Полуденный воздух в дворцовом саду был сух и зноен, но в чудной мраморной беседке царила прохлада и слышался мягкий плеск воды. Розовые кусты и ползучие растения не пропускали солнечного света в овальные окна и придавали нежный зеленоватый оттенок восьмиугольной зале, посреди которой бил фонтан, падая мелкими струйками в бассейн, высеченный в полу. На покрытой рябью поверхности тихо и непрерывно колыхались водяные лилии, прикрепившись ко дну водоема своими длинными стеблями.

Негушта чувствовала себя очень несчастной. Зороастр покинул дворец, не предупредив ее ни одним словом, и только по смутным слухам дошедшим до нее через невольниц, она знала, что он уехал на долгий срок. Сердце ее ныло при мысли о всем том, что могло случиться до его возвращения и глаза ее были полны слез.

— Ты здесь одна, моя милая царевна? — раздался позади ее нежный, звучный голос.

Негушта вздрогнула, узнав голос Атоссы. Когда она собралась ответить ей, в ее словах не было и тени того притворного дружелюбия, с каким она говорила накануне. Она была слишком несчастна, слишком огорчена мыслию об отъезде своего возлюбленного, чтоб играть роль или выказывать сердечность, которой не чувствовала.

— Да, я одна, — спокойно сказала она.

— Я тоже одна, — отвечала Атосса, и синие глаза ее заблистали лучами солнца, проникшими вместе с нею в беседку; вся дивная красота ее словно засияла переполнившим ее ликованием. — Придворные женщины отправились торжественною процессией в город, в свите великого царя, и мы с тобой остались одни в дворце. Как здесь чудесно! Как прохладно!

Она села на подушки у окна и стала смотреть на царевну, все еще стоявшую у фонтана.

— У тебя грустный и утомленный вид, дорогая Негушта, — сказала она. — Но ты не должна грустить здесь. Никто здесь не грустит!

Минуту длилось молчание.

— Скажи мне, в чем дело? — сказала она, наконец, вкрадчиво. — Скажи мне, о чем ты грустишь? Быть может, тебе недостает чего-нибудь, быть может, ты тоскуешь о чем-нибудь, к чему привыкла к Экбатане? Скажи же мне, дорогая.

— Что мне сказать тебе?

— Скажи мне, отчего ты печальна? — повторила царица.

— Тебе? — воскликнула царевна, внезапно подняв сверкающие глаза, — сказать это тебе? О, никогда!

Атосса взглянула на Негушту с оттенком печали, как бы огорченная отсутствием доверия с ее стороны. Но юная ёврейка отошла от нее и начала смотреть в сад сквозь покрывавшие окна растения. Тогда Атосса тихо поднялась с своего места и, став сзади Негушты, обняла ее и прижалась своею белоснежною щекой к смуглому лицу царевны. Негушта ничего нё сказала, но затрепетала всем телом, будто к ней прикоснулось что-то ей ненавистное.

— Может быть, ты огорчена тем, что твой друг так внезапно уехал? — шепнула ей Атосса самым нежным тоном сочувствия.

Негушта слегка вздрогнула.

— Нет, — ответила она почти свирепо. — Что это тебе вздумалось?

— Видишь ли… он написал мне два слова перед своим отъездом. Я подумала, что ты рада будешь узнать, что он цел и невредим, — возразила царица, нежно обвивая рукою тонкий стан Негушты.

— Он писал тебе? — повторила царевна в гневном изумлении.

— Да, дорогая моя, — отвечала царица, потупив взор с превосходно удавшимся ей видом замешательства. — Я бы не сказала этого тебе, но мне думалось, что тебе будет приятно узнать что-нибудь о нем. Если ты желаешь, я прочту тебе некоторые места из его письма, — прибавила она, вынимая из складок туники тщательно свернутый кусочек пергамента.

Этого Негушта уже не в силах была вынести. Ее оливковая кожа побледнела, и она вырвалась из объятий царицы.

— О, нет, нет! Я не хочу этого слышать! Оставь меня в покое! Заклинаю тебя богами твоими, оставь меня в покое!

Атосса выпрямилась и холодно взглянула на Негушту.

— Поверь, тебе нет надобности два раза повторять мне, чтоб я оставила тебя в покое. Я хотела утешить тебя, потому что видела, что ты грустишь, и хотела утешить тебя даже ценою своих собственных чувств. Теперь я оставлю тебя, но я не питаю к тебе злобы. Ты очень молода и очень, очень безрассудна.

Атосса задумчиво покачала головой и с видом оскорбленного достоинства вышла из беседки медленною и величавою поступью. Но, идя по саду, она улыбалась сама себе и напевала вполголоса веселый мотив, слышанный ею накануне от египетского актера. Дарий привез из Вавилона труппу египтян и заставил их после пиршества увеселять собравшийся двор музыкой, пением и мимикой.

