У СТЕН МАРАКАНДЫ
Близ Мараканды, на берегах Политимета, македонцы были
стеснены со всех сторон и бежали на небольшой остров на
реке. Здесь скифы и всадники Спитамена окружили их и
перестреляли; только немногих захватили в плен и перебили.
Аристобул рассказывает, что большая часть войска была
уничтожена в засаде, так, как скифы скрылись в лесах,
откуда и напали на македонцев во время самого сражения…
Арриан, "Поход Александра"
— Сейчас же пошли гонца к Гефестиону, пусть он начнет действовать, так велел Александр телохранителю Фардикке после того, как истребил в горах двадцать две тысячи узрушан.
Гонец благополучно доставил приказ царя в Макаканду.
— Ладно, — с готовностью сказал Гефестион, — действовать так действовать.
Он утроил у всех городских ворот стражу и вместе с Оробой направился к базарному старосте.
— Хорошо тебе жилось при персах? — спросил толстобрюхого старосту Гефестион.
— Вай! — вскричал купец. — Плохо жилось. Совсем плохо!
— Теперь лучше?
— Вай! Теперь хорошо. Совсем хорошо.
— Чем же ты отблагодарил своих избавителей?
— Вай! — Староста сразу сообразил, в чем дело. — Все, что на базаре, — ваше, господин! — воскликнул он, подобострастно изогнув шею. И добавил про себя: "Лишь бы я цел остался".
— Так вот, — промолвил Гефестион строго, — все товары — ты слышишь меня? — все товары, привезенные сегодня на рынок, ты должен приподнести в дар Искендеру. Иначе Зулькарнейн, не дай бог, подумает, что ты неблагодарный осел, которого следует повесить на городских воротах. Понимаешь меня?
— Вай! — Староста побледнел. — Все понимаю, господин. Все понимаю.
И подумал: "Что теперь будет?"
— Агар! — крикнул он, отворив низкую дверь пристройки. — Агар!
Из темной комнатушки выглянул человек с худым, желчным лицом и красноватыми глазами. Староста наклонился к его уху и, хмуря брови, долго что-то шептал, то и дело оглядываясь на Гефестиона, причем, когда он оборачивался к македонцу, жирная рожа плута расплывалась в улыбке.
— Жители Мараканды! — вопил через полчаса Агар с возвышения. — Эй, жители Мараканды! Радуйтесь! Царь Искендер Зулькарнейн, да славится его имя вечно, покупает все наши товары.
Тишина. Недоумение. Затем из толпы выступил чеканщик Фрада, отец Варахрана:
— Как это — все товары? Объясни получше!
— Все: посуду, ткани, одежду, баранов, зерно, масло — словом, все, что вы привезли или вынесли на базар сегодня.
Опять молчание — люди не сразу нашлись, что сказать. О подобных сделках в Мараканде еще не слышали. Потом снова заговорил Фрада:
— А что Искендер даст взамен?
Агар вынул из-за пазухи и поднял высоко над головой желтый глиняный черепок.
— Каждый из вас, жители Мараканды, получит табличку с именем Искендера. Не теряйте табличек. Когда царь, да будет благословенно его имя, вернется из похода на Киресхату, он любому, кто предъявит черепок, выдаст сколько следует золотых или медных монет.
Монеты? И когда? Когда Искендер вернется из Киресхаты! А если он вернется через три года? Или совсем не вернется? Люди пришли на базар, чтобы обменять зерно на посуду, овец на земледельческие орудия, сухие фрукты на одежду, — чтобы приобрести, с душевной болью отрывая от скудных запасов немалую часть, вещь, еще более необходимую в хозяйстве. И вот им предлагают какие-то черепки, которые ни к чему не приспособишь… Базар зашумел.
— Как вам не стыдно! — с возмущением крикнул Агар. — Кто вас освободил от Бесса? Искендер. Я б на вашем месте даром отдал все, что есть. А вы трясетесь над погаными горшками, чтоб им разбиться! Эх, люди!
Агар покачал головой и сплюнул.
— Товары оставить здесь. Ослов и повозки тоже. Выходите по одному на храмовую площадь. Ну, пошевеливайтесь!
Люди растерялись. Если б на них просто набросились и начали грабить, как это делали персы, они бы стали защищаться. Но тут… ведь у них просто покупают, кажется? Один из селян бросил на свой мешок с пшеницей недоуменный взгляд и неуверенно двинулся к воротам. Здесь его остановил базарный староста.
— Имя?
— Харванта.
— Откуда?
— Из селения Чоргарда.
— Товар?
— Мешок пшеницы.
— Запиши, писец.
Писец обмакнул тростниковую палочку в бронзовую чашу с краской и начертил (или сделал вид, что начертил) несколько слов на куске выделанной телячьей кожи.
Староста сунул в ладонь Хорванты черепок.
— Смотрите, записывают, у кого что куплено, — сказал кто-то с облегчением. — Значит, нам и вправду заплатят за товары?
— Проходи, — кивнул Харванте староста.
Едва Харванта вышел на храмовую площадь, македонцы оглушили его ударом по голове, скрутили руки за спиной и отволокли в сторону. Пшеница пшеницей, а раб все же более выгодный товар.
За Харвантой потянулись к воротам и другие. И все по одному. И всех на храмовой площади хватали македонцы. Мужчин, женщин, детей.
Через ворота прошло уже человек шестьдесят, когда какой-то мальчишка, взобравшись из любопытства на стену, отделяющую рынок от святилища, увидел, что происходит перед храмом огня. Он замахал руками и завопил. К нему быстро поднялся по лестнице Фрада.
— Боже! — крикнул пораженный чеканщик. — Вот что они задумали! Эй, народ! Юнаны обманули нас! Они хватают каждого, кто выходит к храму!
На миг базар умолк — и вдруг заревел, забушевал, как горный поток весной. Толпа ремесленников и селян опрокинула македонцев, стоявших у ворот, вырвалась на храмовую площадь. Поодаль от святилища, возле стены, сбились в кучу шестьдесят избитых и связанных людей. Македонцы пятились, выставив сариссы.
— А, шакалы! В рабство на с хотите продать? Бейте их!
