Несмотря на то что на улице стоял лишь только октябрь, ветер, пришедший с альпийских перевалов, а теперь рябивший серую гладь озера Бриганция и с ревом пролетавший мимо казарм Сполицина, был столь сильным, что наводил на мысль о скорых снегах. Часовые-римляне, расхаживавшие вдоль разрушавшихся от старости стен форта в легких плащах, дрожали от холода и то и дело дули на сжимавшие древки копий покрасневшие руки, пытаясь хоть как-то согреться. В отличие от непокорных наемников-германцев, расквартированных несколькими сотнями шагов ниже, у озера, не всем из этих солдат предстояло пережить грядущую зиму — все более и более германизированная армия если и пополнялась римлянами, то лишь теми из них, кто оказывался ненужен хозяевам крупных имений. Как правило, в их число попадали те, которые — в силу своей слабости или дряхлости — уже не могли плодотворно трудиться на земле, либо были не в состоянии платить землевладельцу арендную плату.

Сидя за столом в своей маленькой комнате, Тит Валерий Руфин, старший писарь форта, отложил в сторону абак и вписал в кодекс сведения о последней поставке — только что в Сполицин прибыла телега с железными чушками и рогами горных баранов, которые должны были пойти на изготовление арочных планок. Перед тем как возвратить громоздкую учетную книгу на место, он вытащил из оборудованного в стене, позади бесчисленных полок, тайника свиток, на котором красовалась надпись: «Liber Rufinorum». Раскрутив чистый папирус на полметра, Тит закрепил его на столе при помощи масляной лампы и бронзовой чернильницы. Затем, выглянув из окна — вдруг где-то неподалеку слоняется дежурный трибун? — обмакнул сделанное из тростника перо в чернила и принялся писать:

«Форт Сполицин, провинция Вторая Реция, диоцез Италии. Год консулов Асклепиодота и Мариниана, IV окт. иды.

После ужасной ссоры с отцом, Гаем Валерием Руфином, отставным офицером, ветераном Адрианопольской и Готской войн, я решил продолжить начатое им дело, а именно — ведение “Книги рода Руфинов”. Сознавая, что для Рима наступают критические времена, мой отец захотел оставить будущим поколениям письменное свидетельство тех событий, участником которых ему довелось быть, и высказал пожелание, чтобы после его смерти занятие это стало семейной традицией. Теперь, когда сердце старика разбито, я чувствую, что пришла моя очередь взяться за перо — может быть, этим мне удастся искупить свою перед ним вину. Отцу, боюсь, вряд ли уже когда-либо захочется взять “Книгу” в руки.

Поссорились мы по двум причинам: из-за принятого мной решения а) стать христианином и б) взять в жены девушку германского происхождения. Теперь Гай, убежденный язычник и римлянин старой закваски, обе эти вещи — германцев и христианство — считает анафемой: германцев потому, что для него они — неуправляемые дикари, представляющие собой угрозу социальному устройству империи; христианство же из-за того, что уводя людские умы от мирских дел к загробной жизни, оно подрывает волю Рима к борьбе за выживание. (По мне, так вера есть не что иное, как любовь к Богу, спустившемуся к людям в облике Иисуса, и она несоизмеримо более значима, чем верование в пантеон людей, которые — если вообще существуют — ведут себя как мелкие преступники или злые дети. Кроме того, — буду честен, — христианин получает и практическую выгоду: язычникам крайне сложно добиться продвижения по армейской или служебной лестнице.)

Я же был столь глуп (теперь и сам это понимаю), что убедил себя в том, что легко сумею заставить Гая войти в мое положение. Когда я приехал на виллу Фортуната, где, неподалеку от Медиолана, проживает моя семья, для того, чтобы представить отцу Клотильду, девушку, на которой собирался жениться, разразилась следующая, крайне ужасная, сцена…»

— А с виду — совсем не страшные, — рассмеялась Клотильда, указывая на маленькие бронзовые статуэтки, выстроенные в ряд на небольшом столике, стоявшем у края имплювия, четырехугольного бассейна, разбитого посреди атрия. То были боги-хранители домашнего очага, lares et penates, коих еще недавно можно было обнаружить практически в любом римском доме. Вот так, открыто, выставляя их напоказ, объяснил девушке Тит, Гай рисковал навлечь на себя суровое наказание.

— Если только с виду. А так, эти вещицы могут причинить нам кучу неприятностей. Последний императорский указ строго-настрого предписывает отказаться от всех языческих обычаев, пусть даже и таких незначительных, как этот.

— Так, может, стоит их куда-нибудь спрятать?

— Вполне здравая мысль, не правда ли? Да вот только отец на это никогда не пойдет. Для него это — дело принципа. Будь он христианином ранее, во времена Диоклетиана, из него вышел бы превосходный мученик. А вот и он.