Эхо слабо повторяло мелодический голос Атоссы между померанцевыми деревьями и розовыми кустами, и звуки его явственно донеслись до ушей Негушты. Смертельно бледная, она простояла некоторое время на том самом месте, где оставила ее царица в немом отчаянии, затем с внезапным порывом бросилась на пол и спрятала лицо в мягкие, голубые подушки. И из глаз ее полились быстрые, жгучие слезы.

Как могло это случиться? Он говорил, что любит ее, а теперь, когда царь услал его на долгий срок, его единственною мыслью было написать не ей, а царице!.. Безумная ревность овладела всем ее существом. Она порывисто прижала руки к вискам; ей казалось, что голова ее готова треснуть от ужасной муки, поглотившей на минуту все ее мысли, потом снова холодная тяжесть легла ей на грудь, и горе ее вылилось в целом потоке слез. Вдруг в голове ее мелькнула новая мысль. Негушта поднялась, оперлась на одну руку и устремила неподвижный взор на свою маленькую золоченую сандалию, упавшую на мраморный пол. Она рассеянно нагнулась, взяла ее в руки и стала сквозь слезы серьезно разглядывать тонкую вышивку и густую позолоту, — под гнетом скорби людям так свойственно сосредоточивать внимание на пустяках.

Неужели царица обманула ее? Как жалела она о том, что не разрешила прочесть письмо! Она никак не думала сначала, что письмо могло быть предназначено для нее самой, и впала в ошибку. Но теперь ей пришла мысль, что царица легко могла выдумать, что получила письмо от Зороастра, или, пожалуй, даже сама нацарапать несколько слов на кусочке пергамента. Негуште страстно захотелось завладеть маленьким свитком и собственными глазами увериться в правде. Ей вряд ли бы удалось решить по почерку, писал его Зороастр или кто другой, но она была убеждена, что признает по какому-нибудь слову, какому-нибудь обороту речи, чье это письмо. Она чуть было не встала, чтоб сейчас же пойти к царице, обличить ее во лжи и потребовать, чтоб она показала письмо. Но гордость ее возмутилась. Ни на одну минуту не должна была она обнаружить перед Атоссой своего оскорбления или хотя бы своей любви к Зороастру…

Но тут же опять перед ней ясно обрисовалась возможность измены Зороастра. Он знал Атоссу и, может быть, любил ее в давно минувшие дни, и теперь старая любовь воскресла в его сердце и умертвила новую, а, между тем, он так искренно клялся Негуште в прозрачную лунную ночь в Экбатане! И, все-таки, он написал не ей, а этой женщине! Неужели это правда? Или это жестокая ложь Атоссы? Под вихрем сомнений и яростного гнева у нее снова брызнули из глаз слезы; она опять Спрятала лицо в бледно-желтые подушки, и прекрасное тело ее затрепетало от судорожных рыданий.

Вдруг она услыхала, что кто-то вошел в маленькую залу и остановился возле нее. Сначала она не решилась поднять головы; она чувствовала себя совершенно ослабевшей и изнеможенной от гнева и огорчения, а, между тем, это была твердая, уверенная поступь мужчины. Шаги замолкли и неизвестный пришелец все еще не двигался с места; она собралась с духом и взглянула на него. Это был сам царь. Как она не догадалась, что никакой другой мужчина не дерзнул бы проникнуть в часть сада, предоставленную придворным женщинам!

Дарий стоял спокойно и смотрел на нее с выражением недоумения и любопытства, казавшимся почти забавным на его строгом смуглом лице. Негушта смутилась и вскочила на ноги с легкою грацией испуганной лани. Она была ленива по природе, но быстра, как молния, когда ею двигал страх или возбуждение.

— Неужели ты чувствуешь себя такою несчастной в моем дворце? — ласково спросил ее Дарий. — О чем ты плачешь? Кто тебя обидел?

Негушта отвернулась и смахнула с глаз слезы; щеки ее ярко пылали.

— Я не плачу… никто… не обидел меня, — ответила она голосом, прерывающимся скорее от замешательства и тревоги, чем от горя, которое она почти забыла, очутившись так неожиданно лицом к лицу с царем.

Дарий улыбнулся, и чуть было не рассмеялся, поглаживая свою густую бороду широкою загорелою рукой.

— Царевна, — сказал он, — сядь. Я хочу сказать тебе несколько слов о чрезвычайном безрассудстве тех, кто говорит… — он запнулся, — кто говорит не полную правду.

