Последние страницы своих воспоминания Берналю Диасу пришлось дописывать в одиночестве — Хосе, не обмолвившись ни словом, не предупредив мать, городского алькальда, сбежал в Новую Андалузию, где завербовался в войско капитана Гонсало Хименеса де Кесады, в поисках Эльдорадо отправившегося вверх по могучей реке Ориноко.

Старик работал день и ночь. Свеча на его столе не гасла — даже в полдень ему не хватало света. К бумаге тянуло!.. Сами собой оживали в памяти картины последнего похода, который иначе, как безумным, не назовешь. Он вовсе не стремился принять в нем участие, но разве с доном Эрнандо поспоришь. Разве объяснишь — пусть теперь молодые хлебнут лиха, пусть помокнут под тропическим ливнем, поголодают досыта, а им, ветеранам, пора и на покой.

Собственно, кого винить, кроме самого себя? Когда Кортес при встрече обнял его, похлопал по плечу, объявил вполне годным к строевой, Берналь невольно вытянулся и неожиданно рявкнул — готов служить королю и отечеству. Потом сам себе презирал, однако понаблюдав за деятельным, не знающим покоя дона Эрнандо, глянув на озабоченного, одолеваемого заботами и все равно заметно повеселевшего Сандоваля, оттаял. Что-то колыхнулось в груди, он даже прослезился. Как все они, участвовавшие в подготовке военной экспедиции в Гондурас, стали похожи на прежних молодцов, когда-то загрузившихся в трюмы бригантин и барков и отправившихся на запад, на поиски золота и приключений. Почему-то припомнилась Сеутла, переговоры после победы на реке Табаско… Как беззаботно они хохотали над перепуганными до смерти индейскими касиками, которых дон Эрнандо припугнул жеребцом музыканта Ортиса, страстно требующим спаривания со спрятанной в кустах кобылой Седеньо. Прошлое оказалось незабвенным — как хотелось его вернуть! Еще раз пережить торжественный молебен, который устроили патер Ольмедо и лиценциат Диас на песчаном берегу напротив острова Улоа. Загадочная страна, прикрывшись высокими дюнами, лежала перед ними… Головой в небо уперся вулкан Орисаба!.. Велика оказалась Мексика. На подобный каравай, говорят, рот не разевай! А они взяли ее! Разжевали и проглотили!..

Старик откинулся в кресле, вспомнил хорошее. Потом само собой приплыло и дурное. «Ночь печали», в хохот рыдающий от ужаса Педро де Альварадо… Явилась в памяти мокрая, со спутанными волосами Шочитл, до крупной дрожи боявшаяся вылезти из деревянной клетки в Тласкале. Когда же наконец она на четвереньках выкарабкалась оттуда, сразу намертво вцепилась в Берналя. Он не мог оторвать её руки — так и двинулся на свои квартиры с прилипшей маленькой, но необыкновенной сильной женщиной. Знать бы точно, что погибла она в Истапалапане! И что сынок погиб… Может, где мучаются, а здесь скромная, но вполне прибыльная комменда пропадает.

Затем пришла пустота, понимание того, что эти воспоминания совсем не связаны с безумным походом в Гондурас. Это были два совершенно несхожих предприятия, и в сравнении с героическим походом на Теночтитлан ничего достойного в затее добраться сухопутным путем до свихнувшегося от блеска славы и золота Олида не было.

Берналь помянул недобрым словом глупого мальчишку Хосе, хвата Кесаду о нем уже давно ходила молва, что в жесткости он переплюнул самого Нуньо Гусмана, хотя казалось, что превзойти Нуньо по этой части невозможно. Тот опустошил все индейские поселения к северу от Мехико. Выходит, племя губителей неистребимо? До скончания веков им не будет числа? Кто знает, может, придет срок, и люди опомнятся? Что тогда делать таким, как дон Эрнандо — он и суду не подлежит, и характером велик, и деяния его обширны, и в то же время крови тоже пустил достаточно. Не о тех индейцах, что погибли на поле брани, не о чолульцах, не о погибших от голода в Теночтитлане идет речь. Война дело жесткое, несправедливое… Кому по силам совладать с её законами! О другой пролитой крови идет речь. Ее по историческим понятиям всего-то чуть-чуть — сколько её там, у Куаутемока и его дружка, вождя из Тлакопана, наберется? Ну, может, с ведро… А монах Хуан де Текто, вовсе был тощ и хил — по каплям считать можно. Что значат эти два ведерка по сравнению с морями, океанами крови, пролитой в боях, во время осады, при подавлении бунтов? А вот поди ж ты — вопиет так, что на небесах слышно!

