Великий Людовик разыграл только одну из своих любимых, театрально эффектных сцен, сделав французским маршалом драгунского ротмистра де Бонфлера — человека, все заслуги которого ограничивались только тем, что он, насколько мог, загладил горе и несчастье, принесенное Жервезе де Лореном. Не де Бонфлера, собственно, хотел наградить король, а блестящим образом смыть пятно, оставленное отчасти и на его чести постыдным возвышением де Лорена. Маршалы же единодушно приняли это решение, потому что им приятнее было иметь в среде своей незначительного, но честного де Бонфлера, нежели развратного потомка Гастона Орлеанского.

Новый маршал тотчас же возвратился в провинцию, а молодой де Лорен остался в Париже в свите герцога Орлеанского. Филипп и на сына перенес ту же загадочную любовь и благоволение, которыми пользовался отец, и милости его принесли столь же хорошие плоды. Молодой шевалье не только лицом, но и характером вполне походил на своего достойного родителя. Останься он в Лангедоке, то под строгим присмотром и направлением де Бонфлера из него, быть может, и выработался бы порядочный человек, но быстрая, внезапная перемена в такие годы, когда просыпаются страсти, но спит еще рассудок, перемена, поставившая его в общество таких людей, как де Гиш, Нуврон, д’Эфиа и Сен-Марсан, сделали из него ничтожество, развратника, строившего из себя святошу перед Ментенон и глумившегося над всеми за ее спиной. Он не имел только такого сильного влечения к злу, как его отец, не имел его способностей к интриге, что, может быть, и спасло сына от участи отца.

Война пришла со всеми ужасами. Бургундия, Эльзас, Франш-Конте, Лотарингия, испанские Нидерланды, нынешняя Бельгия — все пало, все было разорено. Хотя храбрый Рюнтер и разбил наголову англо-французскую флотилию, но все-таки не спас Голландию от неприятельского вторжения; французы обложили Амстердам. Это была уже не война между образованными народами, а просто бешеный, мстительный бег, в которой сильный без милосердия, обманом давил, уничтожал слабейшего. Голландию довели до крайности. Сознавая, что республика может быть спасена лишь сильным, единодушным движением, Генеральные штаты выбрали своим штатгальтером молодого, храброго Вильгельма Оранского, прорыли плотины, открыли шлюзы и потопили всю местность вокруг Амстердама. Бог и море встали за Голландию. Наводнение поневоле остановило завоевателя без флота, а тут подоспели английское восстание, где все вооружилось против правителей, ставших папистами, и союз Вильгельма Оранского с немецким императором, выславшим на Рейн Монтекукули. У Людовика на фланге стояла теперь большая неприятельская армия, ему поневоле пришлось остановиться, собраться с силами к предстоящей борьбе. Голландцы, умно пользуясь остановкой, смело двинулись вперед, и о железную энергию их вождя Вильгельма III разбилась французская самонадеянность Людовика XIV.

Пока Франция своими победами наводила ужас на соседей, разоряла миллионы людей, внутри нее вполне воцарилась фанатически-лицемерная мораль иезуитов, лозунгом которой было: «Цель оправдывает средства». Величие Людовика стало пустым звуком, он безвозвратно запутался в сетях женщины, ставшей гением-губителем его и Франции.

Жизненная задача Мольера быстро шла к концу, последним произведением его творческого гения была комедия «Мнимый больной» — злая насмешка над медицинским искусством того времени. Мольер давно страдал хроническим недугом, но в последнее время его болезнь делала заметные успехи. Писатель, видимо, приближался к могиле. Еще в тысяча шестьсот семьдесят втором году Буало умолял его оставить сцену, но получил положительный отказ. Мольер слишком хорошо знал, что день окончания его сценического поприща будет днем падения театра Пале-Рояля, а при одной мысли об этом сердце его сжималось за будущность товарищей, ни на что не пригодных в жизни. И странно: как бы ни был он измучен бессонницей и нестерпимыми физическими страданиями, но лишь только выходил на сцену, взглядывал на многочисленную публику своего театра, лишь только чувствовал на себе пестрые лоскутья комедианта — он преображался. Он был снова здоров, возвращались весь его юмор, вся его злая ирония, и театр трещал от рукоплесканий любимому, неподражаемому комику.

Свою знаменитую комедию «Мнимый больной» Мольер написал уже будучи смертельно больным человеком; ее давали в первый раз в феврале тысяча шестьсот семьдесят третьего года. В это время приехали к нему любимые гостьи — сестры-монахини Цецилия и Марго, обыкновенно гостившие у него на Пасху, но на этот раз, секретно уведомленные Лашапелем о безнадежном состоянии писателя, они поспешили в Париж, боясь, что к Пасхе его уже не будет в живых.