Раздались шаркающие шаги, и в атрий, опираясь на деревянную трость, вошел Гай Валерий Руфин; за ним семенил посланный сообщить о прибытии гостей невольник. Отцу Тита шел лишь шестьдесят шестой год, но из-за преждевременной лысины, морщинистой кожи и сильной сутулости выглядел он на все восемьдесят. Да и вряд ли мог лучше выглядеть человек, всю свою жизнь положивший на участие в бесчисленных военных кампаниях и уход за немалых размеров имением, содержание которого в порядке в тяжелые для всей империи времена требовало огромных усилий.

Лицо старика осветилось радостью.

— Тит! Рад видеть тебя, сын мой, — произнес Гай слабым, дрожащим голосом. — Тебе следовало сообщить нам о своем приезде заранее. — Прислонив трость к стене, отец заключил сына в теплые объятия, после чего окинул любящим взглядом. — Эта форма тебе к лицу. Жаль только, что, состоя на гражданской службе, ты не можешь носить доспехи. В кирасе и шлеме с гребнем ты бы выглядел просто блестяще… Видел бы ты меня на параде в честь победы в битве на реке Фригид… Да, когда-то и я был таким… — Гай замолчал, на лице его блуждала рассеянная улыбка.

Тит опасался, что отец вот-вот бросится в сбивчивые воспоминания о днях своей бурной молодости, но Руфин-старший взял себя в руки и отрывисто произнес:

— Впрочем, я тебе об этом уже рассказывал. Выпьем-ка лучше вина. Парочка амфор фалернского у меня всегда наготове. — Лишь тут он, казалось, впервые заметил Клотильду, и бросил в сторону сына недоуменный взгляд, в котором читалось легкое неодобрение. — Твоя спутница? — Вопрос отца повис в воздухе, словно лишь хорошие манеры не позволяли ему выразить словами то, что его интересовало: кто эта девушка — наложница сына либо же его сожительница? (Для Гая она могла быть либо той, либо другой; других отношений между римлянином и германкой он не признавал. А все в Клотильде — от одежд до цвета глаз и формы губ — говорило о ее тевтонском происхождении.)

Тит взял девушку за руку.

— Отец, это Клотильда; она из знатной бургундской семьи. Мы надеемся, что ты дашь свое согласие и благословение на наш брак.

Гай побледнел и уставился на сына с недоверием — слова Тита повергли его в глубокий шок.

— Но…ты не можешь, — промямлил он наконец. — Она — германка. Это противозаконно.

— Строго говоря, так оно и есть, — признал Тит. — Но ты не хуже меня знаешь, что закон всегда можно обойти — было бы желание. В конце концов, Гонорий и сам женат на дочери Стилихона, который был вандалом. Если ты замолвишь за нас словечко перед епископом, уверен, что префект претория…

— Никогда, слышишь, никогда! — перебил сына Гай; щеки его горели от возмущения. — Чтобы мой сын взял в жены германку? Даже думать об этом забудь! Хочешь покрыть род Руфинов вечным позором?

Все шло кувырком — такого развития событий Тит и предположить не мог.

— Мне очень жаль, — пробормотал он Клотильде, стараясь не встречаться с ней взглядом, и знаком приказал нерешительно топтавшемуся на месте рабу увести ее из атрия, где вот-вот должна была разразиться буря.

— Такого обращения, отец, она не заслуживает, — осуждающе произнес Тит, когда они остались вдвоем. — Клотильда — замечательная девушка. Лучшей невестки тебе не найти. Только потому, что она германка… — Тут юноша запнулся, от душившего гнева речь его сделалась бессвязной.

— Германцы — враги Рима, — в голосе Гая звучало раздражение. — Они — раковая опухоль, которая разъедает империю изнутри. Если мы не вышвырнем их с наших земель, наш конец не за горами. — Немного помолчав, он продолжил, уже более спокойно. — Ты же, сын мой, и сам все отлично понимаешь, правда? Послушай, мы не можем обсуждать это здесь; наш разговор могут подслушать рабы. Продолжим беседу в tablinum.

Понурив голову и слегка прихрамывая, юноша проследовал за отцом в комнату, отведенную под хранение, чтение и переписывание древних свитков. (В детстве Тит упал с лошади, сильно повредив ногу, и сопровождавшая его с тех пор хромота позволила избежать призыва в армию, которого ему, сыну солдата, иначе избежать бы не удалось. Тем не менее должность приписанного к одному из полков писаря придала ему почти военный статус, вследствие чего он получил право на ношение военной формы.) Окна комнаты выходили на перистиль, прямоугольный двор с садом, фонтанами, покрытыми зеленью галереями и аллеей классических статуй. Сквозь открытые ставни до Тита доносилась целая смесь ласкающих ухо звуков: плеск падающей воды, отдаленное мычание домашнего скота, мягкое кудахтанье кур. На развешенных вдоль стен полках можно было обнаружить произведения не только всех старых классиков — Вергилия, Горация, Овидия, Цезаря, Светония и прочих, — но и некоторых современных авторов, вроде Клавдиана Клавдия и Аммиана Марцеллина. Отец и сын присели на складные стулья, лицом друг к другу.

