Внутренность храма была освещена сверху множеством бронзовых лампад самой простой работы, как и все, что относилось к культу Ормузда. Посредине, на небольшом жертвеннике из черного камня, стояла бронзовая жаровня в форме кубка и в ней горел небольшой огонь; струйки дыма, поднимавшиеся от него, вились по плоскому потолку и окутывали лампады как бы туманом. Перед жертвенником лежал запас топлива — тонкие, ровно наструганные палочки белого соснового дерева. На одном конце овальной залы стояла огромная ступка из черного мрамора с тяжелым деревянным пестиком; она помещалась на круглом пьедестале, в котором был высечен желоб, с отверстием впереди, и сок гаомы обильным потоком изливался отсюда, когда жрецы, смочив водою свежий корень, толкли его в ступке. Жидкость устремлялась в квадратный мраморный сосуд и оставалась в нем до тех пор, пока перебродив в течение нескольких дней, она не приобретала опьяняющего свойства, за которое так ценилась и которому была обязана своим священным характером. Возле сосуда на низком мраморном столе громадная деревянная ложка, а рядом с нею стояли две золотые чаши, широкие, но невысокие и суживавшиеся посредине, наподобие песочных часов.

На противоположном конце храма, перед мраморным щитом, заслонявшим вход было поставлено большое резное кресло из черного дерева, выложенного золотом и серебром; оно поднималось на одну ступень над уровнем пола.

Было уже темно, когда царь вошел в храм, в своем парадном одеянии, с мечом на перевязи, с длинным скипетром в правой руке и зубчатою короной на голове. Вместе с гордостью, которую приносила царю каждая новая победа, в его взоре являлось все больше и больше спокойствия и сознания своего могущества. Поступь его сделалась медлительнее, и широкая загорелая рука сжимала золотой скипетр уже не с прежнею нервною стремительностью, а с более непреклонною энергией. Но брови царя были сдвинуты и угрюмый взгляд, с каким он занял свое место на тропе, насупротив жертвенника с огнем, обличал человека, готового прийти в неудовольствие и не старавшегося скрывал свои чувства.

Вслед за ним явился верховный жрец, в белом одеянии, опоясанный широким белым полотняным шарфом, жесткие концы которого, обшитые бахромою, свешивались набок. На голове у него была высокая митра, тоже из белого полотна, и широкий, обшитый бахромою орарь из той же ткани спускался двумя широкими полосами от шеи до самых ног. Черная, блестящая и мягкая, как шелк, борода его ниспадала почти до пояса. Он прошел вперед и стал спиной к царю и лицом к жертвеннику, в десяти шагах от второго огня.

Затем из-за мраморного щита показались две вереницы других жрецов, шедших по два в ряд и облаченных в такие же белые одеяния, как и верховный жрец, с тою только разницей, что на них не было орарей и митры были ниже. Они выстроились вокруг стен храма — числом шестьдесят девять мужей, воспитанных в жреческом звании, с детства упражнявшихся в пении древних маздаяснийских гимнов; все они были в полной силе молодости, чернобородые и широкоплечие, с массивным челом и прямыми чертами лица, говорившими о благородной мощи их духа и тела.

Два жреца, стоявшие ближе всех к своему начальнику, выступили вперед и, взяв из его рук четырехугольный кусок полотна, обвязали ему рот и с помощью шнурков затянули сзади в крепкий узел. Затем один из них вложил ему в левую руку опахало из орлиных перьев, а другой дал ему железные щипцы. И тогда оба они отошли от него, а он один двинулся к жертвеннику.

Приблизившись к бронзовой жаровне, он наклонился к кучке топлива, взял щипцами чистую белую палочку и осторожно положил ее на огонь. Потом стал слегка обвевать пламя опахалом, и так как рот его был закрыт платком и он не мог осквернить священный огонь своим дыханием, то он начал медленно и глухо произносить слова жертвенного гимна:

«Лучшее из всех благ непорочность».

«Слава, слава тому, кто всех непорочней и лучше».

«Ибо тот, кто правит именем непорочности, пребывает в воле Ормузда».

«Премудрый ниспосылает дары за дела, которые человек совершает в мире ради Ормузда».

«Тот, кто печется о бедных, отдает царство Ахуре» .

Тогда все жрецы стали хором повторять этот гимн, и согласно звучавшие голоса их, хотя и не пели в собственном смысле этого слова, но все же достигали музыкального ритма, поднимаясь и снова опускаясь на двух последних слогах каждого стиха. Потом верховный жрец вместе со всеми другими несколько раз повторил этот гимн, все громче и громче возвышая голос и с каждым разом усиливая интонацию. Наконец, он отступил от жертвенника с огнем и, отдав своим помощникам щипцы и опахало, сделал знак, чтоб с уст его сняли платок.

Он медленно направился к левой стороне храма и, протянув правую руку к жертвеннику, обошел его семь раз, произнося вполголоса священную песнь. После седьмого раза он отошел на самый дальний конец залы и остановился около черного мраморного сосуда, где находилась перебродившая гаома, приготовленная с подобающими обрядами.

