Книга: Зороастр
Назад: XXII
Дальше: XXIV

XXIII

Замер последний звук хвалебной песни и сердца всех исполнились благоговения. Между тем, утро стало опять хмуриться, легкие облачка скользили там и сям по ясному небу, дул сильный юго-восточный ветер, волновавший море и качавший вершины пальм у источников. Многим из спасенных захотелось пойти на берег моря, так как они знали, что морские волны часто отдают обратно земле свои добычи. Даже женщины, не страшась ветра, шли к морю; их влекли туда непреодолимые людские страсти — корысть и жадность.
Действительно, на берегу моря появлялось почти беспрестанно, что-нибудь новое: то лежал труп, воина, то его разбитая колесница. У утопленника, если он принадлежал к знатному роду, отбирали его золотые и серебряные украшения, от другого трупа выдергивали меч или топор из-за пояса; мужчины и женщины, принадлежавшие к небогатым евреям, невольники и невольницы, а также и чужестранцы тщательно осматривали трупы и отбирали от них все, что было ценное.
Вороны, следовавшие за полчищами и скрывшиеся неизвестно куда во время непогоды, снова появились, почуяв добычу.
Евреи столько натерпелись от египтян, что не чувствовали к ним никакой жалости и бросали обратно в море тех воинов, которым удавалось, держась за осколки колесниц, доплыть до берега. Народ израильтянский был неумолим и не нашлось ни одного человека среди евреев, который бы сжалился над бывшим врагом. Даже Ефрем и Мирьям не сказали ни слова сострадания в пользу ненавистных египтян; оставшихся живых воинов или побивали каменьями или, просто, бросали обратно в море, не взирая на их мольбы и оправдания.
В положении Мирьям, ставшей супругою Гура, мало что изменилось; она, по-прежнему, заботилась только о судьбе своего народа и, в сердечной благодарности к Богу за спасение евреев, она изливала свои чувства к Всевышнему в сложенной ею хвалебной песне. Теперь Мирьям казалось, что она достигла всего, чего могла желать.
Только Ефрем напомнил ей об Осии и, пока она с ним говорила о несчастной судьбе египетского пленника, многие из евреев подходили к ней и приветствовали ее, а она, с достоинством величественной царицы, отвечала на их поклоны. Ее глаза горели счастьем и только на одну минуту на ее лице появилось выражение, сострадания, когда юноша рассказывал ей о всем том, что ему пришлось перенести вместе с дядею. Правда, она была еще расположена к человеку, которого когда-то любила, но он не был ей более нужен для ее высших целей, к которым она стремилась.
Ефрем в своем рассказе упомянул о прекрасной египетской женщине, расположенной к его дяде, по просьбе которой с осужденных были сняты цепи; но рассказ юноши был прерван шумом и криком, раздавшимся из того места на берегу, где столпилось очень много народа; вероятно, море выбросило на сушу что-либо очень драгоценное.
Любопытство подстрекнуло Ефрема и Мирьям подойти поближе, они скоро пробрались через толпу, так как величественный вид Мирьям внушал всякому уважение и ей беспрепятственно давали дорогу. На берегу лежал кузов дорожной колесницы, оторванный от колес, полотняная покрышка, защищавшая седоков от солнечных лучей, была оторвана, внизу на полу колесницы сидели две старые египтянки, третья же, более молодая, оперлась на заднюю спинку этой странной колесницы, сделавшейся предметом мести разъяренных евреев. Первые две египтянки лежали в воде мертвыми и тщеславные еврейки намеревались сорвать у них с шеи и рук драгоценные украшения. Более же молодая женщина, каким-то странным чудом осталась в живых и протягивала еврейкам свои дорогие украшения; кроме того, она, дрожа от страха, с посиневшими губами, заявила, что даст за себя богатый выкуп, если только пощадят ее жизнь. Она еще так молода и, притом, сама сделала много добра одному еврею; она все расскажет, если только захотят ее выслушать.
Трогательно звучала эта просьба, но она была так часто прерываема угрозами и проклятиями, что многие ее даже вовсе и не слыхали.
Но вдруг молодая египтянка громко вскрикнула; одна из грубых евреек дернула у нее из уха серьгу, имевшую вид золотой змеи; в это время Мирьям и Ефрем близко подошли к берегу.
Этот крик испуга больно отозвался в сердце юноши, он побледнел, так как по голосу узнал Казану.
