Даже в марте того судьбоносного года, когда консулами были Маркиан Август и Адельфий и шел тысяча двести пятидесятый год с основания Рима, льдины все еще сновали по Рейну там, где в него впадает Никра. Стоя на вершине холма, у подножия которого и соединялись две этих реки, Бауто, пастух-алеманн, плотнее запахнул полы плаща и в который уже раз с тревогой посмотрел на свое стадо. Наученный горьким опытом прошлых лет, он понимал, что после столь суровой зимы в ближайшие несколько недель нужно особенно бдительно присматривать за новорожденными овечками: голодная лиса смела и бесстыжа. Тогда-то его острый глаз и уловил нечто необычное: казалось, на предгорья Вотанланда, чьи вершины определяли восточный горизонт, спускается густой туман. Странно, подумал Бауто. День выдался холодным и безоблачным; даже далекие предметы просматривались очень четко. Тумана в такой день быть не может. А что это за звук, похожий на отдаленный шум? Должно быть, ветер. Но шум все нарастал и нарастал, пока наконец не стал походить на барабанный бой или раскаты грома. Казалось, он идет из тумана, который приближался с невообразимой скоростью. Никакой это не туман, догадался Бауто, — огромный поток пылевых облаков, в которых икрятся и сверкают мириады огней. То была армия. Но такая, какой не видели еще люди; она насчитывала не просто тысячи, а десятки, возможно, сотни тысяч воинов. В благоговейном трепете наблюдал Бауто за тем, как это несметное воинство перевалило через горные ущелья и, расплывшись по долине, устремилось к Рейну. Забыв об овцах, он повернулся и со всех ног побежал под гору, — нужно было предупредить жителей Мангейма.

— С римлянами Аттила не враждует — лишь с визиготами, — заявил Валентиниан Аэцию. Разговор их проходил в приемных покоях равеннского дворца императора. Словно в подтверждение своих слов, Валентиниан помахал свитком пергамента. — Он заверил меня в этом в своем письме, из которого со всей определенностью следует, что Аттила желает быть моим другом. другом, — продолжал император со злорадным ликованием. — О тебе, патриций, он даже и не вспоминает.

— Вы проявляете ужасную недальновидность, господин, — сухо ответил Аэций; заставить себя называть Валентиниана, которого он презирал, «ваша светлость», полководец не мог. — Неужели вы столь слепы, что не видите, какую игру он ведет? Разделяй и властвуй, или, в его случае, побеждай. Он пытается настроить визиготов и римлян друг против друга, как, впрочем, и вас — против меня. В вашем случае он, судя по всему, преуспел. Полагаю, Теодорид в Толозе тоже, как и вы здесь, получил письмо, в котором Аттила убеждает его, что у него есть лишь один враг — римляне. — Дальше он решил говорить без обиняков. — Я заметил, что вы благоразумно «забыли» то, о чем также говорится в этом письме: что Аттила настаивает на том, что его женитьба на Гонории непременно должна состояться, а в качестве приданого хочет получить половину Западной империи — в общем, все то, на что правительство уже ответило отказом. Кроме того, он жаждет стать командующим войсками в Галлии — вместо меня.

От изумления у Валентиниана едва глаза на лоб не вылезли.

— Откуда ты это знаешь? — завопил он. — Письмо было послано мне лично.

— У меня свои источники; в консистории сидят не одни лишь подобострастные тупицы, — парировал Аэций. — Есть там и такие, для кого главное — служение Риму, а не продвижение по службе, которое получают одни лишь лизоблюды и льстецы.

— Кто эти изменники? — продолжал бушевать император. — Мне нужны их имена. Я сошлю их на острова — нет, казню, отрублю им головы.