Тогда он громко возгласил гимн во славу заотры и баресмы , высоко держа в правой руке пучок священных прутьев; время от времени он смачивал его водой из стоявшего тут же сосуда и кропил им все четыре угла храма. Хор жрецов опять подхватил гимн, бесконечное число раз повторяя его припев.

Но вот верховный жрец положил в сторону баресму и деревянной ложкой наполнил соком гаомы одну из золотых чаш. Жрец приложил чашу к устам и стал пить.

Царь, молча сидевший на своем резном троне на другом конце храма, сердито сдвинул брови, как только заметил, что начинается ненавистный ему обряд. Он знал, чем все это кончится, и оставаться свидетелем опьянения, овладевавшего служителями храма, было для него нестерпимо. Исступленные завывания, которыми они сопровождали пение священных молитв, разрушали в его глазах всю торжественность и величие гимна, соединявшего в себе, как ему казалось, все, что только есть великого и возвышенного.

Верховный жрец отпил из чаши и затем, наполнив оба кубка, подал их жрецам, стоявшим по правую и по левую его сторону. Те отпили в свою очередь и, пройдя один мимо другого, уступили свои места тем, кто стоял рядом с ними. Когда же обряд был совершен, верховный жрец запел великий гимн хвалы и весь хор стал вторить ему высокими, звучными голосами.

По мере того, как облеченные в белые одеяния жрецы провозглашали стихи длинного гимна, в глазах их загоралось все более яркое пламя и туловища их все в более усиленном ритме наклонялись из стороны в сторону. Снова и снова наполняли они золотые чаши и быстро передавали их по сомкнутым рядам, и чем больше каждый жрец вкушал одуряющего напитка, тем неестественнее начинали сверкать его глаза и тем неистовее делались его движения и весь многоголосый хор перешел мало-помалу от стройного, величавого песнопения к какофонии оглушительных завываний.

Один из жрецов упал на пол с пеной у рта, с лицом, искаженным страшными судорогами, и члены его внезапно оцепенели и сделались неподвижны, как камень. Пятеро жрецов, схватившись за руки и повернувшись спиной друг к другу, кружились в бешеном вихре, выкрикивая имена архангелов бессвязными, отрывистыми звуками. Один, менее крепкий, выпустил руки своих соседей и растянулся на полу между тем, как остальные четверо, увлекаемые головокружительною силой своей пляски, повалились, наконец, на других жрецов, которые стояли, прижавшись к стене и бессильно размахивая головой и руками. Опрокинутые упавшими на них товарищами, эти в свою очередь упали на других и через несколько минут все жрецы уже валялись на полу с пеною у рта, в страшных конвульсиях, но все еще дико выкрикивая отрывочные стихи гимна. Воздух наполнился удушливым дымом от огня и лампад и, казалось, даже кровля храма заколыхалась на подпиравших ее столбах от неумолкаемого, неописуемого гула хриплых, визгливых голосов, как будто самые камни готовы были обезуметь и присоединить свои вопли к этим звукам исступления. Золотые чаши покатились по мраморным плитам и сладкий зеленый сок полился пенистыми потоками по гладкому полу. Сам верховный жрец, совершенно опьяневший и кричавший голосом, который напоминал вой умирающего дикого зверя, упал навзничь, ударившись о мраморный сосуд у подножия громадной ступки, и рука его погрузилась до самого плеча в мутные остатки гаомы.

Никогда еще беснование служителей храма не достигало таких пределов. Царь, сердито нахмурив чело, сидел неподвижно на своем троне; когда упал верховный жрец, Дарий приподнялся со стоном ужаса и отвращения. Но, повернувшись, чтоб уйти из храма, он вдруг остановился и задрожал.

Перед ним стоял высокий муж с неземным взором. Черты его были знакомы царю, хотя он не в силах был их припомнить. Лицо его казалось прозрачным от худобы, а длинные седые волосы, смешиваясь с огромною бородой, падали на полуобнаженные плечи и на голую грудь, едва прикрытые ветхим плащом. Казалось, пришелец не замечал Дария, созерцая с глубочайшим омерзением корчившихся в судорогах и утративших человеческий образ жрецов.

Вдруг руки его затряслись, и, стоя все на том же месте, у черного мраморного щита, как истинное олицетворение и воплощение рока, он заговорил голосом, который без всяких усилий покрыл собою весь этот отвратительный гул и визг.

— Я пророк Ахуры Мазды. Умолкните, говорю вам!

В одно мгновение смолк бессвязный гул, и наступившая вслед за ним мертвая тишина была не менее ужасна. Но мужество не изменило Дарию, и, он не побоялся заговорить:

— По какому праву называешь ты себя пророком? Кто ты?

— Ты знаешь меня и сам послал за мною, — но огненные глаза говорившего остановились на лице Дария, и царь затрепетал под этим взором. — Я Зороастр; я пришел возвестить истину тебе и этим презренным людям, избранным тобою жрецам.

Страх привел в чувство исступленных служителей Ормузда. Один за другим они встали с полу и тихонько пробрались на тот конец храма, где сам верховный жрец, с трудом поднявшийся на ноги, стоял на мраморном пьедестале ступки, возвышаясь над всеми остальными.