Его слова дышали таким чистосердечием и прямотой, что Негушта почти улыбалась сквозь полуосушенные слезы, усаживаясь на подушку у ног даря. Сам он поместился на широкой мраморной скамье, и, стараясь придать лицу серьезное выражение, начал свою речь:

— Я считаю несомненным, что когда человек говорит неправду, то он ожидает, что ему поверят. Итак, при этом должен быть какой-нибудь предмет или обстоятельство, которые могли бы придать его лжи некоторую достоверность. Я видел слезы на твоих глазах, а ты объявила мне, что не плачешь. Очевидно, что ты сказала неправду. Не так ли?

Негушта не могла удержаться от улыбки, взглянув на царя и увидев, каким мягким светом блестели его глаза. Она поняла, что он старается развлечь ее, чтобы дать ей время прийти в себя, и, несмотря на высказанное им так недавно намерение сделать ее своею женой, она чувствовала себя с ним в полной безопасности.

— Царь живет вовеки, — ответила она принятою при дворе фразой для выражения согласия.

— Очень вероятно, — серьезно возразил Дарий. — Это говорится таким несметным множеством людей, что если б это не было правдой, то мне пришлось бы обвинить во лжи все человечество.

Дарий рассмеялся. Негушта тоже засмеялась, хотя вряд ли сумела бы объяснить, почему. Блестящая, живая веселость царя была заразительна. Прежде чем ответить ему, царевна наклонилась и просунула ногу в маленькую сандалию, все еще лежавшую возле нее.

То, что я сказала, было верно в одном смысле и неверно в другом, — начала она. — Я горько плакала, но подавила слезы, услыхав, что царь вошел в беседку и стоит около меня. Таким образом, царь видел только мои слезы, но не видел меня плачущей. Что касается цели, быть может, я хотела выиграть время, чтоб успеть вытереть глаза.

Дарий немного подвинулся на скамье.

— Я знаю, — сказал он серьезно, — я знаю, о чем ты плакала. Я виною тому. Можешь ли ты простить меня, царевна? Я человек опрометчивый и не привык долго обдумывать свои приказания.

Негушта взглянула на него вопросительно.

— Я слишком поспешил отправить его, — продолжал царь. — Если б я дал себе время подумать, то велел бы ему пойти проститься с тобой. Сам по себе он, конечно, не уехал бы, не повидавшись с тобою. Это моя вина. Он возвратится через двенадцать дней.

Негушта закусила губу; в душе ее снова поднялась горькая мысль, что не один только внезапный отъезд Зороастра заставил ее страдать. Вслед затем ей пришло в голову, что царь умышленно отослал ее возлюбленного.

— Почему ты послал его, а не кого-нибудь другого? — спросила она, не глядя на царя и позабыв церемонный тон речи, требуемый этикетом.

— Потому что никому я так не доверяю, как ему, а мне был необходим преданный гонец, — откровенно ответил Дарий.

Негушта посмотрела ему в лицо, ища на нем какого-нибудь признака, который подтвердил бы ее подозрения, но слова его были сказаны серьезно.

— Я думаю… — начала она, и сейчас же запнулась, вся вспыхнув.

— Ты думала, — ответил Дарий, — что я отослал его навсегда, потому что хочу взять тебя в жены? Это было естественно, но несправедливо. Я послал его потому, что был принужден это сделать. Если тебе угодно, я оставлю тебя теперь и обещаю тебе не смотреть на лицо твое, пока Зороастр не вернется.

Негушта потупила взор и покраснела еще сильнее. Она едва верила своим ушам.

— В самом деле, — прошептала она, — быть может, было бы лучше… Я хочу сказать… — она не могла кончить фразы.

Дарий спокойно поднялся со скамьи.

— Прощай, царевна, я поступлю так, как ты желаешь, — серьезно сказал он и направился к двери. Лицо его было бледно и губы крепко сжаты.

Негушта не знала, что ей делать, но мгновенно оценив благородство молодого царя, — человека, от речей которого трепетала вся страна, — подбежала к Дарию, преклонила одно колено и схватила его руку. Он не взглянул на нее, но его рука сильно задрожала под ее пальцами, и он нагнулся, как бы намереваясь поднять ее.

— Нет, — воскликнула она, — пусть господин мой не гневается на свою служанку! Пусть царь исполнит мольбу мою, ибо он царь народов и царь царей!

— Говори, царевна, — ответил Дарий. — Если возможно, я исполню твою просьбу.

— Я желала бы… — она остановилась, и горячая кровь снова залила ее смуглые щеки. — Я желала бы… О, я сама не знаю, чего я желаю, знаю только, что мне хочется поблагодарить тебя за твою доброту и ласку… Я была так несчастна, а ты утешил меня. Я не хотела сказать, что лучше мне не видеть царского лица.

