Положение Мольера не улучшилось и с возвращением короля. Дела шли плохо, а к запрещению «Тартюфа» прибавилось еще новое огорчение. В ожидании счастливого исхода своего прошения, он поставил на сцене Пале-Рояля новую пьесу, но она не понравилась публике, не выдержала и семи представлений, и Мольер принужден был снять ее. Приезд принцессы Марианны Конти напомнил бедному писателю счастливые дни прошлого. Принцесса привезла ко двору своих сыновей и решила доживать свои дни в Париже. Она устроилась у Дочерей Святой Марии, и стены, скрывавшие некогда ее супружеское горе, приняли ее теперь, как вдову. Оставшись навсегда в монастыре, она принимала только сыновей да Мольера, с которым любила вспоминать былое: настоящая жизнь потеряла для нее всякую прелесть, все дорогое у нее было в прошедшем. Вызванный Мольером разлад народа с духовенством не прекращался. За поступками монахов зорко следили, малейшие ошибки их замечались, и каждый намек, каждая острота, направленная на иезуитов, встречались громким одобрением публики. Мысли Блеза Паскаля, проведенные Мольером в его «Тартюфе», прочно укрепились в массе, и когда старый Тиберио Фиорелли выступил с новым фарсом «Скамаруш-отшельник», весь Париж поднялся на ноги. Слава пьески была так велика, что король приказал дать ее в присутствии двора. Действительно, «Скамаруш» до невозможности остро и зло смеялся над скандалезными похождениями монахов. Фарс в высшей степени комичен в той именно сцене, где отшельник Скамаруш, добравшись благополучно по веревочной лестнице до балкона своей возлюбленной, останавливается и, благоговейно воздевая руки к небу, произносит в свое оправдание следующую фразу: «Я поступаю так только ради умерщвления моей плоти!».

Быстро повернувшись, король пристально взглянул на сидевшего сзади него Конде, встал и вышел из театра.

— Желал бы я только знать, — с жаром проговорил он, — почему те, кого так раздражают комедии Мольера, ни слова не скажут против «Скамаруша»?

— По очень простой причине, — возразил Конде. — Скамаруш смеется над небом и религией, а Тартюф издевается только над самими монахами. Подобной же дерзости эти господа не переносят.

Король задумчиво покачал головой, но не ответил ни слова. Соглашался ли он, что в комедиях Мольера не было ничего антирелигиозного, или же это молчание было немым обвинением самого себя? А в умерщвлении плоти а ля Скамаруш он был большой мастер, и доказал это недавно в истории, кончившейся вовсе не королевским скандалом. Его величество попал в ловко расставленные сети, стал жертвой интриги, роковые последствия которой мучили его до сих пор. Затем он возвратился в Париж без своего ангела-хранителя — принцессы Анны. Конечно, Монтеспан употребляла все усилия покорить сердце Людовика, но едва ли ей удалось бы поймать его, едва ли стал бы он обращать на нее такое внимание, оказывать ей всевозможные любезности, если бы при доносе о посольстве де Лорена и д’Эфиа, при разговоре об известных письмах, содержание которых необходимо было знать Людовику, Скаррон не указала ему на маркизу как на средство достичь желаемого. Хитрая вдовушка ловко настроила Монтеспан, снабдила ее копиями писем, доставленными ей аббатом Лашезом, и вот, вполне сознавая свои преимущества, маркиза начала свой любовный роман с королем, за который очень дорого ему пришлось поплатиться. Услужливые друзья сообщили, о чем следует, мужу красотки, между супругами произошла бурная сцена, и маркиз, не будучи в состоянии оценить всей великой милости к его супруге, потребовал от Людовика XIV удовлетворения, как от обыкновенного смертного. Бедный маркиз был, конечно, тотчас арестован и сослан в отдаленнейшее из своих поместий с должным внушением, что если он не успокоится и не замолчит, то его подвергнут суду за оскорбление величества. Дело на этом и остановилось, но королю все-таки было не по себе. Он чувствовал, что попался в ловушку, но винить мог лишь самого себя. Он ясно сознавал, что не может иметь разом двух метресс: сохраняя хорошие отношения с Монтеспан, он наносит герцогине Анне смертельное оскорбление. А ведь Людовик просто боготворил ее, преклонялся перед ее умом, знал ее верность, так многим был обязан ей! К счастью, благодаря жене маршала Гранчини и другим догадливым лицам представился случай вывернуться из двусмысленного положения. Король схватился за него обеими руками, находя его вполне законным потому только, что средство представилось вовремя — герцог де Лозанн был во многом похож на де Гиша и де Лорена, был разве не так зол и дерзок. Однажды он уже возбудил гнев короля своей попыткой жениться, вопреки королевскому запрещению, на единственной дочери Гастона Орлеанского, принцессе Монпансье, вдове маршала де Тараскона. Лозанна арестовали, засадили в Бастилию, но вскоре он был освобожден и даже получил милостивое разрешение на женитьбу. Жена его скоро умерла, а своим ходатайством за Лавальер Лозанн совершенно примирился с королем. С этих пор он стал разыгрывать роль самого горячего почитателя Людовика и мечтал только, как бы добиться такой же милости, какой пользовался у короля Фейльад. Это казалось нетрудно, так как он пристроился к свите Анны Орлеанской и Лавальер и был теперь с ними во Фландрии. Мадам Гранчини вовремя заметила, что между Лозанном и госпожой дю Рок завязывается короткое знакомство; вовремя же сумела она предоставить, кому следует, разные галантные записочки, — и вот к бедной Лавальер, как снег на голову, явилось приказание удалиться в монастырь, а Лозанну велено навсегда оставить Францию. Доставление этих приказаний и наблюдение за их строгим выполнением было возложена на де Гиша: этой ценой он купил себе свободу и прощение Людовика XIV. Маркиза Монтеспан победила, а с нею и австро-испанская политика, но положение маркизы было все-таки очень двусмысленно и служило мишенью всевозможных колкостей, насмешек и острот.

