Напротив Тармиты беглецы переправились в больших лодках на правый берег Окса и сожгли суда, чтобы они не достались македонцам. Отсюда путь лежал по горам и пустыням до Наутаки — города, расположенного недалеко от Мараканды.

Впереди ехали согдийцы и дахи Спантамано. Воины из Мараканды, Бахара, Наутаки, Пенджикента и других мест Согдианы распевали песни — долгие странствия по далеким, чужим краям закончились, кони согдийцев ступали по родной земле.

Иным было состояние бактрийцев. Толпа многочисленных сородичей жреца Вахшунварты, его вооруженных слуг, жен и детей, среди которых выделялась редкой красотой четырнадцатилетняя Рохшанек, а также семейства других бактрийских жрецов и старейшин, бежавших вместе с Вахшунвартой, тосковали о покинутой Бактриане и тревожно глядели вперед, невесело размышляя о будущем. Оно не сулило им ничего хорошего.

Персы же, замыкавшие это скорбное шествие, были трижды мрачней унылых бактрийцев, и угрюмей всех казался их предводитель Бесс. Он долго отговаривал Вахшунварту и Спантамано от бегства в Наутаку, но они его не послушались. Без них же Бесс не решился остаться в Бактре, боясь не столько Александра, сколько мести туземцев. И вот он ехал сейчас во главе своего отряда, проклиная судьбу, которая так немилостиво с ним обошлась. Все меньше и меньше друзей оставалось у Бесса, все больше становилось врагов. Самым опасным из них был Спантамано. После ухода из Бактры в нем произошла разительная перемена. Согдиец держит себя не так, как держал прежде, и это не укрылось от глаз Бесса. Раньше потомок Сиавахша с утра до ночи орал во все горло песню о разбитом горшке, хохотал на каждом шагу и не упускал случая позубоскалить. Сейчас он вопреки своему обычаю, не пел, не смеялся и не разговаривал. Все эти дни он озабоченно посвистывал и сосредоточенно думал. О чем? Этого не знал никто в целом мире. А неизвестность настораживала, пугала Бесса.

— Посмотрим.

— Там видно будет.

— Время покажет.

Так отвечал Спантамано, когда его спрашивали, что он станет делать после приезда в Наутаку.

Вместе со Спантамано ехал в Наутаку и бледный перс Датафарн. Странный это был человек — все время хмурился, никому не задавал вопросов, никому не отвечал, всех сторонился, и только Спантамано улыбался иногда своей обычной грустной улыбкой.

— Ты почему такой? — спросил его Спантамано.

— Какой?

— Ну… вот, смотри: солнце кругом, птицы летают, ящерицы бегают, все радуются, а ты угрюмый. Почему?

— Что — солнце? — печально ответил Датафарн. — Солнце всходит, заходит, а мир… мир остается злым и темным, как всегда.

— Как ты сказал? — удивился Спантамано. — Мир — всегда злой и темный?

— Конечно! Разве горе и мука, которым не видно конца, разве кровь, что каждый час льется на земле, разве землетрясения, извержения огнедышащих гор, ураганы, град, потоп, война, пожары, мор — все это не говорит, что миром правит зло?

— Хм… — Спантамано растерянно поглядел на Датафарна. — Я не думал о таких вещах. Но… кажется мне: ты не прав. Только ли зло на земле? А сила добра? Какой же ты приверженец Заратуштры, если не чтишь Охрамазду, бога добра и света?

— Добро? — Датафарн усмехнулся. — О люди! Вы видите в словах только оболочку, но не добираетесь до их внутреннего смысла. Что такое добро? Чистого добра не бывает. Все зависит от того, кто совершает действие. Понимаешь?

— Нет, — откровенно признался Спантамано.

— Ну вот, если тигр нападет на буйвола, он совершит — что? Добро для себя — ведь коли он не съест буйвола, то умрет с голоду. Верно?

— Ну.

— И если буйвол распорет тигру брюхо, то он тоже совершит добро добро для себя. Так?

— Так.

— Значит, добра самого по себе нет. Корень всего на земле — голод. Каждое существо хочет есть. Чтобы не умереть с голоду, оно ест других. Чтобы оправдать свой поступок, оно объявляет жертву носителем зла, а себя — носителем добра. Добро — это просто красивое слово, которым прикрывают зло. Суть жизни в том, чтобы есть друг друга.