Если бы не наемные писаки, которые, не зная брода, суются в воду! Наврал Гомара в этом вопросе сверх меры.

Пора осадить!

Его писанина ничего, кроме озлобления и ярости, у старика не вызывала! В описании похода в Гондурас, рассказывая о гибели невинного Куаутемока, этот писака даже словом не обмолвился о последних словах благородного касика. Его, Диаса, правда, при расследовании и казни не было — Кортес отправил его по окрестностям в поисках съестного. Берналь вернулся, когда все уже было кончено. Тела несчастных правителей сняли ацтекские воины. Так и исчезли с ними в джунглях… Вдаваться в объяснения по поводу безумного поступка Кортеса не хотелось, однако необходимо засвидетельствовать, что никто в войске — даже Сандоваль! — не одобрили это скоропалительное решение. Ясно, что ни в каком заговоре Куаутемок участия не принимал. Кортес избавился от последнего владыки Теночтитлана, чтобы развязать руки короне в назначении вице-короля. Другое непонятно, зачем это злодейство понадобилось дону Эрнандо? Зачем он рискнул вечным блаженством, ведь чтобы не говорили о наших «жестокостях» во время той войны, он, Берналь Диас, ни в чем не мог упрекнуть себя, своих — в большинстве! — товарищей, нашего капитан-генерала! Разве, что иной раз приходилось зло срывать, но подобные проступки они давным-давно искупили покупкой индульгенций. Денег на них не жалели… Другое дело, погубить ни за что благородного монарха, его товарища да впридачу обоих францисканцев, не побоявшихся открыто заявить о неправедном суде.

Храбрым человеком оказался старик Текто, мир праху его. Не знал он, с кем имеет дело. Стоило ему только обмолвиться, что по прибытию в столицу он непременно обнародует всю сумму произвола, недоброжелательства и презрения, которые Кортес питал к покойному правителю, как тот без колебания приказал вздернуть строптивого монаха. Его товарищ, Хуан де Айора, исчез по пути в Гондурас — видно, наемный убийца зарезал его где-то в джунглях. Мы, ветераны, в виду явной несправедливости приговора начали чесать в затылках — уж не свихнулся ли Кортес, как и Олид. Тогда нам всем из джунглей не выбраться. Спустя четыре дня после казни его настигла злая судьба. Он свалился с высокой ступени пирамиды и расшиб голову. Тут нас всех словно ледяной водой окатило! Сказать по правде, мы немного струхнули — оказаться в гибельных местах без человека, чья удачливость стала присказкой ко всякому разговору о покорении Мексики, было жутко. Однако Кортес как обычно быстро встал в строй, правда, с той поры удача навсегда покинула его. Недостойным образом распрощался он с небесной покровительницей, которая столько лет не оставляла его своими милостями.

Диас припомнил, как спустя несколько лет после смерти Куаутемока Альварадо в разговоре один на один признался ему, что как-то в его руки попал этот самый Мехикальсинго, после крещения Кристобаль, который донес Кортесу о существовании заговора, который последний правитель ацтеков замыслил против испанской короны и капитан-генерала. Тот клялся и божился, что ничего подобного не говорил. Он утверждал, что будучи подосланным к Куаутемоку и подслушав его разговоры с правителем Тлакопана, так и доложил Кортесу — ничего, мол, предосудительного на замечено. Монах Хуан де Текто тоже напрочь отрицал возможность предательства — конечно, разговоры о трудностях похода, его бесцельности среди индейских вождей велись. Куаутемок даже обмолвился, что Малинцину стало изменять гениальное чутье на золото и славу, что, мол, птица-счастье отвернулась от него, иначе он бы не полез в этот ад. Однако посчитать подобные высказывания изменой можно только, если очень захотеть этого.