По официальному приказу короля Тюренн и Филипп Орлеанский заняли Лотарингию. Первый, расположившись на западе, наблюдал за Эльзасом и Франш-Конте, принц же держал в повиновении север и Нанси, столицу Карла III, но в то же время имел постоянные сношения с корпусами маршалов Креки и Гокинкура, стоявшими в испанских Нидерландах. Поход назначен был в зимнее время. Желая несколько сгладить пред Карлом Лотарингским, своим заподозренным союзником, резкое появление непрошеных и неприятных гостей и придать этому посещению более приличный вид, Людовик назначил герцогиню Анну дипломатическим агентом при ее супруге, строго приказав Филиппу отложить на этот раз в сторону все домашние дрязги и думать только о славе и чести Франции. Худо ли, хорошо ли, но Филиппу пришлось сблизиться с Анной, говорить с нею о королевских депешах, о военных делах, словом, употребить все меры, чтобы не дать заметить почти неприятельскому лотарингскому двору их семейного разлада. Герцог Филипп чувствовал, что король ему не вполне доверяет, что положение его шатко, и перестал быть человеком, ставящим свои личные дела выше своего вполне заслуженного военного значения.

Принцесса Анна стала тоже серьезнее, озабоченнее, действовала более осторожно. Освобождение Гиша и внезапное падение Лавальер открыли ей глаза. Оправдались предсказания лорда Жермина: ненавистная Монтеспан стала любовницей короля. Гордость ее возмущалась при одной мысли быть орудием этих ханжей, этих пустых, фальшивых женщин. До сих пор она работала для своего короля — только для его славы и величия, а он, казалось, позабыл все, что она для него сделала, все, чем она пожертвовала. Будь Анна Стюарт менее энергична, горе сломило бы ее. Но ее горячий темперамент — вечная черта Стюартов — и сознание своего нравственного превосходства побуждали ее начать новую интригу против этой клики, поставить короля в затруднительное положение, помочь ему вовремя, а там снова взять власть в свои руки. Не случись именно теперь возвышения Монтеспан, Анна шепнула бы королю одно словечко, только что привезенное верной Мертон из Лондона, но теперь, понятно, Анна будет молчать, а леди Мертон передаст тотчас же нечто Карлу II в Витегаль, и это нечто будет так хорошо понято в Англии, что все таившееся до сих пор под спудом мгновенно выйдет наружу и принесет обильную жатву. Анна решила действовать без союзников, не искать ничьего сочувствия и помощи и одной вести игру до конца. Внезапные обстоятельства поставили ей вдруг на вид весь ужас ее одинокого положения; с отчаяния к ней возвратились все мужество, вся энергия: она нашла себе верного союзника и с надеждой на счастье вступила на новый путь. Анна и Филипп отлично знали, что герцог Лотарингский в душе ненавидит французов и вполне оправдывает подозрения Людовика, но внешне Карл III был таким рьяным защитником французской политики, таким разумным хозяином, что можно было смело рассчитывать на сохранение им нейтралитета, хотя вынужденного, во время войны, готовой вспыхнуть на границах его владений. Анна на это и рассчитывала. Однако же в последнее время приемы его заметно изменились, он стал гораздо сдержаннее, осторожнее с принцессой и в то же время так настойчиво добивался расположения и доверия Филиппа, что возбудил серьезные опасения его супруги. Анна ни слова не спросила у мужа, — так как отношения их были все-таки крайне натянуты, — но поверила свои наблюдения маршалу Фейльаду, которому скоро пришлось дополнить их своими собственными. Королевские лейб-мушкетеры со времени отъезда Людовика были переименованы в драбантов принца Орлеанского, но полное и безотчетное распоряжение ими король втайне вверил маршалу Фейльаду. Командир их, граф Таранн, был ревностный поклонник и почитатель герцогини Орлеанской, к нему-то отправился теперь маршал потолковать о необходимых мерах предосторожности на всякий случай. О возникших подозрениях сообщили и офицерам под условием строжайшей тайны. Было ясно, что герцог Карл III замышляет нечто, к чему старается склонить и принца Филиппа, и что это нечто вовсе не имеет связи с теми политическими делами, ради которых леди Мертон два раза переплыла канал среди жестокой зимы. Решено было поставить секретные караулы у ворот Нанси и строго наблюдать за всем происходящим в городе и особенно в замке, резиденции Карла III.

Однажды вечером, в середине января, маршал Фейльад быстро вошел в кабинет Анны Орлеанской в сопровождении графа Таранна. У герцогини была леди Мертон.

— Ваше высочество, — начал Фейльад, — граф Таранн принес нам в высшей степени странное известие: Лорен, д’Эфиа и старая Марсан здесь, в Нанси!

Анна быстро приподнялась от изумления:

— Здесь! Что вы говорите, граф! Это невозможно!

— Мои офицеры, — возразил Таранн, — знают их всех с давних пор. Молодой Вивон часто встречал старую графиню в доме Рамбулье у своей сестры. Он тотчас узнал ее. В сумерках она с Лореном въезжали в город через Страсбургские ворота и остановились у иезуитов. На де Лорене был монашеский капюшон. В Конвикте их встретил д’Эфиа, явившийся в Нанси несколько ранее со стороны Люневилля. Лейтенант де Лестикье, узнавший д’Эфиа, следил за ним вплоть до ворот монастыря, где и встретился с Вивоном. Спрятавшись, они увидели, как де Лорен и д’Эфиа, закутанные в плащи, пробрались к замку и быстро исчезли в боковой двери флигеля, занимаемого самим герцогом. Оставив двойной караул с сержантом у ворот замка, они явились сюда с докладом.

Анна прижала руку к сильно бьющемуся сердцу.

— Господа, надо предупредить замыслы этих людей, не допустить исполнения задуманного ими. Нечто большее австрийской хитрости, испанской ненависти и иезуитских тисков грозит теперь его величеству, королю Франции. Я сознаю ясно только одно, что на первом плане у них — моя гибель и позор Филиппа Орлеанского, а, следовательно, и страшная победа антифранцузской партии. Фейльад, вы имеете полномочия короля. Пользуйтесь же ими. Оцепите монастырь и замок со всех сторон, чтобы не ускользнула ни одна живая душа! Как только это будет исполнено, трубите сбор! Он послужит знаком занять все коридоры замка, все подходы к герцогскому кабинету. Монсеньор в замке с самого обеда! Идите! Всю ответственность за последствия я беру на себя!