— Ты говоришь о тиграх и буйволах. А у людей как?

— У людей еще хуже! Верней, о людях я и говорю. Зверь — тот хоть не болтает. Ест — и все. А человек — каких только пышных слов не выдумает он, прежде чем слопать себе подобного. «Добро», "истина", «справедливость», "благо" — о себе и «вероотступник», "возмутитель спокойствия" — о жертве, — все это говорится только для того, чтобы помех скушать жертву. Вспомни уроки прошлого. Финикийцев ели египтяне, египтян ели ассирийцы, ассирийцев ели мидяне, мидян ели персы, теперь юнаны едят персов. Бесс проглотил Дариавуша, ты пожрешь Бесса. Разве не так? Земледелец грабит кочевника, кочевник грабит земледельца. Богатый обдирает бедного, бедный убивает богатого. Муж угнетает жену, жена доводит мужа до безумия. Все человечество охвачено звериной алчностью. Каждый стремится втоптать другого в грязь, чтобы возвысится самому. Так было, есть и будет до тех пор, пока человечество совсем не лишится разума и не истребит само себя. Вот почему я презираю людей. Понимаешь?

— Ни дайва не понимаю? — зло сказал Спантамано. Он и впрямь не понимал темных речей иранца, но смутно чувствовал: в них что-то не так. Душа молодого согдийца бессознательно сопротивлялась грубому и бесстыдному смыслу откровений Датафарна.

"Удивительный народ эти персы, — подумал он с досадой. — Прославились на весь мир силой, мудростью, умелостью рук, а теперь что из них стало? Вот до чего довели вас Гахаманиды", — мысленно обратился он к собеседнику.

— Не понимаешь? — холодно сказал Датафарн. — Откуда тебе понять ведь жизнь еще не обломала твои бодливые рога.

— Твои обломала уже?

— И как еще! Знаешь ли ты, что десять лет назад я потерял в междоусобице свои владения, дом и всех родичей? Я одинок и гоним, как дух степей.

— А! — Спантамано оживился. — Вот откуда у тебя печаль. Так почему же ты не мстишь?

— Месть… — Датафарн вздохнул. — Отомщу одному, другому, а зло как было, так и останется в мире.

— Наплюй ты на зло, ради Охрамазды! Отомсти, и тебе сразу станет легче.

— Легче? Разве станет легче от мелочей, если я вижу несовершенство самого мира?

— Слушай, так жить нельзя! — возмутился Спантамано. — Что дальше?

— Дальше? — Перс скривил губы. — Вот залезу в какую-нибудь дыру и подохну.

"Конченный человек", — подумал Спантамано и, вытянув руку, стиснул пальцы в небольшой, но крепкий кулак:

— Ну, я не такой. Раз уж я родился, то возьму от мира все, что мне положено взять по праву живого человека!

Датафарн вдруг побледнел еще больше, закашлялся; изо рта у него хлынула кровь. Спантамано отшатнулся от него с брезгливостью здорового человека, но тут же устыдился, поддержал иранца под руку и крикнул слуг.

Те бережно сняли Датафарна с коня и положили в колесницу. После небольшой остановки, когда перс отдышался, отряд снова тронулся в путь.

— Ты не любишь персов, — прошептал Датафарн. — Зачем ты заботишься обо мне?

— Я не люблю тех персов, которые норовят меня съесть, — невесело усмехнулся Спантамано. — А тех, кто хочет со мной мира, — тех люблю.

Речи перса не оставили заметного следа в разуме согдийца, но зато заронили тревогу в его сердце. Чтобы уйти от недобрых предчувствий, он яростно погонял коня. Дорога, по которой продвигался отряд, была однообразной — те же нагромождения красных и черных скал, глинистые бесплодные предгорья, равнины, покрытые чахлой солянкой, что встречались Спантамано и в Сирийской пустыне, и к востоку от Тигра, и в стране персов, и возле Парфянских гор. Люди жаждали отдыха в тени платанов, у широкого бассейна, полного чистой холодной воды. Поэтому, когда на горизонте возникли синей извилистой полосой сады Наутаки, беглецы вздохнули облегченно и радостно.

