Константин Масальский
Стрелецкий бунт
Часть первая
I
Лучи заходившего солнца играли на золотых главах кремлевских церквей. Улицы и площади пустели. На лицах прохожих можно было заметить задумчивость, уныние и беспокойство.
— Прогневали мы, грешные, Господа Бога, — сказал купец Гостиной сотни Лаптев, подходя к дому своему с приятелем, пятидесятником Сухаревского стрелецкого полка Борисовым. — Царь, говорят, очень плох! Того и жди, что… да нет! И выговорить страшно!
— Бог милостив, Андрей Матвеевич, — сказал пятидесятник. — К чему наперед унывать и печалиться. Авось царь и выздоровеет.
— Дай Господи! Да куда же ты торопишься, Иван Борисович? Неужто не зайдешь ко мне?
С этими словами купец, схватив пятидесятника за рукав, постучал в калитку. На дворе раздался лай собаки, и через минуту приказчик Лаптева отворил калитку.
— Ванюха! Беги в светлицу к хозяйке и скажи, чтоб прислала нам фляжку вишневки да пирога с говядиной.
Хозяин повел гостя через сени и чулан, где лежало несколько груд выделанной кожи и сафьяна, в горницу. Два небольших окна, ее выходили на Яузу. В одном углу горела серебряная лампада перед образами в богатых окладах. Другой угол занимала изразцовая печь с лежанкой. Подле дверей, в шкафу со стеклами, блестели серебряные ковши и чарки, оловянные кружки и другая посуда. Перед окнами стояли большой дубовый стол, накрытый чистою скатертью, и придвинутая к нему скамейка, покрытая пестрым ковром с красною бахромой.
Помолясь образам и посадив гостя к столу, хозяин, потирая руки, в молчании ожидал вишневки и пирога. Наконец дверь отворилась. Приказчик поклонился низко гостю и, поставив перед хозяином пирог на оловянном блюде и фляжку с двумя серебряными чарками, вышел.
— Милости просим выкушать, — сказал Лаптев, налив чарку.
— А ты-то что же, Андрей Матвеевич? Разве я один пить стану?
— И себя не обнесем, — отвечал хозяин, наливая другую чарку. — Ох, Иван Борисович, — продолжал он, вздохнув. — Сердце у меня замирает! Что будет с нашими головушками, как батюшки царя у нас не станет!
— Опять ты загоревал, Андрей Матвеевич. Что будет, то и будет! Если даже, сохрани Господи, и скончается царь — взойдет на престол наследник.
— Вот то-то и горе, Иван Борисович, что наследников-то у нас двое: царевич Иван Алексеевич да царевич Петр Алексеевич. Знакомый мне из Холопьего приказа подьячий вчера у меня ужинал. Выкушал целую фляжку настойки да и разговорился о разных важных делах. Сначала мне любо было его слушать, а напоследки так стало страшно, что меня дрожь проняла, — сказал Лаптев, понизив голос и тревожно оглядываясь. — Царь де очень плох, того и гляди Богу душу отдаст. А коли он скончается, то будет худо, очень худо! Блаженной памяти царь Алексей Михайлович, когда был еще жив, хотел царевича Петра назначить наследником, да царевна Софья Алексеевна помешала. Всем известно, что Иван Алексеевич слаб здоровьем. Вот, слышь ты, нынешний царь Федор Алексеевич также написал грамоту, чтобы престол достался после него Петру Алексеевичу. А Софья-то Алексеевна опять помешала. Подьячий болтал, что ей самой хочется царствовать и что она прочит на престол Ивана Алексеевича. Царевна де думает: он будет хворать, а я делами управлять. Многие бояре ей помогают. Не в обиду твоей милости будет сказано, они подговаривают и стрельцов.
— Ты, кажется, Андрей Матвеевич, человек разумный, а веришь бредням пьяного подьячего. Желал бы я знать: кто бы меня мог подговорить! Ручаюсь тебе, что и все наши стрельцы не ударят лицом в грязь. Мы сыты, одеты! Царь к нам милостив! Чего же нам больше?
— Дай Бог, Иван Борисович, дай Бог! Подьячий меня напугал, а ты утешил. Выпьем же за здоровье нашего батюшки царя Федора Алексеевича!
С этими словами Лаптев наполнил снова чарки вишневкою. Приятели встали, обнялись, поцеловались и лишь только хотели взяться за чарки, как вдруг раздался в Кремле колокольный звон.
— Что это значит? — спросил Борисов. — Кажется, набат?
— Нет, куманек. Что-то больно заунывно звонят. Ох, Иван Борисович, что-нибудь да неладно! Посмотри-ка, посмотри, как народ бежит по улице.
Лаптев открыл окно и, увидев знакомого купца, закричал:
— Иван Иванович! Куда ты бежишь? Аль на пожар?
— Худо, Андрей Матвеевич! Очень худо! — ответил купец, останавливаясь и переводя дух. — Меня едва ноги несут.
— Да скажи, не мучай! Что случилось?
— Нашего батюшки-царя не стало! — выпалил купец и побежал далее.
Как громом пораженный, Лаптев отскочил от окна. Стрелец, изменясь в лице, перекрестился и утер слезу. Долго оба не прерывали молчания. Наконец Лаптев, отбив несколько земных поклонов пред образом Спасителя, закрыл лицо руками, и слезы покатились по бледным щекам его.
— Упокой, Господи, душу его во царствии небесном! — сказал он.
Борисов, крепко обняв хозяина, в мрачной задумчивости вышел из его дома, направившись в полк, а Лаптев взял под образами лежавший свиток бумаги, на котором написаны были святцы, и дрожащею рукою отметил подле имени св. Симеона: «Лета 7190 апреля в 28 день, в четверток, в 13 часу дня преставился православный государь, царь и великий князь Федор Алексеевич».
II
Часы на Фроловской башне пробили 14-й час дня. Во дворце собралась Тайная Государственная Дума. В правой стороне обширной залы со сводами, поддерживаемыми посредине колонною, между двух окошек стоял сияющий золотом престол со столбиками по сторонам и с остроконечною крышею. Над нею блестел двуглавый орел. Под крышею, на задней стенке престола, видна была икона Божией Матери. С правой стороны, на невысокой серебряной пирамиде, накрытой золотой тканью, лежала осыпанная драгоценными камнями держава. Около стен стояли обитые красным сукном скамьи. Горевшие свечи разливали по зале тусклый свет и освещали сидевших на скамьях патриарха, митрополитов, архиепископов, бояр, окольничих и думных дворян. Думные дьяки стояли в некотором отдалении. Взоры всех устремлены были на патриарха Иоакима. Наконец он встал и, благословив собрание, сказал:
— По воле Бога Вышнего, сотворившего небо и землю, православный государь наш, царь и великий князь Федор Алексеевич перешел из сей временной жизни в вечную. Да совершится святая воля Его и да будет благословенно имя Его. Вознесем мольбы об упокоении души преставившегося царя и о даровании сиротствующему граду сему и всей России царя нового. Благоверному царевичу Ивану Алексеевичу подобает вступить на престол прародительский; но он изрек волю свою нам, зовущим его на царство. Он вручает державу брату своему, благоверному царевичу Петру Алексеевичу. Да помолимся Господу Богу, направляющему сердца праведных, ко благу, и да изберем царя и государя всея России.
В продолжение речи, каждый раз, когда патриарх произносил имя Божие, присутствовавшие, снимая свои высокие собольи и черные лисьи шапки, крестились. Когда патриарх сел на место, встал боярин Милославский и сказал:
— Не нам, рабам и верным слугам царским, решать, кому из царевичей престол наследовать. Искони велось, чтобы старший сын царя был наследником престола. Какое имеем мы право мимо старшего брата звать на царство младшего? Царевичу Ивану следует принять державу.
— Разве ты не слыхал, Иван Михайлович, что говорил святейший патриарх? — возразил брат царицы, боярин Нарышкин. — Разве можно принудить царевича Ивана вступить на престол, когда он того не хочет?