Трупы же у ее ног были — ее кормилицы и жены верховного жреца Бая.
Ефрем, вне себя от ужаса, мигом протолкался сквозь толпу и, став подле Казаны, закричал:
— Назад! горе тому, кто ее тронет.
Но уже одна еврейка, жена обжигальщика кирпичей, у которой во время пути умер ребенок в страшных мучениях, успела вынуть у Казаны из-за пояса кинжал и с криком: «Это тебе за моего маленького Руфа!» всадила его ей в спину. Женщина уже подняла окровавленное оружие, чтобы нанести второй удар, Ефрем бросился между нею и ее жертвою и отнял у женщины кинжал. Затем, он стал около раненой и громко закричал:
— Кто дотронется до нее, женщины, кровь той смешается вместе с кровью этой египтянки.
Затем, он взял раненую на руки и понес ее к Мирьям.
Еврейки сначала безмолвно смотрели вслед Ефрему, затем закричали:
— Месть, месть! Мы нашли эту женщину и эта добыча принадлежит нам. Как смеет Ефрем называть нас разбойницами и убийцами. Раз, что следует пролить египетскую кровь, то запрещать этого нельзя! — Господь Бог не пощадил наших врагов и мы не будем их щадить! — На Ефрема! Отнимем у него эту девушку!
Но юноша не обращал внимания на эти крики ярости, пока не положил головы Казаны на колени Мирьям, усевшейся на ближнем холму.
Когда свирепая толпа мужчин и женщин близко подступила к нему, он снова махнул кинжалом и воскликнул:
— Нельзя! повторяю вам еще раз. Кто тут есть из племени Ефремова и Иудина, подойдите ко мне и к Мирьям, супруге вашего вождя! Вот так, братья; горе тому, кто тронет египтянку. Вы хотите мести? Разве это месть, убить беззащитную женщину? Вам нужны ее драгоценности? Берите их, я еще и от себя прибавлю, если вы оставите жену Гура позаботиться о несчастной умирающей.
С этими словами он наклонился над Казаной и снял с нее оставшиеся у нее кольца и другие украшения и бросил их в толпу. Затем он снял с руки и свой золотой наручник и, подняв его вверх, закричал:
— Вот обещанная прибавка! Если вы оставите в покое Мирьям, то получите золото и можете разделить его между собою, — а если по-прежнему станете требовать мести и крови, то драгоценность останется у меня.
Эти слова произвели желаемое действие; рассвирепевшие женщины поочередно смотрели, то на золотую вещь, то на красивого юношу, а мужчины из колена Ефремова и Иудина, столпившиеся около Ефрема, смотрели вопросительно друг на друга; наконец, жена одного чужестранного торговца воскликнула:
— Дайте-ка золото сюда, тогда мы оставим ему его окровавленную возлюбленную.
К этому решению присоединились и другие, и, несмотря на то, что жена обжигальщика кирпичей, как мстительница за смерть своего ребенка, думала совершить богоугодное дело, убив египтянку, и теперь все настаивала на смерти Казаны, но эту кровожадную еврейку оттеснили от Ефрема и она снова отправилась на берег — искать другой добычи.
Во время этих бурных переговоров Мирьям осмотрела и перевязала рану Казаны.
Кинжал, подаренный в шутку принцем Синтахом своей красивой возлюбленной, только чтобы она не ехала безоружной на войну, нанес ей рану под плечом и кровь лилась так обильно, что можно было опасаться за жизнь несчастной.
Однако, Казана не умерла; ее перенесли в палатку Нуна.
Старый вождь племени, только что собрал пастухов и юношей, созванных Ефремом, чтобы освободить Осию, раздавал им оружие и обещал к ним присоединиться, как только они выступят в путь.
Как Казана была привязана к старому Нуну, точно также и он давно знал хорошенькую дочь Горнехта и любил ее от всего сердца.
Казана, встречая старика, всегда дружески кланялась ему, а тот обыкновенно приветствовал ее словами: «Да благословит тебя Бог, дитя мое»! или: «Как приятно старику видеть такую цветущую молодость»!
Несколько лет тому назад, — она еще была ребенком, — он прислал ей ягненка, с прелестною белою шерстью и, после того, променял ее отцу, на зерновой хлеб, его имения и скот, который сам вырастил; все, что Осия рассказывал о Казане, еще более усилило к ней расположение старика.