— Неужели Кортес так сильно жаждал гибели этого достойного человек, что решился на постыдный поступок? — спросил Берналь.

Альварадо только плечами пожал.

— Что-то они не поделили, Берналь, — заявил он и тут же насторожившись добавил. — Только ты об этом никому. Обратил внимание на добавления, которые его величество сделал в гербе Кортеса? Семь отрубленных голов индейских вождей. Одна из них — Куаутемока. Я этих краснокожих вон сколько погубил — и ничего, а ему будьте любезны! Так что смекай и держи язык за зубами.

Последняя фраза заставила Диаса отложить перо. Он задумался. Семь отрубленных голов в гербе — это не шутка. Что станется с его записками, если доблестная инквизиция доберется до последнего высказывания Куаутемока? Увидят ли они когда-нибудь свет? Тем более, что я их не слышал и передаю с чужих уст. Пусть кто-нибудь другой изложит последние слова молодого касика. Его же, Берналя, дело в точности передать отношение всех поголовно испанцев к казни последнего правителя Теночтитлана.

Хотел было прибавить, что воевал Куаутемок смело. Кортесу и всему войску очень повезло, что сразу после высадки на побережье Мехико они не столкнулись с этим пареньком. Нарвется Кесада на такого вождя и песенка Хосе будет спета. Такие, как он, писаря, грамотеи, начитавшиеся рыцарских романов, гибнут первыми. Черт с ним, неожиданно решил старик, отпишу-ка ему комменду. Не этим же, из инквизиции, оставлять!..

Дальше работа пошла веселее.

Через несколько дней наш дозор наткнулся на индейцев, которые утверждали, что поблизости есть белые люди. Кортес со всеми предосторожностями двинулся вперед и скоро мы наткнулись на солдат, которые входили в отряд некоего Хила Гонсалеса. На север для освоения новых земель его послал губернатор Золотой Кастилии. Здесь он и встретился с Лас Касасом, который к тому времени сумел убедить верных людей, что с безумством Олида пора кончать. Они застали предателя врасплох, нанесли ему более десятка ударов кинжалами и на следующий день после короткого суда, всего израненного, повесили.

То-то мы огорчились, когда узнали, что толку в нашей экспедиции никакого не было. В то же время в Новой Испании происходили страшные события. Диего Ордас, получив неверные известия о нашей экспедиции, сообщил в столицу, что Кортес и все его люди погибли в джунглях Гондураса. Местные чиновники тут же распродали все наше имущество. Тех же, кто пытался протестовать засадили в тюрьму. Некие Салазар и Харипос захватили власть и выслали главного королевского судью, от которого мы вскоре получили короткое известие: «В Мексике все срам и ужас. Все погибло. Пишу вам с Кубы, куда меня, королевского судью сослали насильно и незаконно».

Весть о распродаже нашего имущества грянула как гром с ясного неба. Кортес ходил мрачный, угрюмый. Мы требовали немедленно идти походом на Мехико и восстановить наши права и собственность. Капитан-генерал решил действовать хитрее, только ни к чему хорошему его уловки теперь не привели. Мятеж разрастался, скоро поднялись индейцы в провинциях и нам, когда мы вернулись в родные места, досталась страна, впавшая в неистовство. Вопреки всяким законам ею владели проходимцы и смутьяны. Один, присланный из Испании наместник, сменял другого, и наконец последний, Эстрада, предложил дону Эрнандо покинуть Мексику.

«Отлично, — согласился Кортес, — я подчиняюсь. Из страны, завоеванной мной и моими товарищами ценою несчетных трудов и ран, меня изгоняют люди, неспособные даже навести порядок. Хорошо, я отправлюсь в Испанию и сам изложу все королю — до последнего».