— Принуждать нельзя, а просить можно. Может быть, он и переменит свое намерение.
— Царевича уже просили, он отказался, так в другой раз просить негоже!
— Полно, так ли, Иван Кириллович? Хоть здесь в собрании и не следовало бы говорить, какие по Москве слухи носятся, однако же и скрыть грешно; Многие думают, что царевича Ивана принудили отказаться от престола.
— Да кто бы его мог принудить? — спросил начальник Стрелецкого Приказа, князь Михаил Юрьевич Долгорукий.
—,Почем мне знать? Я этому и сам не верю, а говорю только, что слухи носятся.
— Не всякому слуху верь, Иван Михайлович! — продолжал Долгорукий, — Можно спросить самого царевича. Стыдно тогда тебе будет, когда все увидят, что ты напрасно наводишь на ближнего подозрение. Я вижу, в кого ты метишь.
— Неужто ты думаешь, что я говорю о царице Наталье Кирилловне? Сохрани меня Господи! Царица так справедлива, что никогда не предпочтет даже родного сына пасынку.
Последние слова Милославский произнес с ироническою улыбкой, которая явно открывала его настоящие мысли. Бояре разгорячились. Начался между ними жаркий спор, в котором постепенно и все собрание приняло участие. Наконец Дума решила: «Быть избранию на царство общим согласием всех чинов московского государства людей». Дьяки записали решение Думы. Между тем на площади перед дворцом собрались стольники, стряпчие, московские дворяне, дьяки, жильцы, городовые дворяне, дети боярские, гости, купцы и других званий люди. Стрельцы, предводимые своими полковниками, явились на площадь и построились в ряды. Некоторые полки были в темно-зеленых, другие в светло-зеленых кафтанах, застегнутых на груди золотыми тесьмами. Каждый был вооружен саблею, ружьем и блестящею секирой. Стрельцы воткнули перед собою секиры в землю и подняли ружья на плечо.
Князь Долгорукий, выйдя из дворца, сел на белого персидского коня, на котором блистал шитый золотом чепрак из алого бархата. Объехав ряды стрельцов, он приказал стоять вольно. Полковники, подполковники, пятисотенные, сотники и пятидесятники вложили сабли в ножны, а стрельцы составили ружья в пирамиды и, не сходя с мест своих, начали разговаривать между собою и с толпящимся на площади народом.
— Вот и я здесь, Иван Борисович! — сказал купец Лаптев, увидев среди стрельцов Борисова и подойдя к нему. — Хотел было остаться дома: сынишка маленький болеет. Да сердце не утерпело! Хочется проститься с батюшкой-царем. Мне сказали, что всех пускать будут.
— Да, всех. Сейчас патриарх служит панихиду. Завтра в 5-м часу дня назначено погребение в соборной церкви Архангела Божия Михаила.
— Дай Господи усопшему царство небесное. Добрый и милостивый был царь!.. Чай, плачет царица?
— Плачет, что река льется! Легко ли, Андрей Матвеевич, через два месяца после венца овдоветь!
— Утешь ее, Господи, и помилуй нас грешных! А кто наследник-то?
— Да Бог весть. Говорят разно.
— Хорошо бы Петр Алексеевич! Недавно видел я обоих царевичей в селе Коломенском, на соколиной охоте. Старший-то такой бледный и задумчивый. А младший — настоящий сокол! Дай, Господи, чтобы Петр Алексеевич был нашим царем!
— А почему так? — спросил подошедший к ним дворянин Сунбулов.
Лаптев смутился и не знал, что отвечать. Но Борисов, смело глядя в глаза Сунбулову, сказал:
— А с какой стати ты вмешиваешься в наш разговор?. Что хотим, то и говорим. Нечего подслушивать.
— Потише, потише, господин пятидесятник! Ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Как подам на тебя челобитную в Стрелецкий приказ, так и напляшешься!
— Подавай, подавай! А теперь советую отойти подальше, иначе я с тобой по-стрелецки разделаюсь!
— Слово и дело! — закричал Сунбулов.
— Что здесь за шум? — спросил пятисотенный Бурмистров, приблизясь к ссорившимся.
— Да вот, Василий Петрович, этот дворянин пристает ко мне и буянит.
— Бери мушкет! Стройся! — закричал князь Долгорукий.
Стрельцы бросились к ружьям, а Бурмистров и Борисов, оставив Сунбулова, поспешили на свои места. Лаптей скрылся в толпе.
— Мушкет на плечо! Подыми правую руку! Понеси дугой! Клади руку на мушкет! — закричал Долгорукий, и ряды ружей, возвысясь из-за секир, воткнутых в землю, заблистали в воздухе. На Красном крыльце появился патриарх Иоаким, сопровождаемый всею Государственною Думою. На площади водворилось глубокое молчание. Все сняли шапки, и патриарх сказал:
— Ныне изволением и судьбами Божиими наш великий государь Федор Алексеевич, оставя земное царствие, переселился в вечный покой. Остались братья его государевы, благоверные царевичи и великие князья Иван Алексеевич и Петр Алексеевич. Единодушным согласием и единосердечною мыслию объявите:, кому из них, государей, преемником быть царского скипетра и престола?
И, подобно грому, раздался со всех сторон крик; «Да будет царем нашим царевич Петр Алексеевич!»
— Беззаконно обойти старшего царевича! — закричал после всех Сунбулов. — Надлежит быть на престоле Ивану Алексеевичу!
— Здравия и многия лета нашему царю-государю Петру Алексеевичу! — закричали тысячи голосов. Земля, казалось, задрожала от этого крика.
Патриарх, обратясь к Государственной Думе, спросил:
— Как поступить надлежит?
Все, кроме Милославского и других немногих приверженцев царевны Софьи, ответили:
— Да будет по избранию народа!
Патриарх в сопровождении Думы пошел во дворец, где находился юный Петр с матерью его, царицею Натальею Кирилловною, и благословил его на царство..
III
Благовест призывал православных к обедне, когда Сухаревского полка пятисотенный Василий Бурмистров шел к начальнику Стрелецкого приказа князю Михаилу Юрьевичу Долгорукому. Проходя по берегу Москвы-реки и поравнявшись с одним низеньким домиком, увидел он под окнами сидевшую на скамье старушку, одетую в черный сарафан, и повязанную платком того же цвета. Она горько плакала. Бурмистров подошел к ней и спросил о причине ее слез, Отняв от глаз платок и взглянув на Бурмистрова, старушка покачала головой и сказала:
— Спасибо тебе, кормилец, за добрые слова. Бог заплатит тебе! Знаю, что ты мне не поможешь, но так и быть: я все тебе расскажу. Видишь там, за крашеным забором, большой сад и высокие хоромы? Там живет сосед мой, боярин Милославский. Мой покойный муж Петр Иванович Смирнов, здешней приходской церкви священник, оставил мне домишко с огородом. Он преставился накануне Крещенья, незадолго до кончины царя Алексея Михайловича. Вот уж седьмой год, кормилец мой, как я вдовею. Сын мой Андрюша обучается в Андреевском монастыре. Не отдала бы я его туда ни за что, как бы не покойник муж завещал. Будущим летом, в день святой мученицы Аграфены-Купальницы, минет ему осьмнадцать лет; мог бы уж меня, старуху, кормить. А то бьет только баклуши, прости Господи! Кабы не помогала мне дочь Наташа, так давно бы я с голоду померла. Она одним годом помоложе брата, а какая разумная, какая добрая! Самоучкой выучилась золотом вышивать. Успевает и шить, и за хозяйством ходить, а по вечерам читает мне Писание да Житие. И в книжном-то ремесле она брату не уступит. Каково же мне, батюшка, расстаться с такою дочерью!
