Вербное воскресенье, Москва проснулась задолго до света. Помолившись, с нетерпением ждала солнца, а чтобы не выказать суетливости и чрезмерной охотки, не подобающих государству Российскому, стольному граду, наследнику славы святого Константинополя, Рима, древнего Киева и собственной древности, чтобы от самой себя скрыть детство свое, – Москва ханжески позевывала, закатывала глаза на иконы и благоверно вздыхала.

Государь Алексей Михайлович поднялся в тот день, по своему обычаю, в четыре часа. Постельничий Михаил Алексеевич Ртищев, гоняя постельников и стряпчих, убрал царя. Царь помолился в одиночестве, а потом с женою, царицей Марией Ильиничной, пошел к заутрене в Благовещенскую церковь. Вместе с царем службу слушали ближние бояре, родовитейшие князья и высокие думные дворяне.

Все собрались ради праздника и величайшего в Московском государстве праздничного действа.

Москва тем временем охорашивалась, как селезень перед утицей. Перышко к перышку, и каждое перышко с отливом.

На Красной площади расцвел превеликий маков цвет. Был тот цветочек Лобным местом. Укрыли его алыми сукнами, увенчали налоем, крытым зеленым бархатом, а на бархат положили Евангелие. Выставили иконы Иоанна Предтечи, чудотворца Николы, Казанской Богородицы.

От Лобного места к Спасским воротам дорогу оградили надолбы, крытые красным сукном.

В приказе Большого дворца дьяки рядили огромную вербу. Чего только не навешали на нее: яблоки, цветы, заморские сушеные фрукты в расшитых мешочках, зелень, детские игрушки, крестики, иконки, ветки пальм, а по другому – вайи… Вербу привезли на Красную площадь в санях, поставили у Лобного места, на вербу посадили четырех певчих мальчиков.

Возле кремлевских кладовых стоял высокий веселый гомон, точно галочья стая слетела с осеннего поля. Это восемьсот счастливых мальчиков, стрелецких детей, получили разноцветные кафтаны и сукна, чтобы метать их под ноги шествию, а в награду – пряники да денежки.

Солнце взошло наконец. Москвичи потянулись на Красную площадь. Кто в чем… да в том, чтоб соседа переплюнуть, щеголиху перещеголять, богатому – чтоб богатого перебогатить, нищему – нищего перенищенствовать, калеке – калеку перекалековать!

Только ведь перед грязью все равны. А грязи в Москве – лошади по брюхо, мужику пешему по грудь, бабонькам по шею. А Москве – весело! Коль перед грязью все равны, стало быть, в грязи-то все ровня.

Словно козлики, словно козочки! Горожане с горожанками, дворяне с дворянками, купцы с купчихами, стрельцы со стрельчихами, попы с попадьями – с доски на досочку, с кирпича на кирпичик, где по бревнышку, где по жердочке, а где – боже ты мой! – через мост.

Прыг да скок.

Сам в грязь – и жену уволок!

На Кукуе молодцы, до молодиц молодцы, сапоги надели до того высокие, аж дальше некуда.

– А ну, ласточки! Садись на руки – в колыбельке-то давно, чай, не качались!

– Ах, ведь и не упомним!

– А давно ли венчались?

– Упаси боже!

– Гоже!

Молодцов было шестеро, а желающие переехать через грязь тоже были.

Дошла очередь дворяночки, а дворяночка со служанкою. Ох уж эти служанки! Ноги быстры, глаза шустры, язык остер, что тебе осетр!

Служаночку-то и подхватили молодцы как пушиночку, поставили на место сухое, с поклоном и норовят вслед за ней, оставивши госпожу.

– С ума спятили! – шепчет молодка. – Со света она меня сживет за ваши шуточки. Не погубите!

Посмотрели ребята на дворяночку издали – царь-колокольня. Платье золотыми цветами расшито, каждый цветок с блин, а в самой-то дворяночке то ли десять пудов, то ли шестнадцать. Перемигнулись ребята и пошли.

Села дворяночка на руки – будто ветер тополям вершинки пригнул. Шаг вперед, а другой – куда занесет. Шли-шли, да и разжали руки, бесстыдники. А дворяночка не будь дурой – правой ручкой правого, левой левого да всех шестерых и утащила с собой. А того, что у нее в правой-то был, на воздуси подняла, а того, что в левой был, тоже. И, поднявши, стукнула их лоб об лоб, плюнула сначала правому в очи, потом уж и левому и пошла себе к служанке.

Служанка вокруг госпожи захлопотала, принесла из лужи воды в шапочке своей. Обмыла кормилицу, обчистила, сама, чтоб той не обидно было, попачкалась.

И пошли они дальше, пошли сохнуть на площадь Красную. Ветерок по Москве гулял не холодный, а в толпе, где каждый третий в грязи увяз, – не стыдно.

В дом к драгунскому начальнику Лазореву зашла принаряженная соседка, жена протопопа Казанской церкви Ивана Неронова.

– Любаша, готова ли? – по-волжски пропела она.