Он считал ее самою лучшею девушкою в Танисе и, будь она еврейского происхождения, Нун не задумался бы женить на ней своего сына.
Теперь же, увидя свою любимицу в таком ужасном положении, Нун почувствовал к ней сильную жалость, так что даже слезы выступили у него на глазах, а голос дрожал, когда он, приветствуя Казану, увидел окровавленную повязку у ней на плече.
После того, как раненую уложили в постель, Нун предоставил свой ящик с лекарствами в распоряжение сведущей в лечении пророчицы; Мирьям попросила мужчин выйти из палатки и оставить ее одну с больной; когда же жена Гура позвала их, то раненая была вновь перевязана и ей дано было подкрепляющее лекарство.
Казана лежала на белоснежном белье, с гладко причесанными волосами, хотя еще и слипавшимися от присохшей к ним крови, и походила скорее на ребенка, чем на взрослую женщину.
Она дышала тяжело и на ее губах и щеках не показывалось ни кровинки, и только когда молодая женщина во второй раз выпила питье, приготовленное ей Мирьям, то открыла глаза.
У ног ее постели стоял старик со своим внуком; первый едва удерживал слезы.
Уверенность Ефрема в том, что Казана — дурная женщина и изменница, все время не покидала его; однако, он не сказал никому ни слова о том, что видел и слышал у ее палатки.
Для Нуна же она не переставала быть все тем же «милым ребенком», каким он ее знал в детстве, и потому, когда больная открыла глаза, старик улыбнулся ей с отеческою нежностью. Она тотчас же узнала и Нуна и его внука, и хотела было кивнуть им головою, но сильная слабость помешала ей. Однако, ее выразительное лицо доказывало и удивление и радость, а когда Мирьям в третий раз поднесла ей лекарство, то больная, видя озабоченные лица мужчин, собрала все свои силы и сказала:
— Рана очень болит!.. Неужели я умру?
Тогда окружающие вопросительно посмотрели друг на друга и, казалось, охотно скрыли бы от нее ужасную истину, но больная продолжала:
— О, скажите мне… скажите всю правду.
Мирьям, стоявшая около ее постели, раньше других собралась с мужеством и отвечала:
— Да, бедное молодое создание, рана очень глубока, но насколько у меня хватит искусства, я постараюсь поддержать твою жизнь.
Эти слова звучали добротою и состраданием, но, казалось, грудной голос пророчицы причинял боль Казане и рот египтянки судорожно исказился во время речи Мирьям и, когда она кончила, то крупные слезы покатились по лицу страдалицы.
Несколько минут длилось молчание; но вот Казана открыла глаза и, бросив утомленный взор на Мирьям, спросила:
— Ты женщина, а занимаешься искусством врача?
На что та отвечала:
— Господь Бог повелел мне заботиться о всех страждущих моего народа.
Глаза больной заблестели, и она заговорила громче чем прежде, к крайнему удивлению окружающих.
— Ты — Мирьям, та самая женщина, которая призвала к себе Осию?
Пророчица совершенно спокойно отвечала:
— Да.
Казана продолжала:
— У тебя своеобразная властная красота; ты многое можешь сделать! Он послушался твоего зова, а ты — ты вышла замуж за другого?
Пророчица опять ответила совершенно серьезно и спокойно:
— Да, это было так.
Умирающая закрыла глаза и на ее устах появилась какая-то странная улыбка, но ненадолго. Вскоре умирающая стала сильно волноваться. У ней стали дрожать пальцы ее маленьких рук, губы, даже веки, а на лбу появились складки, точно она обдумывала что-то трудное и серьезное.
Наконец, больная высказала, что ее так сильно тревожило:
— Вот там — Ефрем, который ему был все равно что сын, а ты, старик Нун — его отец, которого он так любит. Вы все будете жить, а я, я… О, как тяжело оставлять мир… Анувис поведет меня перед суд Озириса… Мое сердце станут взвешивать.
Тут она в ужасе сжала руки. Но потом, собрав силы, снова заговорила; но Мирьям запретила ей, так как это могло ускорить ее конец.
Страдалица смерила взором высокую фигуру Мирьям и закричала так громко, как только хватило у ней силы:
— Ты хочешь воспретить мне сделать то, что я должна? Ты?!