При этих словах старушка снова, горько заплакала, а потом продолжила:
— Был у меня, батюшка, знакомец, подьячий Сидор Терентьич Лысков. Он часто навещал меня, ухаживал за мною, старухою, грамотки писал, по приказам за меня хлопотал. Не могла я нахвалиться им. Думала, что он добрей человек, а он-то, злодей, и погубил меня! В прошлом году на моем огородишке всю капусту червь поел да попущением Божиим от грозы учинился в домишке пожар. Наташа с испуга захворала. Хоть по миру иди! Я и сказала о своей беде подьячему. Он дня через два принес мне десять рублей серебряных и сказал, что упросил крестного отца своего, боярина Милославского, помочь мне, бедной, и дать взаймы без роста и без срока. Принес с собой писаную грамотку и велел в деньгах расписаться Наташе. Она было хотела грамотку прочитать: не дал, лукавец! Сказал, что она приказных дел не смыслит. Я и велела ей расписаться. А сегодня утром пришли ко мне подьячие из Холопьего приказа и объявили, что Наташа должна у Милославского служить во дворе и что он завтра пришлет за нею своих холопов. Я свету Божьего не взвидела! Уж не за долг ли, подумала я, берет боярин к себе Наташу? Побежала к знакомым просить взаймы десяти рублей, чтобы отдать долг боярину. Бегала, бегала, кланялась в ноги, никто не дал! У всех один ответ: самим, бабушка, есть нечего. Не знаю, что и делать! Погубила я, окаянная, мою Наташу!
Старуха вновь залилась слезами. Бурмистров, не говоря ни слова, вынул кожаный кошелек, отдал вдове и, не дав ей опомниться, поспешными шагами удалился.
Немедленно вдова побежала к Милославскому и, заплатив слуге, упросила его сказать боярину, что она пришла к нему для уплаты долга. Но через несколько минут слуга вышел к ней с ответом, что дело о ее долге уже кончено и что боярин денег от нее не примет. «Поди, поди! — говорил он, выводя плачущую старуху со двора. — Хоть до завтра кланяйся: не пущу к боярину! Не велено!»
Солнце давно уже закатилось, когда Бурмистров возвращался домой по опустевшим улицам. Пройдя переулком, вышел он на берег Москвы-реки и сел отдохнуть на скамью, стоявшую под окнами небольшого деревянного дома, от которого начинался забор Милославского. Густые облака покрывали небо. В окне, под которым сидел Василий, появился свет, и вскоре кто-то отворил окно, говоря сиплым голосом:
— Угораздила же его нелегкая истопить печь на ночь глядя! Я так угорела, что в глазах зелено.
— Боярин давно уж спит, — сказал другой голос. — Можно и выпить. Да вот этого не попробовать ли, Мироныч? Тайком у немца купил. Выкурим по трубке?
— Что это? Табак! Ах ты, греховодник! Получше нас с тобой крестный сын боярина, Сидор Терентьич, да и тому за эту поганую траву чуть было нос не отрезали. Коли поймают нас с табаком, так мы от кнута-то не отцелуемся.
— Ну так выпьем винца.
— За твое здравие, Антипыч!
— Допивай скорее; другую налью!
— Нет, будет. Боюсь проспать. Боярин приказал идти за три часа до рассвета с Ванькой да с Федькой за дочерью попадьи Смирновой.
— За какой дочерью?
— Да разве ты ничего не слыхал?
— От кого мне слышать! Расскажи.
— Боярин, с год назад или побольше, за обедней у Николы в Драчах подметил молодую девку, слышь ты, красавицу! Я с ним был в церкви. Он и приказал мне проведать: кто эта девка? После обедни пошла она с молодым парнем домой, а я за ними следом. Гляжу: они вошли в избу, знаешь, там, подле нашего сада, а у ворот сидит мужик с рыжей бородой. Я к нему подсел и разговорился. Он мне рассказал, что эта девка — дочь вдовой попадьи Смирновой, а парень — ее брат. Я и донес обо всем боярину. Тут же случился Сидор Терентьич. «Да я давно знаком, — молвил он, — с этою старухою». Боярин тут же меня выслал вон, и начали они о чем-то шептаться. Долго шептались. А в прошлом году у попадьи невзначай дом загорелся. Тут Сидор Терентьич дал им денег и написал служилую кабалу, что если попадья с дочерью через год деньги не вернут, то дочь пойдет к нашему боярину в услужение.
— Так теперь дочь попадьи с нами стала одного поля ягода?
— Нет, брат, погоди! Боярин давно на нее зарился. Жениться он на ней не женится, а полубоярыней-то она будет. Ну да сам завтра увидишь. Боярин, слышь ты, велел привести ее к нему ночью, чтобы шуму и гаму на улице не наделать. Ведь станет плакать да вопить, окаянная. Она теперь в гостях у тетки, да не минует наших рук. Около дома на всю ночь поставлены сторожа с дубинами. Не уйдет, голубушка! Дом ее тетки неподалеку…
Окно затворилось. Бурмистров встал со скамьи и поспешил возвратиться домой.
IV
— Вставай, Борисов, — сказал Василий, войдя в свою горницу, освещенную одною лампадою, горящей перед образом. — Ишь, заспался! Ничего не слышишь. — Он потряс за плечо Борисова, который спал на скамье возле стола. — Вставай, нам надо идти.
Борисов потянулся, протер глаза и сел на скамью.
— Идти? Куда идти?.. Ах, это ты, Василий Петрович. Куда ты запропастился? Я ждал, ждал тебя, да и вздремнул со скуки. Какой мне страшный и чудный сон привиделся!
— После расскажешь, а теперь поскорее пойдем!
— Ночью-то! Да куда нам идти? Домовых, что ли, пугать?
— Не хочешь, так я один пойду. Эй, Гришка!
Вошел одетый в овчинный полушубок слуга с длинною бородою.
— Беги в первую съезжую избу и позови десятерых моих молодцов. Скажи, чтоб взяли сабли и ружья с собою! Проворнее! Да вели Федьке заложить вороную в одноколку.
— Куда ты собираешься? — спросил удивленный Борисов.
Василий, в ожидании стрельцов расхаживая большими шагами взад и вперед по горнице, рассказал Борисову о цели своего ночного похода.
— И я с тобой! — воскликнул Борисов. — Куда ты, туда и я.
На лестнице послышался шум шагов. Двери отворились, и вошли десять вооруженных стрельцов.
— Ребята! — сказал Василий. — Есть у меня просьба к вам. Один боярин обманом закабалил бедную сироту, единственную дочь у старухи матери. В нынешнюю ночь хочет он взять ее силой к себе во двор. Надобно ее отстоять. Каждому из вас будет по десять серебряных копеек за работу.
— Рады тебе служить верой и правдой! — закричали стрельцы.
— Тогда за мной!
Василий, сойдя с лестницы, сел с Борисовым в одноколку и поехал шагом, чтобы шедшие за ним стрельцы не отстали. На некотором расстоянии от дома Смирновой он остановился и вышел из одноколки, приказав Борисову и стрельцам дожидаться его на этом месте. Подойдя к воротам, он постучался в калитку.
— Кто там? — раздался грубый голос.
— Отпирай.
— Не отопру.
— Отпирай, говорят. Не то калитку вышибу.
— А я тебя дубиной по лбу да с цепи собаку спущу. Вздумали разбойничать на Москве-реке! Шли бы в глухой переулок!
— Дурачина! Какой я разбойник! Я знакомый вдовы Смирновой. У меня к ней срочное дело.
— Не морочь мне голову! Что за дело ночью? Убирайся подобру-поздорову, пока объезжие не наехали. Худо будет! Да и хозяйки нет дома.
— Скажи по крайней мере, где она?
— Не скажу. О, никак объезжие едут. Улепетывай, пока цел!
Вдали раздался конский топот. Василий с досадой еще, раз ударил по калитке и пошел обратно к стрельцам.
— Куда ты теперь? — спросил Борисов.
— Сам не знаю, — садясь в одноколку, отвечал Василий. — Поеду куда глаза глядят, а ты с молодцами возвращайся домой.
— Ладно! — согласился Борисов. — Только ты это… Осторожнее. На рожон-то не лезь.