Округ Наутака был небольшим, но чудесным уголком в этой стране выжженных солнцем диких полей. По обе стороны дороги тянулись ряды приземистых, но богатых темной, густой, сочной листвой шелковиц. Между ними там и сям выступали кроны серебристых лохов. Журчала в каналах мутная, бегущая с гор вода. На пашне работали люди в белых одеждах.

Сама Наутака стояла на огромном холме. Над величественными глинобитными стенами, из которых торчали ряды полусгнивших балок, летали стаи голубей. Внизу, на площади перед воротами, шумел базар.

Ороба, о котором Спантамано много слышал, оказался человеком себе на уме. Перед гостями предстал длинный, сухой и кривой, точно ствол абрикоса, козлобородый старик в тяжелой, расшитой золотом одежде. Его худощавое смуглое лицо показалось бы даже красивым, если бы он не задирал так высоко свой нос, не кривил так спесиво губы, не выставлял так далеко подбородок. Чванства у Оробы было хоть отбавляй. Он держался так, словно владел не малым округом, а, по крайней мере, половиной белого света. Всем своим видом он выражал не подобающее среднему вельможе блистательное величие, и только иногда, когда взгляд его глубоких карих глаз падал на золотые предметы и вообще на что-либо дорогое, лицо Оробы на миг утрачивало горделивость и становилось хитрым, как у жадных и ловких проныр, торговавших на рынке перед воротами его родового укрепления.

Бесс не являлся уже могущественным сатрапом, как прежде, однако все еще считался первым человеком Согдианы. Поэтому Ороба низко поклонился ему и поцеловал край его одежды, тогда как раньше пал бы перед ахеменидом ниц. Вахшунварта, хотя и не корчил из себя невесть кого, был познатней и побогаче Оробы. Но сейчас не Ороба нуждался в Вахшунварте, а наоборот. Поэтому наутакец ограничился тем, что лишь свысока кивнул бактрийцу. При виде Спантамано его лицо выразило недоумение. Он брезгливо оглядел потертые шкуры, в которые облачился потомок Сиавахша, и грубо спросил:

— Ты кто т-такой?

Он был заикой. Бесс метнул на Спантамано быстрый косой взгляд. Он и обрадовался тому, что Ороба унизил его врага, и встревожился: потомок Сиавахша никому не прощал обид и однажды на пиру запустил кубок в голову самого Дария. Неожиданная ссора могла внести раскол в среду согдийцев, а Бесс нуждался в них сейчас. Но Спантамано, к удивлению сатрапа, даже не поморщился.

— Я бедный человек по имени Спантамано, — ответил он Оробе смиренно. В глазах его блеснула и погасла искорка. И Бесс вспомнил кота, играющего с мышью. Ороба, услышав имя потомка Сиавахша, на миг смешался. Но сообразив, что бояться нечего, он проворчал:

— Так это т-твои люди отбивают с-скот у моих пастухов, С-святой Смысл?

Пенджикент и Наутака, владения Спантамано и Оробы, находились по соседству. Их разделяли горы, через которые изголодавшиеся пенджикентцы нередко ходили в набеги на юг.

— Случается, — ответил Спантамано спокойно.

Ороба не нашелся, что сказать, и отвернулся.

Предводители отрядов, прибывших из Бактры, вместе с телохранителями расположились в городе. Воинов поселили за стеной у рынка. На этом Ороба свое гостеприимство исчерпал. Бактрийцам и персам надлежало самим добывать пропитание. Собственно, на тех пять тысяч человек, которые привели Бесс и Вахшунварта, не хватило бы хлеба и у самого щедрого богача. Вахшунварта и другие знатные бактрийцы не испытывали нужду, ибо привезли много зерна и пригнали много скота. Хуже было положение Спантамано. Ему пришлось отправить гонца за горы. Через несколько дней из Пенджикента явился отряд его людей, ведущих огромное стадо быков; Ороба подозрительно на них косился, — где эти голодранцы раздобыли столько скота, ведомо разве только одному Анхраману. Две тысячи дахов Спантамано получили еду, зато персы страдали от недостатка хлеба и мяса. Разъяренный Бесс разослал по городам Согдианы грозные приказы, подкрепленные мечами его конных воителей. По горным и степным дорогам потянулись в Наутаку отары овец и караваны с маслом, зерном, вином и плодами.