Главную роль в своей новой пьесе, роль Аргона — мнимобольного, играл сам Мольер. Он говорил несколько тише, спокойнее обыкновенного, но все-таки был неподражаемо комичен. Внимательно слушала публика, сдерживая порывы восторга, боясь пропустить хоть слово, следя за каждым его движением. Увы, она предчувствовала, что скоро не видеть ей уже своего любимца, что, играя на сцене, он приносит себя в жертву милому Парижу. Печаль проглядывала сквозь общее удовольствие, и многим друзьям Мольера хотелось, скорее, плакать, чем смеяться!

В пятницу семнадцатого февраля тысяча шестьсот семьдесят третьего года назначено было четвертое представление «Мнимого больного». Арманда, Иоделет, барон, де Круасси, сестры Марго и Цецилия, словом, все умоляли Мольера отложить представление, он отрицательно покачал головой:

— Оставьте меня! Должен же я наконец умереть! Ну и дайте мне умереть так, как я жил, — комедиантом! Господь Бог простит меня, если я предстану перед Его судом в пестром платье актера, расписанный золотой мишурой и румянами. Оправданием мне будет то, что я на сцене играл жизнь заблуждающуюся, безумную, но вечно милую человеческую жизнь! А вот другие из жизни делают комедию! Как, например, тот бедный, несчастный человек в «Бычьем глазе» за своей золотой решеткой! Его величие, знание, слава, любовь к искусству — все, все только комедия! Но из них самая печальная та, которую разыгрывает он теперь: комедия набожности!

Наступил вечер. Театр, по обыкновению, был полон. Давно Мольер не чувствовал себя так хорошо и не играл с таким увлечением, как сегодня. Хотя лицо его горело лихорадочным румянцем, но голос был чист, грудь дышала легко и свободно. Два акта прошли отлично, но в третьем, и именно в той сцене, где Аргон торжествует, избегнув ловушек жены, наступил кризис. Несмотря на грим, лицо Мольера страшно изменилось, слова прерывались, переходя от резких тонов в чуть слышное шептание, голос хрипел, было ясно, что идет последняя борьба между жизнью и смертью. Дрожь пробежала в рядах зрителей, панический ужас охватил его товарищей, они играли вне себя, опуская целые тирады, монологи, лишь бы скорее добраться до конца. Но вот и последняя сцена: Мольеру остается только произнести комическое «клянусь» Аргона… Ясно проговорил он его в первый раз, гораздо тише вышло во второй раз, но на третьем голос оборвался, умирающий вдруг выпрямился, поднял руки, и, устремив на партер долгий пристальный взгляд, упал с тихим стоном.

Комедия кончилась навеки…

Густая толпа народа теснилась на улице у дома Мольера, а из театра выносили умирающего писателя, покрытого румянами и предсмертным потом, в докторской мантии и шляпе.

— Мольер умирает! — разнеслось по Парижу.

Священник, за которым послали, отказался напутствовать комедианта. Сначала запретили даже хоронить его как человека, и только благодаря громкому протесту и настоятельным требованиям таких людей, как Лашапель, Буало, Вивон, Ламуаньон, духовенство уступило. Но все-таки надо же было чем-нибудь отомстить сочинителю «Тартюфа», человеку, с которым так напрасно боролись при жизни… Вечером двадцать первого февраля толпа оборванной черни, подкупленная духовенством, окружила дом Мольера, грозя помешать погребению, надсмеяться над трупом и снести жилище поэта до основания. Тысячу двести ливров золотом выбросила Арманда дикой орде, лишь бы купить мужу последний покой. Минутное затишье настало на улице, а там снова понеслись те же свирепые крики.

— Поднимайте гроб! — вскричала вдруг сестра Цецилия. — Его многолюбящая, честная, хотя заблуждавшаяся, душа отлетела к Богу, бедное же, изможденное тело мы предадим земле во что бы то ни стало! Покойный был нам спасителем и отцом, его дом служил нам защитой, его очаг — верным убежищем! Отворяйте двери, Иоделет!..

Погребальное шествие было встречено хохотом и дикими криками.

— Не издевайтесь над мертвыми, да не будете сами поруганы по смерти! — торжественно произнесла Цецилия, выходя вперед.

Увидев по бокам гроба темные фигуры монахинь с факелами в руках, а впереди Вивона с обнаженным мечом, толпа разом затихла и преклонила колени… а когда пронесли гроб, она в глубоком молчании проводила до кладбища святого Жозефа труп того, которому только что угрожала.

Нинон Ланкло и Буало последними оставили кладбище. Было десять часов.

— Морозит что-то, старый друг! Пусто и холодно становится на белом свете! Последнего человека опустили мы нынче в могилу!

— Да, Мольер был лучшим, честнейшим сыном Франции.

— Человек, настоящий человек был он! Ну а теперь — конец этой породе!

— А мы-то что, мы? — вполголоса проговорил сатирик.