— У нас неограниченные полномочия, — обратился к Та-ранну маршал Фейльад.

— Да если бы их и не было, маршал, — с жаром ответил Таранн, — мне надо было бы только знать, что герцог и ее высочество принцесса в опасности, и я сделал бы все, что бы мне ни приказали!

— Сердечно благодарю вас, любезный граф. Будьте же готовы!

— Отвечаю за это моей честью и преданностью вашему высочеству! — ответил граф, выходя с низким поклоном.

— Вы действуете чересчур решительно, ваше высочество! — прошептала Мертон. — Умоляю вас…

— Я действую, сообразуясь с поступками наших противников, — прервала ее Анна. — Если бы Мария Стюарт поступила в данную минуту так же решительно, как я теперь, она, вероятно, подготовила бы себе лучшую будущность! Пользуйтесь полномочиями, Фейльад! Действуйте хладнокровно и спокойно!

— Принцесса, я не отступлю от вас ни на шаг. Я всегда была вам предана больше всего на свете! — произнесла тронутая леди Мертон.

— Я знаю это и верю, что ты останешься при мне до моей смерти, и мой прощальный взор упадет на тебя же, моя верная Дуглас.

Она нежно поцеловала леди Мертон, стала у открытого окна, пристально вглядываясь в черную мрачную ночь. Фейльад отошел в сторону. Глубокая тишина воцарилась в высокой полутемной комнате: ни слова, ни звука, ни движения. Но вот неясные силуэты замелькали на площади — из разных улиц стали выдвигаться стройные, военные колонны. Первые лучи восходящей луны осветили их ряды, блеснули по гладким стволам мушкетов… Тихо, быстро наполнилась площадь солдатами, скоро герцогская резиденция была оцеплена со всех сторон.

— Трубите сбор! Вперед! — раздался голос Таранна.

— Идем и мы! — тотчас повторила Анна. — Фейльад, берите факел, а вы, Мария, — другой!

Бледная, но с выражением решимости на прекрасном лице вступила герцогиня Орлеанская в темные коридоры замка.

Ее почти тотчас же встретила толпа мушкетеров, занимавших лестницу, ведущую в покои Карла III.

— Именем короля, за мной! — приказала она. Таранн подошел к ней с обнаженной шпагой в руках.

— Все удалось?

— Пока все, Биванн уже наверху. Никто не ускользнет!

Она кивнула ему головой и, быстро поднявшись по лестнице, распахнула дверь герцогского кабинета. Собеседники сидели за столом, уставленным винами, покрытым бумагами. Их было пятеро: герцог Лотарингский, Карл III, принц Филипп Орлеанский, Гиш, д’Эфиа и де Лорен! Дела, занимавшие их теперь, вероятно, были очень важны, так как, во избежание лишних свидетелей, герцог отпустил всех своих слуг тотчас после обеда. Никто не успел предупредить заговорщиков. Герцог, Карл III и его два новых гостя с таким жаром убеждали в чем-то сильно разгоряченного вином Филиппа, что даже не сразу заметили нежданно нагрянувшую грозу. Звук оружия заставил их опомниться. Бледные, растерянные, вскочили все пятеро из-за стола, но было уже поздно. Биванн занял комнату, завладел бумагами, обещая застрелить каждого, кто двинется с места.

— Что это значит, ваше высочество? Как могли вы предать нас таким постыдным образом? — обратился к Орлеану герцог Лотарингский. — Приказ отдан вами?

Филипп был так поражен, что не мог понять настоящее положение вещей, но, видно, убеждения собеседников не успели еще подействовать на него в такой степени, чтобы заставить забыть, чем он обязан самому себе, своему званию. Он овладел собой и, медленно приподнявшись со своего места, произнес, насколько мог спокойным тоном:

— Все, что я могу пока посоветовать вашему высочеству, — это покориться непредвиденному и неизбежному стечению обстоятельств!

В эту минуту распахнулась дверь, и в комнату вошла герцогиня Анна Орлеанская в сопровождении Фейльада и леди Мертон. Таранн со стражей остановился в открытых дверях.

— Роль верного союзника Франции наконец кончилась, герцог! — начала Анна, саркастически улыбаясь. — Вы враг наш, и его величество король вам очень благодарен за то, что вы вовремя открыли нам глаза! Что нашли вы здесь, Биванн?

— Вот эти бумаги, герцогиня!

— Именем короля Франции, арестуйте д’Эфиа и шевалье де Лорена! За свою деятельность в Нанси они ответят в Париже. Я очень рада, шевалье, что вы и мадам Марсан навлекли сами на себя то наказание, от которого три года назад избавило вас великодушие короля!

Де Лорен хотел было ответить, но злоба и ужас сковали его уста. Без малейшего сопротивления он и д’Эфиа отдали свои шпаги.

— Это неслыханно! — вне себя закричал Карл III. — Во имя Бога и моей герцогской чести, я протестую против такого насилия, попирающего ногами не только народные права и договоры, но даже правила самого простого приличия! Я не подданный Людовика Четырнадцатого, а союзник его, свободный государь, не обязанный давать ему отчет в моих поступках! Тот, кого вы делаете жертвой вашей ненависти, герцогиня, не шевалье де Лорен, как вы его называете, а мой племянник, сын моей родной сестры Маргариты и Гастона Орлеанского. В жилах его кровь Бурбонов и царственного Гиза, и горе тому, кто его забывает! Тут пока не Франция, и королевский гнев, изгнавший де Лорена из родной земли, теряет свою силу в Лотарингии! Я поступал до сих пор честно и открыто относительно Франции, на каком же основании и кто осмеливается запрещать мне принимать у себя моего родственника и графа д’Эфиа? И вы, не краснея, смотрите на такое дело, принц! И вы можете быть сообщником такой измены, такой низости?!

— Прекрасно, герцог, превосходно! Но не прибавляйте лести к вашим отчаянным угрозам! Его высочество, мой супруг, давно знает вам настоящую цену, и вовсе не так прост, чтобы позволить вам одурачивать себя! Я от души поздравляю его с блестящим успехом его дипломатической уловки. К чему бесполезные излияния? Довольно! Мы знаем ведь, что д’Эфиа — агент испанской придворной партии, присланный сюда из Версаля с разными поручениями; знаем, что отправленный в Лилль для поздравления короля с победами он привез сюда различные обещания императорского двора и поощрения к измене. Нам известно, наконец, и то, чем занимался ваш племянничек в Вене, и какие поручения к вам он имеет.