– Готова, матушка!

Любаша вышла в горницу в праздничном одеянии. На голове кика, шитая золотом, с жемчужными нитями, окаймляющими лицо, с жемчужной поднизью, ниспадающей на лоб. Убрус с золотым шитьем низан жемчугом. Стоячий воротник, ожерелье, тоже в жемчуге. Опашень голубой, шелковый, на бобровом пуху. От подола к рукавам – вошвы из алого атласа, шитые зелеными камушками: хризолитами, изумрудами, кошачьим глазком.

– Царица! – всплеснула руками протопопица.

– Чай, теперь полковничья жена! – засмеялась Любаша, сама смущенная великолепием и красотой своего нового наряда: отец, провожая дочку в стольный град, подарок сделал.

– Пошли, не опоздать бы! – спохватилась протопопица.

Покрестились на иконы, пошли-посеменили на Красную площадь.

Лазорев хоть и не исполнил тайного приказания Бориса Ивановича, но был у боярина в милости. Дали Андрею чин полковника, поставили ему под команду майора Якова Ирвина, четырех капитанов: Петра Дятлова, Юрия Брюса, Юрия Вынброка, Петра Шарля; четырех поручиков: Якова Дутстерна, Степана Ровена, Павла Teса, Нильса Арталя и полкового квартирмейстера Анца Флюверка.

Драгун надлежало поверстать из гулящих людей и отправляться на юг – собирать разбредшееся войско Кондырева, а собравши, идти на помощь донским казакам.

Отпуском драгун ведали дьяки Назарий Чистый и Алмаз Иванов.

Поселили драгун в Девичьей слободе и в Лужниках. Ставка их помещалась в Ворониной слободе, возле Андроникова монастыря, там же Земский приказ выделил для двух сотен драгун из немцев шестнадцать дворов.

Драгунам обещали выдать трехмесячный оклад, но, как всегда, тянули. Лазорев серчал, обивал пороги приказов: драгуны – лихие люди – пошаливать начинали. А Любаше печаль. Трех недель с мужем не пожила, а его опять в дали далекие отсылают. И горевала, и гордилась мужем: женился поручиком, а через год уже полковник!

Поглядеть бы, как идти будет по Красной площади на виду у всех.

Алексей Михайлович после утренней службы успел-таки вздремнуть и теперь смотрелся в зеркало. Он был в исподнем. Разоблачился, чтоб облачиться в праздничные царские одежды-вериги.

Из зеркала глядел на него молодой здоровый мужик, гладкий, румяный, хотя румянец от поста и поблек, словно зима дохнула на розовое стекло. Губы мягкие, алые, борода чесаная. Глаза – лесные колокольчики, в них смеху бы звенеть, а не звенится: у царей одна забота – достоинства не уронить. Сидеть на русском престоле – это ведь на русском престоле сидеть. Не прибили – Бог миловал. Не прокляли – и на том спасибо. Все еще впереди.

Да и не больно-то плохо в царях. Вспомнил кречетов своих да челигов. На последней охоте Свертяй добыл двух совок в великом верху. На одну с десяток ставок ушло, на другую – все двадцать. Вторую совку вырвал за две сажени от земли. Славная птица Свертяй!

И опять глянул царь в зеркало. Увидал свою улыбку, все еще не сбежавшую с лица от воспоминания. Задержал улыбку. Хорошая улыбка. Что с правой, что с левой стороны.

Засмеялся государь и хлопнул в ладоши:

– Одеваться!

Шествие двинулось через Успенские ворота. За двумя хоругвями по двое шли диаконы, за диаконами, по трое, – священники, за священниками – протопопы и запрестольный образ с ними.

– Вот он, мой-то! – подпрыгивала на носки протопопица, толкая Любашу. – Видишь, крест несет? А другой крест несет Никон, друг царя.

– Вижу, вижу! – отвечала Любаша.

Разбрызгивая солнечные зайчики, торжественно и весело плыли два хрустальных креста. Их осеняла золотая вычурная рипида. В Иерусалиме рипида была обыкновенным опахалом, только в северных странах не больно-то вспотеешь, – и рипида, нужная вещь, превратилась в непонятный, но зато золотой символ.

За рипидой несли соборные иконы. Под их сенью вышагивали протопопы, успенский и благовещенский, а за ними – певчие с образом Богородицы. Перед образом диаконы несли две зажженные свечи.

И, наконец, за соборными ключарями шел патриарх Иосиф в малом облачении, с посохом. По правую руку от Иосифа диаконы несли Большое Евангелие в бархатном ковчеге. По левую руку – крест на мисе, самый дорогой в Московском царстве крест.

Иосиф был стар, слаб, его пошатывало.

Кто-то сказал:

– Не жилец.

– Типун тебе на язык! – зашикали в толпе на болтуна.

Двое соглядатаев бросились к нему, но толпа не выдала, заслонила, заширяла соглядатаев в бока:

– А ну, не крутись! Не мешай патриарха лицезреть!