В этом вопросе звучала гордость; затем она продолжала тихо, как бы про себя:
— Так я не могу уйти из этого мира, нет! Как все это случилось, зачем я все… все… Я должна покаяться и потому не следует жаловаться; пусть «он» узнает, как это все случилось. О, Нун, добрый, старый Нун, помнишь, как ты подарил мне ягненка, когда я была маленькая? Как я любила это ласковое животное. И ты, Ефрем, мой мальчик, вам я все скажу, все доверю…
Тут она закашлялась, но когда успокоилась, то повернулась к Мирьям и сказала таким тоном горечи, что всякому, кто знал Казану, это казалось очень странным:
— А ты, высокая женщина, врачующая болезни! Ты вызвала его из Таниса от его воинов и от меня… Он исполнил твою волю… А ты… Ты стала женою другого; это, конечно, было после его приезда… Да! Когда Ефрем звал его, то называл тебя девушкою… Я не знаю, будет ли неприятно ему, Осии… Но мне известно лишь то, что я должна рассказать все, пока не будет слишком поздно… А это могут слышать только те, которые его любят, и я — слышишь ли ты? — я люблю его больше всего на свете. А ты? У тебя есть муж и твой Бог, повеления которого ты исполняешь. Ты, ведь, сама это говорила. Что же может быть тебе Осия? Прошу тебя, оставь нас. Я мало встречала людей, которые были бы мне неприятны; — но ты, — твой голос, твои глаза — у меня от них сжимается сердце, — и если ты будешь около меня, то я не могу говорить, что следует… а мне так больно говорить!.. Но прежде чем ты уйдешь,·-ты ведь врач, — скажи мне, — мне нужно многое поручить передать ему, прежде чем я умру… Неужели разговор ускорит мою смерть?
— Да, — коротко ответила пророчица.
Тут в Мирьям произошла борьба: как врач, она должна была не оставлять больной, но умирающая не желала ее присутствия; простояв несколько минут молча, пророчица с поникшею головою вышла из палатки.
Оставшись с Ефремом и Нуном, больная как будто вздохнула свободнее и сказала:
— Так лучше. Эта высокая женщина… с темными сросшимися бровями… Эти черные, как ночь, глаза; — они горят так ярко, но все же от них веет холодом. Эта женщина… Осия любил ее, отец? Скажи мне; я спрашиваю не из пустого любопытства.
— Он уважал ее, — возразил огорченный старик, — как всякий из нашего народа; она высокого ума; Господь Бог через нее изъявляет свою волю; ты же, моя любимица, была дорога Осии с самого детства.
Больная как будто задремала; на ее устах появилась счастливая улыбка.
Такое состояние продолжалось довольно долго, так что Нун подумал, что это уже приближение смерти и стал прислушиваться к дыханию больной, держа в руках лекарство.
Казана, казалось, ничего не замечала; но когда она снова открыла глаза и, протянув руку, взяла лекарство, то выпила его и сказала:
— Сейчас мне казалось, точно я видела его, Осию. Он был в воинском одеянии, в таком же, когда в первый раз взял меня на руки. Я была еще маленькая и боялась его, потому что он такой серьезный; кормилица рассказала мне, что он убил много врагов. Потом я стала радоваться, когда он приходил, и скучать, когда его не было. Так и проходили годы, а вместе с ними росла и моя любовь. Мое молодое сердце было так полно им, так полно… когда меня принуждали выходить за других, когда я уже была вдовою.
Последние слова она сказала едва слышно, но, отдохнув немного, продолжала:
— Осия все это знает, кроме того, как я беспокоилась, когда он был в походе, и как я не могла дождаться его возвращения. Наконец-то, он приехал обратно и как я тогда радовалась свиданию с ним. Но он, Осия!.. Женщина… я знаю это от Ефрема — эта высокомерная женщина позвала его в Пифом. Но он вернулся обратно, и тогда… О, Нун, твой сын… Это было самое тяжелое… Он отказался от моей руки, которую отец предложил ему… Это было так больно!.. Я не могу больше… Дайте мне пить!