— Мы звери, милейший мой! Ручные звери, пока есть корм, и свирепые животные — как только голодаем! А нынешнее великолепное хозяйство быстро уничтожает все запасы прошедшего, и, признаюсь, меня это радует! Француз становится похожим на человека только доходя до бешеных порывов голодного животного! Натешилась бы я вволю, если бы мне привелось дожить до такого перерождения!

Но этому желанию Нинон не суждено было исполниться. Хотя она и дожила до девяноста двух лет, но ей пришлось бы прожить еще столько же, чтобы дождаться пробуждения французского народа. Де Ментенон своей лицемерной набожностью и иезуитской моралью так хорошо усыпила и народ и его правителя, что первый и не чувствовал, как она высасывала его кровь, разрушала благосостояние, убивала самую душу, а король не замечал, что давно стал сомнамбулой, говорившей и поступавшей только по приказанию своего медиума. Зато наступил золотой период иезуитской власти, период, уже не повторявшийся в истории, и святые отцы отлично сумели воспользоваться днями своего счастья. Они так прочно уселись в Германии, на Рейне, в Баварии, во вновь покоренных Нидерландах, что их и до сих пор не могут оттуда выжить.

Если бы кому-либо, бывавшему в Париже во дни Мольера, пришлось заглянуть в него теперь, он был бы поражен общей переменой. В театре Пале-Рояля, где некогда сыпались иронические фразы Мольера, раздавались теперь звуки оперы Люлли. Труппа, собранная великим комиком, рассеялась: Тарильер, Иоделет, де Круасси, Дебрие перешли на сцену Бургоннского театра, толпы подражателей напрасно старались воскресить юмор Мольера и, в угоду публике, Бурсо пришлось давать на сцене Бургоннского театра все произведения своего бывшего врага.

Хотя второй брак принца Орлеанского и не был вполне счастлив, но принцесса, как и следует, подарила ему наследника, столь известного впоследствии Филиппа II, регента французского.

Кольбер, которому Людовик XIV обязан был всем блеском и славой первой половины своего царствования, умер еще в тысяча шестьсот восемьдесят третьем году, горюя о своих разрушенных планах. В этом же году умерла королева Терезия, к величайшему удовольствию своего царственного супруга и мадам Ментенон. Патер Лашез тотчас же поднес Людовику папское разрешение на вступление в брак с вдовой Скаррон, помеченное тысяча шестьсот шестьдесят вторым годом. Король, как и следовало ожидать, принял этот акт как благословение свыше, и вдова сочинителей фарсов чуть-чуть не стала законной королевой Франции. Кстати же и путь был очищен: Монтеспан давно молилась в монастыре, а де Фонтанж, последняя метресса Людовика, была вовремя отравлена… Но благоразумный Фенелон, знаменитый сочинитель «Телемака», вовремя удержал короля от этого постыдного шага. Людовик, впрочем, утешил свою набожную подругу тем, что тайно обвенчался с нею в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году.

Мало-помалу исчезали последние проблески классической Франции. Боготворимый парижанами трагик Корнель, Фенелон, любимец бедной Анны Орлеанской, умерли в нищете. Расин, придворный песнопевец, впал в немилость… Глубокая тьма настала для Франции. Нантский эдикт был нарушен в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году. Начались гонения на протестантов. Ментенон диктовала теперь законы, а Людовик Великий был первым исполнителем ее воли. Наконец, завещание Карла II возбудило войну за испанское наследство. Ведь надо же было осуществить идею всесветного могущества Франции. Но на этот раз Германия, Голландия, Испания, Савойя и Англия стояли против Людовика. Король Иаков Английский, послушный раб французского двора, был изгнан еще в тысяча шестьсот восемьдесят восьмом году, и на британском престоле был теперь Вильгельм Оранский, смертельный враг французов.

Уже и Рюсвикский мир ничего не дал Людовику, а Утрехтский и Раштадтский, которым кончилась война за испанское наследство, положили конец всем его завоевательным стремлениям. Голландия осталась тем же, чем и была, — республикой, Англия — той же свободной страной, берега Рейна по-прежнему принадлежали немцам, а во главе смертельно измученной постоянными войнами Франции стоял старик, бессвязно лепечущий молитвы, — король Людовик XIV, хотевший, казалось, пережить всех своих. В один год скончались при дворе его три дофина — от яда, как говорят. Его правнук, позднее наследник, Людовик XV, был слабым, болезненным ребенком, и, умирая, королю пришлось вручить регентство сыну Филиппа Орлеанского, Филиппу II, — регентство, поставившее Францию на степень третьеразрядного государства в Европе.

И все они спят давно в могилах. Не оставили они ни одного теплого воспоминания, и ни к одному из них потомство не относится с сочувствием. Ни к одному, кроме Мольера.

Его портрет есть в Пантеоне, и на этом грустном, ироническом лице лежит все тот же отпечаток смеха и слез, который так поражает, хватает за сердце во всех его произведениях, — непрерывная цепь смеха и слез, из которых соткана старая и вечно юная трагикомедия жизни!