Василий молча стегнул лошадь и растворился в темноте.
V
— Иди попроворнее, красная девица! — говорил дворецкий Милославского, Мироныч, Наталье, ведя ее за руку по улице к берегу Москвы-реки. — Нам еще осталось пройти с полверсты. Боярин приказал привести тебя до рассвета, а уж солнышко взошло. Ванька! Возьми ее за другую руку, так ей легче будет идти. А ты, Федька, ступай вперед да посмотри, чтоб кто нашу лодку не увел. Теперь уж скоро народ пойдет по улицам.
Федька побежал вперед.
Сзади послышался голос плачущей женщины. Наталья оглянулась и увидела бежавшую за нею мать, Из дома тетки Наталья ушла тихонько с присланными за нею от Милославского людьми; она не хотела будить свою мать, которая всю ночь провела в слезах и уснула лишь перед самым рассветом. Бедная девушка хотела к ней броситься, но, удержанная Миронычем, лишилась чувств. Тут и мать ее, потеряв последние силы, упала в изнеможении на землю, не добежав до дочери.
— Черт бы взял эту старую ведьму! — проворчал Мироныч, стараясь поднять Наталью с земли.
— Потащим ее скорее, Мироныч! — сказал Ванька. — Вон кто-то едет в одноколке.
— Что вы делаете тут, бездельники? — закричал Бурмистров, остановив на всем скаку лошадь.
— Не твое дело, — ответил Мироныч, — Мы холопы боярина Милославского и знаем, что делаем. Бери ее за ноги, Ванька. Потащим!
— Не тронь! — закричал Василий, соскочив с одноколки и выхватив из-за пояса пистолет. — Пулю в лоб первому, кто ослушается!
Мироныч и Ванька остолбенели от страха. Бурмистров подошел к Наталье, взял ее осторожно за руку и с состраданием взглянул на ее лицо, покрытое смертною бледностью.
— Принеси скорее воды, — сказал он слуге.
— Не ходи! — опомнившись, крикнул дворецкий. Он неожиданно бросился на Бурмистрова и вырвал у него пистолет. — Садись-ка в свою одноколку да поезжай, не оглядываясь! Не то самому пулю в лоб, разбойник!
Выхватив из ножен саблю, Василий бросился на дерзкого холопа. Тот выстрелил. Пуля задела слегка левое плечо Василия и впилась в деревянный столб забора, отделявшего обширный огород от улицы.
— Разбой! — завопил дворецкий, раненный ударом сабли в ногу, и повалился на землю.
— Разбой! — заревел Ванька, бросаясь бежать.
В это самое время послышался вдали конский топот, и вскоре со стороны Москвы-реки появились скачущие во весь опор объезжие.
Бурмистров, бросив саблю, поднял на руки бесчувственную девушку, вскочил в одноколку и полетел, как стрела, преследуемый криком: «Держи!» Петляя по улицам и переулкам, он с трудом оторвался от преследователей и вскоре остановился у ворот своего дома.
— Василий Петрович! — воскликнул Борисов, вскочив со скамьи у калитки, где нетерпеливо ожидая его возвращения.
— Отвори скорее ворота.
Борисов отворил и, пропустив на двор одноколку, снова запер ворота.
— Да ты не один! Боже мой, что это? Она без чувств?
— Помоги мне внести ее в горницу.
Они внесли Наталью и положили на постель Бурмистрова. Долго не могли они привести ее в чувство. Наконец она открыла глаза и с удивлением огляделась.
— Где я? — спросила она слабым голосом.
— У добрых людей! — отвечал Василий.
— А где моя бедная матушка?
— Ты с нею сегодня же увидишься.
— Отведи меня к ней скорее! — Наталья хотела встать, но в глазах ее потемнело, голова закружилась, и бедная девушка впала в состояние, близкое к бесчувственности.
В Это время кто-то постучал в калитку. Василий вздрогнул. Борисов подошел к окну, отдернул занавеску и, взглянув на улицу, сказал шепотом:
— Это наш приятель, купец Лаптев.
— Выйди к нему, сделай милость. Скажи, что я нездоров и никого не велел пускать.
— Ладно.
Борисов вышел в сени, куда слуга уже впустил Лаптева.
— Василий Петрович очень нездоров! — сказал Борисов, обнимаясь и целуясь с гостем.
— Ах, Господи! Что с ним сделалось?
— Вдруг схватило!
— Пойдем скорее к нему! Ах, батюшки!
— Он не велел никого пускать к себе.
— Как не велел? Нет, Иван Борисович! Впусти меня на минутку: я его не потревожу. Писание велит навещать болящих!
— Приди лучше, Андрей Матвеевич, вечером, а теперь, право, нельзя. Меня даже не узнает. Совсем умирает!
— Умирает?! Ах, Боже милостивый! Пусти хоть проститься с ним.
Сказав это, растревоженный Лаптев, не слушая возражений Борисова, поспешно пошел к дверям. Борисов схватил его за полу кафтана, но он вырвался, вошел прямо в спальню и остановился, увидев прелестную девушку, лежавшую на кровати, и стоявшего подле нее Василия.
Увидев Лаптева, Василий смутился и покраснел. Это убедило гостя в основательности подозрений, мелькнувших у него при первом взгляде на столь необыкновенную в доме холостого человека картину. Он тоже смутился и готов был сгореть от стыда.
«Не вовремя же, — думал он, — навестил я больного!» Он поклонился низко Бурмистрову, желая показать, что просит прощения, и, не сказав ни слова, поспешно вышел в сени. Борисов, услышав шум шагов Лаптева, из сеней скрылся на чердаке.
— Куда ты торопишься, Андрей Матвеевич? — сказал Бурмистров, нагнав Лаптева на лестнице. — Из гостей так скоро не уходят.
— Не в пору гость хуже татарина! Извини, отец мой, что я сдуру к тебе вошел. Я не знал… я думал… Извини, Василий Петрович!
— Полно, Андрей Матвеевич, не в чем извиняться. Выслушай!
Василий, вернув гостя в сени, объяснил ему все дело.
— Вот что! — воскликнул Лаптев. — Согрешил я, грешный! Недаром Писание не велит осуждать ближнего. Ты защитил сироту, сделал богоугодное дело, а я… подумал невесть что.
— Сделай, Андрей Матвеевич, и ты богоугодное дело. Я человек холостой, Наталье Петровне неприлично у меня оставаться, а ты женат, прими ее в свой дом на несколько дней. Я сегодня же пойду к князю Долгорукому и стану просить, чтобы он замолвил за нее слово перед царицей Натальей Кирилловной.
— Ладно, Василий Петрович, ладно! Я сегодня же вечером приеду к тебе с женой за Натальей Петровной. Жена ее укроет в своей светлице и всем скажет, что она, например, из Ярославля.
— И что зовут ее Ольга Васильевна Иванова.
— Ладно, ладно. Счастливо оставаться, Василий Петрович!
Лаптев ушел. Василий возвратился в спальню и, подойдя к кровати, увидел, что Наталья погрузилась в глубокий сон. Тихонько вышел он из горницы и затворил дверь, поручив Борисову быть в сенях на страже, после чего отправился к князю Долгорукому.
Через час он возвратился с необыкновенно веселым лицом. Борисов тотчас после его ухода запер дверь спальни и, утомленный ночным походом, сел на скамью, начал дремать и вскоре заснул. Едва Василий вошел на лестницу и отворил дверь в сени, Борисов вскочил и со сна закричал во все горло:
— Кто идет?
— Тише, приятель! Ты, я думаю, разбудил Наталью. Она все еще спит?
— Не знаю. Я спальню запер и туда не заглядывал.
— Запер? Вот хорошо!
Василий тихонько отворил дверь и увидел, что Наталья сидит у стола и читает внимательно книгу с апостольскими посланиями. Он вошел с Борисовым в горницу и сказал:
— Князь Долгорукий сегодня же хотел говорить о тебе, Наталья Петровна, царице. Он уверен, что царица защитит тебя.