Последние слова она проговорила, наклонив голову и так тихо, что Дарий едва мог уловить их. Но жадный слух его верно истолковал то, что она сказала, и он понял ее.

— Прийти мне к тебе завтра, царевна, в этот самый час? — спросил он почти смиренно.

— О, царь, ведь ты знаешь, что сад всегда полон придворных женщин, — сказала нерешительно Негушта.

— Не бойся, — ответил Дарий, — этот сад будет принадлежать тебе одной. В Сузах есть и другие розовые беседки, в которых могут отдыхать дворцовые женщины. Никто не будет входить сюда без твоего позволения. Прощай, я приду к тебе завтра в полдень.

Он повернулся к ней и заглянул в глаза, а она взяла его руку и безмолвно приложила ее к своему челу в знак благодарности. Затем он ушел, и она услыхала его удаляющиеся скорые шаги. Когда Негушта убедилась, что царь скрылся из вида, она вышла и стала у порога, облитая ярким сиянием полуденного солнца. Она провела рукой по глазам, словно этот свет ослепил ее. Ей казалось, будто в ней произошла перемена, непонятная для нее самой.

В радостной уверенности, что она совсем одна в саду, Негушта побежала по одной из аллей, пересекла ее и направилась по другой.

Но вдруг лицо ее сделалось серьезно, и она попыталась дать себе отчет в том, что происходит в ее сердце. В конце концов, Зороастр уехал только на двенадцать дней, а тем временем она обеспечила себе свободу и право бродить целый день по этим чудным садам, мечтая о нем, сколько душе угодно. А письмо? О, это, несомненно, подлог! Злая царица любит Зороастра и хочет заставить Негушту отказаться от него! Быть может, она найдет случай довести это до сведения царя, когда он придет на следующий день. Он разразится при этом таким царственным гневом, выразит такое отвращение к гнусной лжи! А, между тем, ей почему-то казалось, что у нее не хватит духа сообщить Дарию причину своего беспокойства. Он обошелся с ней так ласково, так сердечно, словно он был ее брат, а не сам великий царь, державший жизнь и смерть в своих руках, — великий царь, одна тень которого приводила в трепет вселенную, а краткое повелительное слово заставляло целый народ браться за оружие и идти к победе. Неужели это был грозный Дарий, человек, убивший своим собственным мечом самозванца, усмиривший в несколько дней мятежный Вавилон и приведший за собою четыре тысячи пленных? Он был тих, как девушка, этот неукротимый воин, но, вызвав перед собою его черты, Негушта вспомнила строгий взгляд, появлявшийся на его лице, когда он был серьезен; она задумалась и медленно пошла по аллее, машинально откусывая своими белыми зубками розовый лепесток и размышляя о многом, но больше всего о том, как бы ей отомстить Атоссе за страдания.

Атосса сразу узнала от своей глазной прислужницы, что утром царь был у Негушты в садовой беседке, и это известие заставило ее серьезно задуматься. Она, конечно, не имела намерения оставлять Негушту на целые часы с глазу на глаз с Дарием — ни одна из женщин не могла остаться равнодушной к утешениям великого царя и Атосса решила не противиться браку царя с Негуштой, так как верила, что в ее власти будет уничтожить иудейскую царевну в тот миг, когда она достигнет вершины своих честолюбивых стремлений.

В этот день царь пожелал принять вечернюю трапезу в обществе одной Атоссы, как это бывало порою, когда он чувствовал себя утомленным придворным церемониалом. На закате солнца они расположились на маленькой уединенной террасе верхнего этажа. Дарий покоился на ложе по одну сторону низкого стола, Атосса — по другую. Воздух был сух и нестерпимо зноен; две чернокожие опахалыцицы безмолвно стояли по обе стороны, из всей силы размахивая пальмовыми ветвями. Царь откинулся на подушки, голова его была не покрыта, и жесткие черные кудри падали ему на плечи; широкою сильною рукой он обхватывал гладкий золотой кубок, стоявший возле него на столе. На этот раз он снял латы, и белая с пурпуром мантия спускалась свободными складками с его туники, но недалеко от него лежал на полу его острый меч из индийской стали.

Атосса приподнялась, опершись на один локоть, и задумчиво устремила синие глаза на лицо царя, как бы ожидая, что он заговорит с ней. Вопреки обычаям, она была одета в греческую тунику с короткими рукавами, схваченными на плечах золотыми пряжками; ее белокурые волосы были собраны на самом затылке в тяжелый узел. Ослепительные руки и шея были обнажены, но над правым локтем блестела толстая, витая золотая змея — ее единственное украшение.

— Царь не чувствует жажды сегодня, — сказала, наконец, Атосса, глядя на полный кубок, который царь держал в руке, но все еще медлил поднести к устам.