Благоговейный ужас, который почувствовал Дарий при первом взгляде на Зороастра, опять сменился гневом, и царь выступил вперед, опираясь на рукоятку меча и как бы угрожая немедленною карой осквернителям храма.

— Вы — недостойные служители Ормузда, — гневно воскликнул он, — ибо вы опьянели от собственного жертвоприношения и оскорбляете храм Премудрого непристойными криками! Посмотрите на этого человека и скажите мне, пророк он или нет?

— Он лжец, это несомненно! — раздался из-за жертвенника голос верховного жреца, который хотел бросить вызов Зороастру под охраною священного огня.

— Он несомненно лжец! — повторили хором все прочие жрецы, повинуясь своему начальнику. — Он маг, идолопоклонник, лжец и отец лжи! Долой его! Убьем его пред жертвенником! Уничтожим неверного, дерзнувшего проникнуть в храм Ахуры Мазды!

Дарий вынул из ножен короткий меч и бросился между Зороастром и жрецами, но Зороастр схватил на лету острый клинок, словно это был тонкий стебель тростника, выдернул его из крепких пальцев Дария, разломал и бросил обломки к ногам царя. Дарий отшатнулся в ужасе, и вся толпа разъяренных людей, в глазах которых еще горело дикое возбуждение сбилась в кучу, как стадо испуганных овец.

— Мне не надо мечей, — сказал Зороастр своим спокойным, звучным голосом.

Тогда верховный жрец с громким криком побежал к жертвеннику и схватил головню из священного огня.

— Это Ариман, дух зла! Он явился сюда, чтоб сразиться с Ормуздом в его собственном храме! Но огонь Премудрого уничтожит его!

Однако под пристальным взглядом Зороастра жрец внезапно остановился, рука его как бы застыла в воздухе и толстая головня, дымясь, упала на землю и рассыпалась по ней тлеющими искрами.

— Не искушай премудрого Ормузда, дабы он не поразил тебя своим гневом, — торжественно произнес Зороастр. — Внемлите мне, служители храма, и исполните слова, нисходящие с небес. Снимите с жертвенника жаровню и высыпьте на пол золу, ибо огонь осквернен.

Жрецы повиновались, безмолвные и трепещущие, только верховный жрец не мог двинуться с места.

Когда жрецы погасили жаровню, разбросали уголья по полу и затоптали огонь, Зороастр приблизился к жертвеннику и обратился лицом к каменной ступке, помещавшейся на краю залы, на восточной стороне. Он положил длинные тонкие руки на плоскую поверхность жертвенника и затем медленно сдвинул их, и вот, между его пальцев, внезапно вспыхнуло мягкое пламя; все выше и выше поднималось оно и остановилось, наконец, посредине, высокое и прямое, как огненное копье, разливая тихое, белое сияние, от которого померк свет лампад и озарилось неземным, ослепительным блеском бледное лицо Зороастра.

Он отступил от жертвенника и окинул жрецов сверкающим взором.

— Если вы истинные служители Ахуры Мазды, воспойте вместе со мною хвалебную песнь, — сказал он, — Пусть слышат ее небеса, пусть вторят ей звезды в заоблачном мире.

Тогда, подняв очи и воздев руки к небу, он запел торжественный гимн, и голос его, спокойный и чистый, покрыл собой голоса всех других.

«Тот, кто истинно правит именем непорочности, пребывает в воле Ормузда».

«Премудрый Ормузд ниспошлет дары людям за дела, которые они совершат в мире во имя правды Господней».

«Тот, кто печется о бедных, отдает царство Ормузду».

«Истина есть лучшее из всех земных благ».

«Слава в вышних, вечная слава Тому, Кто совершенней всех в небесах и воистину праведней всех на земле».

И на то самое место, где только что царили бесчинство, безумие и исступление, снизошел мир, столь же священный и безмятежный, как тихое пламя, зажженное чудесною силой на черном камне жертвенника. Один за другим все жрецы приблизились к Зороастру и упали к его ногам; и первым подошел к нему верховный жрец.

— Ты пророк и служитель Ахуры, — говорили они все поочередно. — Я признаю тебя верховным жрецом и клянусь быть истинным служителем храма и не выходить из-под твоей власти.

И под самый конец, Дарий, безмолвно стоявший поодаль, подошел к нему и хотел преклонить перед ним колени. Но Зороастр взял его за руки, и они обнялись.

— Прости мне то зло, которое я сделал тебе, Зороастр, — сказал ему Дарий. — Ты святой человек, и я воздам тебе такие почести, каких никто еще тебе не воздавал.

— Ты не сделал мне никакого зла, — отвечал Зороастр. — Ты послал за мной, и я явился, чтоб быть тебе верным другом и исполнить свою давнишнюю клятву, данную в шатре под Сузами.

Тогда жрецы сняли с Зороастра его ветхий плащ, заменили его белым одеянием и возложили ему на голову белоснежную митру, а царь вторично снял с своей шеи золотую цепь и собственноручно надел ее на Зороастра, и затем жрецы увели его во дворец.