святой боже, туман застилает глаза, я могу не успеть… Смутная тревога витает в воздухе, правду говорили наши доброжелатели: быть беде. Католики уже хмурятся, видя такое скопление гугенотов… не случилось бы бунта… Немедленно уезжайте из Парижа вместе с королем Наваррским, как только свадьба… как только свадьба эта… состоится…

Она закрыла глаза и потеряла сознание. Руки ее, пышущие жаром, стали мягкими и безжизненными и тихо легли поверх одеяла. К ней подошли врачи и в целях облегчения ее страданий влили ей в рот питье.

Друзья встали с колен и теперь стояли рядом. Дыхание ее успокоилось и стало ровнее.

— Королева уснула, — объявили врачи.

— Молитесь Господу, чтобы он даровал выздоровление нашей королеве, — произнес пастор, подняв кверху Библию.

И гугеноты зашептали слова молитвы.

Весь следующий день Жанна бредила, не приходя в сознание. Иногда оно возвращалось, но она уже никого не узнавала. Гугеноты молились и пели псалмы о спасении души, пасторы стояли у ложа и читали цитаты из Библии, посвященные жизни душ праведников в царстве небесном, а ее друзья, Конде, адмирал, Телиньи и Ларошфуко окружили ложе умирающей королевы и молча, ожидали трагического конца, о котором их уже предупредили врачи. Сам Амбруаз Паре оказался бессилен перед недугом, уносившим в царство теней жизнь Жанны Д'Альбре, и на немые вопросительные взгляды отвечал только тем, что горестно вздыхал и разводил руки, повторяя, что на все воля Господа.

Ночью случился сильнейший припадок, Жанна металась по постели, звала сына, выкрикивала какие-то фразы, потом внезапно утихла. Лоб ее покрылся мелкими капельками пота, температура подскочила до высшего предела.

Так продолжалось всю ночь. Никто не спал. Все ждали неизбежного конца, который прекратил бы ее мучения.

И он наступил. Это случилось утром, девятого июня. В последние минуты жизни Бог даровал ей на мгновение возвращение сознания; так часто бывает, вслед за этим, как правило, наступает агония.

Жанна открыла глаза, оглядела присутствующих и остановила взгляд на Лесдигьере. Он рыдал, пав на колени и склонившись над ней.

— Прощай, Франсуа, — чуть слышно медленно проговорила она, — благодарю тебя за то, что ты любил меня… — и дальше торопливо, боясь, что не успеет сказать, потому что уже чувствует у своих губ дыхание смерти: — Береги моего сына… я жила ради него… он должен стать королем…

Она выдохнула, но еще не в последний раз, потому что Лесдигьер услышал:

— Поцелуй меня…

Он поцеловал ее. Она собрала остаток сил, вдохнула и на выдохе сказала последние слова:

— Смилуйся надо мной, Господи… прими душу мою в царствие твое… да будет на все воля… твоя.

И застыла с маской вечности на лице, успев закрыть глаза.

Амбруаз Паре, стоявший рядом, взял руку Жанны, пытаясь нащупать пульс, потом приоткрыл ее веки и поднес к губам маленькое зеркальце.

Никто не смел произнести ни звука. Все молча, глядели на него.

В наступившей гробовой тишине врач объявил:

— Королева Наваррская Жанна Д'Альбре скончалась.

Ответом на его слова были слезы и рыдания всех гугенотов, собравшихся у смертного одра своей королевы.

— Свершилось… Да почиет с миром! — произнес один из пасторов и вложил в мертвые руки Жанны Библию.

Второй прочел заупокойные слова молитвы: Из глубины взываю к тебе, Господи…

Подозрение Амбруаза Паре насчет опухоли в легких подтвердилось. Он сам производил вскрытие тела и, когда увидел прорвавшийся очаг, заливший все вокруг желтым гноем, понял, что здесь не обошлось без яда. Не будь его, гной бы рассосался, если бы Жанна по-прежнему пила питье, которое он ей дал, а потом уехала к себе в Беарн, где чистый горный воздух нейтрализовал бы опухоль. Но она не успела, и в итоге чахотка в конечной стадии сделала свое дело, вызвав паралич легких. Причины же острого воспаления так и остались невыясненными для всех, исключая трех человек: Амбруаза Паре, Рене и королевы-матери.

Последняя тут же прибыла вместе с королем к месту вскрытия тела с трепанацией черепа и препарированием зараженных органов и внимательно выслушала все то, что сказали ей сведущие люди. Потом в присутствии всего двора и гугенотов, собравшихся во время бальзамирования Жанны Д'Альбре, объявила, что смерть королевы Наваррской произошла вследствие острого воспаления обоих легких и плевры, что и подтверждают находящиеся тут же ученые врачи.

3. Адмирал де Колиньи

Назад: Часть первая Урожай подлости и коварства

Дальше: 4. Свадьба, залитая кровью