— Я не всегда чувствую жажду, — угрюмо ответил Дарий. — Разве ты хотела бы, чтоб я был вечно пьян, как какая-нибудь вавилонская собака?

— Нет, но я не желала бы также, чтобы царь был вечно трезв, как персидский военачальник.

— Какой персидский военачальник? — спросил царь, бросая на нее быстрый взгляд и хмуря брови.

— Да вроде того, которого ты нынче отправил за его трезвость в Ниневию, — отвечала Атосса.

— Я никого не посылал нынче в Ниневию.

— Ну, так в Экбатану, чтоб разведать, сказала ли я тебе правду насчет своего бедного слуги Фраорта, Фравартиша, как ты называешь его, — сказала царица, причем ее синие глаза вспыхнули злою насмешкой.

— Уверяю тебя, — ответил с громким хохотом царь, — что если я до сих пор не велел еще удавить тебя, то только по причине твоей замечательной красоты. Как только ты подурнеешь, то должна будешь умереть.

Царица тоже засмеялась тихим серебристым смехом.

— Благодарю тебя за то, что ты оставляешь мне жизнь, — сказала она. — Я очень красива, я это знаю, но я уже не самая прекрасная женщина в мире.

Она говорила словно шутя, без малейшего признака досады.

— Нет, — задумчиво произнес Дарий. — Я считал тебя прежде прекраснейшею женщиной в мире. Но человеку свойственно изменять свои мнения. И, все-таки, ты удивительно хороша. Мне нравится твое греческое одеяние.

— Не послать ли мне точно такое же Негуште? — спросила Атосса, нежно улыбаясь и приподняв свои тонкие брови.

— Она не нуждается в твоих заботах, — ответил со смехом Дарий. — Но это, во всяком случае, славная шутка. Ты скорее пошлешь ей индийскую змею, чем наряд.

— Да, — подтвердила царица, лучше, чем кто-либо, понимавшая странный характер Дария. — Ты не думаешь же, в самом деле, что я могу относиться без ненависти к женщине, которую ты находишь красивее меня? Ведь это же было бы неестественно! Какое несчастье, что она предпочла самому великому царю трезвого персидского военачальника!

— Правда, это большое несчастье; но ты бы должна этому радоваться.

— Я хочу сказать, что тебе придется горько раскаяться, когда ты сделаешь ее своею женой, — невозмутимо продолжала Атосса.

Дарий поднял кубок, который все еще придерживал рукой, поднес его к губам и разом осушил. Когда он снова опустил его на стол, Атосса поспешно встала и сама наполнила его из золотого кувшина. Вино было из Шираса, темное, сладкое и крепкое. Царь взял в руки маленькую белую ручку стоявшей возле него Атоссы и начал ее рассматривать.

— Красивая рука, — сказал он. — У Негушты пальцы чуть-чуть покороче твоих, немножко потоньше и не такие гибкие. Взять мне в жены Негушту или нет? — Он подмял на нее глаза при этом вопросе и засмеялся.

— Нет, — отвечала Атосса тоже со смехом.

— Выдать мне ее замуж за Зороастра?

— Нет, — ответила она опять, ее смех ее был уже не так натурален.

— Что же мне сделать с ней? — спросил царь.

— Удави ее, — без малейшего колебания сказала Атосса, мягко, но страстно сжав его руку.

— Если бы ты была царем, то в Персии люди часто умирали бы внезапною смертью, — сказал Дарий.

— Мне кажется, что и теперь убивают немалое количество людей. Быть может, один или двое…

Лицо царя вдруг омрачилось, и он выпустил руку Атоссы.

— Слушай, — сказал он. — Я люблю шутки, но твоя шутка зашла слишком далеко. Не делай зла Негуште, иначе я навсегда положу конец твоим шуткам и употреблю для этого верное средство. Твое белое горлышко будет не так красиво, когда его перетянут веревкой.

Царица закусила губы. Царь редко говорил с ней серьезно, и теперь она испугалась его слов.

На следующий день, отправившись в сад, Атосса увидала двух высоких копьеносцев, охранявших вход, и когда она хотела войти, они скрестили свои копья над мраморною дверью и молча преградили ей путь.

Атосса в изумлении отступила назад и простояла с минуту неподвижно, переводя, взор с одного стражника на другого, стараясь прочесть что-нибудь на их тупых лицах. Потом она положила руку на их копья и попробовала сдвинуть их с места, но это ей не удалось.

— Кто поставил вас сюда, собаки? — гневно воскликнула она. — Разве вы не знаете царицу? Дайте мне дорогу!

Но воины-гиганты не ответили и не опустили оружия.