Базар в одно мгновение превратился в поле боя; хотя у согдийцев и не было оружия, они сражались с ожесточением, — все пошло в ход: горшки, мотыги, палки, оглобли повозок.
Гефестион бросил на взбунтовавшихся согдийцев отряд тяжелой пехоты. Под напором длинных пик народ, после короткого, но яростного сопротивления, разбежался. Прятались по дворам, скрывались в окрестных полях и садах. Многих убили. Многих забрали в плен.
— Итак, они захватили семь приречных городов? — Спантамано не заметил, как загнул на руках семь пальцев. Его взгляд упал на три оставшихся перста. Он быстро загнул и эти и стукнул кулаком о кулак. Сначала Клит… Потом бранхиды и узрушаны… Затем погром в Мараканде… Ясно! Пора за дело, согдийцы. Баро, позови Алингара.
Наутакец, возвратившийся в Мараканду с тайным посланием от Варахрана, со всех ног бросился вниз и привел жреца Алингара — сумрачного мужчину с кривым носом и длинной бородой. Алингар слыл мудрецом, знал наизусть священную книгу зороастрийцев «Авесту» и хорошо писал не только по-согдийски, но и на многих других языках Востока.
Потомок Сиавахша поискал глазами чего-то и, не найдя, рассердился:
— Где этот проклятый сосуд?
— Какой? — спросил Баро.
— Серебряный. В котором вино.
С каждым днем он испытывал все больше влечения к вину. Никогда еще у Спантамано не напрягались так душевные силы, а напряжение требовало какой-то разрядки. И Спантамано, начав однажды в Наутаке, когда выбирал между Искендером и Бессом, не мог уже остановиться и незаметно для себя пристрастился к пьянящему напитку.
Баро покосился на предводителя и принес серебряную вазу. Спантамано жадно выпил вина и облегченно вздохнул:
— Пойдем, Алингар.
Оба закрылись в угловой комнате и не впускали туда никого, кроме Баро. Наутакец приносил хлеб, мясо и вино и мягко отстранял Зару, когда она приближалась к резному входу. Это обидело женщину. Спантамано важным делом занят? Но ведь он мог сам об этом сказать! Да и какое дело важней, чем их любовь? Зара хотела узнать, что затеял супруг, и беспокойно прислушалась к тихим голосам, доносившимся из комнаты. Говорил обычно Спантамано. Жрец чаще молчал. По временам Баро вызывал наверх какого-нибудь воина. Выйдя от господина, тот прятал что-то за пазухой, выбегал во двор, садился на коня и поспешно исчезал.
Через пять дней Спантамано покинул убежище и объявился перед Зарой. Он похудел, но зато его глаза сверкали сейчас особенно ярко. Улыбка была веселой, а руки порывисто взлетали, как у танцующего горца.
Услышав быстрые шаги мужа, Зара тут же забыла свою обиду. Только сейчас поняла, как сильно по нем соскучилась. И если бы он предстал тоже опечаленный разлукой, она бросилась бы навстречу. Но его веселая улыбка… Значит, не грустил о ней? Зара опустила глаза и отвернулась.
— Не обижайся! — Он сел рядом и притянул ее к себе. — Сам не знаю, как получилось… Дело захватило.
Вот как! Он даже виноватым не считает себя? Она отстранилась, хотя ей хотелось обнять его. В первые дни замужества она уже испытывала такое двойственное чувство. Что победит в сердце женщины — зависело от Спантамано. Он догадался — и не поскупился на поцелуи.
— Не огорчай, звезда неба, — прошептал он ей на ухо. — Твой раб не совершил ничего зазорного.
— Чем ты занимался?
— Крепко думал, сочинял послания.
— Какие? — суховато спросила она, постепенно сдаваясь.
— Разным старейшинам. Скоро я… скоро мы с тобой… совершим великое!
— Что ты задумал? — воскликнула она испуганно.
— Великое дело задумал! Я так верю в удачу! О! Ты не знаешь, Зара, как мне хорошо… — Он засмеялся от избытка радости, бурлящей в нем, поцеловал жену в лоб и вскочил.
— Ты оставайся, я скоро вернусь.
Он исчез так быстро, что Зара не успела даже поймать его за край одежды. Женщина покраснела и опустила руку, протянутую супругу во след. Лицо Зары стало злым, утратило красоту. Она не понимала, чего добивается этот человек. Дочь Оробы смутно догадывалась: стремления Спантамано угрожают ее благополучию. Долго, до самого вечера, сидела она у окна, сердитая и молчаливая, и так как Спантамано не появлялся, сердце женщины все более плотно окутывалось холодной мглой отчуждения.
Спантамано мчался вверх по лестнице во дворце Оробы. Ноги его мелькали с такой быстротой, как будто он обулся в крылатые сандалии бога эллинов Гермеса. Голос потомка Сиавахша раскатился по всем залам, точно крик глашатая:
— Ороба, ты где?
— Здесь! — отозвался Ороба с террасы. — Ты явился н-наконец. Где п-пропадал? О! Ты ч-чему-то рад? Ну, рассказывай…
Старейшина захлопотал вокруг зятя, точно клушка возле цыпленка. Еще бы! Не каждый становится тестем сатрапа.
— Налей вина! — Спантамано швырнул в сторону свою пятнистую шапку и растянулся на ковре. — Пей и радуйся — пришел твой час, Ороба!
— Искендер богатые д-дары прислал? — заискивающе спросил наутаке, разливая по чашам вино.
— Дары, — Спантамано приподнялся, изумленно уставился на тестя. Его охватило бурное веселье. — Ах-ха-ха-ха! Так ты ничего не знаешь? Правда, я тебе и не говорил ничего. Теперь можно раскрыть тайну. Я поднимаю восстание.
— А?.. — Ороба выронил чашу. Напиток растекся по ковру темной лужей. — К-какое в-восстание?
— Против Искендера!
— Что? — Наутакец отпрянул от Спантамано, будто внезапно увидел прокаженного. — Что т-ты г-говоришь?
— Да, восстание! — продолжал Спантамано, не замечая состояния Оробы. — Сейчас самое подходящее время. Горцы Узрушаны отрезали грекам путь на Мараканду. Я отправил гонцов к сакам тиай-тара-дайра, тиграхауда и жителям Ферганы. Они окружат Искендера и не выпустят его из мешка до тех пор, пока сюда не подоспеют отряды Хориена, Вахшунварты и других старейшин. Тогда ударим на Искендера со всех сторон. Там и придет ему конец.