Сюда же двигались со всех сторон отряды персов, рассеянных по разным поселениям Согдианы. Бесс готовился к битве и стягивал силы в одно место. Скоро в тесном оазисе стало негде повернуться. Это немало огорчало бережливого Оробу. Он возненавидел Бесса и по ночам молил богов послать на голову сатрапа тысячу и сто лютых бед.

Пенджикент лежал рядом и призывал Спантамано домой. Гонцы доставляли невеселые известия: хозяйство округа пришло в упадок, надо, чтобы молодой правитель приехал, сам во всем разобрался и отдал нужные распоряжения. Но Спантамано не покидал Наутаку, что многих удивляло.

— Какого дайва я там не видел, в проклятом Пенджикенте? — сказал Спантамано прибывшим к нему старцам. — Неужели, объездив половину мира, я должен сидеть в этой голодной и холодной дыре? Без меня не можете? А мозги у вас есть? Руки отсохли у ваших сыновей, что они не в состоянии добыть себе кусок хлеба на шашской дороге? Несчастный я человек! Почему я должен возиться с шайкой этих вечно голодных пенджикентцев? Вы, наверное, и дочь мою уморили.

— Что ты, господин састар, наследница твоя цветет, как роза.

— Как роза! Пожалуй, в рваных тряпках ходит?

— О господин састар! Дочь самого Дариавуша так не одевалась.

— Дочь самого Дариавуша! Разве только в одежде радость? Кормите, наверно, кониной, испеченной на углях?

— Упаси бог, господин састар! Куропатка, фазан — вот ее еда.

— Еда, еда! Какой прок от еды, если она ни разу ласки не видела?

— Вай, господин састар! На руках носят твою дочь. Кто не любит дитя Спантамано?

— Ну, посмотрим. Везите ее скорей.

У Спантанамо была дочь от его давно умершей жены, персиянки, сестры Бесса. Когда Спантамано уехал на войну, девочке только исполнилось три года. Такой она и запомнилась ему — низенькой, толстенькой, круглолицей и веселой. Поначалу он все тосковал, потом привык к разлуке — на войне не до нежных чувств. Но теперь, вблизи от Пенджикента, тоска начала его томить с новой силой. Какой она стала? Выросла, должно быть. Помнит ли его?

И вот однажды утром его позвали во двор. У повозки, окруженной толпой бородатых горцев, стояла девочка лет восьми — высокая, тонкая, в блестящем розовом платье и широких красных шароварах. "Вытянулась", — подумал Спантамано.

— Отана!

— Дада! — Девочка с криком бросилась к Спантамано. — Отец!

Он опустился на корточки, схватил дочь в охапку, прижался щекой к ее щеке и окаменел. Долго они сидели так. Слезы отца смешались со слезами ребенка.

— А ну-ка, Отана, дай я посмотрю на тебя, — хрипло сказал Спантамано и немного отстранил девочку. Белое, красивое лицо, кое-где тронутое точками веснушек. Задорный носик. Розовые губы. Кудри не его — черные, не блестящие, как смола, а мягкие и темные, как ночь; такие волосы были у его жены. Но вот глаза, — ах, эти глазенки! И какой чурбан сказал, будто синий цвет — холодный цвет? Сколько тепла сияло в этих лукаво прищуренных, синих-синих глазах, похожих на яхонты, насквозь просвеченные солнцем! И так преданно они глядели на Спантамано!..

— Проклятье твоему отцу, — добродушно пробормотал тронутый согдиец. Оказывается, совсем не плохо, когда у человека есть дочь.

Он щедро подарил ей всякой всячины: бус, сережек, браслетов, колец, подвесок и диадем. Не находя себе места от радости, она бегала, прыгала, пела веселые горские песенки, танцевала, прищелкивая пальцами, корчила уморительные рожицы и тормошила отца, не переставая звонко смеяться. Спантамано молча цокал языком от изумления и восхищения. У него такая дочь! Старцы говорили правду: Отана выглядела здоровой, чистой и свежей; из чувства благодарности он купил им по новому халату.

Три дня Отана гостила у отца, и это время было самым счастливым в жизни беспутного потомка Сиавахша. На четвертый день, как ни плакала дочь и как ни изнывало сердце самого Спантамано, он решил отправить Отану домой.

— Зачем ты меня прогоняешь? — рыдала она у него на плече.

— Я не прогоняю тебя, доченька, — ответил он глухо. — Я прошу, чтобы ты скорей уехала. Тебе надо уехать. Тут много плохих людей. Видела, какие у них злые глаза?.. Съедят тебя, — добавил он, вспомнив слова Датафарна.