— Проклятые рабы! — сказала она сквозь зубы. — Я велю распять вас обоих еще до заката солнца! — Она повернулась и пошла во дворец, но ее радовало уже то, что рядом никого не было. В первый раз в жизни она встретила сопротивление со стороны подчиненных, и ей не легко было это перенести. Но когда она узнала, что стражники действовали по приказанию великого царя, она молча склонила голову и вернулась в свои покои, чтобы обдумать, как ей теперь быть.

Она ничего не могла предпринять. Слово царя было непреложным законом. Он отдал приказ пускать в сад о Дну только Негушту и заграждать в него доступ всем другим, не исключая и самой Атоссы; он сам поставил накануне у входа в сад стражу и сам отдал ей свое повеление.

Целых одиннадцать дней дверь оставалась запертой но Атосса не возобновляла больше своих попыток. Дарий жестоко отплатил бы ей за такое нарушение его воли, и она понимала всю щекотливость своего положения. Она покорилась и постаралась занять свои мысли другими предметами.

Каждый день, за час до полудня, Негушта горделиво проходила в ворота и исчезала среди розовых и миртовых аллей, и каждый день, в тот самый миг, как солнце достигало зенита, царь проходил мимо копьеносцев и точно так же исчезал в глубине сада.

Дарий сделался вдруг так холоден и суров в обращении с царицей, что она не осмелилась даже намекнуть ему на столкновение со стражей, опасаясь внезапной вспышки его гнева, которая могла бы положить конец ее существованию при дворе, а, весьма вероятно, и самой ее жизни.

Что касается Негушты, у нее было множество поводов для размышлений и немало времени для грез. Если нельзя было сказать, что дни Негушты проходили счастливо, то, по крайней мере, полная свобода, которой она пользовалась, делала их сносными. Царь окружил бы ее рабынями, осыпал бы ее драгоценностями и богатыми дарами, если б она согласилась принять их. Она говорила, что у нее есть все, что нужно, и говорила это с некоторым высокомерием; но, как бы то ни было, посещения Дария сделались мало помалу главным событием дня, и с каждым днем они становились продолжительнее, так что, наконец, царь стал показываться у выхода, когда уже почти смеркалось. Она ждала его всякий раз в восьмиугольной беседке, и царь запретил ей даже вставать при его появлении. Дарий занимал свое обычное место на мраморной скамье возле Негушты, лежавшей на подушках и непринужденно разговаривавшей о всевозможных предметах.

В этот вечер ей показалось, то Дарий молчаливее, чем всегда, и что смуглое лицо его немного побледнело. Вид его был утомленный, как после тяжелой борьбы, и Негушта вдруг оборвала свою речь, ожидая не скажет ли ей царь чего-нибудь.

Молчание нарушалось только плеском маленького фонтана и тихим, мягким журчаньем крошечных струй, колыхавшихся у края водоема.

— Знаешь ли, Негушта, — сказал, наконец, Дарий усталым голосом, — что я совершаю теперь одно из худших дел во всей своей жизни?

Негушта вздрогнула, и тени на лице ее потемнели.

— Скажи лучше, самое доброе дело, какое ты когда-либо совершал, — прошептала она.

— Это не злое дело, а безрассудное, — сказал царь, опершись на руку подбородком и наклонившись вперед. — Я лучше хотел бы, чтоб оно было безрассудное, лишь бы не злое, но я боюсь, что оно и безрассудно, и зло.

Негушта легко могла предугадать, что скажет ей царь. Она знала, что от нее зависит переменить разговор, засмеяться или прервать царя, но она этого не сделала. Она почувствовала страстное желание услышать от него, что он ее любит. Что могло быть в этом дурного? Он был так честен и добр, что всегда остался бы для нее только другом, и никем иным. Он был царь мира; если б он не был милостив и прямодушен, то одно только его слово — и имя Зороастра сделалось бы лишь воспоминанием об умершем, еще слово — и Негушта стала бы женою царя. Он был царь земли, его тень была для людей жизнью и смертью, его малейшее желание — законом, приводимым в исполнение сотнями тысяч воинов. Между ним и его желаниями не стояло ничего, — ничего, кроме врожденной правды и справедливости, в которые он так царственно верил, Негушта чувствовала, что может положиться на него, и жаждала из простого любопытства, как ей казалось, услышать его слово любви. Ей казалось, и она сама не знала, почему, что так сладко подчинить своей воле этого могущественного повелителя, сознавать, что в ее власти запретить или позволить говорить тому, кому все повиновались и кого все боялись не меньше самой смерти.

Она спокойно взглянула на него, отвечая:

— Как может быть дурно или безрассудно с твоей стороны делать других счастливыми?