Разговор между ними продолжался до самого вечера. Восхищенный умом девушки, Василий и не приметил, как пролетело время. Лаптев сдержал слово и приехал вечером за Натальей. Проводив ее до колымаги и уверив, что она скоро увидится с матерью в своем новом убежище, Василий, всходя по лестнице с Борисовым, крепко сжал ему руку и с жаром сказал:
— Какая прелестная девушка! Хороша лицом, а душой еще лучше! Ах, если бы она была моя суженая!
VI
Начинало смеркаться, когда боярин Милославский, возвратясь из дворца домой, ходил взад и вперед по горнице, погруженный в размышления. На столе, стоявшем возле окна и покрытом красным сукном, блестела серебряная чернильница и разложено было в порядке множество свитков бумаг. У стола стояла небольшая скамейка с бархатною подушкою; Серебряная лампада горела в углу пред образом Спаса Нерукотворного.
На боярине был кафтан из парчи с широкими застежками, украшенными жемчугом и золотыми кисточками. На голове у него была высокая шапка из черной лисицы, похожая на клобук, расширяющийся кверху. В левой руке держал он маленькую серебряную секиру — знак своего достоинства.
Сев наконец на скамейку, снял он с головы шапку и положил на стол вместе с секирою. Засучив рукав и взяв один из свитков, боярин начал внимательно его читать, разглаживая длинную свою бороду.
— Заступись, батюшка, за крестного сына твоего! — закричал, упав ему в ноги, вбежавший площадный подьячий Лысков.
Боярин вздрогнул, оборотился к нему и с удивлением просил:
— Что с тобой сделалось, Сидор?
— За кабалу, которую написал я в твою угоду на дочь вдовой попадьи Смирновой, царица приказала поступить со мною по Уложению. Да дьяк Судного приказа поднял старое дело о табаке. Если не заступишься за меня, горемычного, то за лживую кабалу отрубят мне руку, а за табак отрежут нос. Помилосердуй, отец мой! Куда я буду годиться?
— Будь спокоен! Встань! Ручаюсь тебе, что останешься и с рукой, и с носом.
— Князь Долгорукий на меня наябедничал. Уж меня везде ищут, хотят схватить и посадить на Тюремный двор до решения Приказа.
При имени Долгорукого боярин изменился в лице; губы его задрожали от злобы и досады.
— Останься в моем доме, Сидор. Посмотрим, кто осмелится взять тебя из дома Милославского! А я завтра же подам челобитную царевне Софье Алексеевне. Авось и Долгорукий язык прикусит!
— Вечно за тебя буду Бога молить, отец мой!
Лысков поклонился в ноги Милославскому и поцеловал полу его кафтана.
— Возьми вот этот ключ и поди в верхнюю светлицу, что в сад окошками. Запри за собою дверь, никому не показывайся и не подавай голоса. Один дворецкий будет знать, что ты у меня в доме. С ним буду я присылать тебе еду. Полно кланяться, иди скорее.
Лысков ушел. Солнце закатилось, и все утихло в доме Милославского. Когда же наступила глубокая ночь, боярин, надев простой кафтан и низкую шапку, похожую на скуфью, вышел в сад с потаенным фонарем в руке. Дойдя до небольшого домика, построенного в самом конце сада, он три раза постучал в дверь. Она отворилась, и боярин вошел в домик. Все его окна были закрыты ставнями. Около дубового стола, посередине довольно обширной горницы, освещенной одною свечою, сидели племянник боярина, комнатный стряпчий Александр Иванович Милославский, иноземец Озеров из Новгорода, стольники Иван Андреевич и Петр Андреевич Толстые, дворянин Сунбулов, стрелецкие полковники Петров и Одинцов, подполковник Цыклер и пятисотенный Чермной.
При появлении Милославского все встали. Боярин занял место во главе стола и, подумав немного, спросил:
— Ну, что, любезные друзья, идет ли дело на лад?
— Я отвечаю за весь свой полк! — ответил Одинцов.
— И мы также за свои полки! — сказали Петров и Цыклер.
— Ну а ты, Чермной, что скажешь? — продолжил Милославский.
— Все мои пятьсот молодцов на нашей стороне. За других же пятисотенных ручаться не могу. Может быть, я и смогу их уговорить, кроме одного; с ним и говорить опасно.
— Кто же этот несговорчивый?
— Василий Бурмистров, любимец князя Долгорукого. Он нашим полком командует вместо полковника. Я за ним давно присматриваю. Дней пять назад он ездил куда-то ночью и привез с собой какую-то девушку, а вечером отправил ее неизвестно куда. Вероятно, к князю Долгорукому, к которому он ходил в тот же день.
— Понимаю! — воскликнул Милославский. — Послушай, Чермной, я даю пятьдесят рублей за голову этого пятисотенного. Он может нам быть, опасен.
— Конечно, опасен. Его надобно непременно угомонить. Завтра я постараюсь уладить это дело.
— Ну а ты что скажешь, племянник?
— Я достал ключи от Ивановской колокольни, чтобы можно было ударить в набат.
— Мы с братом Петром, — сказал Иван Толстой, — неподалеку от стрелецких слобод припасли дюжину бочек с вином для попойки.
— А я шестерых московских дворян перетянул на нашу сторону, — сказал Сунбулов, — да распустил по Москве слух, что Нарышкины замышляют извести царевича Ивана.
— А я распустил слух, — сказал Озеров, — что Нарышкины хотят всех стрельцов отравить и набрать вместо них войско из перекрещенных татар.
— Итак, дело, кажется, идет на лад! — продолжал Милославский. — Остается нам условиться и назначить день. Я подумал, что всего лучше приступить к делу пятнадцатого мая. В этот день был убит в Угличе царевич Димитрий.
— Прекрасная мысль! — воскликнул Цыклер. — Воспоминание о царевиче Димитрии расшевелит сердца даже самых робких стрельцов.
— Перед этим надобно будет их напоить хорошенько, — сказал Одинцов.
— Уж подлинно будет пир на весь мир! — промолвил Чермной, зверски улыбаясь. — Только пристанут ли к нам все полки? Четыре на нашей стороне, если считать и Сухаревский, а пять полков еще ни шьют, ни порют.
— Ничего, уговорим, — сказал Озеров. — Недаром ведь сказано в пословице, что серебряный молоток пробьет и железный потолок. Царевна Софья Алексеевна, я чаю, серебреца-то не пожалеет?
— Разумеется! — сказал Милославский. — Я у нее еще сегодня выпросил на всякий случай казну всех монастырей на Двине. Да, впрочем, у меня, по милости царевны, есть чем пробить железный потолок и без монастырской казны.
— Нечего сказать, мы довольны милостью царевны-,— сказал Сунбулов. — Я чаю, она не Забыла, Иван Михайлович, обещания своего пожаловать меня боярином, когда все благополучно кончится? Я ведь начал дело и подал голос на площади за царевича Ивана.
— Царевна никогда не забывала своих обещаний, — ответил Милославский.
— А меня с товарищами в стольники да по поместью на брата? — спросил Цыклер.
— Нечего и спрашивать. Что обещано, то будет исполнено. Ах, да! Хорошо, что вспомнил: составил ли ты, племянник, записку, о которой я тебе говорил?
— Готова, — сказал Александр Милославский и, вынув из кармана свиток, подал дяде. Тот бегло прочитал записку, покачал головою и произнес:
— И этого, племянник, не смог путем сделать! Артамошку Матвеева-то и не написал! Я тебе вчера сказывал, что царица велела ему возвратиться из ссылки. Он, конечно, помнит, что я ему этим удружил. Надобно отправить его туда, откуда никто не возвращается. Прибавь Матвеева да напиши поболее таких записок, для раздачи стрельцам. А как будешь раздавать, накрепко накажи им, чтоб никому спуску не было и чтоб начали с Мишки Долгорукого. Не поможешь ли ты, Петр Андреевич, в этом деле племяннику? — спросил он, обратясь к Толстому.