— Вы что, серьезно думаете, что я вам их назову? — в голосе Аэция звучало полное презрение. — У некоторых из нас еще есть принципы, даже если у вас их уже не осталось. — После смерти Плацидии, ушедшей из жизни около четырех месяцев назад, Валентиниана постоянно преследовали навязчивые, усиливающиеся с каждым днем, страхи. Несмотря на всю ее ограниченность и недостатки — а их было много, — императрице-матери удавалось обуздывать худшие стремления сына. Теперь, когда Плацидии не стало, характер молодого императора заметно ухудшился. Получив возможность удовлетворять самые низменные из своих порывов, он начал походить — беспричинно жестокими поступками и нездоровым влечением к колдовству и черной магии — на двух своих печально известных предшественников, Калигулу и Гелиогабала. Гораздо же более серьезным, по убеждению Аэция, было то, что Валентиниан находил поддержку у большей части придворных и советников в Равенне. Сейчас же, когда Западная империя стояла перед величайшим в ее долгой истории кризисом, римское правительство просто обязано было выступить против Аттилы единым фронтом.

— Все это — пустые разговоры, господин, — терпению Аэция пришел конец. — Пока мы тут спорим, Аттила триумфально шествует по нашим бельгийским провинциям. Пали Алуатика и Метис, жителей их вырезали как скот. Огромная орда Аттилы — гунны, ругии, герулы, тюринги, остроготы и гепиды, — численностью приближающаяся к пятистам тысячам голов, уже перешла Секвану и осаждает Аврелиан. Дальше он пока не пойдет — подождет, пока зазеленеет трава и будет чем кормить лошадей, — так что небольшой запас времени у нас есть. Но дальнейшее промедление смерти подобно. Не остановим его сейчас — рискуем потерять всю Галлию.

— И у тебя, конечно же, есть план, — фыркнул Валентиниан.

— Сами по себе римские войска, стоящие в Галлии, с Аттилой не справятся. Попытаюсь убедить Теодорида выступить на нашей стороне. Согласится, тогда у нас появится шанс.

— Я уже говорил тебе, что именно визиготов Аттила и намерен уничтожить, — раздраженно сказал император. — Племя, представляющее наибольшую угрозу для Рима. Мы будем законченными глупцами, если станем мешать ему в этом.

— Как вы не можете понять очевидного? — разочарованно воскликнул Аэций. — Что ж, с вашей или без вашей помощи, но я намерен вести войска в Галлию. Возьму с собой все имеющиеся в распоряжении полки. В том числе, господин, и ваши, палатинские.

— Моего разрешения на это ты не получишь, полководец, — император злобно улыбнулся. — А будешь настаивать — лично прикажу им тебе не подчиняться.

Ну и пусть, подумал Аэций. Не следует подвергать scholae, дворцовую стражу, проверке на лояльность. Привлеку под знамена вспомогательные полки итальянской армии, пусть даже их и не так много. Иронично поклонившись императору, он прошептал: «Mir der Dummheit kampfen die Gotter selbst vergeblich».

— Я все слышал, — резко произнес император. — А теперь скажи мне, что это означает.

Аэций пожал плечами.

— Если настаиваете, господин, — ответил он, стараясь сохранять невинное выражение лица. — Это высказывание приписывают Алариху, прославленному отцу нашего общего друга Теодорида, и произнес он его после того, как, в годы осады Рима визиготами, сенат отверг те великодушные условия, на которых он готов был подписать мирный договор. Получив отказ, Аларих потерял терпение; Рим пал и был разграблен. А означает оно следующее: «Против глупости даже Боги бессильны». — С этими словами, нарушив все требования протокола, Аэций бесцеремонно повернулся к императору спиной и, мрачно ухмыльнувшись про себя, вышел из комнаты.

— Что ж, ничего не поделаешь, — смиренно молвил Аэций, едва за посланником Теодорида закрылась дверь и кроме них с Титом в разместившемся во дворце архиепископа Лугдуна штабе полководца никого не осталось. — Мы сделали все, что могли, но этого оказалось недостаточно. Теперь, после решения Теодорида защищать лишь визиготские территории в Аквитании и его отказа выступить вместе с нами против Аттилы, исход предстоящего сражения предсказать несложно.