К сожалению, в Испании ему тоже не удалось прижиться. При дворе он повел себя дерзко и кабы не женитьба на племяннице герцога Бехара, он давно уже лишился бы милости императора. В конце концов так и произошло, ведь при толедском дворе трудно найти простака, подобного Мотекухсоме, которого можно объегорить с помощью красивых слов. Прежде всего он поссорился с королевой, которой преподнес в подарок несколько средних размеров изумрудов. Своей же невесте дон Эрнандо приготовил нечто удивительное тоже изумруды, числом четыре, взятые из сокровищницы правителей Теночтитлана. Камни чистоты и прозрачности необыкновенной, каждый величиной с детский кулачок. Кортесу намекнули, что королева, как первая дама при дворе, не прочь получить в дар именно эти четыре самоцвета, однако Кортес уперся. С той поры внимание императорской семьи к победителю Мексики стало куда более прохладным.

В 1530 году дон Эрнандо вновь добился назначения в Мексику, но уже только в качестве капитан-генерала. Наместничество, как он ни добивался, ему не доверили. Там ему тоже не повезло — каждое затеянное им предприятие заканчивалось крахом. Он порядком издержался и в 1540 году вернулся в Испанию, чтобы попросить у короля денежное вспомоществование, в чем ему было решительно отказано. В те же годы сорвалась женитьба его дочери с сыном маркиза д'Асторга. Отказ был сделан в несколько неучтивой манере, и Кортес, обидевшись, удалился в маленький городишко Кастильехо де ла Куста. Здесь и доживал последние годы…

Старик Берналь взял чистый, с неровными краями лист бумаги, переведя дух, принялся переписывать набело последнюю страницу. Не смог, рука дрогнула. Он глянул в окно. На Гватемалу легла густая тропическая ночь. Тучи заволокли небо, вдали в горах робко золотилась искорка костра. Вся остальная ширь была затянута плотным, весомым мраком. Старику стало зябко. Он с трудом поднялся, накинул на себя походный плащ, завернул полы на коленях, унял дрожь и вновь взял перо.

«Но что стало с теми, кто совершил эти великие деяния? От 550 человек, отправившихся с Кортесом из Сантяго-де-Куба ныне, в 1568 году в Новой Испании осталось не более ПЯТИ! Все остальные погибли: на полях сражений, на жертвенных камнях, на собственной постели от болезней. Где памятник их славы? Золотыми буквами должны быть вписаны их имена, ибо они приняли смерть за великое дело. Но нет! Мы пятеро согбенны годами, измучены ранами, хворями, и влачим остаток жизни в скромных, если не сказать, убогих обстоятельствах. Несметные богатства доставили мы Испании, но сами остались бедны. Нас не представляли королю, не украшали титулами, не отягощали замками и землями. Нас, настоящих конкистадоров, людей «первого призыва», просто забыли. Писатель Гомара много и красиво говорит о Кортесе. О нас же не упоминает.

Довольно!

В 119 битвах и сражениях я участвовал. Я участвовал в приобретении Новой Испании — в этом мои сила и слава!»

Он отложил перо, потом долго сидел не двигаясь, не шевелясь. Ему вдруг открылось, что теперь, когда он написал последнюю фразу, недолго ему осталось жить на белом свете. Годы, освоенные им в этом лучшем из миров, внезапно обрели смысл, наполнились дыханием, и все равно ощущалась некоторая недоговоренность, источником которой, он ясно чувствовал это, являлись эти записки — вернее, какая-то мелкая недосказанность, допущенная им. Он вздохнул, осенил себя знамением, прочитал «Отче наш» и вернулся к предыдущим страницам. Отыскал пробел в описании гондурасского похода и переписал лист ещё раз. Особенно сильно нажимал на перо, когда писал следующие, запомнившиеся на всю жизнь, строки:

«Я знал, что нельзя полагаться на твои лживые обещания, Малинцин. Знал и то, что ты давно задумал погубить меня, с тех пор, как я не пал от своей собственной руки, когда ты вступил в мой город Теночтитлан. Почему же ты убиваешь меня так бесчестно? Бог спросит с тебя за это!»

Это были последние слова Куаутемока, молодого человека — в момент казни ему было всего двадцать четыре года от роду — воина, тлакатекутли, защитника отчества.