Вы хотели убить меня и опозорить герцога Орлеанского, но забыли, упустили из виду, что нас, как супругов и Бурбонов, связывает одна и та же мысль, соединяют одни и те же цели, те же обязанности! Объявляем Нанси на военном положении, вы — комендант города, граф Таранн! Вам, герцог Карл, велено предоставить на выбор: или спокойно оставаться под прикрытием французских знамен, или же искать спасения при австрийском дворе! Уведите пленных, Биванн, да держите их под строгим караулом! Возьмите бумаги, маршал! Граф, я жду известий от иезуитов! А мы недурно ведем наши дела, герцог Филипп! Не правда ли?

Она, смеясь, протянула мужу руку и вышла с ним вместе из комнаты, оставив в ней одного герцога Лотарингского. Карл III сидел у стола, опустив на руки свою седую голову.

Около часа спустя после вышеописанной сцены герцог Карл III со своей семьей стремглав летел по дороге к Страсбургу, спеша пробраться через французскую границу. Все смолкло и в Нанси, и в замке. О происшедшей катастрофе напоминали только военные посты, расставленные по городу, да патрули лейб-гвардии в разных частях замка.

Покои принцессы были ярко освещены. Анна сидела у стола и, просматривая с Фейльадом конфискованные бумаги, слушала доклад графа Таранна об аресте Сен-Марсана. Принц Филипп быстро ходил взад и вперед по комнате, в душе его был хаос. Ужас, стыд, удивление, отчаяние, ненависть и уважение — все встало разом. Напрасно старался он вникнуть в свое положение и прийти к какому-нибудь выводу относительно поступка своей жены! Таранн и Фейльад закончили, принцесса отпустила их легким поклоном головы. Муж и жена остались наконец одни… Медленно приподнялась герцогиня и подошла к Филиппу.

— Мы одни. Взглянем же прямо в глаза друг другу, поверим, что у каждого лежит на душе! Может быть, еще не поздно, и мы сумеем оценить самих себя!

Филипп низко наклонил голову.

— Я обязан вам вечной благодарностью! Вы спасли меня от страшного бесчестия! — едва проговорил он.

— Ни слова об этом! Никто и думать не осмелится, что вы захотели запятнать изменой славу, приобретенную вами во Фландрии, и стать игрушкой партии, развернувшей теперь свои черные крылья над Людовиком! Поймите меня хорошенько, я уговорила вас принять участие в изменнических замыслах Карла Третьего, я упросила вас идти на свидание с Лореном и д’Эфиа! Какие бы сомнения ни возникали против вашей верности, они все падут перед планом, составленным нами обоими! Королевское доверие ограждает меня от всякого подозрения, но еще более оградит меня будущее, великое значение которого пока никто и не предчувствует!

— Анна, я не понимаю ни вас, ни самого себя и ничего на свете! Как согласовать ваше великодушие ко мне с вашей любовью к королю, а мою неприязнь к вам с тем, что вы сделали для моего спасения? Вам так легко было избавиться от человека, которого вы не любили, который ненавидел вас, предоставив ему идти своим путем — путем позора и бесчестия! А вы!.. Что делаете вы? Вы берете на себя его преступление и обращаете его во вполне обдуманную военную хитрость?! Мне представляется, что я пловец среди бурного моря, готового ежеминутно поглотить его утлый челн! — Он закрыл лицо обеими руками…

Анна тихо отвела его руки и, глядя на него с добродушной улыбкой, сказала:

— Держитесь же крепче за кормчего! Ведь я жена вам и клянусь вечностью, скоро, скоро мы будем в гавани!

— Да, в гавани, — и конец всем ссорам, конец вражде!

— Но для этого необходимо одно: я хочу и должна знать правду, одну строгую правду, будь она хуже всего на свете!

Что побудило вас, героя Кведенарда, принять участие в постыдных планах герцога Лотарингского? Пусть Бог будет свидетелем вашего признания!

— Анна, я не буду вспоминать прошлого, не буду повторять, как огорчали вы меня, как оскорблял я вас… Дьявольская хитрость и пронырство Лорена так вооружили нас друг против друга, что мы едва не дошли до преступления, до убийства!

— Я никогда и ничего не замышляла против вас!

— Ему хотелось или меня погубить, чтобы после моей смерти овладеть вами и моей герцогской короной, или же сделать меня вашим убийцей! Тот роковой год, когда я, опьяненный злобой и вином, вздумал покончить с вами, наложил на меня печать вечного позора! Я чувствовал, что заслужил ваше уважение, но его мне было мало! Сердце оставалось пусто, и даже то, чего добился я мечом, принадлежало моему брату и повелителю, которого я никогда не любил! Мы проливаем кровь свою, мы работаем, а слава достается ему одному! Он втаптывает нас в грязь, чтобы самому стать исполином! Вот в это-то время я сблизился с Карлом Лотарингским.

Он предчувствовал, что должен в скором времени стать жертвой ненасытного честолюбия Людовика. От имени императора германского предложил он мне Бургундию и Эльзас. Д’Эфиа привез подтверждение этого обещания из Эскуриала и даже от самой Терезии, а де Лорен — из Вены… Анна, я думал о детях наших! Думал и о том, что царственной дочери Стюартов надо быть на троне, а не добиваться милостивой улыбки короля наравне с Лавальер и Монтеспан! Бургундия могла быть нашим герцогством, нашим владением… Время было удачно выбрано: испанская придворная клика победила… Вдруг явились вы, и, избавив меня от позорного имени изменника, уничтожили и все мои надежды.

— Филипп, несмотря на все, что произошло между нами, вы все-таки меня любите?

Он с силой вырвал у нее свои руки и отвернулся к окну.

— Люблю, несмотря ни на что! — вырвалось у него с глубоким вздохом.

Рука Анны тихо легла на его плечо.