— С охотой!
В это время кто-то постучал в дверь. Все вздрогнули. Чермной, сидевший на конце стола, встал, вынул из-за кушака длинный нож и тихонько подошел к двери, удерживая дыхание.
Опять раздался стук и вслед за ним едва внятный голос:
— Пустите, я от царевны Софьи Алексеевны к боярину Ивану Михайловичу!
— А, это из наших! — сказал Чермной, отворяя дверь.
Вошла немолодых лет женщина, одетая в сарафан из алого штофа, с рукавами, обшитыми до локтей парчою. Поверх сарафана надет был на ней широкий шелковый балахон с длинными рукавами, который она сняла, войдя в горницу. Стуча высокими каблуками желтых своих сапожков, подошла она к столу и села возле Озерова, за которого царевна Софья обещала ее выдать замуж, если она будет исполнять все ее приказания. Это была постельница царевны Софьи, вдова родом с Украины, по прозвищу Названная.
— Добро пожаловать, Федора Семеновна! — сказал Милославский. — Что царевна?
— Царевна велела отдать тебе грамотку, которую ты вчера ей подал, и сказать, что всему быть так, как ты решил, да велела благодарить тебя за твое усердие.
— Итак, все решено, любезные друзья! — сказал Милославский, — Приступим к делу пятнадцатого мая. До тех пор я не буду выезжать из дому и скажусь больным. Ко мне приходите по ночам. А теперь пора расходиться. Прощай, Федора Семеновна. Скажи царевне, что дело идет на лад и что я все устрою как нельзя лучше.
Все поднялись с мест и вышли один за другим в сад. Боярин удалился в свои комнаты, а остальные, выйдя через небольшую калитку в Глухой переулок, разошлись по домам.
VII
Пробыв целое утро у князя Долгорукого и получив приказание прийти опять к нему по возвращении его из собора Архангела Михаила, куда князь поехал на обедню и панихиду по царю, Бурмистров через Спасские ворота вошел в Кремль. Раздался благовест с колокольни Ивана Великого. Народ начал собираться в Успенский собор к обедне. Василий вошел в церковь. Когда служба кончилась и народ начал расходиться, на церковной паперти кто-то ударил слегка Бурмистрова по плечу. Он оглянулся и увидел своего сослуживца, пятисотенного Чермного.
— Здорово, товарищ! — сказал ему Чермной. — Какими судьбами ты попал в Успенский собор? Ты же обычно ходишь к обедне к Николе в Драчах.
— Да вот решил побывать в соборе и взойти после обедни на Ивановскую колокольню. Я давно на ней не был.
— Пожалуй, и я заберусь туда вместе с тобою и полюбуюсь на Москву.
При этом у Чермного мелькнула мысль воспользоваться случаем и исполнить обещание, данное им накануне Милославскому. Он решил, взойдя на самый верхний ярус колокольни с Бурмистровым, невзначай столкнуть его вниз, когда он засмотрится на Москву, и сказать потом, что товарищ его упал по собственной неосторожности. Василий, ни в чем не подозревая Чермного, согласился идти с ним вместе на колокольню. Пономарь за серебряную копейку отпер им дверь, и, к великой досаде Чермного, пошел сам вперед по лестнице. Наконец они добрались до самого верхнего яруса.
Василий, подойдя к перилам, начал отыскивать взором дом купца Лаптева. Чермной думал, как бы избавиться от безотвязного пономаря, который, побрякивая ключами, называл, показывая пальцем, колокольни разных московских церквей.
— Сделай одолжение, любезный! — перебил его Чермной. — Вот тебе две серебряные копейки. Я что-то нездоров, нет ли у тебя Богоявленской воды?
— Как не быть, отец мой, только идти-то за ней далеконько! — отвечал пономарь, почесывая затылок и уставившись на две серебряные копейки, лежавшие у него на ладони.
— Ну, вот тебе еще копейка, только сделай милость, принеси воды хоть немножко.
— Шутка ли вниз сойти и опять сюда взобраться! Ну, так уж и быть.
Пономарь пошел вниз, а Чермной, внимательно глядя на Бурмистрова и заметив, что он в глубокой задумчивости стоит у перил, начал украдкою к нему приближаться. Подойдя уже близко к товарищу, он тихонько стал нагибаться, держа в руке серебряную копейку, чтобы сказать, что поднял ее с полу, если Василий, неожиданно оглянувшись, приметит его движение. Он готов был уже схватить товарища за ноги и перебросить через перила, как вдруг опять раздался голос возвратившегося пономаря:
— Не прикажешь ли, отец мой, принести кстати просвирку? Да не поусердствуешь ли копеечкой на церковное строение? В селе Хомякове, Клюквино тож, сгорела недавно церковь.
— Где сгорела церковь? — спросил Бурмистров, выведенный из задумчивости громким голосом пономаря.
— В селе Хомякове, отец мой.
Василий вынул из кармана ефимок и отдал пономарю. И Чермной поневоле последовал его примеру, отдав серебряную копейку, которую держал в руке. Пономарь низко поклонился и, не сказав ни слова, пошел за кружкою простой воды, потому что Богоявленской у него не было.
Когда шум шагов его затих на лестнице, Чермной, видя, что Бурмистров отошел от перил и хочет идти вниз, остановил его и сказал:
— Мы с тобой давнишние сослуживцы и всегда были приятелями. Могу ли я на тебя положиться и поговорить с тобой откровенно об одном важном деле?
— Хочешь — говори, хочешь — лет, твоя воля. Я не хочу знать твоих важных дел, если меня опасаешься.
— Если б я тебя опасался, то и не начал бы разговора. Я тебя всегда любил и потому решил, как добрый товарищ, предостеречь тебя.
Чермной, не смея напасть открыто на Бурмистрова, решил притвориться преданным царю Петру Алексеевичу, подстрекнуть любопытство Бурмистрова обещанием открыть ему тайну, зазвать к себе обедать и за столом отравить его ядом, купленным недавно по поручению Милославского.
— О чем ты говоришь, Чермной? — сказал Василий. — Не понимаю!
— Неужели ты не слыхал, что царю Петру Алексеевичу грозит опасность?
— Какая опасность?
— Та самая, о которой ты говорил сегодня с князем Долгоруким и о которой я уже прежде тебя его уведомил.
Бурмистров устремил проницательный взор на Чермного.
— Спроси самого князя, если мне не веришь. Я обещал ему доставить полные сведения о числе и силе заговорщиков и о всех их замыслах. Я готов пролить кровь свою за царя Петра Алексеевича. Богом клянусь…
— Тебе не перехитрить меня, Чермной! — покачав головой, перебил его Василий. — Поверю ли я клятвам человека, который недавно уверял некоторых из стрельцов, что можно, не согрешив перед Богом, нарушить присягу, данную царю Петру Алексеевичу?
— Вот и вода! — сказал пономарь, лысая голова которого в этот момент появилась, как восходящее солнце. Он подошел осторожно к Чермному, чтоб не расплескать воду из кружки, но Чермной, раздраженный словами Бурмистрова, оттолкнул пономаря и сказал Василию:
— Нас рассудит князь Долгорукий. Ты обвиняешь верного слугу царского в измене! Или я, или ты положишь голову на плаху.
Сказав это, он пошел вниз.
— Ах ты, бусурман нечестивый! — ворчал между тем пономарь, пускаясь за ним в погоню по лестнице. — Да как ты смеешь толкаться, когда я держу кружку с Богоявленской водой? Я половину воды пролил на пол! Погоди ужо, дешево от меня не отделаешься!
Спустившись вниз и обогнав разгневанного пономаря, Василий поспешил к дому князя Долгорукого. Он поведал князю о разговоре с Чермным и помог ему составить доклад о заговоре, с которым князь поехал к царице Наталье Кирилловне, приказав находившимся в доме его десятерым стрельцам взять под стражу Чермного, если он, как обещал, придет к нему вечером. Василий же пошел к дому Лаптева, у которого еще ни разу не побывал с того времени, как тот укрыл у себя в доме Наталью. Предвидя, что вскоре вспыхнет в Москве мятеж, он решил проститься на всякий случай со старинным своим приятелем и Натальей.
