Осия знал хорошо людей, которые сошли с колесницы; то были: первый казнохранитель, и старейший из мудрецов фараона; оба эти сановника приехали за военачальником, чтобы везти его к царю.

Замедление было невозможно, и Осия, скорее удивленный, чем встревоженный этим приглашением, сел во вторую колесницу с ученым. Оба сановника были одеты в глубокий траур и, вместо белых страусовых, признака их сана, у них были на висках черные перья. Также лошади, передовые скороходы и колесницы были снабжены всеми признаками траура; но сановники казались скорее веселыми, чем опечаленными, потому что военачальник, которого надо было везти к фараону, охотно последовал за ними, а они боялись, что уже не застанут его в палатке.

С быстротою ветра помчались рослые кони царского завода и понесли легкие колесницы по гладкой дороге, ведущей ко дворцу.

Ефрем, забыв приказание дяди не выходить на воздух, стоял перед палаткой, и с любопытством, свойственным юношам, смотрел на роскошные, хотя и облеченные в траур колесницы. Стоявшим же вокруг воинам понравилось, что за их начальником фараон прислал свои собственные колесницы, а самолюбию юноши льстило, что его родной дядя удостоился такой чести. Но Ефрем недолго мог смотреть им вслед, так как поднявшиеся облака пыли скоро скрыли из его глаз царские колесницы.

Жгучий западный ветер, обыкновенное явление весенних месяцев, поднялся с большою силою; на небе не было облаков, но его густая синева была подернута беловатым паром.

Подобно глазу слепого, неподвижно стоял солнечный жар над самыми головами людей, показалось, что палящий зной разогнал и самые лучи солнца, которые в тот день были совершенно незаметны. Также, вместо легкого ветерка, освежавшего по утрам лица людей, дул ветер, похожий на дыхание хищного зверя и нес с собою песок из пустыни, так что превращал дыхание в ужасное мучение. Обыкновенно, столь приятный в мартовские утра, воздух долины Нила в тот день положительно отравлял существование и людям, и животным.

Чем выше поднималось это солнце без лучей, тем бурее становился пар и гуще облака песку.

Ефрем стоял у палатки и смотрел вдаль, в которой за пылью исчезли колесницы фараона. У юноши дрожали колени, но он приписывал это влиянию ветра Сеф Тифона, при котором, даже сильные люди чувствовали какую-то странную тяжесть в ногах.

Осия уехал; но через несколько часов он мог вернуться и тогда они вместе отправятся в Суккот. Ефрем вспомнил о той, которая накануне так прельстила его своею красотою и добродушием, но теперь все его сладкие мечты исчезли бесследно.

Еще прошлою ночью он порешил было поступить на службу в войско фараона, чтобы остаться в Танисе вблизи Казаны. Теперь же, когда Осия заявил, что он оставит службу фараона, если избегнет смерти, и отправится в Суккот вместе с племянником, то юноше, конечно, приходилось отказаться от страстного желания видеть еще раз Казану; но эта мысль казалась Ефрему невыносимою. У него не было ни отца, ни матери, следовательно, он мог вполне располагать собою по своему собственному усмотрению; к тому же попечитель юноши, брат ее покойного отца, недавно также умер, а нового попечителя Ефрему не назначили, так как он уже более не ребенок. В будущем его ожидало быть одним из старейшин своего гордого племени и он совершенно этим довольствовался и не желал ничего лучшего.

Когда, накануне, жрец посоветовал ему поступить на службу в войско фараона, то юноша с гордостью отклонил это предложение, следуя влечению своего сердца. Теперь же он находил, что такой отказ был только глупым ребячеством с его стороны, и что не следовало отказываться от службы, которой он не знал, хотя близкие представляли ему ее в ужасном свете, лишь бы только он не ушел от своего племени.

Ему постоянно говорили об египтянах, как о ненавистных врагах и притеснителях евреев, и что же? В первом египетском доме он встретил совершенно противоположное тому, что ему говорили.

— А Казана!

Что она подумает о нем, если он увидит не простившись с нею? Неужели он должен рассердить и обидеть ее и оставить о себе самое дурное воспоминание, как о невежественном и грубом пастухе? Кроме того, нельзя же присвоить то дорогое платье, которое она дала ему надеть. Благодарность считалась и у евреев обязанностью всякого честного человека. Ефрему казалось, что он станет презирать самого себя всю жизнь, если не увидится с Казаной.

Но надо торопиться, пока не вернулся дядя, потому что тот не захочет ждать, а принудит племянника последовать за собою.

Ефрем уже подвязал сандали, но делал это очень медленно и никак не мог понять, почему именно в тот день ему все казалось таким трудным.

Он свободно прошел по лагерю. Пилоны и обелиски храмов, которые, казалось, дрожали в накаленном воздухе, указали ему путь и он скоро вышел на большую дорогу, ведущую к городскому рынку — так сообщил юноше какой-то торговец, везший вино в лагерь.

Толстый слой пыли покрывал дорогу; солнце жгло непокрытую голову юноши, рана его опять начала болеть, он почувствовал жажду, а ноги у него так отяжелели, что он их еле передвигал. Наконец он дотащился до вырытого каким-то египтянином для странников колодца с изображением бога, от чего предостерегала его Мирьям, советуя бежать от него, но Ефрем забыл это и стал пить с жадностью; ему казалось, что еще никогда не пробовал он такой воды.

Отойдя от колодца, юноша почувствовал, что опять, как вчера, упадет в обморок; однако, он превозмог себя и пошел шибче, чтобы как можно скорее достигнуть цели своего путешествия. Но силы его снова упали, пот выступил на лбу, рана щемила и ныла, точно железный обруч сжимал его голову. В глазах у него зарябило, ему казалось, что небосклон качается над его головою и что он сам ступает не по твердым камням дороги, а по какому-то вязкому болоту.

Все это, однако, нисколько его не тревожило; его внутренняя жизнь еще никогда не пестрела такими яркими красками, как теперь. То ему казалось, будто он лежит у ног Казаны, кладет голову к ней на колени и смело смотрит в ее прекрасное лицо; то он видел дядю, стоящим в полном блестящем вооружении, как было утром, только эта одежда была еще роскошнее; то вдруг перед ним проходили его быки, коровы, овцы, и он вспоминал некоторые изречения из того, что ему велено было передать Осии, по временам ему казалось, точно кто-то громко говорит эти слова; но прежде чем он вник в смысл этих слов, перед ним явилось что-то блестящее, издающее громкие, но приятные звуки.

Так подвигался он вперед, шатаясь из стороны в сторону, точно пьяный; по лицу у него струился пот, а губы запеклись. Как-то невольно поднимал он время от времени руку, чтобы протереть глаза от пыли, но, казалось, его мало беспокоило, что он ими плохо различает предметы, ему не было дела до внешнего мира, он наслаждался своею внутреннею жизнью.

Иногда, действительно, Ефрем сознавал, что сильно страдает и боялся упасть от изнеможения на дороге, но потом он опять как будто приходил в себя и его охватывало чувство неизъяснимого блаженства. Наконец на него напало какое-то безумие, ему показалось, что голова его растет; сначала она делается величиною с голову колоссов, которых он видел накануне у ворот храма, потом она сравнялась с пальмами, стоявшими у дороги, затем так разрослась, что достигла небосклона и даже поднялась выше. Но вдруг голова обняла весь земной шар, юноша схватился руками за виски и подпер лоб; тогда, конечно, шея и плечи не могли поддерживать такой исполинской головы, Ефрем громко закричал, потом повалился в пыль, лишившись сознания.