— А почему сам остаешься? Поедем со мной.

— Нельзя, доченька. Я буду сторожить дорогу, чтобы плохие люди не добрались до Пенджикента, где ты будешь думать о своем отце. Ты не забудешь меня, Отана?

— Никогда.

— Ну, прощай.

Он проводил старых пенджикентцев и Отану далеко за город и долго-долго стоял на дороге, не в силах вымолвить слово — боялся заплакать. Его тяжко угнетало предчувствие грядущих бед, хотя он и не знал еще, что Отану ему больше уже никогда не увидеть. О том же, что его родная дочь станет через много лет женой македонского царя Селевка, он и предполагать не мог. Судьба!

Он возвращался в Наутаку пешком, ведя в поводу коня. За ним, также спешившись, шагали Варахран и еще четыре согдийца. В небе, удивительно ярком и синем, над зубцами красных горных вершин, кудрявились, подобно овечьим шкурам, белые облака. По сторонам дороги тянулись массивы еще молодой пшеницы ровного серо-зеленого цвета. В садах, где та же сероватая блестящая зелень листьев млела в волнах горячего воздуха, поднимавшегося от желтой земли, слышался женский смех. Где-то за глинобитной оградой мычала корова. Пахло тмином и свежевыпеченным хлебом. На одной из плоских крыш сидела девочка и мирно стучала в бубен. Повсюду царил мир, и в душу Спантамано снизошел покой.

Он обернулся к Варахрану. С тех пор как Спантамано подобрал его в стране Гиркан, чеканщик переменился — окреп, выправился, возмужал, научился хорошо стрелять из лука. Он не отходил от спасителя ни на шаг. Без всякого уговора, как-то само собой, Варахран сделался первым телохранителем потомка Сиавахша.

Спантамано видел: Варахран сильно тоскует по дому. Но всякий раз, когда Спантамано намекал ему на это, чеканщик обижался, краснел и твердо заявлял, что никуда не пойдет от "господина састара". Вот и сейчас маракандец, расстроенный сценой прощания хозяина с Отакой, понурился, затосковал опять.

— Домой хочешь? — сказал Спантамано беззлобно. — Убирайся хоть сегодня. Мне надоел твой унылый вид.

Маракандец вспыхнул и смущенно пробормотал:

— Зачем господин састар смеется над бедным человеком?

— Я не смеюсь, чурбан. Вижу — тоскуешь. Так отправляйся! Кто держит? Разве тебе не жалко твоих родичей?

— А господину састару?

— Что?

— Господину састару жалко своих родичей?

— Ну?

— И дочь жалко?

— Может быть.

— Почему же господин састар не отправляется домой?

— У меня много дел в Наутаке.

— Значит, и у меня тут много дел.

— Ты-то здесь при чем, дуралей?

Варахран сердито засопел и умолк. Спантамано растрогала верность чеканщика. Он хлопнул его по плечу и добродушно сказал:

— Ну ладно. Оставайся, если ты уж так хочешь. И не вешай голову — мы еще увидим твою Мараканду. Не сто лет нам торчать в этой проклятой Наутаке. Ясно?

— Ясно.

Опять Наутака. Опять Ороба и персы. Спантамано с утра до вечера слонялся по крепостной стене, насвистывал свою знаменитую песню и все выжидал, упорно выжидал чего-то.

Иногда на стену поднимался Датафарн.

— Ты чего ко мне льнешь? — притворно сердился на него Спантамано.

Перс сам не понимал, почему его тянет к потомку Сиавахша. Может быть потому, что Спантамано единственный из всех людей, знающих Датафарна, относился к нему приветливо и доброжелательно; другие сторонились больного человека, в груди которого, по их словам, завелась «нечисть». Но, пожалуй, больше всего привлекали иранца жизнерадостность Спантамано, неукротимый дух, — общаясь с молодым согдийцем, Датафарн незаметно для себя перенимал его веселость, он как бы впитывал неистребимую жизненную силу потомка Сиавахша, проникался его простой верой, на дом и предводителя.