— Ума ли… лишился, — пробормотал Ороба, и Спантамано увидел, что от ласковой улыбки тестя не осталось и следа.
— Ты чего, а? — спросил он удивленно.
— Твоя з-затея мне не н-нравится, — сухо ответил наутакец.
— Почему?
— П-потому, что у т-тебя ничего н-не выйдет! Искендер разгонит всех в-вас, как с-стаю бродячих собак.
— Ты сам, видно, ума лишился! — рассердился Спантамано. — Кто нас разгонит, если поднимется вся Согдиана, если к нам присоединятся массагеты? Пойми — Искендер в ловушке. И он пропал, если мы разом на него навалимся!
— Не знаю, к-кто из вас п-пропал, — сказал Ороба. — Я думал, т-ты умней. Зачем ты с-сам лезешь в пасть тигра? Искендер сделал тебя с-сатрапом Согдианы. Чего тебе е-еще надо?
— О! Ты вот как заговорил! — Спантамано нахмурился. — Так знай же: для меня зазорно получить из рук чужого царя власть над Согдианой, по праву принадлежащей роду Сиавахша. Понятно? Не для того Спантамано избавился от Бесса, чтобы посадить на шею нового хозяина.
— Безумец! И ты в-веришь, что тебе э-это удастся?
— А почему бы нет? Где сказано: "Согдиана создана для того, чтобы ею вечно управляли иноземные цари? "Раз боги сотворили ее именно Согдианой, а не другой страной, значит, она заслуживает своего места под солнцем.
— Все это с-слова, — процедил наутакец злобно. — По мне, пусть Согдианой управляют х-хоть одноглазые духи гор, лишь бы они п-пощадили мою жизнь и о-оставили мне половину монго добра.
Спантамано долго молчал, пораженный такой откровенностью. Наконец он сказал хрипло:
— Вот ты, оказывается, какой. Не дума же, что тебе удастся заслужить благоволение юнанов, как ты заслужил своей низостью благосклонность персов. Ты слышал, какое преступление совершил Искендер в Узрушане?
— Слышал. И поделом дикарям. Пусть не плюют в пламя, зажженное богом. Не беспокойся, уж я-то не прогадаю.
Он говорил, не глядя на Спантамано. Глаза его блудливо бегали по сторонам. Таким гнусным показалось отпрыску Сиавахша худое, иссохшее от жадности и пороков лицо Оробы, что Спантамано едва не ударил по нему ногой. Самое страшное — Ороба был так туп и глуп, что непоколебимо верил в свою правоту и считал человека, сидящего перед ним, сыном осла и круглым дураком. И Оробу не переубедил бы сам Охрамазда.
— Да, ты никогда не прогадаешь! — Голос Спантамано сорвался от бешенства. — Прежде ты продавал себя персам. Теперь ты готов продать себя юнангам. Так продайся лучше мне, единокровному согдийцу!
И он бросил Оробе горсть драгоценных камней. Ороба преобразился. Его глаза, миг назад темные от затаившегося в них страха, радостно заблестели. Но ненадолго. Ороба с огромным напряжением, с душевным скрипом и скрежетом отодвинул лалы и просипел:
— Не надо… не надо ничего. Ты думаешь, камни спасут от гнева Искендера, если я примкну к тебе?
— Значит не поможешь мне? — вскричал Спантамано. — Мне, мужу твоей дочери?
— Чтобы я помогал мятежникам? — Ороба всплеснул руками — Бедная Зара! Если б я знал, какие мысли в твоей беспутной голове, разве я отдал бы за тебя мою дочь? Я скажу ей, чтоб она вернулась ко мне. Уходи прочь. Я не хочу знаться с таким опасным человеком.
— Я уйду. — Спантамано поднялся и сцепил руки за спиной, чтоб не прикончить Оробу на месте. — Но знай и ты — нет для меня выше позора, чем быть зятем такой грязной твари. Одно утешает — не все старейшины Согдианы подобны тебе, подлый выродок. И не забывай: когда Спантамано уничтожит юнанов, он припомнит этот разговор. Я и сейчас перегрыз бы тебе горло, да не хочу лишнего шума.
Ороба всполошился. Ах, он слишком круто обошелся с потомком Сиавахша! А если Спантамано и на самом деле победит Искендера? Тогда… Наутакец перепугался. Он изобразил на лице улыбку, но Спантамано резко повернулся и ушел.
"Глупец! — проклинал себя Ороба. — Кто тянул тебя за язык? Наобещал бы три мешка, а там было бы видно. Эх-хе! Ну ладно, дело сделано, успокоил он себя. — Теперь… как вести себя теперь? Этот бродяга, если победит Искендера, доберется-таки до моего горла…"
Самый злой человек среди людей — кто любит себя больше всех на свете. Нельзя верить ласковой улыбке — прикидывается. Он злой по сущности своей, потому особенно опасен. Такие не наносят своих ударов открыто. Они тайно отравляют человека, если не настоящим ядом, то ядом клеветы.
"Если победит… Хорошо же! Сделаем так, дорогой Спантамано, чтоб ты не победил Искендера".
Спантамано вернулся мрачный, как дайв. Увидев его, Зара гордо вскинула голову. Но потомок Сиавахша даже не взглянул на жену и ушел на террасу. Женщина смутилась — она ждала, что супруг начнет уговаривать и ласкать. Тогда бы она стала холодно его отстранять, словно муж ей бог знает как надоел, и вволю потешила свое сердечко.
Но Спантамано, кажется, и думать забыл о ней, и его поведение исторгло из ее глаз слезы. Желая уязвить мужа, Зара позвала рабыню и ушла к Оробе, хотя ей хотелось остаться. Она громко хлопнула резной створкой двери, чтоб он услышал и бросился за нею. Однако Спантамано точно оглох и онемел.
— Не возвращайся к этому бродяге, — сердито сказал отец. — Он доведет тебя до плохого. Пусть забирает свои алмазы и проваливает вон отсюда.
— Пропади он пропадом! — воскликнула она, горько плача.
