Войдя в молельню, Гонория, ссыльная сестра западного императора Валентиниана, поймала многозначительный взгляд Присциллы и тут же ощутила знакомое возбуждение. Мысль о скорой встрече помогла ей терпеливо отстоять утомительную церковную службу, проводимую сестрой Аннунциатой, аскетичной сирийкой, для которой пост, молебен и умерщвление плоти представляли суть жизни и которая жестко навязывала свои привычки всем прочим сестрам. Но вот показавшаяся Гонории нескончаемой литания завершилась, и, скромно потупя взор, избранные девицы потянулись к выходу из здания, богато украшенного мозаиками и ими же сотканными гобеленами. Возглавляла процессию Пульхерия, сестра недавно умершего Феодосия, а ныне супруга нового императора, Маркиана; рядом с ней шли ее младшие сестры, Аркадия и Марина. Молельня являлась частью монастыря, в который Пульхерия превратила Гебдомон, второй из трех императорских дворцов Константинополя. Мужчинам вход в разместившийся у Золотых ворот монастырь был категорически воспрещен. Исключение составляли лишь евнухи, сплошь — чужеземные, как правило, персы (в самой Римской империи кастрация находилась под запретом).

Черни набожная и непреклонная Пульхерия, «правоверная», как ее называли в народе, внушала благоговейный страх и восхищение. Этим полумистическим почитанием она обязана сознательному поощрению культа Богородицы, Theotokos, который, в свою очередь, наделил Пульхерию (по ее же собственным словам) непорочностью Девы Марии. Когда Несторий, епископ Константинопольский, осмелился усомниться в том, что Пульхерия действительно соблюдает обет безбрачия, разъяренная толпа быстро его уняла, и вскоре епископ и вовсе был осужден и оправлен в ссылку.

Формально, в монастырь Пульхерии принимали лишь набожных девушек — таких, что чувствовали призвание свыше, и, главным образом, из благородных семейств. Некоторыми из них двигал проходящий со временем девический задор; однако же, тем, кто был принят в это сообщество, уход из него стоил огромных усилий и далеко не в каждом случае представлялся возможным. Были и такие, кого в монастырь отсылали не справлявшиеся с воспитанием трудных дочерей родители, которые надеялись на то, что строгий, набожный образ жизни даст нужный результат там, где сами они оказались бессильны. В подобных случаях неизменным условием приема оставалось щедрое денежное «пожертвование». По вышеназванным причинам девушек отчаявшихся или непокорных в монастыре встречалось крайне мало. Тем не менее именно к этой категории можно было отнести Гонорию, неотлучно проведшую во дворце четырнадцать последних лет.

Выйдя из молельни, сестры оказались в большом, обрамленном колоннадами внутреннем дворе, где за свободными занятиями — медитацией, чтением набожных текстов, молитвами либо же вышиванием гобеленов и алтарных покровов — они должны были провести два остававшихся до постного полуденного prandium часа. Разговоры осуждались, как представлявшие собой несерьезное — по сравнению с более важными (то есть, праведными) делами — развлечение.

— В восемь, — прошептала Гонория, пройдя мимо что-то бормотавшей себе под нос Присциллы. Ни та, ни другая не обратили внимания на то, как вспыхнуло ревностной ненавистью лицо Ариадны, предыдущей любовницы Гонории, — слова эти долетели и до ее ушей.

Расхаживавшая взад и вперед по двору — с видом таким, какой позволял (и напрасно!) считать, что девушка погружена в глубокие религиозные размышления — Гонория кипела от ярости и неудовлетворенности. «Что за жизнь», — в который уже раз подумала она с досадой. Родилась и воспитывалась она в Равенне, западной столице, ни в чем не нуждалась и ни в чем не знала отказа, но все это закончилось в тот момент, как ее матери, Плацидии, вздумалось титуловать дочь Августой, коей обычно принято считать супругу законного императора. Обретенный Гонорией статус позволил ей встать в один ряд с верховной жрицей и императрицей и лишил возможности выйти замуж. Пожаловав дочери титул Августы, Плацидия заботилась исключительно о государственных интересах: Гонория оказалась недосягаема для всякого рода тщеславных интриганов, которые — в случае женитьбы на ней — могли причинить вред империи. О чувствах девушки никто и не думал. Уже тогда Гонория понимала, что с ней поступают несправедливо, но ничего не могла с этим поделать; гораздо же хуже было то, что в те годы она как раз достигла половой зрелости и начала испытывать сильное сексуальное желание, а никаким законным способом удовлетворить его не могла.