За Иосифом несли кресты – золотой, жемчужный, большой – и Малое Евангелие. За крестами надвигалось на площадь вызолоченное и ожемчуженное высшее духовенство.

Толпа восторженно насчитывала:

– Три митрополита!

– Два архиепископа!

– Епископ!

– Архимандритов десять!

– Игумнов десять же.

– Протопопов пятнадцать.

– Священников тьма и диаконов тоже.

Священников было триста, диаконов двести.

За патриаршим шествием колыхалось соболиное государево. Дьяки, дворяне, стряпчие, стольники, окольничие, думные люди и ближнее боярство. И посреди этого шествия лучших людей государства – самый наилучший, наимудрый, пресветлый, предобрый, наипрекраснейший государь Алексей Михайлович. Шел он и улыбался. Теплу, солнцу, народу, празднику, и народ от удовольствия покрякивал и на солнышко, жмурясь, поглядывал.

Государево шествие охраняли полковники…

– Мой! – воскликнула Любаша. – Андрюша, Андрей Герасимыч.

Ход остановился у Покровского собора. Государь и патриарх встретились у придела «Входа в Иерусалим». Пошли помолиться.

Там же, в соборе, их облачили в Большой наряд. Бармы, шапка, держава, посох. Все из золота, усыпано драгоценными камнями, отделано прозрачными эмалями, и за все плачено деньгами страшными, несусветными. За одни только бармы, сделанные по образу диадемы благочестивого греческого царя Константина, было заплачено 18 325 рублей.

Выряженные так, что без помощи двинуться нельзя, два первостепенных российских артиста вышли из собора.

Началась игра в Иисуса Христа.

Перед въездом в Иерусалим Иисус Христос остановился у горы Елионской и послал двух учеников в селение. «Там, – сказался он им, – вы найдете осла, на котором никто еще не ездил. Возьмите его и приведите ко мне. Если спросят, зачем вы берете осла, скажите: он надобен Господу нашему». Ученики привели осленка, положили на него свои одежды. Иисус сел и поехал в Иерусалим. А люди устилали путь его своими одеждами и ветками вайи.

В Вербное воскресенье в Москве сцену эту разыгрывали на московский лад.

Выйдя из собора, Иосиф благословил образа и кресты, и их возвратили в Успенский и другие кремлевские церкви и соборы.

Патриарх и царь взошли на Лобное место. Иосиф преподнес Алексею Михайловичу пальмовую ветвь, привезенную греческими монахами из-за моря, а потом веточку московской вербы с черенком, обшитым черным бархатом. Самые знатные бояре, самое высшее духовенство, самые влиятельные государственные люди были удостоены этого отличия вербного.

Осля – великолепная лошадь в белом коптуре, окруженная пятью патриаршими дьяками в шитых золотом кафтанах, с патриаршим боярином при узде, – стояла подле Лобного места. Рядом сани с шестеркой лошадей, а в санях кадка с разряженной в приказе Большого дворца вербой.

Когда все, кому полагалось, получили по веточке, архидиакон открыл Евангелие, лежащее на налое, и прочитал до слов: «И посла два от ученик».

Учеников изображали соборный протопоп с ключарем. Они приблизились к патриарху. Тот благословил их.

– Пошли! Пошли! – зашумела толпа.

«Ученики» направились к центру Красной площади, к осле.

В роли патриаршего боярина, державшего ослю за узду, была всего одна фраза, и он проорал ее во всю мочь, чтоб люди слышали, чтоб патриарх с царем остались довольны:

– Что отрешаете осля сие?

Ученики хором рявкнули:

– Господь требует!

Настала очередь царя и патриарха. Поддерживаемые под руки, прошли они к осле. Патриарха взгромоздили на лошадь, дали ему в руки Евангелие и крест. Царь взял коня за конец повода, за середину взялся Борис Иванович Морозов, под уздцы – два дьяка дюжих, государев и патриарший, да еще патриарший конюшенный старец.

Неземно, хрустально зазвенели голоса мальчиков-певчих в белых, слепящих глаза одеждах. Им ответили мальчики, сидящие на вербе:

– Осанна!

Тронулись.

Впереди государев жезл, потом верба на шестерке рысаков, свеча, царское полотенце, царь, облепленный слугами, как мухами, и осля, смирный, вконец закормленный конь.

Двинулись к Спасским воротам по кафтанам и сукнам, что метали под ноги дети стрельцов. И тут, конечно, ударили во все колокола – любимое московское развлечение. Народ зашевелился, пошел локтями работать, чтоб в Кремль успеть, к Успенскому собору, куда теперь переносилось действо и где можно было отхватить что-нибудь святое со святой великой вербы, хотя бы прутик.

Иосиф хмурился. Царь улыбался, он посматривал на людей и радовался: «Народу много, все веселы, удался праздник и на этот год!» И вдруг через цепь стрельцов к нему рванулись и прорвались люди в холщовых одеждах:

– Государь, прими челобитную!

Алексей Михайлович принял бумагу, и тотчас нарушителей покоя стрельцы и драгуны взяли в железное кольцо.