Оба долго и дружно ругали пройдоху Спантамано, благо, сам «пройдоха» не слышал, и легли спать, твердо решив отделаться от потомка Сиавахша навсегда.
Спантамано с горя выпил чуть не пол вазы вина. И вновь — песня о горшке. Проклятый Ороба! Дружина одного из крупнейших владетелей Согдианы очень пригодилась бы. Вахшунварта и Хориен помогут, конечно, однако войско без людей Оробы — все равно что неполный колчан. Эх! Пусть только подоспеют отряды Вахшунварты и Хориена, и он покажет Оробе, кто из них безумец!
— Гонец от Вахшунварты! — сообщил Варахран. Чеканщик приехал из Киресхаты вчера и теперь не отходил от Спантамано.
— Зови скорей! — Спантамано просиял. Наконец-то! О друг Вахшунварта! Разве он оставит Спантамано в беде?
— Вахшунварта не принял дара. — Гонец, хмурый, усталый, как лошадь после скачек, протянул Спантамано два алмаза. — Он отказался тебе помогать. "Спантамано безумец, — сказал Вахшунварта. — Кто из смертных победит Искендера? Передай своему хозяину: пусть укроется, подобно мне, среди гор и не плюет в пламя, зажженное богом".
— "Так говорил Ороба, — вспомнил Спантамано. Он был потрясен, что не мог произнести вслух и полслова. — Боже! Еще одна стрела выпала из моего колчана. Теперь вся надежда на Хориена".
— Гонец от Хориена! — объявил Варахран. Осыпанный дорожным прахом, точно мельник мукой, гонец достал из-за пазухи два рубина:
— Хориен отказался помогать. Он, прости меня, назвал тебя глупцом и велел передать, чтоб ты спрятался в горах и не плевал в огонь, зажженный рукой бога.
"Так говорил и Ороба", — подумал Спантамано и, к изумлению присутствующих, расхохотался.
— Гонец из Абгара!
— Гонец из Нахшеба!
— Гонец из Ярката!
— Гонец из Маймурга!
— Гонец из Бахара!
Из всех рустаков — крупных округов Согдианы — возвращались измученные гонцы, и все приносили одинаковое известие — старейшины оседлых общин, эти благородные састары, ихшиды, пати, афшины, хвабы и бузурганы, как они себя громко именовали, отказывались выступить против македонцев. Они отговаривали Спантамано от его "безумной затеи" и не забывали о пламени, зажженном десницей божества.
Выслушав последнего гонца, он зарычал, будто волк, прижатый собаками к стене ущелья. Лицо его стало белым, как сосуд из китайской глины. Он схватил боевой топор и помчался по залам, размахивая им направо и налево. Он разносил в щепы резные двери и низкие столы из красного дерева. Он сокрушал бронзовые жертвенники, дробил глиняных идолов и разбивал дорогие вазы. От пронзительного крика у рабов, затаившихся по углам, вылезли глаза на лоб. Совершив погром внутри дворца, Спантамано вырвался на террасу и увидел камни, отвергнутые старейшинами. Потомок Сиавахша пинком сбросил их в бассейн, зашвырнул туда же топор, упал на кошму и разрыдался, как женщина.
Он плакал долго, потом заснул. В полночь очнулся от холода, осушил сосуд вина; по залам испуганно притихшего дворца раскатился тоскливый голос:
— О-о-ой! Горшок замучила тоска… така-тун, така-там! Разбился он на три куска… така-тун, така-там!
Так он пел и бродил вокруг бассейна, топча цветы, пока не свалился на густые заросли базилика и не захрапел. Баро поднял его, как ребенка, уложил на террасе и укрыл теплым ковром. Варахран отозвал Баро к бассейну, и они о чем-то шептались до самого рассвета. Утром Варахран разделся, нырнул в бассейн (благо, вода была прозрачной) и достал со дна рубины.
Спантамано проснулся больной и сразу же потянулся за вазой. Но Баро мягко отстранил руку от сосуда.
— Чего тебе, дурак? — свирепо заорал на него потомок Сиавахша.
— Не надо пить, господин, — ласково уговаривал его Баро.
— Не надо, — повторил Варахран.
— Вы в своем уме, а? Чего же тогда «надо», дубины вы несчастные? Все покинули бедного Спантамано. Даже супруга и та убежала. Я остался один во всей Согдиане! Что мне еще делать, если не пить?
— Надо не пить, а бить, — веско сказал Варахран.
— Кого?
— Искендера.
— О! Какой ты храбрый. Как бить? Бузурганы от меня отвернулись. Нас вместе с дахами, пенджикентцами и теми бактрийцами, которые в Наутаке отделились от Вахшунварты, осталась всего тысяча. Другие разъехались. А юнанов — пятьдесят тысяч. Да еще Ороба к нему переметнется. Они нас пинками разгонят!
— Не разгонят, — возразил Варахран.
— Почему?
— Потому что нас не так мало, как тебе кажется.
— Значит, я разучился считать, — едко усмехнулся Спантамано. — Скажи, мудрец, сколько же нас?
— Пятьсот тысяч, — серьезно ответил Варахран.
— Что? Ха-ха-ха! Кого — пятьсот тысяч? Ворон на крышах Мараканды? Или лягушек в Зарафшане? Или блох в твоей шапке?
— Нет. Пятьсот тысяч ремесленников и пахарей, пятьсот тысяч согдийцев, живущих в городах и селениях. — Варахран поднялся. — Подожди! Я сейчас…
Через минуту он вернулся, ведя за собой двух белобородых согдийцев. Спантамано узнал их: один, сухой, подвижный, — мастер Фрада, отец Варахрана; другой, рослый и крепкий, — землепашец Ману, родитель Баро, тот самый Ману, который в Наутаке требовал у Спантамано защиты от людей Бесса. Старик есть старик, богат он или беден — надо уважать. Спантамано, кряхтя, привстал и приложил руку к сердцу. Фрада и Ману с достоинством поклонились, сели на ковер. Варахран кивнул отцу:
— Рассказывай!