Отчасти для того, чтобы досадить матери и бессердечным епископам Консистории, приговорившим ее к жизни весталки, отчасти ради утоления собственной страсти, шестнадцатилетняя Гонория вступила в компрометирующую связь со своим прокуратором, Евгением. Последовавшую беременность вполне можно было скрыть, но пришедшая в ярость Плацидия сделала семейный позор публичным достоянием, заточив дочь в константинопольский монастырь. Предполагалось, что жизнь, построенная на строгом соблюдении религиозных обрядов, дисциплинирует Гонорию и окажет на нее благотворное влияние. Но та, недовольная введенными Пульхерией (на высокие порывы которой Гонории было глубоко начхать) ограничениями и лишенная возможности дать выход своим желаниям через замужество, закрутила в стенах монастыря целую серию лесбийских романов с такими же, как и она сама, свободомыслящими девицами. Сейчас она тайно встречалась с Присциллой, которая заняла в ее сердце место Ариадны. Та же, в свою очередь, восприняла «отставку» крайне болезненно и то слезно умоляла бывшую Августу вернуться, клянясь ей в вечной любви, то обвиняла ее в предательстве и грозилась отомстить. Но Гонория, которая была без ума от своей новой возлюбленной, в конце концов просто перестала обращать на Ариадну внимание.

В восемь часов Присцилла прокралась в келью Гонории. «Все в порядке: меня никто не видел», — прошептала она охрипшим от возбуждения голосом и принялась срывать монашескую одежду — длинную, до пят, тунику из грубого неокрашенного льна. Не медля ни секунды, Гонория последовала ее примеру, и уже через несколько мгновений сгоравшие от обоюдного желания женщины бросились друг другу в объятья; губы их сплелись в страстной схватке, соски набухли и потемнели. Упав на ложе, Гонория широко развела бедра и забилась в экстазе, когда вибрирующий язык Присциллы нашел ее губы — другие — и начал нежно ласкать раскрывшийся бутон…

Дверь с грохотом слетела с петель и в келью ворвались два дородных евнуха; за их спинами маячили тощие формы сестры Аннунциаты.

— Пойманы — in flagrante delicto! — ликующе завизжала монахиня, и глаза ее запылали фанатичным огнем. — Увести ее! — скомандовала она евнухам, указав на съежившуюся Присциллу.

Вместе с прочими выведенными во двор сестрами, Гонория вынуждена была наблюдать за тем, как спина ее возлюбленной, сдерживаемой двумя евнухами, покрывается все новыми и новыми кровавыми рубцами, — сестра Аннунциата ко всему подходила с присущим ей исступлением. Для доносчицы, Ариадны, крики жертвы звучали как музыка. Покрытую несмываемым позором Присциллу ждала отсылка домой, к родителям. Гонория же о подобном освобождении могла лишь мечтать.

Когда ее вызвали к Пульхерии, та в холодных тонах заявила, что отныне, после отбытия одиночного заключения, Гонория, во избежание повторения случившейся постыдной сцены, будет находиться под постоянным присмотром.

— Тебя следовало наказать наравне с Присциллой, — продолжала Пульхерия, — но, к сожалению, тебя, как дочь бывшего императора, подвергать порке нельзя. Особи одного пола не могут иметь сексуальных контактов друг с другом, — так говорит Священное Писание. — Черты ее лица смягчились и в голосе зазвучали беспокойные нотки. — Думала ли ты о своей бессмертной душе и о душах развращенных тобой женщин? Огонь Преисподней еще более жарок, чем огонь страсти.

— В молитвах своих я буду неустанно просить Бога о прощении, ваша светлость, — пробормотала Гонория в мнимом раскаянии. Она давно поняла всю тщетность своей борьбы с сильными мира сего. А все эти разговоры о наказаниях загробного мира Гонория и вовсе пропускала мимо ушей. Она воспитывалась на романском Западе, где влияние язычества ощущалось в гораздо большей степени, нежели на Востоке, и научилась мыслить свободно и скептически. Здесь же людские поступки зачастую определялись религиозным пылом и мыслями о том, что их ждет после смерти.

— В этих стенах я не «ваша светлость», а просто «матушка», — мягко поправила ее пожилая женщина; став императрицей, она обнаружила, что многие в монастыре теряются, когда хотят к ней обратиться. — Будем надеяться, что Бог тебя услышит. Я же тем временем спрошу у монаха Даниила, какого наказания ты заслуживаешь. Столп его не столь высок, чтобы он не мог дать совет тому, кто его просит. А теперь давай вместе помолимся Господу нашему; пусть свет Его укажет Его заблудшему дитя дорогу к истинному покаянию и целомудренной жизни.

Раздраженная ограничениями — теперь еще более жесткими — презираемой ею жизни, измученная желаниями, удовлетворять которые она больше не могла, Гонория становилась все более и более сердитой и безрассудной, пока, наконец, в голову ей не пришла одна безумная идея, которая должна была помочь принцессе вырваться из этого невыносимого заключения и отомстить тем, кто лишил ее свободы. Набравшись решимости и наплевав на здравый смысл, абсолютно не отдавая себе отчета в том, к чему может привести ее выходка, Гонория тут же взялась за перо и написала письмо, которое, вместе с собственным перстнем, вручила преданному евнуху. Приказ ее был прост: послание доставить во что бы то ни стало, передать указанному лицу лично и постараться, чтобы оно не попало на глаза тем, кому не предназначено.