— Это кажется невероятным, а, между тем, вся сила моего разума говорит мне, что это так, — серьезно возразил Дарий. — Вот я сижу с тобой, день за днем, обольщая себя мыслью, что помогаю тебе приятно проводить время, пока…

— Ты ничуть не обольщаешься, — мягко прервала его Негушта. Почему-то ей не хотелось, чтоб он произнес имя Зороастра. — Я не могу выразить тебе, как я благодарна…

— Я должен быть благодарен, — перебил ее в свою очередь царь. — Я должен быть благодарен за то, что ты позволяешь мне каждый день видеть тебя, за то, что ты беседуешь со мной и кажешься довольной, когда я прихожу… — Он запнулся.

— Что ж в этом дурного и безрассудного? — спросила Негушта и с улыбкой взглянула ему в лицо.

— Это хуже, чем мне хотелось бы думать, — ответил царь. — Ты говоришь, что время проходит приятно для тебя. Неужели ты думаешь, что для меня оно проходит менее приятно? — Его голос понизился, и он продолжал глубоким, нежным тоном: — Я сижу здесь день за днем, и день за днем я люблю тебя все больше и больше. Я люблю тебя, что пользы скрывать это, если б я и мог это скрыть? Ты знаешь это. Быть может, ты жалеешь меня, хотя и не любишь. Ты жалеешь меня, меня, держащего всю землю под ногами своими.

Он вдруг остановился.

— Я, право, желала бы, чтоб ты не любил меня, — серьезно сказала Негушта. Она опустила голову. Слова царя доставляли ей несказанное наслаждение, и она боялась, как бы взор ее не выдал ее чувств.

— Это все равно, что желать, чтоб пажити не горели, когда солнце опаляет их и нет дождя, — ответил он с мимолетною горечью. — Я рад уже тому, что моя любовь не оскорбляет тебя, что ты согласна считать меня другом…

— Согласна! Да я не знаю почти ничего сладостней твоей дружбы! — воскликнула царевна. Глаза Дария сверкнули мрачным пламенем.

— Почти! Да, поистине, моя дружба и любовь другого, сладостней этого нет ничего! Чем была бы моя дружба без его любви? Клянусь Ормуздом, я хотел бы, чтоб это была моя любовь, а его дружба! Я хотел бы, чтоб Зороастр был царем, а я Зороастром, слугою царя! Я отдал бы всю Персию и Мидию, Вавилон и Египет, чтоб услышать, как твой сладкий голос сказал бы мне: «Дарий, я люблю тебя!» Я отдал бы правую руку свою, вырвал бы сердце из груди, вынул бы душу из тела, отдал бы жизнь и всю силу свою, славу и царство свое, чтоб услышать из уст твоих: «Приди, мой возлюбленный, обними меня!» Ты не знаешь, что такое моя любовь, не знаешь, что выше небес поднимается ее поклонение тебе, что полнота ее не вмещается в пределах земли, что она глубже пучин морских по своей неизменности, что она вечно будет жить для тебя.

Царевна жалела в душе, что допустила это признание, но ни за что в мире не отдала бы она теперь услышанных ею слов. Она прикрыла глаза рукой и безмолвствовала, — ей нечего было сказать. Какое-то незнакомое волнение овладело ею и сомкнуло ей уста.

— Ты молчишь, — продолжал царь. — Ты права. Что можешь ответить мне? Мой голос звучит подобно бреду сумасшедшего, прикованного к цепи, которой он не может порвать. Все, все принадлежит мне, одного только нет у меня — твоей любви, которую ты отдала другому. О, если б я имел ее! Если б я обладал твоею любовью, я почувствовал, бы в себе силу превзойти своими подвигами все дела людские. Кто этот человек, которого ты любишь? Начальник крепости? Воин? За то, что ты так почтила его и вознесла на престол своего сердца, я тоже почту его и вознесу над всеми людьми, и весь народ преклонится перед ним. Я издам повеление, чтоб ему молились, как Богу, — этому человеку, которого любовь твоя сделала Богом. Я воздвигну вам обоим величественный храм и войду в него со всем своим народом, и паду ниц перед тобою, и буду поклоняться тебе. Пусть тот, кого ты любишь, просит у меня, и чего бы ни попросил он, я дам тебе и ему. В целом мире не останется, ничего, чего ты могла бы пожелать, я все отдам тебе. Разве я не царь всей земли, не царь всего живущего, кроме тебя?

Дарий, внезапно поднявшись со скамьи, стал ходить взад и вперед по мраморным плитам. Царевна все еще молчала, подавленная и устрашенная его словами, которые в его власти было исполнить все до одного, если б он только захотел. Вдруг он остановился перед нею.