— Чего тут долго рассказывать? — воскликнул Фрада сердито. — Какие они освободители, эти юнаны? А, господин састар? От последнего имущества нас освобождают…
— Пока ты писал бузурганам письма, Гефестион, глава юнанов, оставшихся в Мараканде, разослал воинов по округам и стал грабить народ, пояснил Варахран потомку Сиавахша.
— Да? — удивленно спросил Спантамано.
— Да! — злобно повторил Фрада. — Открыли на дорогах посты, обирают проезжих. "Пошлина! — говорят. — Пошлина!" И хохочут, чтоб им пропасть. Переплывешь через реку — давай лодочный сбор. По мосту проедешь — плати. Идешь на рынок — давай за вход. Купил вещь — плати рыночный сбор. Продал опять раскошеливайся. Переписали дома, добро и доходы — гони десятую часть. Да еще подушную подать с каждого человека требуют. Я и не думал, что грабить можно так тонко и хитро.
— Вот. — Ману достал из-за пазухи глиняную пластинку. — Очистили амбар, зернышка теперь не найдешь, а взамен черепок оставили. Написали на нем что-то… Я откуда знаю, что? На кой бес мне этот черепок? В пищу не годится. Думал: монеты у юнанов такие, показал на базаре — никто не берет, смеются. А, чтоб тебе на зубы духу Айшме попасть!
Он с сердцем кинул черепок в бассейн.
— Народ встревожен, господин састар, — сказал Варахран сурово. — Он готов постоять за себя. Но ему нужен вождь. Брось клич — и завтра к тебе явятся тысячи храбрых людей.
— Храбрых людей, вооруженных палками! — передразнил его Спантамано. И эти храбрые люди сразу разбегутся, увидев длинную пику юнана.
— Не думай плохо о простом человеке, — угрюмо сказал Баро. — Простой человек не хуже бузургана. А может, и лучше. Ты не обижайся за эти слова, но… ты сам видишь — бузурганы продали тебя, а народ не продаст.
— Народ! — воскликнул Спантамано раздраженно. — Так он и послушается нас. Ремесленники подчиняются старейшинам касты, селяне — родовым бузурганам, а бузурганы…
— Бузурганы! — рассердился Баро. — Сегодня бузурган, завтра никто, если пойдет наперекор воле народа. Пусть прячутся с дружинами в пещерах, без них обойдемся.
— А если хочешь, чтоб у всех были не палки, а мечи и секиры, не раздавай алмазы направо и налево: лучше купи у саков бронзу, ремесленники сделают столько мечей, сколько потребуется.
И Варахран протянул Спантамано камни, вынутые из бассейна.
— Хм… — Спантамано удивленно глядел на чеканщика и пахаря. — Вы не так уж глупы, как мне казалось. И вы думаете, у нас кое-что получится?
— Конечно, получится! — воскликнул Варахран.
— Еще как! — добавил Баро.
Спантамано порывисто поднялся. Ты воображал, что никому не нужен? Оказывается, нужен! Ты твердил себе, что одинок? Оказывается, рядом тысячи людей, которые не оставят в трудный час! Будто пелена спала с глаз молодого согдийца. Он искал опору и не находил ее — вот она, опора! Вот сила, которая по мановению его руки свернет, опрокинет и растопчет горы!
— Так чего же вы сидите? — рявкнул Спантамано. — К дайвам састаров и бузурганов! Народ поднимайте!
И народ поднялся. Тысячи селений ожили по кличу Спантамано. От Змеиных Ворот до Бахара и от Бахара до Нахшеба — по всей Согдиане, день и ночь, словно перекликаясь, тревожно и ритмично гремели барабаны. На бурных общинных советах разгорался спор между родовой знатью и простым народом. Несмотря на угрозы бузурганов, народ снаряжал по одному воину от каждых пятидесяти семейств и выделял для Спантамано овец, зерно и масло. По дорогам Согдианы шли толпа за толпой бахарцы и нахшебцы, жители Пенджикента и Маймурга. Привел из Наутаки сто пахарей Ману, отец Баро. Он вооружил своих людей пиками, сделанными Фрадой, отцом Варахрана, и присоединился к отряду пенджикентцев. Пестрая толпа плотно обложила Мараканду и приступила к осаде трехбашенного замка, где укрылись юнаны.
У Спантамано не было ни баллист, ни онагров. Согдийцы и дахи лезли, помогая себе ножами, по откосам, кидая на стены веревки с крюками, приставляли к башням шаткие лестницы, взбирались наверх и падали под ударами неприятелей. Спантамано послал к сакам за бронзой. Но когда она прибудет? Воины привязывали к оперенным меднодоспешным македонцам вреда, если не считать ничтожных царапин на руках. Да и не всякий согдиец умел обращаться с луком или мечом. Селяне привыкли к мотыгам, а не к оружию, их не обучали боевым приемам, как обучают людей из военной касты. Но дубинами они владели неплохо, и если уж какой-нибудь зазевавшийся юнан подворачивался под руку, его не спасали ни панцирь, ни шлем — селяне обмолачивали врага, как ячменный сноп.
Македонцев было здесь не так у много; они не успевали отражать согдийцев, упрямо наступавших со всех сторон. Одна из трех башен досталась туземцам. Тогда македонцы сделали вылазку, прошли мимо дворца Оробы и напали на осаждающих сбоку. Острыми наконечниками сарисс они ловко пронзали людей, защищенных только износившимися хитонами, и, умертвив около тридцати человек, без потерь возвратились в замок. Если бы Ороба отрезал македонцам путь, им пришел бы конец. Однако он этого не сделал. Тысяча его людей, вооруженных, как говорится, до зубов, спокойно наблюдала со стен за побоищем.
На четвертый день осады пастухи донесли Спантамано, что со стороны Змеиных Ворот к Мараканде движется отряд Юнанов. Значит, они прорывали окружение! Спантамано отчаянно выругался. Он знал: толпы храбрых, но плохо вооруженных и необученных согдийцев не выдержат удара Длинных Пик. С македонцами надо воевать не в открытом поле, а по-скифски, посредством засад. Спантамано приказал войску отступить на правый берег Зарафшана.
— Проклятый Ороба! — бормотал Спантамано, гоня лошадь через воду. Трусливый Хориен! А Вахшунварта? Он тоже трус и предатель, хотя и держится, как святой. От этих святых никогда не было и не будет проку, чтоб им пропасть! Выступают важно, брюхо несут чинно, смотрят гордо, говорят красиво, а внутри… внутри сидит подлец. Ах, пройтись бы палкой по вашим благообразным рожам!