Он следил за каждым шагом Бесса, и сатрап издергался до того, что стал по ночам кричать во сне. Однажды он потерял терпение и призвал к себе двух преданных и смелых воинов. Невидимые в темноте, они неслышно, словно барсы, подкрались к хижине, где безмятежно спал потомок Сиавахша. Утром Бесс нашел их головы на пороге своего жилища. Он велел зарыть их и никому ничего не сказал.

Как-то раз, когда Спантамано сидел, по своей привычке, верхом на выступе башни, его внимание привлекла стайка девушек, направлявшихся по проезду стены прямо к тому месту, где находился согдиец.

Одна шла на три шага впереди, и даже издали Спантамано заметил, как она хороша собой. На ее голове, обернутой блестящим жгутом иссиня-черных кос, сверкала расшитая бисером голубая островерхая шапочка. Платье из белоснежного шелка, с длинными, узкими у плеч и расширяющимися книзу рукавами, тесно облегало грудь и талию и ниспадало до ступней. На плечи было накинуто покрывало из ярко-синего, отливающего лазуритом и обшитого золотым галуном бархата. На фиолетовых высоких башмачках вспыхивали при каждом шаге россыпи мелких жемчужин.

Когда согдийка подошла ближе, Спантамано разглядел ее лицо. Разглядел и изумился. Ее чистое, гладкое, без единого пятнышка лицо казалось бронзовым от ровного золотистого загара. Небольшой, но приятный лоб, густые брови вразлет, темные и живые, хорошо поставленные глаза, прямой, но с мягкими очертаниями нос, маленький, с немного припухлыми губами рот, нежный пушок, на верхней губе, округлый подбородок, гибкая смуглая шея, задорно выступающие груди, тонкая, туго перевязанная широким зеленым поясом талия и крутые бедра так и приковали к себе жгучий взгляд Спантамано. Девушке было лет семнадцать. Она шествовала величественно, как богиня, и гордо держала свою прекрасную голову. Ее сопровождали рабыни в просторных шароварах и коротких куртках без рукавов. Позади следовал огромный полуголый евнух с топором на плече.

— О богиня Анахита! — прошептал Спантамано пересохшими губами. Неужели ты сама сошла с неба на эту бренную землю?

Когда согдийка приблизилась, он ласково улыбнулся, вынул из-за уха красную розу и, не дав девушке опомниться, бросил ей цветок.

— Лови!

Она так растерялась, что поймала цветок и остановилась.

— Я хочу на тебе жениться, — сказал Спантамано, продолжая нежно улыбаться. — Ты согласна? Вижу по глазам, что да. Кто твой отец? Я пойду к нему сейчас же.

Поток слов, да еще таких, ошеломил согдийку. Не зная, как быть, она в испуге отступила на шаг.

— Ну, говори, кто твой отец? — настаивал Спантамано. — Я не доживу до завтра, если сейчас же не женюсь на тебе. Э! Я сам догадался, кто твой отец! Ведь ты дочь Оробы, правда?

Он ловко прыгнул с парапета, порывисто обнял согдийку, влепил ей в благоухающие губы сочный поцелуй, шлепнул по бедру одну из побледневших от ужаса рабынь, щелкнул по носу остолбеневшего евнуха и помчался вниз.

В это время правитель Наутаки, обложившись кучей глиняных табличек, подсчитывал свои убытки и заочно ругал Бесса. Спантамано вихрем ворвался во дворец и заорал с порога:

— Ороба! Оказывается, у тебя есть прекрасная дочь. Почему ты до сих пор не показал ее мне, старый пройдоха?

Правитель вытаращил глаза и выронил из рук табличку, Она со звоном упала на медный поднос и разбилась.

— Ч-то с тобой? — пробормотал он растерянно.

— Что со мной? Разве ты не видишь, старый верблюд, что со мной? Я хочу жениться на твоей дочери. Сегодня же. Сейчас же!

— Ты с ума с-сошел! — крикнул Ороба визгливо. Лицо его побагровело от гнева. — Слышит ли т-твое ухо, о чем болтает т-твой язык? Он женится на моей д-дочери… О Охрамазда, спаси меня от этого ч-человека!

— Разве я так уж плох для твоей дочери? — Спантамано весело хлопнул Оробу по спине. Тот так и передернулся от возмущения. — Кого тебе еще надо? Где ты найдешь второго потомка Сиавахша? А? Чего ты корчишься, старый осел? — зарычал он грозно. — На колючку сел? Не выводи меня из терпения, или я тебя так двину по глупой голове, что она разлетится вдребезги! Давай, давай, скорей соглашайся. И веди себя скромно, когда с тобой говорит потомок Сиавахша.