— Так есть еще в мире преданное мне сердце, есть человек, любящий меня, несмотря на все оскорбления! Но, Филипп, как могли вы быть ослеплены до такой степени, чтобы не видеть: корона Бургундии — пустой призрак? Или ваша тоска по мне, ваше неудержимое желание пристыдить меня своей славой заставили вас позабыть, что измена отнимет у вас и славу, навеки заклеймит позором ваш щит, лишит вас всех прав, данных вам рождением, словом, сделает вас тем же, чем стал недостойный сын Гастона Орлеанского!

— Я не давал герцогу решительного ответа и ничего не подписывал! Товарищи его были, впрочем, вполне уверены, что я перейду на сторону Карла Третьего и стану защищать его фальшивый нейтралитет.

— Мой бедный друг, если бы вы сдержали обещание, некогда вами мне данное, мы были бы оба счастливы! Но мы можем еще вернуть исчезнувшее счастье, мы будем счастливы в детях наших. Я спасла им отца, героя Франции, себя саму я спасла от отчаяния!

Она порывисто схватила его руки:

— О Филипп, умоляю вас, последуем этому указанию свыше!

При последних словах жены Филипп быстро обернулся и пристально посмотрел ей в глаза.

— Себя от отчаяния? — повторил он. — Продолжайте же, Анна, ради всего святого, продолжайте! Будьте откровенны, как я!

— От отчаяния! — слабо выговорила Анна, почти падая в кресло.

Принц наклонился, обнял ее нежно, с любовью глядя на это бледное, прекрасное лицо.

— Не думайте, Филипп, что я до сих пор чувствую к Людовику то, что некогда составляло мое блаженство и муку, что привело меня к роковому проступку! Да это чувство никогда и не развилось бы с такой силой, если бы Лорену не удалось совершенно разъединить нас. Я изменила вам только тогда, когда на месте мужа увидела убийцу! Но все прошло и, благодарение Богу, прошло навеки! Я знаю теперь, что такое любовь этого прославленного Людовика! Она — воплощенный эгоизм тирана, покоряющего и губящего целые народа, как женщин! Но он не только любил и уважал меня, я была его доверенным лицом, знала все его мысли, все предначертания и направляла его честолюбие, а это-то и было моим единственным счастьем, моей гордостью! Не его, а Францию вела я к владычеству над миром! Не измена его приводит меня теперь в отчаяние, а та бесхарактерность и слабость великого Людовика, по милости которой он попал в сети Монтеспан и своих врагов, стал игрушкой испанской интриги и погубил все плоды трудов Мазарини, Кольбера, погубил всю свою собственную славу!

— Вы ошибаетесь, Франш-Конте заняты нами, Эльзас и Лотарингия тоже!

— Да, но это конец прежнего плана. Королева Терезия и Монтеспан еще не все зло: у Людовика есть теперь новый советник, демон-поборник богоугодной политики. Я давно предчувствовала что-то, теперь же понимаю все! Страх к завоеваниям еще силен в короле, но гений, покровитель Франции, отлетел!

— Неужели вы думаете, что он заключил мир?

— Он должен будет заключить его! И такой мир, которого он и не ожидает, мир, продиктованный мною! Пусть узнают он и его лицемерные друзья, чего стоит твой меч и мое перо! Помнишь, в чем поклялась я тебе однажды? Я сказала, что поставлю Орлеанов выше Лилий, и повторяю теперь мою клятву: если не выше, то наравне! Мы не добьемся ничего для самих себя, может быть, но дети наши будут на престоле!

— Я покорно последую всюду за тобой, моя дорогая, любимая Анна! Я буду таким верным, послушным учеником, что заставлю от зависти побледнеть Людовика!

Восемнадцатого февраля, во время утреннего завтрака, граф Таранн поспешно вошел в герцогскую столовую.

— Лорен бежал сегодня ночью из городской тюрьмы. Иезуиты сумели помочь ему, несмотря на строжайший и бдительный надзор!

— Бежал! — Анна пристально посмотрела на принца. — Он будет жить на нашу погибель? Вы понимаете теперь, с кем он и какая партия овладевает королем? Лорен — звено опасной цепи, протянутой от Рима до Нанси! Но мы еще посмотрим, кто победит! Закуйте в кандалы д’Эфиа и старую Марсан, приставьте к ним постоянный караул с заряженными мушкетами. Такое положение дел становится невыносимым!

— Какое положение дел, ваше высочество? — спросили разом герцог Филипп и Таранн.

— Положение, в которое поставила нас в Версале иезуитская камарилья. Но и мы услужим ей, услужим так, как она и не ожидает, а лотарингское приключение послужит нам же на пользу.

Принц хотел предложить ей еще вопрос, но в столовую вошел Фейльад.

— Извините, ваше высочество. Экстренный курьер из Версаля.

Он подал принцессе пакет с депешами. Анна распечатала его и вынула письмо.

— От короля, — вполголоса произнесла она.

— Надеюсь, ничего дурного? — тревожно проговорил Филипп.

— Дурного!.. Боже сохрани! Двадцать пятого января Голландия, Швеция и Англия заключили союз против нас. Иоганн де Витте и лорд Темпл устроили это дело.

— Англия против нас? — вскричал принц.

— Конечно, против. Прочтите сами.

— Пол-Европы встает, следовательно, против Франции. Неужели враги должны победить? — с раздражением выговорил граф Таранн.

— Конечно, должны победить! — смеясь, повторила Анна.

— Принцесса, и вы, вы смеетесь, когда его величество в отчаянии и призывает вас!

— Потому-то я и смеюсь, что его величество в отчаянии и призывает меня, любезный маршал! Ведь это смешно, Филипп, не правда ли?

Принц, с удивлением вглядывавшийся в ее насмешливое лицо, кажется, начал понимать, в чем дело.

— Мы заключим мир, как вы и предсказывали, — выговорил он наконец.

— Да, мы заключим мир.

— Неужели вы думаете, ваше высочество, что Людовика Великого могут принудить подписать мир? — вскричал Фейльад.

— Ну это уж его дело! Живо, маршал, отправляйтесь в Версаль! Сообщите королю обо всем случившемся в Нанси, передайте ему то, что сейчас говорила я, да не забудьте рассказать, как я смеялась, читая его депеши. Через три часа я и месье выедем тоже в Париж, захватив наших пленных. Хотела бы я видеть теперь физиономии Кольбера, Тюренна и Конде!