— Не правду ли я сказал, что моя речь — бред сумасшедшего, что я говорю, как безумец, лишенный всякого смысла? Что могу я дать тебе, чего бы у тебя не было? Что могу я придумать для тебя, в чем бы ты имела нужду? Разве нет у вас обоих всего, всего того, что вмещает в себе земля для смертных? Разве ты не любишь и не любима взаимно? Разве ты не обладаешь всем, решительно всем, на свете? Ах! горе мне, что я властелин народов, а, между тем, не могу зачерпнуть ни одной капли из родника блаженства для утоления жажды, снедающей мою истерзанную душу! Горе мне, что я правлю всею вселенной и попираю всю землю ногами своими, а не могу иметь того, что только и есть совершенного на земле! Горе мне, Негушта, что ты жестоко похитила мир души моей и что я не могу вновь обрести его, и никогда не обрету его!

Могучий, смуглый перс стоял, ломая руки; его лицо было бледно, черные глаза пламенели безумным огнем. Негушта не смела взглянуть на бурю, которую сама вызвала; трепеща всем телом и поникнув головой она прижала руки к груди.

— Нет, ты права! — воскликнул он с горечью. — Не отвечай мне ничего, потому что у тебя не может найтись для меня ответа! Твоя ли вина, что я безумен? Ты ли сделала то, что я так люблю тебя? Я увидел тебя один краткий миг, и полюбил тебя, и люблю, и буду любить, пока небеса не низвергнутся, пока смерть не занесет в свой свиток имена всех человеческих существ! Ничего, ничего не можешь ты сказать или сделать! Это не твоя вина, не твой грех. Но из-за тебя и через тебя я погибаю… я сломлен, как дерево во время бури, опален и истощен, как зверь, умирающий под солнцем пустыни. Из-за тебя, и ради тебя, и через тебя я навеки уничтожен и осужден безнадежно томиться в адской темнице своего жалкого величия, в нёобъятной бездне безысходного отчаяния!

С тоской Дарий упал к ногам Негушты, распростершись на мраморном полу, и спрятал лицо в складках ее мантии.

Негушта не была бессердечна. Она, без сомнения, пожалела бы всякого, кого увидала бы в таком горе и отчаянии, если б даже причина их не была так близка ей самой. Но ко всем чувствам, внезапно овладевшим ею, к состраданию, страху и самообвинению, присоединилась неясная мысль, что никто никогда не говорил так, как этот человек, что никогда еще ни один любовник не изливал своей любви так пламенно и неудержимо, и смутная догадка, что она стоит лицом к лицу с чем-то более великим, чем все, что ей довелось испытать до сих пор, еще усилила и страх ее, и сострадание.

Негушта не могла вымолвить ни слова, но она лишь протянула свою маленькую ручку и положила ее на густые черные волосы царя, подобно тому, как мать успокаивает кроткою лаской вспышку гнева в своем ребенке. Дарий не отстранил ее руки. Тогда она подняла его голову, положила ее к себе на колени, и гладя ее своими нежными пальцами, заговорила с ним.

— Ты очень печалишь меня, — произнесла она почти шепотом. — Я желала бы, чтоб ты был любим, как ты того заслуживаешь, чтоб женщина, более меня достойная., дала тебе все, чего не могу дать я.

— Нет женщины, более достойной, чем ты, — ответил он тихо.

— Не говори так, — мягко возразила она, — напротив, их очень много. Прости меня и… и забудь меня… Вычеркни этот час из своих воспоминаний и примись за совершение тех великих и благородных дел, для которых ты явился в мир. Нет человека более великого, более благородного, более великодушного, чем ты!

Дарий поднял голову с ее колен и встал.

— Я сделаю все, только не позабуду, — сказал он. — Ради тебя я совершу великие и добрые дела. Ради тебя я буду великодушен, ради тебя буду благороден. Пока мир существует, будут жить и дела мои, а вместе с ними память о том, что они были совершены ради тебя. Исполни только одну мою маленькую просьбу.

— Проси всего, всего, что хочешь.

— Негушта, ты знаешь, как искренно я люблю тебя… Нет, нет, не бойся, ты больше не услышишь безумных речей. Скажи мне только… скажи мне, если б ты не любила Зороастра, то полюбила бы меня?

Негушта густо покраснела. Она поднялась и взяла простертые к ней руки царя.

— Да, да, ты так достоин любви, Дарий… Я, конечно, могла бы тебя полюбить.

Она говорила совсем тихо, и слезы стояли в ее глазах.

— Да благословит тебя милость премудрого Ормузда! — воскликнул царь, и лицо его внезапно как бы озарилось ярким светом. Затем он с жаром поцеловал обе руки царевны и, бросив на нее долгий взгляд, повернулся и оставил ее.

Никто не видал в этот день царя, и никто не знал, где он находится, кроме двух копьеносцев, стоявших у двери его покоя. Он лежал без движения на своем ложе, устремив сухой, воспаленный взор на расписную резьбу потолка.