Ороба так ошалел от этого бурного натиска, что его чуть не хватил удар.

— Потомок Сиавахша! — закричал он гневно и с отвращением сплюнул. Потомок н-навоза, вот ты кто! Ходит в рваных ш-штанах, и еще с-суется ко мне с дурными речами. Пошел п-прочь, или я велю отколотить тебя п-палками!

— Не горячись, отец, — добродушно сказал Спантамано. — До моих штанов тебе дела нет. Я хожу в рваных, ибо мне так нравится. Это не значит, что я такой уж бедняк. У меня хватит денег на покупку новых штанов. Перестань брыкаться, как бычок, и посмотри сюда.

Спантамано вынул из-за пазухи три крупных белых алмаза и бросил их на ковер перед Оробой. С того мигом слетела вся спесь. Он хотел было что-от промолвить, но поперхнулся и застыл, не отрывая взгляда от драгоценных камней. Такими алмазами не владел никто во всей Согдиане.

— Где т-ты их д-добыл? — прошептал Ороба.

— Т-тебе н-не все равно? — передразнил его потомок Сиавахша. — Важно что? Они достанутся тебе, если ты отдашь свою дочь. Этих камней хватит, чтобы купить и твой замок, и твой округ, и тебя самого. Ну, согласен?

— П-постой. — Ороба взял один из камней и провел им по сапфиру, вделанному в золотое кольцо, которое сверкало на его среднем пальце. На сапфире появилась царапина. Затем Ороба испытал два других алмаза. Они побеждали сапфир и оставляли на нем тонкую черту. Тогда правитель Наутаки подобрал камни, бегом направился к окну и стал против солнца. Камни отсвечивали красным светом и радужным переливом. Алмазы были отборного разряда. Ороба пинком отшвырнул глиняные таблички, расстелил шелковый платок, бережно разложил на нем алмазы, лег на ковер грудью и стал любоваться драгоценными камешками, вертя головой и закрывая то левый, то правый глаз.

— У меня их много. — Спантамано усмехнулся и высыпал на ковер горсть мелких и крупных рубинов, красных, как пылающие угли; трехцветных кораллово-бело-прозрачных ониксов; темно-синих лазуритов, усеянных точками золотистого колчедана, напоминающего звезды на фоне ночного южного неба; шафранных, желтовато-алых и желтых лалов; вишнево красных гранатов и зеленых изумрудов. — Видал? Но эти я тебе не отдам. Ведь твою дочку, когда она станет моей женой, придется одевать и кормить.

Ороба не шевелился. Его состояние испугало Спантамано. Как-бы старик не рехнулся при виде этих сокровищ. Потомок Сиавахша поспешно сложил алмазы в платок. Ороба не двинул и пальцем, только его помутневшие глаза проводили исчезающие богатства взглядом, полным скорби.

— Ну ты, старый пес! — окликнул его Спантамано. — Согласен ты или нет? Если тебе не нравятся эти алмазы, я заберу их обратно и сейчас же уеду в Пенджикент. Там я кликну голодных пастухов, мы нагрянем на Наутаку и не оставим от твоей паршивой крепости камня на камне. Так или иначе твоя дочь станет моей женой. Ты слышишь меня, старый чурбан?

— А? — Ороба, наконец, очнулся. — Что ты с-сказал?

— Согласен, я тебя спрашиваю?

— На ч-что?

— О дубина! — Спантамано всплеснул руками. — Я изнываю от нетерпения, а он даже не слушает меня! Отдаешь ты мне свою дочь или нет?

— Ах, д-дочь… — Ороба окончательно взял себя в руки. — Это надо о-обсудить.

— Что?! Какие там еще обсуждения? Я хочу сейчас жениться на твоей дочери!

— Это н-надо о-обсудить, — упрямо повторил Ороба и ухватился рукой за платок.

— Чтобы на твою голову балка свалилась, — выругался Спантамано, не выпуская алмазы.

— Это н-надо о-обсудить, — настаивал Ороба, снова подвигая к себе драгоценности.

— Чтобы ты ногу сломал, дряхлый скряга, — проворчал Спантамано, опять перетянув платок на свою сторону.

— Это н-надо о-обсудить! — твердил Ороба, пуская в ход вторую руку.