VIII
— Полно тебе горевать, красная девица, — говорила дородная жена Лаптева сидевшей у окна Наталье. — Да ты этак глазки выплачешь.
— Как же мне не плакать, Варвара Ивановна, когда я до сих пор не знаю, где матушка и что с нею сделалось.
— Да полно, полно. Ведь Андрей Матвеевич обещал непременно узнать сегодня, где твоя матушка. Да и братец твой авось принесет радостную весточку о родительнице.
В это время раздался стук у калитки, и через минуту вошел Лаптев с печальным лицом. Не дожидаясь вопроса девушки, он сказал:
— Я не узнал еще, Наталья Петровна, где твоя матушка. Был у братца твоего в монастыре. Завтра, чуть свет, вместе с ним пойдем искать ее по всему городу… Ах, Господи! Наталья Петровна, что это с тобой? Воды, жена! Скорее воды!
Дородная Варвара Ивановна побежала по лестнице вниз за водою, а Лаптев, сидя на скамье подле Натальи, обнял ее и в испуге смотрел на ее бледное лицо и закрытые глаза.
Вскоре Варвара Ивановна, запыхавшись, явилась с кружкою в руке. Брызнув несколько раз в лицо Натальи холодною водою, Лаптев привел ее в чувство. В это время неожиданно вошел в светлицу Бурмистров. Девушка вспыхнула и, чтобы скрыть свое смущение, закрыла лицо платком.
— Что слышно новенького, Василий Петрович? — спросил Лаптев. — Мы давно уже с тобой… Что это?.. Набат?
— Кажется, — с тревогой сказал Василий.
— Неужто пожар?
Лаптев побежал на чердак, чтобы выйти на кровлю. Варвара Ивановна с Натальей подошли к одному окну, а Бурмистров к другому.
— Зарева нигде не видать, — сказал возвратившийся Лаптев. — Накрапывает дождик, кровля скользкая, и вечер такой темный, хоть глаз выколи. Я чуть не свалился. О, опять!.. Никак барабаны?
Бурмистров отворил окно, прислушался и сказал:
— Бьют тревогу! Прощай, Андрей Матвеевич!
Поклонившись Варваре Ивановне и Наталье, Василий поспешно вышел и у ворот встретил Борисова.
— Я к тебе, Василий Петрович. У нас в полку неспокойно!
— Как? Что это значит?
— Гришка Архипов да Фомка Еремин, десятники Колобова полка, пришли к нашим и наговорили такого, что и слушать страшно.
— А наши что?
— Наши связали их да посадили в рогатки.
— Хорошо сделали. Ну а еще что?
— Пяти полков стрельцы, кроме нашего, Стремянного, Полтева и Жуковского, разбрелись по Москве: кто на Отдаточный двор, кто в торговую баню, кто на колокольню. Напились допьяна, звонят в набат и бьют тревогу.
— Чего же полковники-то смотрят?
— Полковники? Поминай как звали! Всех их втащили на каланчи и оттуда сбросили. И ты берегись, Василий Петрович. Стрелец Федька Григорьев прибегал ко мне и сказал, что пятисотенный Чермной нанял за пять рублей несколько стрельцов, чтобы они ночью забрались в твой дом и зарезали тебя, да и меня кстати.
— Посмотрим, удастся ли им это! Пойдем скорее, Борисов. Скоро уже полночь, а до дому еще неблизко.
Они ускорили шаг и вскоре подошли к дому. Постучались, и Гришка отпер калитку.
— Недавно, — торопливо начал он, — прискакал сюда верхом десятник от князя Долгорукого с какою-то к тебе, Василий Петрович, посылкою.
— Где он?
— В сенях дожидается. Да вот и он.
Василий развернул свиток, поданный ему десятником, и прочитал: «Возьми двадцать человек надежных стрельцов и в полночь иди с ними к домам пятисотенного Чермного, подполковника Цыклера и полковников Петрова и Одинцова. Забрав всех их, свяжи и приведи тотчас ко мне. Мая 13 дня 1790 года. Князь Михаил Долгорукий».
— Съезди поскорее, — сказал Василий десятнику, — к съезжей избе нашего полка и скажи, что я велел позвать к себе теперь же двадцать стрельцов из полсотни Борисова, Скажи, чтобы не забыли ружей и сабель.
— Слушаю.
Десятник сел на лошадь и поскакал. Не прошло четверти часа, как явились двадцать стрельцов и стали в ряд на дворе, Ожидая Василия, который с Борисовым побежал в спальню за пистолетами; В то самое время, когда они оба сходили по лестнице, раздался в сенях крик выбежавшего из горницы опрометью Гришки: «Воры, воры!»
Со страху споткнувшись на лестнице, слуга не сбежал, а пролетел мимо господина своего на двор и чуть не сшиб его с ног.
— Где воры? — спросил Борисов.
— У нас в саду! Целая шайка! Батюшки светы, что будет с нами?
— В сад, ребята!. — закричал Борисов стрельцам, — Ловите разбойников!
Стрельцы бросились в сад вслед за Василием и Борисовым. При свете месяца увидели они приставленную к окну лестницу и на верхних ступеньках человека. Он пытался отворить окно. Два его товарища держали лестницу, и два готовились лезть вслед за ним. Стоявший на лестнице, услышав шум, соскочил с самого верха на землю, и все побежали.
— Лови! Держи! — закричали стрельцы, но те успели добежать до забора, отделявшего сад Василия от соседнего огорода, вскарабкались на него и, соскочив в огород, скрылись. Стрельцы хотели пуститься за ними в погоню, но Василий остановил их и повел за ворота. Дойдя до небольшого дома, где жил Цыклер, он окружил его и вошел в комнаты. Все двери были настежь отворены, и никого не было. В спальне Цыклера увидел Василий секиру, воткнутую перед окном в пол, и привязанный к ней свиток бумага. Сняв его, он прочитал:
«По близкому соседству моему с тобою, я знал, что ты ко мне первому придешь сегодня, в гости. Милости просим! Жаль только, что хозяина не застанешь дома. Я и все наши там, где тебе не найти нас. О приказе, который получен тобою сегодня, узнали мы прежде тебя. Из этого ты видишь, что нас не перехитрить, да и не пересилить. Советую тебе взяться за ум. Плетью обуха не перешибешь. С одним полком немного против восьми сделаешь. На Стремянной, Полтев и Жуковский не надейся: все наши. Сухаревский смотрит на тебя и упрямится. Не образумишься, так изрубим и втопчем в, грязь, а образумишься, так получишь поместье да триста рублей. Слышишь ли? Напиши ответ и положи сегодня же ночью в пустую избушку, что подле моей бани».
Бурмистров немедленно пошел со стрельцами к князю Долгорукому и, вручив ему найденный свиток, провел с ним, совещаясь, остаток ночи.
IX
Ударил первый час дня. Восходящее солнце осветило Кремль. Послав Бурмистрова к Ивану Кирилловичу Нарышкину и Артамону Сергеевичу Матвееву с приглашением явиться к царице Наталье Кирилловне для важного совещания, князь Долгорукий поспешил во дворец. Вскоре прибыли туда Нарышкин и Матвеев. Долгорукий встретил их на лестнице и молча подал брату царицы записку Цыклера. Нарышкин, прочитав ее, побледнел и передал бумагу Матвееву.
— Опасность велика! — сказал тихо Матвеев, прочитав записку и отдавая ее Долгорукому. — Видела ли царица эту бумагу?
— Нет еще, — ответил Долгорукий. — Я ожидал вашего прибытия и не велел докладывать обо мне.
Войдя в залу, где был стряпчий, Нарышкин сказал ему:
— Доложи царице, что Артамон Сергеевич, Михаил Юрьевич и я просим дозволения войти в ее комнаты.