— Я не зря доказывал, что Спантамано глуп, как овца, — сказал Ороба дочери, увидев отступающих согдийцев. — Едва показался Искендер, этот сброд голодранцев бросился бежать, как будто их пятки маслом смазали.
Зара прикусила губу и промолчала.
К Мараканде подошел не Александр, а Фарнух, — царь сейчас гнался по ту сторону Яксарта за саками-тиграхауда. Фарнух соединился с отрядом Гефестиона, оставленным в Мараканде перед походом на Киресхату, и пустился преследовать Спантамано. Ему удалось захватить сотню пеших согдийцев. Остальные успели скрыться среди густых зарослей раскинувшихся по берегам Зарафшана.
Знойная долина, поросшая непролазным кустарником. Густо и дико, словно шерсть на боках медведицы, переплелись прямые, кривые, развесистые, корявые, разлапистые стволы, ветви и стебли тополей, тамариска, уходящего корнями в щебень и гальку, громадных ясеней, приземистой грушелистной курчавки, различных ив, — как низкорослых, многостебельчатых, так и древовидных, высоких, точно башня толщиною в один обхват, а также узколистного лоха, тростника, вейка, солодки, рогоза, облепихи и мирикария.
Все это запустило сосущие корни во влажную почву безлюдной поймы и спуталось так, что по зарослям трудно продраться даже тигру. У каждого растения свой цвет. Серебристые листочки лоха никогда не примешь за мелкую, цвета окиси хрома листву солодки, полуголые красные веточки ивы за тускло-голубые лапы гребенщика. Но издали, сливаясь за волнами горячего, богатого испарениями воздуха в одно, заросли кажутся сплошным, курчавым серо-зеленым озером.
Ни ветерка. Все застыло, все неподвижно. Заросли — огромная баня, где даже голый человек задыхается, давясь густым, влажным, обжигающим воздухом, и обливается потом.
Спантамано пробирается на полудиком коне сквозь чащу и насмешливо говорит Баро:
— Бегут храбрецы? А ты хвастался: "От юнанов не оставим и праха".
— Дай оружие! — сердито хрипит в ответ Баро. — Обучи нас делу войны!
— Оружие, — повторяет Спантамано и задумчиво смотрит назад. Колышутся, качаются, трещат кусты. Тысячи тощих согдийцев упрямо лезут вслед за предводителем. Хорошо держатся эти оборванцы!
Твердость духа простых и чистосердечных людей, окружающих Спантамано, волнует потомка Сиавахша и поддерживает в его душе надежду. Мы бежим от юнанов? Ну и что же? Придет время — они побегут от нас.
— Персы! — говорит Спантамано, и в голосе согдийца не слышно доброты. — Если б не вы… разве дожила страна до того, что ей нечем себя защитить?
Медленно движется на север отряд Спантамано. И медленно движется следом отряд Фарнуха. Варвары отступают, настигнем их и довершим разгром, — думает ликиец. И так думают все воины отряда. Никто не помнит, что отступающих «скифов» надо бояться больше, чем наступающих. Уроки прошлых лет забыты. А забывчивость никогда не приводит к добру.
Когда согдийцы достигли гор, навстречу спустился отряд всадников в островерхих войлочных шапках. Рослые, косматые кони. Рослые, волосатые люди. Их возглавляют два человека. Длинный, сухой, белобородый старик с очами, зоркими, как у орла, — это вождь. Воин — толстый, с мутными красноватыми глазами, с одутловатым лицом, желтым от курения семян конопли — его сын.
Да, это массагеты, дети знойных Красных Песков. Шестьсот кочевников и пять с половиной тысяч согдийцев приветствуют друг друга радостным кличем. Старик слезает с коня и обнимает спешившегося Спантамано.
— Меня зовут Рехмир, — говорит массагет. — Вот мой сын Дейока. Получили послание. Везем бронзу. — Он лезет в сумку, висящую на поясе, и вынимает два рубина. — Возьми обратно. Поможем и так. Не ради камней ради братства. Согдийцы и массагеты — люди одной крови. Вместе били персов, и македонцев будем бить вместе.
У Спантамано вспыхивают глаза.
— Ты светлый Суруш, посланный добрым богом Охрамаздой!
Он снова обнимает старика и не замечает, каким жадным взглядом провожает Дейока, сын Рехмира, красные рубины, исчезающие за пазухой Варахрана.
Много стрел у массагетов. Так как стоит невыносимая жара, македонцы не надевают доспехов. Их тела открыты для легкого ветерка, подувшего с гор. И для лучей солнца. И для массагетских стрел. А массагеты стреляют без промаха.
Войско Спантамано, подкрепленно отрядом кочевников, поворачивает обратно и окружает македонцев, бредущих по зарослям. Начинается избиение. Немало македонцев, беспечно рассыпавшихся в чаще, находят тут конец. Фарнух пугается. Он стягивает отряды на огромную поляну, выстраивает их квадратом и отступает к Мараканде.
Мучителен поход от гор до Политимета. Днем воинов изнуряет беспощадное азиатское солнце. Ночами жалят комары, громадными тучами вылетающие из болот.
Но еще сильней жалят бронзовые стрелы кочевников, отчаянных людей, из которых один стоит десятка смелых воинов Фарнуха.
Фарнух бежит до самого Политимета, или Намика, или Зарафшана, как его называют согдийцы, и останавливается только за рекой, на открытом поле. Фарнух не знает, что делать. Он мирный человек. А здесь нужен опытный стратег. Ликиец призывает Койноса, Кратера, Карана и других командиров и говорит:
— Дело плохо. Варвары наседают, а я, как видите, ничего не смыслю в делах войны. Освободите. Изберите нового начальника, пусть он поступит, как захочет.
Да, македонцы хорошо видят, что несчастный ликиец ничего не смыслит в делах войны. Александр ошибся, назначив его предводителем такого крупного отряда. Но… если Каран, Койнос изберут другого начальника, то они тем самым как бы заявят Александру, что он ошибся. А сын бога Аммона не любит, когда ему напоминают об его ошибках. Между Фарнухом и македонцами завязывается спор.