Франция в эту минуту походила на кровного скакуна, остановленного на всем скаку непредвиденным препятствием: конь отскакивает, встает на дыбы, грозя сбросить слепого седока. Так было и с Людовиком. Постоянные победы до такой степени усилили национальную самонадеянность французов, что они бросили все стеснения, потеряли всякое уважение к трактатам. Людовику казалось мало подчинить себе пол-Европы. Нидерланды были покорены, Рейн от Швейцарии вплоть до моря был почти в его руках, он спешил теперь покончить с Австрией. Это казалось тем легче, что Бредский мир принудил молчать Данию и Голландию. И вдруг перед победоносным королем, перед Великим Людовиком нежданно-негаданно встал Северный союз! Англия, еще так недавно его покорный вассал, соединилась теперь с Голландией, Швецией, Австрией и Испанией и предписывала ему мир! Страшный удар был нанесен самолюбию Людовика: он, победитель, должен просить мира, если не хочет пасть под грозным натиском всей Европы! Сияющее лицо Кольбера, сдержанная радость Терезии и ее клики показывали, что шаг этот неизбежен.

Эти противники его замыслов в его же собственных владениях приводили короля в неописуемую ярость, он ежеминутно готов был уничтожить их, но сдерживался, понимая, что таким взрывом он скомпрометировал бы самого себя, выдал бы только свою слабость. Людовик вполне чувствовал теперь, как необходим ему его друг и советник — герцогиня Орлеанская, но и скорое возвращение ее не совсем радовало Людовика: он знал свою вину.

В таком невыносимом положении застал короля маршал Фейльад. Свято исполняя приказание принцессы, он передал Людовику все подробности лотарингской истории, рассказал, как приняла Анна известие о союзе против Франции и как смеялась, читая приказание, призывавшее ее обратно в Версаль. Краска стыда и гнева покрыла лицо короля при последних словах маршала. В душе его вдруг возникло подозрение, что Анна навеки потеряна для него и, может быть, стала его злейшим врагом.

— Когда принцесса будет здесь? Дня через четыре?

— Ни в каком случае не позднее трех, ваше величество! Принц Филипп и граф Таранн едут с нею.

— Я так и знал. Следовательно, она примирилась с мужем?

— Со времени катастрофы в Нанси. Я никогда не видел их в таких отличных отношениях. Мне кажется, что холодное, отталкивающее поведение принца Филиппа во Фландрии, его двусмысленные поступки в первое время нашего пребывания в Нанси — все это было планом, заранее обдуманным и условленным между ними.

— Понятно, очень понятно! Я могу назвать вам даже день, в который вы заметили перемену в их отношениях.

— Это случилось в день появления Гиша во Фландрии! — с низким поклоном проговорил Фейльад.

— Так отношения их так хороши, как никогда! — гневно повторил Людовик. — Прикажите де Брезе передать маркизе Монтеспан, чтобы она явилась ко мне тотчас же, сию минуту, слышите ли, сию минуту или никогда!

Фейльад бросился к де Брезе, тот — к Монтеспан, и десять минут спустя взволнованная маркиза в сопровождении мадам Гранчини стояла в кабинете короля. Людовик мрачно ходил из угла в угол своей великолепной комнаты, сердито взглядывая по временам на обеих дам… Вдруг он остановился перед Монтеспан.

— Маркиза, до сих пор я был совершенно уверен в вашей верности и преданности мне, надеюсь, что настроение ваше не изменилось, и вы беспрекословно исполните то, что я нахожу для вас необходимым.

— Приказывайте, государь!

— Вам надо на некоторое время оставить двор: ваше положение и некоторые другие обстоятельства делают такой шаг неизбежным.

Обе дамы онемели от изумления. Мадам Гранчини, окинув испытующим взглядом расстроенную физиономию короля, тихонько выдернула у Монтеспан свою руку.

— Государь! — вскричала маркиза, ломая руки. — Государь, вы изгоняете меня! А я пожертвовала вам моим счастьем, моей честью!

— О черт возьми! — загремел Людовик, топнув ногой. — Бросьте этот вздор! Не смейте мне делать здесь сцены, или вам придется узнать, что и моя вежливость имеет границы. Если вы мне действительно преданы, то покажите это именно теперь, докажите вашим повиновением. Я возвращу вас ко двору, как только будет можно, и уж, конечно, любовь моя к вам не уменьшится от вашей уступчивости! Но, если вы вздумаете отказать мне, мы расстанемся навеки!

Маркиза стояла бледная, не говоря ни слова, ей казалось, что у нее под ногами открывается черная, бездонная пропасть. Рука ловкой мадам Гранчини опять слегка охватила ее стан.

— Ваше величество, — начала она, — будьте несколько терпеливее и снисходительнее к моему бедному другу!

Ее страдания в настоящую минуту и ее положение заслуживают этого!

Взгляд Людовика несколько смягчился, он двинул кресло маркизе.

— Сядьте, милая Монтеспан. Ну будьте же умницей, выслушайте меня спокойно. Я должен расстаться с вами на время, это крайне необходимо! Исполните мое желание из любви ко мне! Вы будете окружены всевозможной заботливостью и попечениями, малейшая прихоть ваша будет исполняться беспрекословно! Я буду навещать вас как можно чаще! Кого хотите вы взять с собой? Какую-нибудь из ваших верных, наиболее скромных приятельниц? Мадам Гранчини, может быть?

— Я глубоко ценю доверие вашего величества, — с низким поклоном возразила Гранчини, — но не смею принять подобного предложения. Ее величество, королева, моя повелительница, может оскорбиться. Да и назначение мое обратит всеобщее внимание, начнутся толки, станут доискиваться причин, и могут найтись такие, которые будут не слишком приятны вашему величеству. А вот вдова Скаррон была бы очень подходящей компаньонкой для вас, милая маркиза. Ведь она очень близка с вами, и вы должны быть с нею вполне откровенны!

Она незаметно толкнула Монтеспан.

— Скаррон! — повторил Людовик с недовольной миной. — Избавьте нас, пожалуйста, от этой интриганки!