— Мы не должны общаться с этими людьми, сын мой. С этими невежественными варварами. У них отталкивающие манеры, они воняют, носят длинные волосы, облачаются в шкуры животных и брюки вместо пристойных одежд, питают отвращение к культуре… Мне продолжать?

— Возможно, им и присуще все то, что ты перечислил, отец. Но я сталкивался с ними и знаю, что они могут быть смелыми и честными — в отличие от многих сегодняшних римлян. А уж преданнее друзей, чем германцы, еще надо поискать. Как бы то ни было, нравятся они нам или нет — все это пустое. Они живут здесь, и никуда от этого не денешься. Вышвырнуть их отсюда мы не в силах, они нужны нам в армии; и лучшее, что мы можем сделать — попытаться найти с ними общий язык. Ты же и сам знаешь, что они искренне восхищаются многим из того, что есть у римлян, и хотят, действительно хотят, мирно сосуществовать с нами в пределах одной империи. С нашей стороны было бы полным безрассудством этим не воспользоваться. Констанций это понимал, поэтому и старался подружиться со всеми германскими племенами. Сейчас, после его смерти, у нас новый полководец, Аэций, и, кажется, он стоит на тех же позициях.

— Твой Аэций предал интересы своего народа, — произнес Гай внезапно окрепшим голосом. — Мы уже побеждали кимвров и тевтонов — под водительством Гая Мария. Сможем проделать это и еще раз.

— То было пять веков тому назад, — раздраженно бросил Тит. — Согласись, с тех пор многое изменилось. Вспомни лучше об Адрианополе! Или забыл, чему сам был свидетелем? Говорят, столь жестокого поражения Рим не видел со времен Канн.

— После Канн мы смогли оправиться, — возразил Гай, — и разбили-таки Ганнибала.

— И от кого я это слышу — от тебя, моего отца? — Тит издал вздох разочарования. Поднявшись со стула, он вытащил из тайника «Liber Rufinorum», развернул свиток и начал читать: «Причинив готам огромные потери — впрочем, вполне сопоставимые с нашими, — мы вынуждены были предпринять тактический уход в город — для перегруппировки сил». — Вновь скрутив свиток, Тит отложил его в сторону. — Ты убедил себя в том, что в Адрианополе так все и было. Знаешь, в чем твоя проблема, отец — ты не можешь прямо смотреть в лицо фактам, не можешь смириться с тем, что все это случилось с Римом. Ты во всем винишь германцев, хотя должен винить самих римлян.

— Поясни-ка, что ты хочешь этим сказать? — Гай старался сохранять спокойствие, хотя заметно было, что грубоватая критика сына возмутила его до глубины души.

— Если Рим действительно хочет избавиться от германцев, ему нужно будет где-то поискать главное: патриотизм. А вот его-то уже почти и не осталось — «благодаря» порочной налоговой политике римских чиновников. «Варваров» же, как ты их называешь, оставшиеся без средств к существованию бедняки везде приветствуют как освободителей. Людей мало интересует, выживет ли Рим или падет. Что ж ты этого не пишешь, а? Об этом в твоей книге нет ни строчки. Если ты не переменил своего мнения о моей женитьбе на Клотильде, я, пожалуй, заберу «Liber Rufinorum» с собой. Что скажешь?

— Решив что-либо, настоящий римлянин своей позиции не меняет.

— Ничего более напыщенного и глупого никогда не слышал! — в сердцах воскликнул Тит. Он отдавал себе полный отчет в том, что лишь расширяет разверзнувшуюся между ним и отцом бездну, но ничего не мог с собой поделать. — Что ж, у меня есть для тебя еще одна новость, которая вряд ли тебе понравится. Хотел сообщить ее в более спокойной обстановке, да уж какие тут теперь любезности! Я решил стать христианином.

Повисла мертвая тишина. Когда же Гай поднялся на ноги и заговорил, голос его не выражал никаких эмоций:

— Уходи. И не забудь свою германскую шлюшку. Ты мне больше не сын.

После того как разорвались — окончательно и безвозвратно — узы, связывавшие его с родным домом и семьей, в душе Тита поселились печаль и чувство невосполнимой утраты. Вместе с тем теперь он чувствовал себя свободным. Тит Валерий Руфин понимал, что, как и Юлий Цезарь пятьсот лет назад, он перешел свой Рубикон и обратно дороги нет. Интуитивно знал он и то, какими будут его следующие шаги. Первым делом он отошлет Клотильду к ее народу и займется урегулированием вопросов, связанных с собственным крещением и их женитьбой. (Возможно, придется преодолеть некие племенные препятствия, но уж точно — не религиозного толка; в отличие от большинства его знакомых-германцев, считавших себя арианами, Клотильда была убежденной католичкой.) Затем он попытается — так или иначе — поступить на службу к Аэцию, чья политика интеграции германских племен в структуру империи кажется ему лучшим — а возможно, и единственным — путем, по которому Рим сможет двигаться вперед. «Точно, именно так я и поступлю», — решил Тит и почувствовал, как, вперемешку с облегчением, его охватило волнение. Выбор был сделан.