Воины, утомленные зноем, сидят вокруг шатра, высунув языки, точно псы, и слушают, как бранятся полководцы. Карану, тучному и неповоротливому человеку, надоедает спор. Он задыхается в душном шатре и выходит наружу. Но и тут не лучше. Солнце палит неимоверно. Каран осматривается, нет ли где куста, чтоб спрятаться в тени. Но земля вокруг совершенно обнажена, если не считать тонких стеблей выгоревшей травы. Зато по ту сторону реки темной высокой стеной стоит лес, и меж тополями чернеет густая заманчивая тень.
— Проклятье! — бормочет Каран. — Если бы туда…
В это время на правом берегу протока появляется невысокий грек, видимо, из легкой конницы Кратера.
— Эй, вы! — кричит грек, взмахивая гребенчатым шлемом. — Чего вы там пропадаете? Идите сюда. Вся наша ила здесь. Всем хватит места.
Он говорит на ионийском наречии — значит, и вправду из отряда Кратера, в который входит часть афинян. Грек ополаскивает руки в воде, омывает лицо, лениво бредет вдоль берега и скрывается в кустах. Потом появляется снова и садится в холодке под шелестящим тополем. Кто устоит перед таким искушением? Каран приказывает своему отряду:
— На коней! За мной на тот берег.
Воины не заставляют себя упрашивать. Все мигом прыгают на коней и спешат за Караном. Отряд переправляется через Политимет по широкому, гремящему перекату и рассыпается в кустах. Видя это, пехотинцы волнуются. Жара так изнуряет, что люди забывают о безопасности. Отряд за отрядом бредут через бурный поток. Люди торопятся под развесистые вязы и устало растягиваются по сырой земле. Разброд. Никакого порядка.
— Где твоя ила? — спрашивает Каран грека, по-прежнему сидящего на берегу.
— Там, под тем вязом, — показывает грек на громадное дерево в глубине зарослей. — Виден тебе дым? Пойдем, если хочешь. Мы добыли молодого барана. Он жарится на углях.
— О! — Каран только сейчас почувствовал, как он проголодался. Хорошо, пойдем. Эй, Левкон, Перисад, следуйте за мной!
Сопровождаемый телохранителями, Каран отправляется вглубь зарослей.
— А кто у вас… — начинает Каран, однако так и не успевает спросить, кто начальствует над илой. Из-за куста на него обрушивается удар дубиной. Каран визжит хватается за голову и падает в мокрую траву, сверху на него валится сраженный Левкон.
— Это вам за бранхидов! — кричит маленький грек. Перисад достает его сариссой. Через мгновение его самого пронзают кинжалом.
— Спитамен, — шепчет маленький грек наклонившемуся согдийцу. — Они убили твоего друга Палланта…
И Паллант умирает со спокойным сердцем. Он отомстил. Согдийцы, массагеты и дахи набрасываются на переправившихся македонцев. Набрасываются со всех сторон. Страшное зрелище! Толпы людей, схлестнувшихся в кровавой свалке. Грохот барабанов. Стелы. Стрелы. Звон кинжалов. Стук и треск щитов. Тяжелые удары дубин. Стелы. Стрелы. Стрелы. Безумные глаза. Оскаленные зубы. Крики ужаса. И торжествующий визг массагетов.
Из двух тысяч восьмисот конных и пеших людей Фарнуха уцелело только сорок всадников и триста пехотинцев. Кучка бледных македонцев кое-как добралась до Мараканды и укрылась за стенами замка.
Едва Гефестион закрыл ворота, как по ним загремели топоры преследователей. На многих согдийцах красовались гребенчатые македонские шлемы. Одни подобрали пики, брошенные врагом. Другие поднимали железные мечи. Некоторые надели панцири, снятые с убитых юнанов. Кому не досталось пики или меча, тот завладел хотя бы щитом. Потомок Сиавахша приступил ко второй осаде Мараканды.
Утром Спантамано встретил Датафарна, бродившего меж палаток.
Перс часто останавливался, прислушивался к разговорам, качал головой, — приоткрыв рот, он задумчиво щипал ус и продолжал обход лагеря.
— Что, мудрец? — усмехнулся Спантамано. — Все тешишь сердце ненавистью к роду человеческому?
— Разве я не прав? — сказал Датафарн, но в голосе его уже не было ни той желчи, ни той уверенности, которая звучала при первом их споре.
— В чем ты прав? — со злостью спросил согдиец.
— В том, что в основе всего лежит зло. Как я и предвидел, ты убрал Бесса. Теперь ты хочешь устранить Искендера. Для чего? Ответ прост: ты хочешь съесть юнана, чтобы он не съел тебя. Ты стремишься достичь благополучия за счет Искендера. Не так ли?
Спантамано возмутился. Этот полудохлый человек называет звериной грызней дело, в котором он, потомок Сиавахша, видит цель своей жизни!
— Мудрец! — Спантамано сверкнул глазами. — В тот раз ты толковал о тиграх и буйволах. Если исходить в действиях из мыслей, подобных твоим, то остается или зарезать себя, или покорно подставить шею по зубы тигра: "Ты голоден, бедняга? Так съешь меня…" Нет, мудрец! Если уж на свете существуют две истины — истина тигра и истина буйвола, — я принимаю вторую. Я хочу жить. Чтобы тигр не сожрал меня, я распорю ему брюхо. Пусть не останется ни одного тигра. Пусть буйволы мирно пасутся на лугах. Вот моя высшая истина. И запомни: правда на моей стороне!
Согдиец резко повернулся и ушел. Датафарн проводил его долгим внимательным взглядом.
Весть о разгроме Фарнуха в одно мгновенье облетела весь город и ворвалась во дворец Оробы. Старик заметался в страхе.
Ах! Разве он знал, что так получится? Кто бы мог подумать, что потомок Сиавахша одолеет юнанов? Неужели конец?
Надо спасти себя от Спантамано. Как? Ороба не спал до утра. Утром он призвал к себе самых преданных людей и отправил их к Искендеру.
Переодевшись кто жрецом, кто пастухом, кто мелким торговцем, посланцы Оробы нехоженными тропами поспешили на Восток, в Киресхату.