— Я исполню желание вашего величества: буду жить вдали от двора столько времени, сколько вы прикажете, но не уеду без Скаррон. Она мой самый преданный друг и ее присутствие будет моим единственным утешением в одиночестве. Да и в чем можно упрекнуть эту женщину, кроме…

— Ни в чем, ни в чем! — поспешно прервал ее Людовик. — Она любит только вмешиваться туда, где ее не спрашивают, да притом она мещанка. Подумайте, что за роль будет играть ваш друг при дворе, если… ну когда вы возвратитесь, маркиза!

Монтеспан встала.

— Если желание вашего величества удалить меня на некоторое время от двора не пустой предлог отделаться от меня во что бы то ни стало, то вы могли бы, ради меня, пожаловать Скаррон дворянством и дать ей доступ ко двору. Это послужило бы мне верным залогом моего возвращения.

— Хорошо, хорошо! — поспешил согласиться доведенный до отчаяния король. — Я сделаю это для вас. Но какое же имя дадим мы ей, и куда бы мне отправить вас?

Он нагнулся над картой окрестностей Парижа.

— Toujours maintenu! — смеясь, вполголоса сказала Гранчини. — Ее можно бы, пожалуй, назвать мадам де Ментенон.

— Что вы сказали, Гранчини?

— Мы приискиваем для Скаррон новое имя, государь! Я нахожу, что ее можно бы назвать мадам де Ментенон.

— Де Ментенон?! — Король снова нагнулся над картой. — У нас, где-то тут за Версалем, по дороге к Шартру, есть поместье… Верно! Вот оно, у Энернона! Место чудесное и в двух часах езды от Версаля! Мы можем обедать у вас, маркиза, а к вечеру быть в «Бычьем глазе». Поместье называется Ментенон, и Скаррон действительно может назваться мадам де Ментенон, право, отличная мысль! Затем, до свидания! У меня еще много дел! Завтра утром, маркиза, вы должны выехать, пишите нам чаще, при малейшей возможности я сам взгляну, как вы устроились. Мадам де Ментенон найдет свой дворянский диплом в вашем новом местопребывании.

— Адью, адью!

Король дернул звонок, поцеловал маркизе руку и вошел в смежную комнату, где его ждал Фейльад.

— Все хорошо, Фейльад. Я развязал себе руки. Позаботьтесь, чтобы мое поместье Maintenon было готово к приезду маркизы, переговорите обо всем, что надо, с де Брезе и Кольбером. Маркиза будет там не позже завтрашнего вечера. Скаррон с нею — я сделал ее мадам де Ментенон. Полагаю, что это новое звание несколько охладит ее рвение к интригам королевы.

Как только маркиза уедет, вы уведомите герцогиню Лавальер, что я буду очень рад видеть ее снова при дворе. Можете подать ей некоторые надежды, только самые умеренные, понимаете?! Ну а пока долой все эти женские истории!

— Скаррон пожалована дворянством, Лавальер возвращена! — ворчал, выходя, маршал. — Король трусит перед принцессой Орлеанской.

Пока парижане ломали себе головы над неожиданным союзом против Франции, а тонкие политики приписывали неблагодарность Карла II влиянию его сестры Анны Орлеанской или преимущественно матери, вдовствующей королеве Генриетте Английской, Мольер давал на сцене Пале-Рояля при огромном стечении публики новую пьесу «Жорж Данден», сюжет которой был взят из действительной жизни.

Данден, богатый буржуа, женится на кокетке из старинного дворянского двора — Анжелике де Сомервиль и вместо приданого берет за женой ее отца и мать — старых, напыщенных аристократов. Супружество скоро оказывается неудачным, и при каждой новой стычке, при каждом обстоятельстве, показывающем всю прелесть неравного брака, бедный Данден повторяет с тупым отчаянием: «Ты этого хотел, Данден!».

Король присутствовал на втором представлении и от души хохотал над бедным мужем. «Жорж Данден» стал любимцем парижан. В это самое время прибыли из Лотарингии принц и принцесса Орлеанские и остановились в Люксембурге. Вместо обычного визита королю они отправили в Версаль графа Таранна с известием о своем приезде, приказав ему объявить и коменданту Бастилии, чтобы он приготовился принять через несколько дней государственных преступников: шевалье д’Эфиа и графиню Марсан.

В первый же вечер своего приезда принц и принцесса были на представлении «Жоржа Дандена». Прошел день, другой, а герцогская чета и не думала о посещении Версаля, будто вовсе и не принадлежала ни ко двору, ни к фамилии Бурбонов. Раздраженный король прислал наконец приказание Орлеанам явиться в Версаль.

Принц Филипп стал достойным учеником своей дипломатической супруги: теперь они отлично понимали друг друга и ехали в Версаль спокойно, совершенно как на праздник. С веселыми, довольными лицами вошли они в «Бычьем глазе», здесь встретил их гофмаршал де Брезе, сильно расстроенный, и проводил вместо королевской залы, где обыкновенно давались аудиенции, в небольшую гостиную. Здесь ждал их Фейльад. Такой же пасмурный, он отворил Орлеанам дверь в кабинет короля.

Боялся ли Людовик встречи со своим бывшим другом и поверенной, или же, как монарх и глава фамилии, хотел сделать герцогской чете официальный выговор, но только он был не один. Он принимал Орлеанов в присутствии Кольбера, Лувуа и графа Сервиена.

— Вы, кажется, считаете совершенно излишним, — строго обратился он к Филиппу, — явиться к нам для разъяснения того, что случилось в Лотарингии, и для оправдания вашего собственного двусмысленного участия в этом деле?

— Не сомневайтесь, государь, — холодно возразил Филипп, — что я поступил бы совершенно иначе, если бы дела шли прежним порядком. Но при нынешнем положении вещей, как мне, так и герцогине, казалось совершенно невозможным вмешиваться в дальнейшие решения вашего величества. Доводы, представленные мне по этому случаю принцессой, были тем более убедительны, что ей была известна ваша прежняя политика, государь!

— Прежняя политика? Это еще что такое? Полагаю, у нас была и есть одна только политика: слава и величие Франции!..

— Мы совершенно были убеждены в этом до самого взятия Лилля, — с низким поклоном начала Анна Орлеанская, — но с тех пор все так странно изменилось, случилось много такого…

— Да, герцогиня, случилось неслыханное, отвратительное дело, беда, поразившая нас нежданно-негаданно!