Вскоре их пригласили к царице.
— Мы пришли к тебе, государыня, — сразу начал Матвеев, — с недобрыми вестями. Цыклер, Одинцов и все товарищи их неизвестно куда скрылись. В доме Цыклера нашел пятисотенный Бурмистров записку. Прочитай ее, Михаил Юрьевич.
Когда Долгорукий кончил чтение, Матвеев продолжил:
— Мы пришли спросить тебя, государыня, что делать велишь?
— Я полагаюсь во всем на вас. Делайте моим именем все, что считаете нужным.
— Я велел, — сказал Долгорукий, — десяти стрельцам, переодевшись в монашеское платье, разведать, где скрываются Цыклер и прочие заговорщики. Сейчас на стороне царевны Софьи Алексеевны восемь полков, а на стороне царя Петра Алексеевича только один Сухаревский. Но не в силе Бог, а в правде! Надобно приказать Сухаревскому полку и Бутырскому войти сегодня ночью в Кремль и запереть все ворота. Теперь же нужно отправить гонцов во все ближние города и монастыри с царским указом, чтобы всякий, кто любит царя, вооружился, чем может, и спешил к Москве защищать его от злодеев, замысливших пролить священную кровь царскую. Можно назначить сборным местом село Коломенское и послать туда кого-нибудь из бояр, а бунтовщикам объявить, что если они вздумают начать осаду Кремля, то мы будем защищаться до последнего, и что скоро придет к Москве ополчение и нападет на них, после чего ни одному бунтовщику, который в сражении, уцелеет, не будет пощады: всем голову долой! Ручаюсь, государыня, что мятежники оробеют и будут просить помилования.
— А если не оробеют? — спросил Нарышкин.
— Тогда пускай сразятся с нами! — продолжил Долгорукий. — Мы будем держаться в Кремле, пока не подойдет ополчение и не нападет на них с тыла. Тогда мы сделаем вылазку и разобьем бунтовщиков.
— Боже мой! Боже мой! — сказала с глубоким вздохом царица. — Русские станут проливать кровь русских!
— Нельзя ли переговорить с царевной Софьей Алексеевной? — вмешался Матвеев. — Может быть, с ней можно будет договориться и не проливать кровь русскую.
— Нет, Артамон Сергеевич! — возразил Нарышкин. — Царевна слишком далеко зашла. Она не может уже повернуть, да и не захочет. Она желает царствовать именем Ивана Алексеевича и погубить ненавистный ей род Нарышкиных. Переговоры с нею невозможны.
— В таком случае, — сказал Матвеев, — больше нечего делать, как согласиться с предложением Михаила Юрьевича. За кровь, которая прольется, ответит Богу царевна Софья Алексеевна.
В это время отворилась дверь, вошла поспешно постельница и сказала:
— Царевна Софья Алексеевна изволила приехать к тебе, государыня, она уже на лестнице.
Бояре вскочили с мест. Царица молча указала им на дверь, завешенную штофным занавесом. Бояре вошли в темный коридор и, спустись по крутой и узкой лестнице в нижние покои дворца, вышли через другие сени на улицу, избежав встречи с царевною.
— Я пришла, — сказала Софья, садясь подле царицы, — предостеречь тебя, матушка, от угрожающей опасности. Вся Москва ропщет, что братец Иван обойден в наследовании престола. Вчера два митрополита от лица всего духовенства, несколько бояр и многие выборные от народа били мне челом, чтобы он был объявлен царем московским.
— Ты знаешь, Софья Алексеевна, что он сам уступил престол брату.
— Справедливо, матушка, но не должно пренебрегать народным мнением. Я опасаюсь, как бы не было чего худого. Лучше уступить общему желанию: все хотят, чтобы провозглашен был царем братец Иван.
— Нет, Софья Алексеевна! Бог увенчал моего сына царским венцом, один Бог властен теперь лишить его этого венца. Да будет воля Божия!
— Послушай моего искреннего совета, матушка, может быть, раскаешься, но будет поздно.
— Да будет воля Божия! — повторила царица. Царевна, покраснев от гнева, вскочила с кресла и вышла поспешно из комнаты; Царица же, отстояв обедню в Успенском соборе и возвратясь во дворец, послала гонца к брату своему Ивану Кирилловичу, боярину Матвееву и князю Долгорукому с приглашением явиться к ней на другой день рано утром на совещание.
X
Когда солнце закатилось, в доме Милославского, которого никто не подозревал в преступных замыслах, собрались заговорщики, а стрельцы около съезжих изб своих зажгли костры и прикатили бочки с вином. Шумные разговоры и песни не умолкали всю ночь.
Восходящее солнце осветило пирующих. Многие, успев уже подкрепить себя сном, принялись снова за ковши, разговоры и песни… Вдруг у главной съезжей избы раздался звук барабана.
Сбежавшиеся стрельцы увидели полковников Петрова и Одинцова, подполковника Цыклера, пятисотенного Чермного, стольника Ивана Толстого, дворян Сунбулова и Озерова. Трое последних одеты были в стрелецкое платье.
— Товарищи! — закричал Цыклер. — Москва и все русское царство в опасности!. Лекарь фон Гаден признался, что он по приказанию Нарышкиных поднес покойному царю яблоко с зельем. Они же, Нарышкины, придумали на поминках по царю угостить всех вас, стрельцов, вином и пивом и всех отравить. Они замышляют убить царевича Ивана Алексеевича. К ружью, товарищи! Заступитесь за беззащитного! Царевна Софья Алексеевна наградит вас.
— Смерть Нарышкиным! — закричали стрельцы и бросились в свои избы за оружием. Вскоре они собрались опять на площади с ружьями и секирами, некоторые и с копьями.
— Обрубите покороче древка у секир, товарищи! — закричал Цыклер. — С длинным древком труднее рубить головы изменникам!
Приказ был немедленно исполнен. Стук секир смешался с криком: «Смерть изменникам!»
В это время на площади появились два всадника, скачущие во весь опор. Это были Александр Милославский, племянник боярина Ивана Михайловича, и стольник Петр Толстой. Остановись перед главною избою, они сказали несколько слов Цыклеру и другим заговорщикам.
— Стройтесь в ряды! — закричали Цыклер, Петров и Одинцов. Когда стрельцы исполнили приказание, Милославский и Толстой поехали мимо их рядов.
— Сегодня 15 мая, — кричали они, — сегодня зарезан был в Угличе царевич Димитрий. Сегодня Нарышкины удушили царевича Ивана Алексеевича! Отомстите за него и спасите святую Русь!
Стрельцы в ярости замахали секирами и закричали. Когда шум прекратился, Цыклер, сев на лошадь, подъехал к Милославскому, развернул свиток бумаги и, обратясь к стрельцам, сказал:
— Вот имена изменников и убийц царевича!
Потом он, Милославский и Толстой, объехав ряды стрельцов, останавливались пред каждою сотнею и повторяли имена невинных жертв, обреченных на гибель. Возвратившись к главной избе, Цыклер закричал:
— Грамотные вперед!
Из рядов двенадцатитысячного войска вышли семь человек. Они приблизились к Цыклеру и получили от него, Милославского и Толстого списки, приготовленные для стрельцов по приказанию боярина Милославского.
— Смотрите же, — сказал Цыклер, — смерть всем убийцам и изменникам, которые в списках означены, чтоб ни один не уцелел!
Стрельцы возвратились со списками на места свои. В это время полковники Петров и Одинцов выехали из-за угла одной из съезжих изб. За ними везли пушки и пороховые ящики. Все заговорщики, сев на лошадей, поехали к Знаменскому монастырю. За ними пошло и все войско. Отслужив молебен, заговорщики вынесли из церкви икону Знамения Божией Матери и чашу святой воды. Стрельцы преклонили оружие пред образом, перекрестились, ударили в барабаны, подняли знамена и двинулись к Кремлю.