Затем Ороба собрал у себя бродяг, шатавшихся по базару Мараканды. Скопища голодных людей, отбившихся по разным причинам от своих общин, постоянно слонялись по рынку, высматривая и подбирая то, что плохо лежало. Ороба долго беседовал с тремя десятками угрюмых оборванцев. О чем шел разговор, не знала даже Зара. Под вечер, сытые и веселые, бродяги ушли из дворца, позвякивая серебром, и растворились в толпах мятежников. Они приседали у костров, осторожно вмешивались в споры. Били себя по бедрам. Произносили клятвы. Плакали. Оглядывались и… шептали.
Это была одна — тайная сторона дела, задуманного Оробой. Он позаботился и о другой. А вдруг Спантамано, упаси Охрамазда, успеет до прихода Искендера, отрубить Оробе голову? Надо выиграть время. Старик притворно раскаялся в своих неблаговидных поступках и отправил "дорогому зятю" триста баранов. Но Спантамано от них отказался. Ороба встревожился и явился к Заре.
Он хорошо знал, что Спантамано без ума от его дочери. Знал он также, что и Зара любит этого беспутного человека. Уже через три дня после их ссоры женщина перестала обижаться на Спантамано. Потомок Сиавахша представлялся ей сейчас таким же ловким и веселым красавцем, каким он был в день их первой встречи. Она вспоминала его жаркие ласки, опять мысленно переживала проведенные с мужем отрадные ночи и сохла от горя.
Когда Спантамано уходил из Мараканды, она едва не последовала за его отрядом. А когда он так блестяще разгромил македонцев и снова объявился у стен города, она даже зарыдала от нетерпения — так ей хотелось увидеть своего милого супруга. И Зара, отбросив гордость, пошла бы к мужу с повинной, если бы не боялась отца. И вот он сам предстал перед нею, и по выражению его глаз она сразу догадалась, о чем он желает ей сказать.
— Ну, как ты? — спросил отец после некоторого колебания.
— Не могу больше! — вырвалось у Зары, и она ударила себя кулачком в грудь. — Тут ноет, покоя нет.
— Тоскуешь? — выговорил Ороба пересохшими губами. Зароа отвернулась и закрыла лицо покрывалом.
— Да.
— Ну, что же, — пробормотал старик, криво улыбаясь. — Нехорошо, когда жена уходит от своего мужа. Я тебя не удерживаю, возвращайся.
Когда Зара, окруженная рабынями и телохранителями, явилась к шатру Спантамано, он полулежал на ковре и насвистывал свою любимую песню.
Не зная, как ее встретят, она замерла у порога и обратила на мужа взгляд своих покорных очей. Спантамано медленно приподнялся и, не веря себе, неподвижно сидел два или три мгновения. Нет, это все-таки Зара! Он мягко подпрыгнул, как барс, быстро подошел к жене, остановился и чуть слышно прошептал:
— Зара…
Волна — что там волна! — буря, ураган, целый смерч ликования закружился, забушевал в груди Спантамано. Он не знал, как выразить великую радость, которая его обуревала.
— Зара! — крикнул Спантамано во весь голос и, не помня себя, пустился в пляс — не плавный и медленный согдийский танец, а горячий пляс хорезмийцев, отчаянных и веселых людей.
Спантамано призвал к себе Баро и сказал ему:
— Хлеб на исходе. Поезжай в Наутаку, пошарь по хранилищам Оробы наскребется сколько-нибудь.
— В Наутаку? — Баро откинулся назад. Рот его широко раскрылся. Рука бессильно упала на кошму. — Почему в Наутаку?
Трудно было понять, обрадовало великана приказание Спантамано или огорчило. Может быть, Баро не хотелось, после того, что стряслось с женой, показываться в родной общине.
— Почему в Наутаку? А куда же? Тебя знают там. Народ поможет. Новый отряд собери, если удастся. Захвати быков, коз, овец — что подвернется. Через пять дней жду тебя здесь. Ступай.
— Ладно. — Баро тяжело поднялся и вышел из шатра.
Спустя день он добрался с тридцатью всадниками до Наутаки и направился к храму огня, где обычно собирались белобородые старейшины общины. Баро не думал, что сородичей так обрадует его появление. Дети рассыпались по улицам предместья, оповещая всех о приезде Баро. Сбежался народ. Старики и старухи чинно обнимали гостя, — общину связывали кровные узы, и каждый считал Баро своим внуком, племянником, братом или дядей.
— Наш Баро! — говорили женщины и мужчины.
— Смотрите, каким он стал молодцом!
— Большой человек теперь.
— Еще бы! Друг самого Спантамано.
— Но он не зазнался, не забыл нас. Глядите, такой же приветливый, каким был раньше!
Баро скупо улыбался. Что ни говори, а хорошо среди своих. Пока во дворе храма жарился для гостей баран, Баро пригласил старейшин под навес и рассказал им, зачем приехал. Тишина. Потом один из старейшин подал голос:
Нам самим трудно приходится. Зерна нет, в хумах пусто. Но… мы должны помочь Спантамано. Не вешай головы, Баро, — поищем, найдем хоть немного… Так я говорю, братья?
— Надо выгрести пшеницу из хранилищ Оробы!
— И сами соберем, у кого что есть, — сыру, масла, топленого сала.
— Верно! До нового урожая недалеко, потерпим как-нибудь.
— Не беспокойся, Баро, с пустыми руками не уедешь!
— Хорошо, — кивнул Баро.
После угощения Баро взял трех воинов и поехал к дому родителей своей жены Манданы. Женщины, которой персы осквернили грудь. Весть о приезде Баро уже долетела до убогого жилища. Мандана стояла на пороге. Ни слова. Только огромные глаза скорбно глядят на Баро.
Он слез с коня. Воины отъехали. Они слышали о беде, приключившийся с женой Баро. И больно им было смотреть на этих двух несчастных людей. Мандана так и сжалась вся под сосредоточенным взглядом мужа. Она покорно склонилась перед Баро, готовая безропотно принять как прощение, так и смерть.
Баро шагнул вперед. Он медленно опустил тяжелую руку на голову Манданы и неумело погладил ее темные пушистые волосы.