— Хотите сказать, мы потерпим поражение, господин?

— Почти не сомневаюсь в этом. Без визиготов наши шансы равны нулю. Сначала Аттила сокрушит нас, затем — их.

— А потом? Что будет потом? — впервые за долгое время Титу стало по-настоящему страшно.

Пожав плечами, Аэций одарил Тита безрадостным взглядом.

— Тут двух мнений быть не может: Западной цивилизации придет конец. Гунны сметут все на своем пути и перережут тех, кого не смогут продать в рабство. А затем, когда все разграбят, уйдут, оставив после себя лишь выжженные земли. Сам Аттила, может быть, и лелеет какие-то высокие цели, но даже ему не по силам превалировать над волей всей гуннской нации. Я знаю этих людей, Тит. Они никогда не приспособятся к цивилизации. Они вытянут из нее все, что смогут — золото и рабов, — и уничтожат все остальное.

— И Восток нам не поможет?

— Вряд ли. Мы ведь не пришли им на помощь в трудную минуту, помнишь? Аттила никогда бы не перешел через Рейн, будь у него хоть малейшее опасение, что Восток нападет на его войско с тыла. Если ты еще не составил завещание, я бы советовал тебе поторопиться. Я до последнего надеялся, что Аттила воздержится от похода на Запад. Да и ты, Тит, разве не говорил, по возвращении от Аттилы, что ситуация — обнадеживающая? Хотелось бы мне знать, что заставило его переменить свое мнение.

— Ну, несмотря на всю его власть, вряд ли он свободен в своих действиях, господин, — задумчиво ответил Тит. — Как я понимаю, политика Аттилы зависит от многих, самых разных, факторов. Приск с Максимином, посланники из Восточной империи, восемь лет страдавшей от гуннской агрессии, много о чем мне рассказали. Я на самом деле думаю, что он хотел принять ваше предложение насчет… скажем так, возможного партнерства в управлении Западной империей. Да и подарок ваш Аттиле очень понравился. Он был по-настоящему взволнован, из чего я заключил, что ваша дружба значила для него очень много. Просто на него со всех сторон оказывалось неимоверное давление: король Гейзерих, багауды Арморики, те из франков, кто был недоволен правлением Меровеха, — все они подталкивали Аттилу к вторжению на Запад. Не забывайте, к тому же, что Восток, с его огромными ресурсами и новым императором, вполне способен дать Аттиле самый решительный отпор, что он и доказал у реки Ут, где гуннам прилично досталось. А тут еще эта история с письмом Гонории; она-то и дала Аттиле отличный повод… — Печально улыбнувшись, Тит позволил своей мысли повиснуть в воздухе. — Наверно, у него просто не было другого выхода.

— Верно мыслишь, Тит Валерий, — вздохнул полководец. — Жаль только, Теодорид не видит всей картины целиком.

— Но однажды-то нам уже удалось его переубедить! Помните, господин, после бойни в Толозе визиготы горели желанием отомстить нам, и Авит смог уговорить их заключить с вами мир, а не вступать в кровавую битву, в которой каждая из сторон могла понести серьезные потери. Авит, вот кто нам нужен!

— Да, было такое, — медленно произнес Аэций; лицо его приобрело задумчивое выражение. — Пожалуй, ты прав; это может сработать. Молодец, Тит — как же я сам до такого не додумался? Если кто и может переубедить Теодорида, то только Авит. Дай-ка подумать: срок его полномочий в качестве префекта претория в Галлии истек, и он, по всей видимости, вернулся в Ареверну, в свое имение. Далеко ли мы от Ареверны? В сотне миль? Большая военная дорога из Лугдуна в Дивон проходит недалеко от его виллы. Имперская почта все еще работает — пока. Меняя лошадей, ты будешь там завтра. — Хлопнув Тита по плечу, полководец ухмыльнулся. — Ну что стоишь колом? В дорогу, мой друг!