При этих словах ее щеки покрылись румянцем; опытный старик видел, что подобное волнение все более и более приближало ее к смерти и просил ее успокоиться; она же настаивала на том, что не может даром терять времени и, как бы желая унять жгучую боль, прижала руку к груди и продолжала:
— Затем наступила ненависть; но это продолжалось недолго, — я полюбила его еще больше, чем прежде, когда увидела закованным в цепях, — ты знаешь это, мой мальчик. Но, вслед затем, началось самое ужасное, что когда-либо могло быть… и ему нужно рассказать все это, он должен все знать, чтобы не презирать меня, если ему расскажут другие… Я не помню своей матери, а подле меня никого не было, кто бы предостерег меня… Что мне оставалось делать? Принц Синтах, ты знал его, отец, — этот дурной человек скоро будет властвовать над моею землею. Мой отец в заговоре с ним… О, боги милосердные! Я не могу больше говорить!
На ее лице выразились и отчаяние и испуг; но Ефрем, дрожащим голосом и с глазами, полными слез, объявил, что он все знает. Тогда он рассказал все подслушанное им у палатки и больная подтвердила его слова наклонением головы.
Когда же юноша упомянул о супруге Бая, то Казана прервала его, сказав:
— Это она все придумала. Ее муж должен сделаться первым человеком в государстве и даже управлять фараоном: ведь Синтах не сын царя.
Старик сделал знак, чтобы больная замолчала, и заговорил сам:
— Но если Бай возвел его на престол, то может и низвергнуть. Он сделается орудием честолюбца. Я знаю хорошо сирийца Аарсу, он сам станет домогаться власти, когда Египет будет истощен междоусобиями. А зачем же ты, дитя, последовала за войском?
Глаза умирающей блеснули от радости. Этот вопрос вел ее именно к тому, что она так желала сообщить и она ответила так громко и скоро, насколько только дозволяли ее слабые силы:
— Ради твоего сына, из любви к нему, чтобы освободить его сделала я это. Еще накануне выступления войска, я отказала наотрез жене Бая ехать вместе с нею. Но когда же я опять увидела твоего сына у колодца и он, Осия… О! Он был так ласков и даже поцеловал меня… А там, там… О мое бедное сердце! Его, лучшего из людей, я видела опозоренным и униженным! И когда он проходил мимо меня, звеня своею цепью, то мне пришло в голову…
— Ты мое бедное, неразумное дитя, — прервал ее старик, — решилась воспламенить сердце будущего фараона твоею красотою и через него освободить моего сына, — твоего друга?
Умирающая улыбнулась и прибавила:
— Да, да! А принц был мне очень противен. А стыд какой, срам! О, как все это было ужасно!..
— И ты все это сделала ради моего сына? — прервал ее старик, прижимая к губам ее руку, которую он омочил слезами.
Она же повернула голову к Ефрему и тихо проговорила:
— И о нем я также думала. Он такой молодой и должен был работать в рудниках?
Юноша также припал к ее руке и покрывал ее поцелуями, а она, посмотрев ласково и на деда и на внука, сказала слабым голосом:
— Все будет хорошо, если боги даруют ему свободу.
— Сегодня же я со своими товарищами, а дедушка с пастухами отправимся к рудникам и разгоним сторожей Осии, — ответил Ефрем.
— И он узнает из моих собственных уст, — прибавил старик, — как верна была ему Казана и что всей его жизни не хватило бы отблагодарить ее за такую жертву.
Но вдруг с лица больной исчезло выражение страдания, она смотрела вдаль. Так прошло несколько минут; но она опять встревожилась и тихо сказала:
— Все теперь хорошо, все… одно только… Мой труп… без бальзамирования… без священного амулета…
Старик же прервал ее:
— Как только ты закроешь глаза, я передам в сохранности твой труп хозяину финикийского корабля, который стоит здесь в море, а этот человек отвезет его к твоему отцу.
Она хотела было повернуть голову к Нуну, чтобы взором поблагодарить его, но вдруг схватилась обеими руками за грудь и на ее губах показалась алая кровь; щеки ее то покрывались ярким румянцем, то мертвенною бледностью и, после короткой агонии, Казана скончалась.
Нун закрыл ей глаза, а Ефрем со слезами бросился целовать ее холодные руки.
Затем старик сказал:
— Мы будем вспоминать о покойнице, как о лучшей из женщин. Исполним сначала наше обещание относительно ее трупа, а потом в путь, к рудникам, там, где томится мой сын, для которого Казана пожертвовала всем, чем могла. Докажем и мы Осии, что любим его не меньше этой египтянки.
Назад: XXII
Дальше: XXIV