— Чтобы ты ослеп, старый кабан, — прорычал Спантамано и рванул к себе платок.

— Это на… э… з-зачем о-обсуждать? — сказал Ороба, подбирая звякнувший о поднос алмаз. — Я с-согласен. Кто не с-согласится отдать свою д-дочь потомку С-сиавахша?

— А рваные штаны? — напомнил Спантамано с хитрой усмешкой.

— При чем тут ш-штаны? — рассердился Ороба, пряча за пазуху драгоценности. — В рваных д-даже лучше. Ветер п-продувает, удобно, п-прохладно…

Оба от души расхохотались и хлопнули по рукам. Вечером, неожиданно для всех, во дворце Оробы закипел свадебный пир. После пира дочь Оробы трепетала в знойных объятиях Спантамано. Утром он заснул. Она лежала возле него и с изумлением глядела на человека, которого в полдень увидела впервые в жизни, а к вечеру стала его женой. Он был чужой, потому что она не успела его узнать. И он был уже свой, потому что она ему принадлежала. Ее томили противоречивые чувства. То ей хотелось от него бежать. То в гуди загорался огонек, и руки сами тянулись к его щекам. Счастливая и несчастная, уставшая от бурных ласк, она стала дремать, когда этот страшный человек вдруг проснулся и сказал:

— Постой, как же тебя зовут? Я и забыл вчера спросить.

Дочь Оробы звали Зарой. Она была свежа, как утро, и таинственна, как ночь. Даря ласки Спантамано, признавая его своим властителем, она в глубине своей несла два чувства, пробудившиеся в ней в первый брачный вечер.

Она много слышала о потомке Сиавахша и представляла его гордым великаном, излучающим яркое сияние. Но Спантамано оказался другим человеком. Правда, он тоже необыкновенен — чего стоят одни его удивительные повадки! Однако живой потомок Сиавахша вовсе не соответствовал образу, который она, еще не видя самого Спантамано, создала в своем воображении. Она не могла его постичь.

— Я думала ты не такой, — сказала мужу Зара.

— Да? — Он поднял глаза, и взгляд их был сумрачен. — Ты предполагала, что у меня на лбу растут рога?

Она не нашлась, что ответить, и промолчала. Кто знает, к чему привела бы двойственность ее чувств, если бы сам Спантамано не нашел для них нужного исхода. Он повернул голову жены к себе и долго смотрел в глубину ее темных очей.

— У тебя тут неверные мысли, — проворчал он, коснувшись ее лба. Нехорошо. Вот это примирит тебя со мной.

Потомок Сиавахша выложил перед супругой горсть сверкающих камней и, не прибавив ни слова, исчез из дворца. Она была сражена.

Зара не знала, что Спантамано так баснословно богат! Три дня назад девушка глубоко изумилась, когда скупой и расчетливый отец согласился отдать ее замуж за полунищего владетеля Пенджикента. Она решила, что Ороба сделал этот шаг из какого-то неизвестного ей соображения, связанного, должно быть, с появлением Бесса в Наутаке. Ведь Спантамано считался другом сатрапа.

Она сетовала на опрометчивый поступок отца. При одной мысли о том, что ей придется до конца своих дней жить в пустом и холодном замке Пенджикента, ее бросало в дрожь. Но отец, выходит, знал, что делал? Девушка выросла в среде, где богатство значило все, где самым достойным признавался человек с тугой денежной суммой и самым негодным — бедный. Ум тут в расчет не принимался. Верней, умным считался тот, кто сумел достичь благополучия. И зара хорошо знала цену небрежно рассыпанным перед нею холодным блестящим камешкам. Они символизировали жарко пылающий очаг, набитые до порога амбары, дорогие наряды, славу, вызывающую зависть всех, и место первой женщины в Согдиане.

Все сомнения и колебания Зары улетучились. Она в экстазе лежала на разбросанных подушках и любовно перебирала рубины, изумруды и сапфиры, когда явился Ороба. Он молча сел на корточки. Их пальцы встретились в куче камешков, и трудно было бы сказать, чью дрожат больше.

— Где он? — хрипло спросил Ороба, прервав торжественное молчание. Она долго не отвечала, затем произнесла томным голосом, будто сейчас только проснулась и в голове ее витали еще обрывки чудесного сна:

— Кто?