— Неожиданно для вас, государь, может быть, но не для меня. Меня неожиданно поразило то, что король Людовик перешел в ряды тех самых врагов, с которым бился во Фландрии и при Гегенау!

Все отступили в удивлении при этих смелых словах. Людовик вспыхнул.

— Принцесса, — начал он, едва сдерживаясь, — я слишком хорошо изучил ваш политический гений, чтобы не понять настоящей цели вашего обвинения, вы боитесь, что вам самой придется защищаться!

— Ошибаетесь, ваше величество. Напротив, я прошу вас здесь, в присутствии ваших министров, прямо и ясно выразить все, что вы думаете о моих поступках, высказать все, в чем вы можете меня упрекнуть. Я горячо желаю, чтобы наконец весь свет понял мое действительное положение относительно вашего величества и Франции и чтобы имя мое было неразрывно связано только с славнейшими событиями в истории моего нового отечества!

— Я ни в чем не могу упрекнуть вас, дорогая принцесса, — сдержанно возразил Людовик. — Но чтобы вы, хорошо зная вашего царственного брата Карла, его министров и Англию, получая оттуда постоянно дружелюбные заверения с самого Бредского мира, чтобы вы тоже ничего не знали о замыслах де Витте и лорда Темпла, чтобы вы так легко вдались в наглый обман Арлингтона и передали нам различные обещания вашего брата, тогда как Англия вступала в союз с Голландией и Швецией, — вот что для нас невероятно, непостижимо!

— Совершенно справедливо, государь! И ваше затруднение разъяснить себе свершившийся факт, делает большую честь моей проницательности! В то время, как Арлингтон за известную вам субсидию обещал нам полнейший нейтралитет в Нидерландах и Голландии, в то время я уже знала, что затевали де Витте и Темпл и как побуждали они Англию присоединиться к союзу против Франции!

Министры онемели от изумления. Людовик страшно побледнел и крепко, в отчаянии, сжал руки.

— Вы, Анна! Вы, на которую я надеялся больше всего на свете! Вы знали и молчали? Вы допустили свершиться тому, что сделало нас жертвой всей Европы?!

— Слова ваши не вполне точны, сир. Ко всем убеждениям Темпла и де Витте были глухи в Англии. Король Карл не имел ни малейшего желания вступить в какие бы то ни было соглашения с Голландской республикой, корабли которой дошли некогда до самого Лондонского моста и грозили столице Стюартов. Одно мое слово значило для Карла больше, чем все заманчивые обещания Темпла и все крики его парламента. Стрелка политических весов Англии поддавалась малейшему движению моей руки!

— Клянусь короной и моей царственной честью, — гневно вскричал Людовик, — недостает еще, чтобы вы, смеясь, сознались, что вы, именно вы, наклонили эту стрелку в пользу Голландии!

— И люди, окружающие ваш трон в настоящее время, конечно, тотчас воспользуются моим признанием и обвинят меня в государственной измене! Слушайте же, я обвиняю себя! Государь, я явилась во Францию потомком изгнанного царственного рода, я испытала здесь столько горя, обманов и оскорблений, сколько не выпадало, вероятно, на долю ни одной женщине в мире, но несмотря на все, в мой смертный час я скажу, что Франция была моя любовь и гордость, а ваша слава, сир, — импульсом всей моей жизни, и если я пользовалась доверием вашего величества, то потому, что вполне его заслужила. Никто из ваших слуг не выстрадал из-за вас столько, как я! Для вас и Франции я была готова на все, с улыбкой приняла бы саму смерть! Но с того дня, как вы отдались этой креатуре Терезии, этой Монтеспан, с того дня, как вы позволили врагу, с которым мы боролись извне, войти в ваш дом и стать у вашего собственного очага, позволили иезуитам открыто агитировать против Лилий в пользу Габсбургов, с того самого дня, государь, как вы стали испанцем, я вспомнила, что моя родина Англия! Я отправила Мертон в Витегаль, и союз состоялся!

— Принцесса! — как-то беззвучно выговорил Людовик, хватаясь за голову. — Принцесса, вы впали в роковую ошибку! Что навело вас на мысль, будто испанская интрига опутала меня?

Анна протянула ему пакет.

— Прочтите, что пишет мать будущего короля Франции, мать вашего сына, — прочтите, что пишет она герцогу Лотарингскому. Она побудила Карла Второго к измене, она призвала на вас Германию, она же бросила вас в объятия Монтеспан, послала эндорскую волшебницу опутать Саула, и он попал в сети! С тех пор, как набожная вдова Скаррон руководит вашей политикой, государь, я не нужна более! Испания и Габсбург могли принудить вас остановиться, но я опередила их, и если мир и будет заключен к стыду Франции, то я заключу его!

— Я обманут, постыдно обманут, но вы, принцесса, оскорблены тем, что из любви к политике я привлек на свою сторону одну личность из враждебной партии. Но мы исправили ошибку: Монтеспан удалена. Лавальер возвращается.

— Государь, не заставляйте этих господ подумать, будто к сделанному шагу меня побудила ревность. Вы сами знаете, насколько в этом правды. Я слишком горжусь быть женой кведенардского героя, чтобы хоть на минуту допустить подобное подозрение! Я прошу у вашего величества, как милости, возвратить ко двору эту бедную Монтеспан, я сама готова отправиться за нею! Славы, славы для вас, сир, добивалась я — я хотела неразрывно соединить мое и ваше имя с славнейшими страницами французской истории! Но теперь Франция должна смириться. Пусть же слава ее победителя достанется не Испании и иезуитам, а Англии. Я англичанка, миссия моя во Франции кончилась. Ты этого хотел, Данден!

Почтительно поклонившись королю, герцогиня Анна взяла за руку Филиппа. И Орлеаны оставили Версаль.

— Анна, вы достойны поклонения! — шепнул, выходя, Филипп. — Час этот заставил меня забыть все наше прошлое!

Министры, присутствовавшие на аудиенции Орлеанов, дали торжественную клятву сильно потрясенному, уничтоженному королю, побежденному победителю, молчать обо всем, происшедшем в его кабинете. Но, к удивлению, насмешливая фраза принцессы, брошенная королю при прощании, разнеслась в обществе. Ты этого хотел, Данден!